Текст книги "Кремлевское кино"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Какой-то есенинский черный человек на кровать к нему садился и спать не давал всю ночь. Взять бы этот самый «вальтер» и сделать так же, как она. Но он не имеет права бросить детей, страну, саму жизнь, суровый, но прекрасный мир.

Нельзя показать врагам, что он подранок, что осталось только идти за ним по пятам и добить. Нельзя все время ходить удрученным. Но где она, первая улыбка, которая коснется его усов? Да вот же она – взятие Зимнего. Зимнего сада, который старательный Шумяцкий превратил в Кремлевский кинотеатр, и название вполне подходящее – «Зимний».

И фильм Барнета понравился, особенно сценами в сапожной мастерской, умелыми сапожницкими лапами прошкурил всю его душу, заштопал, подлатал, подклеил. Очень понравилась игра актеров, особенно этого парня с фамилией знаменитого героя германской войны, он сыграл сапожника Сеньку. И во время просмотра Хозяин чувствовал, как оттаивает, как хочется улыбаться, с восторгом потом отозвался о фильме, а когда, в очередной раз посмотрев чаплинского «Малыша», выходил из зала, даже, оглянувшись на чуть отставшую Сетанку, состроил комичную гримасу, будто правыми дальними зубами перекусывает что-то, точь-в-точь как Сенька. Чисто сапожническая ужимка.

Потом он, словно очнувшись, бросился в работу, много дел накопилось; дети канючили: ну когда же опять на штурм Зимнего? Но он лишь изредка выкраивал вечерок, чтобы вместе с ними посмотреть что-нибудь опробованное и давно знакомое из Чаплина или Ллойда, пару раз и «Окраину» пересмотрел, удивляясь тому, как нелюбимый в молодости труд сапожника теперь казался таким родным, исцеляющим. Однажды не выдержал, тайком зашел в одну сапожную мастерскую и даже попросил дать ему поработать с часок, домой возвращался – будто материнского молока испил.

Не мог обитать там, где жил с незабвенной Татькой, обменялся квартирами с Бухариным, стал строить новую дачу в Волынском и на Черное море летом отправился в новую дачу, только что построенную в пятнадцати километрах от Гагр на реке Багрыпсте, что значит «холодная», и дача так и стала называться – Холодная речка. Обстановка скромная, но непременно есть бильярд, а галерея на цокольном этаже при желании превращалась в узенький кинозал, экран отъезжал от стены на колесиках и становился перед зрителями.

Когда вернулся в Москву, поставили памятник. Два Ивана – скульптор Шадр и архитектор Жолтовский – изваяли такое, что он едва не задохнулся, настолько точно они отразили сущность Татьки. Из беломраморной стелы, словно ненадолго из небытия в бытие вырвались голова и правая рука, прекрасное грустно-спокойное лицо, античный профиль, кисть руки словно защищает от этого мира, а дальше книзу – гладкая стела, прямоугольная в сечении, олицетворение того, как много осталось непрожитого, неосуществленного, невоплощенного в ее короткой тридцатилетней жизни. И роза, та самая, с которой ее видели в последний раз на вечеринке у Ворошилова, упала к подножию, превратилась в чугунную. Надпись: «Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина, 1901–1932, член ВКП(б), от И. В. Сталина». Он хотел сказать им, что она никогда не была Сталиной, только Аллилуевой, но промолчал, потому что баррикада горя не выпускала слова из горла. Молча он подошел к авторам памятника и только пожал им руки.

Но отныне не так часто, как прежде, стал просить Палосича отвезти на кладбище. До памятника Татька лежала в земле, укрытая сначала белым одеялом снега, потом – травяным дерном, будто зеленым покрывалом. И он мог погладить одеяло или покрывало. А теперь она устремилась в небо и встала высоко над ним, беломраморная, неприступная и гордая, отгородившаяся от всего дольнего мира красивой дланью.

– Считается, когда так рука изображена, это намек, что человек руки на себя наложил, – проворчала однажды старшая сестра Нюра, когда-то первой влюбившаяся в Иосифа.

– Ну, намек, и что же? – возмутился Сталин. – Она ведь и впрямь руки… наложила… – И, зарыдав, как в первые дни после смерти жены, быстро зашагал в свой кабинет.

Но вот уже и год прополз на брюхе, как раненный в обе ноги боец, шестнадцатая годовщина Октября, Мавзолей, Красная площадь, парад, и Надя где-то рядом, но она уже год назад ушла с парада – голова! голова! – и нет ее, только античный профиль и рука на кладбище под стеной Новодевичьего монастыря, и павшая роза.

И уже не ее хоронят, а японского вождя компартии Сэна Катаяму, у которого настоящая фамилия по-русски нехорошо звучит. В семьдесят лет окончил в Москве Коммунистический университет трудящихся Востока, да и помер. Хоронили у Кремлевской стены за Мавзолеем, где начал разрастаться некрополь: Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Клара Цеткин, Скворцов-Степанов, Цюрупа, Красин, Стучка, Стопани и многие другие. Одних – в землю, других – в стену в виде праха.

Может быть, надо было там же и Таточку?..

Через неделю после похорон японца – установление дипотношений с Америкой, главный буржуазный Минотавр признал нашу шестнадцатилетнюю девушку – республику труда! – и сказал ей: ладно, не трону. Рузвельт – хороший парень.

Планы первой пятилетки выполнили, здравствуй, вторая. Здравствуй и ты, первый том Малой советской энциклопедии. Глянь, планета Земля, у нас уже есть своя энциклопедия! И прощай, Анатолий Васильевич, еще один обитатель примавзолейного погоста, светлая голова Луначарский.

Вторая зима без Надежды. Рана заживает, но болит. В Большом театре – десятилетие годовщины смерти Ленина. А ленинская Надежда еще жива, вон, мордастая, лупоглазая. Смог бы он, Сталин, любить Татьку, если бы она в свои шестьдесят пять стала такая? Смог бы. Только она не стала бы, всегда следила за своим лицом. Да и лицо – зеркало души.

Вот уже и Семнадцатый съезд партии, подведение итогов пятилетки, доклады об успехах, утверждение второго пятилетнего плана и – всеобщая любовь, во всех докладах его имя сверкает стальным блеском, то и дело кричат ему славу и здравие, даже Бухарчик заканчивает свой доклад тем, что величает его фельдмаршалом пролетарских сил, лучшим из лучших, ура!

– Бухарчик, – ласково взял его на лестнице за лацкан лучший из лучших, – зачем ты назвал товарища Сталина каким-то там фельдмаршалом? Товарищ Сталин такой же рядовой солдат партии, как все мы. Нехорошо раздавать чины в партии, Николай. Позвал бы лучше одинокого бобыля чай с вареньем пить.

И они снова подружились. В память о Наде, которая так любила Бухарина. И ее дружка по Промакадемии в память о ней в ЦК ввели – шута Никитку Хрущева, уже лысеющего.

Весной вдовец Иосиф писал матери: «Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. После кончины Нади, конечно, тяжелее моя личная жизнь, но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».

Сетанка заканчивала первый класс, училась старательно, и весной отец все чаще внимал ее призывам штурмовать Зимний. По-прежнему смотрели в основном испытанное старое. Но Шумяцкий то и дело подбрасывал и новинки. «Иудушку Головлева» в целом одобрили, а исполнителя главной роди Гардина наградили званием заслуженного артиста. Новая комедия Протазанова «Марионетки» детей позабавила, и лишь это спасло картину от сталинского разноса: действие опять в какой-то вымышленной европейской стране Буфферии, где у власти фашисты да капиталисты, имена у героев До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си, опять буффонада, в конце Буфферия объявляет войну Советскому Союзу, но, оказывается, все герои фильма – марионетки, от них идут ниточки, сходящиеся в одних руках.

– Хорошо, конечно, пропагандично, или как там это сказать: пропагандно? Но опять не то, товарищ Шумяцкий, хочется светлого, радостного, веселого.

– Скоро будет, товарищ Сталин, не беспокойтесь, Александров заканчивает работу над фильмой «Веселые ребята».

– Хорошее название. Жаль, если исполнение не будет соответствовать.

– Вообще, кино разворачивается широким фронтом. Козинцев и Трауберг начали фильму о революции в совершенно в новом ключе. Шенгелая приступает к экранизации «Поднятой целины». Пудовкин будет снимать картину «Авиация». А еще Михаил Булгаков, этого драматурга, я знаю, вы цените, написал сценарий фильмы «Мертвые души» по Гоголю.

– Что ж, это интересно. Булгаков сам гоголевского склада. А кого метите в режиссеры?

– Хочет снимать… – Шумяцкий замялся, – Пырьев.

– Пырьев? Этот скукодел? – возмутился Сталин. – Ни в коем случае! Пырьев-Растопырьев!

– Понял, товарищ Сталин, учтем. И хотел бы вас еще раз просить о разрешении побывать в Европе и США. Мне необходимо ознакомиться с передовой европейской и американской технологией и организацией. К тому же осенью в Венеции ожидается международная выставка кинематографии, и мне бы…

– Изложите все подробно в письменной форме, – приказал Хозяин, но, когда Борис Захарович представил письменную заявку на трехмесячную командировку, резолюция оказалась шваховая: «Я не сочувствую». Зато в качестве утешения нарком кино получил затребованную им для нужд своего ведомства инвалюту и в начале мая на Васильевской улице открыл Московский дом кино.

Понравилась Сталину и экранизация «Грозы» Островского. Великолепную актрису Аллу Тарасову он уже много раз видел во МХАТе, куда его изредка затаскивала Надежда Сергеевна. Ирина в «Трех сестрах», Грушенька в «Братьях Карамазовых», Елена в «Днях Турбиных», Сюзанна в «Женитьбе Фигаро», Дездемона в «Отелло», Негина в «Талантах и поклонниках» – она играла много, настоящая звезда! Но лишь теперь, увидев ее не на сцене, а на экране, Сталин вдруг увидел, как она похожа на Джеральдину Фаррар, а значит, отдаленно – на его Татьку. Скорбные брови, красивый печальный голос, античный профиль, благородная стать. А когда в финале героиня Тарасовой бросилась с обрыва, он тяжело поднялся с кресла и молча вышел из зала, понимая, почему нарком кино не спешил ему показывать эту ленту начинающего режиссера Петрова, уже в марте вышедшую на экраны, до того, как посмотрел главный зритель. И сходство, и самоубийство. Однако тонкий и деликатный человек этот Шумяцкий! Только после настоятельной просьбы Хозяина, наслышанного об успехе «Грозы», привез картину в Зимний сад.

После первомайских демонстраций Борис Захарович показывал в Кремлевском кинотеатре свежайшую праздничную кинохронику, и Сталин расхвалил:

– Ну что ж, очень хорошо, научились снимать. Такие вещи можно смотреть много раз. Не надо лишь чрезмерно увлекаться повторением отдельных деталей, особенно мелких, что не только затягивает картину, но и часто просто надоедает. В хронике заглавные надписи и пояснительные должны быть особенно короткими. В прошлый раз смотрел «Советское искусство», так там вновь люди распоясались и перечислили всех, вплоть до курьеров.

Тут Шумяцкий еще больше обрадовал Хозяина, показал цветной кусок первомайской хроники.

– Вот это сделано хорошо, – сказал Сталин. – Так держать. А что, цветные съемки по-прежнему представляют сложность?

– Пока да, товарищ Сталин.

– Передайте людям, которые над этим работают, что я одобряю их труд. Хроника – интересный вид искусства, она у нас заметно идет в гору, ее приятно и поучительно смотреть. Надо только не дробить ее на множество разных картин, а наоборот, совершенствовать ее качество. И тут лучше меньше, да лучше. Ну, а что у нас на второе?

– Лирическая комедия «Любовь Алены». Только прошу сразу прощения, она немая.

– А вот это полное безобразие, товарищ Шумяцкий! До сих пор делать немые фильмы! А комический элемент, без чего картина не вызовет такого интереса, хотя бы даже и лирическая, в ней есть?

– Да, эти элементы есть, но в недостаточном количестве.

– Что же помешало?

– Мешает отношение к комедии, товарищ Сталин. Неправильность отношения критики заключается в том, что она до сих пор часто указывает нам на недопустимость привлечения комической формы для трактовки значимых явлений современности.

– Чепуха. Плюньте на добродетельных скукоделов!

– Вот в этой картине вы не увидите многое из того, что было в ней раньше и что было, на мой взгляд, неправильно изъято, хотя я с этим решительно спорил.

– Что же именно?

Шумяцкий стал подробно перечислять все глупости цензуры: вместо директора стал замдиректора, потому что нельзя, чтобы директор оказался объектом комедийных ситуаций; убрали сцену прохода бабы Алены с мужем по дороге, по которой вначале проехали в автомобиле мисс Эллен со своим мужем, американским инженером, мотивируя это требованием не противопоставлять проезд в автомобиле американского инженера хождению колхозников – у нас что, колония для иностранцев, когда они к нам приезжают на автомобиле, а колхозники идут в лаптях?

И так далее по всем мелочным идиотским пунктам. Выслушав, Сталин фыркнул:

– Ну и зря вы согласились на эти изменения. Давайте, показывайте фильму.

Главный зритель стал смотреть, картина особенного впечатления не производила, если бы не мисс Эллен. Он не поверил своим глазам, а когда картина кончилась, первым делом спросил:

– У меня что-то со зрением, или в фильме и впрямь снялась Грета Гарбо?

– Нет, товарищ Сталин, – засмеялся нарком кино. – Я понял, кого вы имеете в виду. Мисс Эллен. Ее играет новая молодая актриса, очень перспективная. Сейчас она закончила сниматься в главной роли у Александрова.

– Да что вы! И как звать?

– Любовь Орлова. К сожалению, на съемках картины у нее с Александровым случился роман, и они поженились.

– Отчего же к сожалению? – усмехнулся Хозяин.

– К сожалению для многих ее воздыхателей.

– М-да… Так вот. Ничего особенного не произошло бы, если бы все осталось так, как было, а картина от этого выиграла бы, потому что была бы смешнее.

^{Л. П. Орлова. 1940-е. [ГЦМК]}

Ложась спать после этого просмотра, Сталин тихо в одиночестве смеялся: каков гусар этот Александров! И в Америке саму Грету Гарбо оприходовал, и в России нашел себе точную копию. Да еще и лучше, чем та американская пустышка, защитница половых свобод.

– Вот набичвари! – ворчал главный обитатель Кремля. – Всех обскакал! – И с горечью вспоминал, как на заре его любви с Надей они ходили в кино, чтобы там в темноте целоваться, и ей хотелось быть похожей на Джеральдину Фаррар.

Смешная, милая, бедная, бедная Татька! Как же ты могла? Что же ты наделала, любимая? Воспоминания затапливали сердце, хотелось сделать что-то, что он обещал Надежде Сергеевне, но так и не сделал. Например, смягчить участь раскулаченных.

В мае вышла статья Горького об ужесточении классовой борьбы, великий гуманист вдруг бросил клич: «Если враг не сдается, – его уничтожают». А тот, кого то и дело обвиняли со всех сторон в излишней жестокости, подготовил и выпустил указ о восстановлении бывших кулаков в гражданских правах.

В том же мае к нему явились секретарь ЦИК Авель Енукидзе и поэт Абулькасим Лахути – просить, чтобы не расстреливали поэта Осипа Мандельштама. Оказывается, председатель ОГПУ Генрих Ягода нашел написанные им стихи: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, только слышно кремлевского горца, душегуба и мужикоборца». Но поэт выдающийся, уверяли Енукидзе и Лахути, к ним только что приходила прямо в Кремль поэтесса Анна Ахматова и умоляла пощадить Осипа Эмильевича. Расстрелять его – начнется нехорошая шумиха. Отпустив Авеля Софроновича и Абулькасима Ахмедовича, Иосиф Виссарионович вызвал к себе Генриха Григорьевича, выслушал его требования беспощадно бить врагов, как пишет Горький.

– Горький, конечно, тоже прав, на то он и Горький, – сказал Сталин. – Но в отношении Мандельштама – изолировать, но сохранить. Ограничьтесь недалекой ссылкой года на три.

Осипа Эмильевича с женой Надей сослали на три года в уральский городок Чердынь, а за него продолжали заступаться, Бухарин прислал письмо: «Моя оценка О. Мандельштама – он первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он, безусловно, не совсем нормален; он чувствует себя затравленным. Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама».

– А ну-ка, позвоним Пастернаку. Товарищ Поскребышев, соедините меня с поэтом Борисом Пастернаком.

Заведующий секретариатом позвонил по телефону:

– Товарищ Пастернак? Это из секретариата товарища Сталина. Товарищ Сталин хочет поговорить с вами. – И протянул трубку Хозяину.

– Товарищ Пастернак? Здравствуйте. Сталин говорит.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, – прозвучал женственный голос Бориса Леонидовича. – Слушаю вас внимательно.

– Мне тут товарищ Бухарин сообщил, что вы в умопомрачении от ареста Мандельштама. Поскольку вы у нас теперь считаетесь поэтом номер один в СССР, спешу вас успокоить: с Мандельштамом все будет в порядке, он поживет три годика в Чердыни, поднимет там интерес местных жителей к поэзии и благополучно возвратится. Но у меня вопрос лично к вам. За Мандельштама приходила в Кремль хлопотать Анна Ахматова, а вы если так переживали, то почему лично не хлопотали о друге?

– Я хлопотал, – ответил Пастернак.

– Маловато. Если б мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти.

– Если бы я не хлопотал, то вы бы не узнали об этом деле, товадищ Сталин. – Пастернак не всегда четко выговаривал «р», и вместо «товарищ» вышло «товадищ».

– Почему вы не обратились лично ко мне или в писательские организации?

– Писательские одганизации не занимаются этим с двадцать седьмого года, – уклончиво ответил на том конце провода поэт номер один.

– Но ведь он ваш друг? – настойчиво напирал Сталин.

Пастернак молчал. Душегуб и мужикоборец выслушал тишину и задал еще один вопрос:

– Но ведь он мастер? – Молчание. – Мастер?

– Это не имеет значения… – дрогнувшим голосом отозвался Борис Леонидович. – Иосиф Виссадионович, почему мы все говодим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговодить…

– О чем?

– О жизни и смедти.

Сталин брезгливо поморщился и резко повесил трубку. Тяжко вздохнул:

– М-да… О жизни и смерти, видите ли.

Раздался звонок, Поскребышев взял трубку, ответил и спросил, загородив микрофонную часть трубки ладонью:

– Товарищ Сталин, будете еще говорить с Пастернаком?

– О жизни и смерти? Ну уж нет.

– Товарищ Сталин занят, – ответил Александр Николаевич. – Что? – Он снова загородил трубку ладонью. – Спрашивает, можно ли ему всем рассказывать о разговоре с вами?

– Можно.

– Да, можете. Всего хорошего.

Вскоре вся Москва знала о том, что Пастернаку лично звонил Сталин, а в ресторане Дома писателей поэта номер один несколько дней потчевали бесплатно.

Штурмовать Зимний ходили с детьми все чаще. В июне детей отправили на дачу в Зубалово, и Шумяцкий устроил в Кремлевском кинотеатре просмотр новых картин. Сталин пригласил наркомвоенмора Ворошилова, председателя Комиссии народного контроля Кагановича и первого секретаря Нижегородского крайкома Жданова. Впрочем, Нижний Новгород недавно переименовали в Горький, так что – Горьковского крайкома. Сначала смотрели звуковой киножурнал о новостях страны, потом ленту Александра Литвинова «Хочу жить» – о том, как люди живут на Дальнем Севере. Сталин похвалил:

– Вот как надо показывать страну. Уметь сочетать материал в этом скромном, можно даже сказать, слабом сюжете с интересной трактовкой. И так сильно разыграно, что картина оставляет сильное впечатление. Показ природы, обычаев, людей и их характеров дан в фильме мастерски и со вкусом.

Ворошилов, Жданов и Каганович согласились. В полночь начали показ музыкальной комедии молодого режиссера Игоря Савченко «Гармонь». Поначалу смотрели благосклонно, на экране разухабисто веселились деревенские парни и девушки.

– Этого актера, который Тимошка, как фамилия? – спрашивал Сталин сидящего рядом Шумяцкого.

– Петр Савин.

– Я его уже видел.

– В «Конвейере смерти» недавно, еще в «Измене».

– Он везде хорошо играет. Располагающий актер. Думаю, хорошо работает над собой. И прием плавающего хоровода хорош. А Марусю кто играет?

– Новая актриса, товарищ Сталин, Зоя Федорова.

– Она не выглядит деревенской. А наоборот, немного пейзанской. Но играет недурно.

Шумяцкий разомлел. Но, оказалось, рано радовался. Дальше Хозяин стал злиться:

– Затянуто. Глупо. Переигрывают. Какая-то внешняя весельчинка, а настоящего веселья не вижу. И где механизация?

– Создается впечатление, что в колхозе на сто процентов господствует ручной труд, нет даже лобогрейки, – поспешил добавить Каганович.

К концу фильма Сталин покраснел от негодования:

– Товарищ Шумяцкий, вы говорили, что это динамичная, живая, веселая картина. А тут что ни сцена, то растянутость, надуманный психологизм, фальшь. Один придурок, отрицательный персонаж, играет на гитаре, а звучит гармошка. Это как понимать? Целый час парень и девка сидят и на ромашке гадают, любит, не любит, плюнет, поцелует. Народ ходит в кино ради кинематографического действия, а тут оно отсутствует совершенно. Когда использован прием плавающего хоровода в начале, это хорошо, а потом режиссер нарочито повторяет его, и это уже плохо. Товарищ Каганович, что скажете?

– Полностью согласен! – горячо откликнулся Лазарь Моисеевич. – Фальшиво звучит в фильме о колхозе такой психологизм. Не знают ваши люди колхозов, новой деревни. Не ощущают требований простоты. А ходульности – пруд пруди.

Шумяцкий попытался оправдаться:

– Я считаю, да и на зрителях уже проверено, что эта фильма вызывает улыбки, приятные ощущения бодрости, радости. А это редкие гости в работах наших киномастеров. В качестве опыта музыкальная оперетта «Гармонь» более чем важна. Одновременно снимается с ней, и скоро мы пошлем вам другой наш опыт – фильм о джазе. Ведь нам и примера не с кого брать, ибо даже в театре нет еще ни одной советской музыкальной оперетты, комедии, буффонады.

– Вот вы и начинаете равняться на худшие образцы, – продолжал гневаться Сталин. – Нет примера? Семнадцать лет работает советское кино, а все нет примера!

– За эти годы шла работа в направлении иных жанров, – лепетал бедный Борис Захарович. – До самого последнего времени вообще невозможно было ставить в кино оперетту.

– Так вы же хозяин кино. Кто мог вам мешать?

– Многие и многое мешали. Извините за выражение, рапповцы, пролеткультовцы. Когда мы начали ставить первую музыкальную вещь – джаз «Веселые ребята», постановщиков встретили бойкотом, остракизмом, затюкали людей. Только недавно мы преодолели этот пуританизм.

– А вы крепче бейте по нему, тогда и примеров будет больше. – Сталин кулаком показал, как надо бить.

В то время вся страна следила за новостями о полярниках с погибшего парохода «Челюскин», которые дрейфовали на льдине в условиях полярной зимы и в конце весны были наконец спасены. В июне Сталин принял в Кремле семерых смелых летчиков, спасавших челюскинцев: Ляпидевского, Леваневского, Водопьянова, Доронина, Камаева, Молокова и Слепнева, – впервые в истории наградил их только что учрежденным званием Героя Советского Союза, вручил ордена Ленина. А вскоре в Кремлевском кинотеатре – новый ночной просмотр, документальный фильм о «Челюскине» режиссера Якова Посельского. Главный зритель смотрел придирчиво, иногда делал замечания:

– Копенгаген, это царство велосипедистов, долго показывают. Длинноты с разгрузкой угля. – О назойливом повторении кадров с лебедкой и деталями сказал сердито: – Опять монтаж аттракционов. Ребячья игра.

Но, когда пошли части, показывающие непосредственно события во льдах, он уже смотрел с восторгом до самого конца.

– Кто там операторы? Шафран и…

– Трояновский, – подсказал нарком кино.

– Настоящая работа. Честная, не крикливая. Именно такие ребята должны воспитываться кино. Не позеры, а упорные, боевые работники. Не позеры, не кичливые хвастунишки. Здесь прежде всего дело, а не похвальба, не зазнайство. Фильма смотрится как вдохновенное произведение. Сделана здорово, и за это спасибо работникам хроники. Правда, нельзя упускать из виду, что создали ее не операторы, а сама жизнь, героика социализма. Кинематографисты не должны поэтому приписывать успех главным образом себе. Наоборот. Однако Шафран и этот второй – молодцы!

– Они понимают, кто главный герой и что определяло успех создания фильма, – заметил Шумяцкий.

– Сколько им лет?

– Обоим где-то под тридцать.

– Говорите, рискуя жизнью, увозили отснятый материал?

– Да, товарищ Сталин, в пургу, на собаках.

– Им бы тоже Героев Советского Союза, – задумался Сталин.

– Многовато, – усомнился Киров, присутствовавший на просмотре вместе с Кагановичем, Ждановым и Постышевым.

– Тогда орден Красной Звезды обоим, – решил генсек. – И Шафрану, и Трояновскому. – Он посмотрел на наркома кино, у того на лице так и светилось: мне бы хоть какой орденок! – И вы молодец, товарищ Шумяцкий. Что-нибудь еще нам покажете?

– Второй выпуск «Ежа» вышел, товарищ Сталин.

– Валяйте.

Сатирический киноальманах Хозяин смотрел, не стесняясь смеяться, настроение зашкаливало, пожалуй, впервые после выстрела в Потешном дворце он так веселился. Жданов даже спросил:

– А не слишком ли содержание легкомысленное?

– Хорошее содержание, – возразил главный зритель. – Иначе бы подобные фильмы не были доходчивы. Молодец, товарищ Шумяцкий, надо и впредь развивать обе линии в документальном кино. И героическую, и комическую сатиру. А как обстоят дела с отдыхом у хороших советских кинематографистов?

– Открываем Дом творчества для них, специально построенную огромную усадьбу в Болшево.

– Похвально.

В следующие две недели Сталин в Зимний сад не ходил – много работы, накануне большого совещания в ЦК он весь день писал речь о Генеральном плане реконструкции Москвы, а когда завершил, с хрустом потянулся за рабочим столом и подумал, не позвонить ли Шумяцкому. К тому же из Грузии пришла на него жалоба, надо разобраться.

В девять часов вечера в Кремлевском кинотеатре собралось много народа. В первом ряду посередине в своем жестком кресле – Хозяин, слева от него – Шумяцкий, Каганович, Жданов, справа – Ворошилов, Енукидзе, председатель Комиссии советского контроля Куйбышев, за спиной – председатель Совнаркома Молотов и Орджоникидзе, совмещающий должности наркома тяжелой промышленности и председателя Высшего совета народного хозяйства. Первым делом Сталин обратился к наркому кино так грозно, что тот аж ножками засучил под своим креслом:

– Товарищ Шумяцкий, мне пришла на вас жалоба. Первый секретарь Грузии товарищ Берия пишет в письме, что вы и ваше ведомство совершенно не заинтересованы в развитии грузинского кино. Что выделяете катастрофически мало средств и кинопленки. Это так?

– Товарищ Сталин, у меня, как заверещал великий Ленин, социализм – это прежде всего учет. Так что можете ознакомиться с документами. Грузия получает ровно столько средств и пленки, сколько положено по одобренному вами плану.

– А почему вы сказали «заверещал»? – усмехнулся Сталин.

– Кто? Я?

– Да не вы, а великий Ленин.

– Я сказал: «завещал», – совсем поник Шумяцкий, и его стало жалко.

– Знаю я этих грузин как облупленных! – великодушно махнул рукой главный зритель. – Вечно прибедняются. Хоть втрое больше, чем остальным, дай им, все равно мало. Так и напишу Берии, чтобы не верещал. Ну, что будем смотреть, товарищ главный кинодел? Как вообще у вас на фронте?

– На фронте? – слегка расслабился Шумяцкий. – Наступление, товарищ верховный главнокомандующий. Ряд неплохих картин уже на выданье.

– Есть действительно великолепные фильмы, – поддержал его Ворошилов. – Например, о Донбассе «Восстание человека».

– А дряни, наподобие «Гармони», больше не ставите? – спросил Сталин.

– Не могу поручиться, что все производимые картины будут отменно хороши, – ответил Борис Захарович. – Среди них возможны одиночные случаи брака. Однако «Гармонь» я считаю не дрянью, а только посредственной фильмой молодого, подающего надежды постановщика.

– Не смягчайте, – сказал наркомвоенмор, – это пошлая картина. Ну где это видано, чтобы гармонь была превращена в рычаг классовой борьбы!

– Да, дрянь и безвкусица, куда ни глянь, – сердито будто выплюнул Каганович.

– Нет, а «Гроза», а «Любовь Алены»? – возразил Сталин. – «Сердце Турции», «Челюскин»? Картины настоящие, не какой-то там монтаж аттракционов. Научились ребята ставить. И актеров заставили хорошо работать.

Шумяцкий, судя по его виду, готов был, коли прикажут, руки целовать вождю, а тот продолжал гладить его по шерстке:

– Мы решили вам помочь. В ближайшее время вызовем вас, нужных вам работников, и вы нам скажете, что вам надо, чтобы вашу работу еще больше развернуть. И двинуть ее по-настоящему. Укажите, какие нужны еще средства, импорт. Какие необходимо построить заводы, что дать вам из оборудования, автотранспорта. Кино – это для страны стратегически важное дело. Как особый род войск. У вас заводы есть?

– Заводы у меня есть, но небольшие. А потребность огромна. Надо делать не только производственную аппаратуру, но и проекционную. Ее производство массовое, и на своих небольших заводах я ставить его не могу.

– А кто же изготовляет вам ее сейчас?

– Заводы товарища Серго. – Шумяцкий кивнул на Орджоникидзе. – Но они ее из года в год спецзаказами вытесняют. За последнее трехлетие количество выпущенных проекционных аппаратов сократилось в шесть раз.

– Нет, вам нужны собственные большие заводы, – сказал Сталин. – Построенные по последнему слову техники. На заводы Серго нечего рассчитывать. Свои вам нужны, свои. Наряду с заводами аппаратуры вам нужно быстро и хорошо строить большие заводы пленки и других предметов кино и фото. Полиграфия, издания, печать. Мы поможем вам в этом. Дайте ваши обоснованные предложения, продумайте, кого пригласить на этот доклад и постановку вопроса.

– Все подготовлю, – трепетал от восторга Шумяцкий.

– Помнится, еще Товстуха… Кстати, как он там, бедолага?

– Плох. Совсем доконал его тубер. Хорошо, если до следующего года дотянет, горемыка.

– Так вот, помнится, он мне в двадцать пятом году докладывал, что у нас две тысячи кинотеатров. А сейчас сколько?

– Эта цифра всегда у меня в голове, – с гордостью произнес Шумяцкий. – На данный момент двадцать девять тысяч двести кинотеатров.

– Молодец, хорошо работаете, – похвалил Сталин. – А сколько картин выпущено за последний год?

– Полторы сотни, товарищ Сталин. И большинство картин прошло вашу экспертизу. Стараемся!

– Давайте теперь «Челюскина» смотреть, – кивнул главный зритель. – Мои замечания учтены?

– Учтены.

И снова он смотрел ленту о героических подвигах наших полярников, погружаясь в ледяную, вьюжную атмосферу фильма настолько, что обмороженные ноги заныли, будто он снова тащился в сибирскую ссылку в легких ботиночках.

После просмотра заметил:

– Второй раз смотрю, впечатление такое же потрясающее. За эти полтора часа снова пережиты все волнения, ожидания. Воссоздано ощущение небывалого подъема страны при встрече челюскинцев и летчиков. А как идет реализация этой фильмы за границей?