Текст книги "ВьЮжная Америка"

Автор книги: Александр Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Ноу рэсэрвэйшн?

– Ноу, ноу! – трясу я башкой, как собака, которой в ухо влетела пчела.

Глаза несчастного клерка продолжают рискованный процесс вылезания из орбит, но руки уже несмело стучат по клавишам компьютера – ресэптионист все же пытается спасти деньги своего отеля, не отпустить меня. И что же вы думаете? Ведь есть же, всегда есть! Хоть какой-нибудь завалящий резерв, но обязательно найдется, даже в самый пиковый туристический сезон. И надо вам сказать, что именно благодаря этому моему фортелю нас нередко поселяли в спецномера, то есть классом гора-а-аздо выше, и мы рывком обгоняли тех слабаков, которые, как маменькины сынки и примерные пионеры, старательно резервировали номера еще будучи дома, и к тому же платили за это дополнительные деньги, в отличие от нас.

За полчаса до вылета из китийского аэропорта я знал о Боготе только то, что это столица Колумбии. И все. И ни слова больше. И уж тем более ничего не знал ни об отелях, ни о ценах на их услуги. А в самолете достал из проволочной корзинки какую-то измятую колумбийскую газетку и без особого труда нашел объявления трех, скажем так, гостиниц, то есть достаточно дешевых, но вполне приемлемых учреждений. Я вырезал эти объявления, прочертив бумагу ногтем, и теперь, садясь в такси, с видом знатока и старожила объявил:

– Авенида Эльдорадо и Каррэра дьес (авеню Эльдорадо и дорога десять).

На что таксист почему-то приподнял брови (я увидел это в зеркало) и так и остался до конца пути с приподнятыми бровями. Но через полминуты он обернулся и переспросил:.

– Каррэра дьес, сэньор?

– Си, дьес А, – сказал я.

Шофер кивнул и придавил железку.

Моя душа заулыбалась при виде теплых весенних лужиц на асфальте. Я смотрел по сторонам и думал: разве не странно находиться в Колумбии, но ехать по дороге на Минеральные Воды? Если бы не смуглолицый таксист и не разноцветные номерные знаки машин, никто не смог бы переубедить меня, что я не подъезжаю к Минводам со стороны Георгиевска. Природа, вся живая природа, вместе с акациями и тополями, с мокрым летним воздухом, с запахом скошенной травы и трактора – все было точной копией столь знакомых сердцу мест. А может быть, Минводы – это просто копия пригородов Боготы?

Однако Богота приберегла и еще одну забавную шутку: над городом возвышается гора, как две капли воды похожая на дневную китийскую Пичинчу. Да, в сотворенных руками человека деталях чувствовалась неидентичность, как если бы на двух малышек-близняшек надели разные шапочки. Но это детали, а сама гора – точь-в-точь Пичинча. Разве что потемнела немного от глубокого синего минводского неба.

А пока я ничего не знаю о местных горах и холмах, их не видно за деревьями, за аттракционами парка, мимо которого мы проезжаем, за обляпанными грязью, явно сельскими грузовиками, которые толпятся на трассе, будто сонные бычки. Я привык к европейскому календарю, к перетеканию сезонов, и мое тело и даже мой мозг не принимает всерьез эти картины. Подмосковная весна отшумела и давно забылась, там теперь июль, жара, все в отпусках, на дачах, с лопатами и тяпками в руках, а по вечерам жарят мясо на палочках или сосиски, что проще и быстрее, и пьют тщательно охлажденную водку. Лето.

Здесь же – весна, апрель во всей его полноте. Климатическая машина времени – вот что приходит на ум. Фантазии. Но вечна ли колумбийская весна, или это налетевший с Тихого океана крошечный малолетний тайфунчик нагнал низкие облака и перевернул ход событий? Ряд акаций, одновременно цветущих, отцветших, опадающих и в почках, сказал мне, что она вечная, тысячелетняя она, эта колумбийская весна. Как все-таки хорошо – два дня в апреле посреди июля. Причем совершенно бесплатно. Оплачен только перелет, а весна – бесплатно.

– Каррэра дьес. – Водитель слегка притормаживает и тычет пальцем в направлении высоких рыжих домов. – Дондэ?

«Где-где… Привязался тоже», – со злостью думаю я, стараясь не потерять вида знатока и старожила.

– Аки эста, буэно, грасияс, ака, аки, эстэ лугар. – молочу я неразборчивую скороговорку.

Шофер и вправду дурак, бьет по тормозам, будто только что переехал старушку, – боится проскочить указанное мною место. Ладно, хорошо, получай, брат, свой чай, целых сорок центов. Впрочем, он большего, кажется, и не ждал. Благодарит, уезжает, а мы остаемся на длинном пыльном мостике. Прямо под нами бегут машинки, неумытые какие-то. Неужели в девять утра у них еще не работают моечные станции? И еще вопрос: так все же был дождь или не был? Это важно знать, потому что как иначе выстроить завершенную картину города, если на одной его улице туман и лужи, а на другой, рядом, – пыль и сухие листья?

– Отель где-то здесь.

Я ищу табличку с названием авениды. Но тщетно, разумеется. Бодренький высокий гражданин заинтересованно рассматривает нас, посмеивается. Я направляюсь к нему, он уже напряжен.

– Дискульпэ (извините), Каррэра дьес?

– Дьес, дьес, – кивает длинный, теряя напряжение и возвращая насмешливый взгляд своим прыгающим глазам.

– Авенида Эльдорадо? – наступаю я.

– Эл Дорадо, эл Дорадо! – радуется длинный.

– Дондэ? («Где же, черт возьми, тогда эта идиотская авенида и тем более этот проклятый отель, не могу вспомнить его дурацкое название, а бумажка куда-то затерялась», – вот что я вложил в простое испанское слово «дондэ», то есть «где».)

– Аки эста. («Вот тут оно самое место и есть, болван ты заморский, и какой леший принес тебя к нам, чтоб ты провалился!» – такой смысл вкладывает длинный в не менее простое выражение «здесь».)

Продолжение кажется невыгодным обеим сторонам, участвующим в процессе мирных переговоров. Иначе процесс может легко окончиться немирными инициативами.

– Пошли.

Я веду своих подопечных. Они плетутся следом. Молча, привычно. В первый, что ли, раз я не знаю, куда идти? И разве так когда-нибудь было, чтобы я никуда не приходил? Никогда не было. Судьба меня щадит, сам не знаю за что.

– Да вот же он! – восклицаю я, мысленно прибавляя еще парочку соответствующих словечек. – Такиврубакадама! Чертова такиврубакадама! Отель «Такиврубакадама»!

На самом деле отель украшен другим именем, хотя и не менее кретинским, но не буду же я делать ему дармовую рекламу!

Богота – любовь с первого взгляда

Рыжий, как все окружающее, плоский, как местные анекдоты, унылый, как последняя бутылка пива, отель «Такиврубакадама» возвышался над площадью многоугольным памятником архитектуры ограниченных финансовых возможностей. Над крыльцом, очевидно из желания удивить приезжего как раз присутствием возможностей, сооружен угрожающего вида навес из тяжелейших изогнутых труб. Навес, конечно, может оборваться в любую минуту, и тогда уж никакой хирург не возьмется восстанавливать несчастного туриста вне зависимости от его чековых потенциалов. Но мы хитрим, мы подходим сбоку и ныряем в стеклянную дверь быстро, как рыбки, уменьшив вероятность несчастного случая раз в пятнадцать.

Обыкновенно цена трехместного номера великолепно соотносится с ценой кресла, стоящего в вестибюле отеля. Я заметил это давным-давно и никогда не ошибаюсь. Если вы входите в вестибюль и направляетесь к портье, не ищите глазами табличку с ценами – это бесполезно: даже если она и есть, все равно к изображенной на ней цифири добавят всяческие довески. Гораздо разумнее оглядеться вокруг и поискать кресло. Иногда вместо кресел ставят мягкие и почти симпатичные стульчики. В таком случае знайте: номера в этой дыре по сороковнику за ночь, никак не больше. А если вы сунули нос в вестибюль и уткнулись в огромные поросячьи тюфяки – поворачивайте обратно. Тюфяк, то есть кожаное кресло-диван-развалюха, тянет не меньше чем на три сотни. Уверяю вас, номер на троих в этом отеле обойдется вам именно во столько же. Дороговато.

«Такиврубакадама» – отельчик среднего класса. Сомневаюсь, что у него есть хотя бы одна звездочка. Крестик, вероятно, имеется, а вот звездочка – сомнительно. Потому что обивка у кресел в приемной тряпочная и затертая. Но сами кресла большие и с виду неподъемные. Значит, с нас попросят долларов шестьдесят или скорее семьдесят.

– Семьдесят девять, – уточняет приемщица-прописчица.

«Ну да! – мысленно возмущаюсь я. – Какие же это семьдесят девять, если кресло потертое? Вы бы хоть обивку обновили, что ли».

Вслух, конечно, ничего такого не говорю, «но абло эспаньол». То есть немножко уже «абло», правда, не очень бегло и слов не хватает – по крайней мере, для выражения чувств явно недостаточно.

Что ж, берите, кушайте мои кровные семьдесят девять!

– А вторая кровать будет раскладная? – наивный вопрос Валентины виснет в воздухе.

Откуда я могу знать о раскладных кроватях? Хотя погодите! Если уж кресло большое и неподъемное, то кровать непременно обычная, фиксированная кровать. Но кресло тряпочное… А-а, понимаю – кровать обычная, но узкая, детская. Короче, будет нормальный трехместный номер по всем правилам отелевской науки.

Шагаем по коридорам, звеним ключиком. На стенах – множество картин. Трогаю пальцем, колупаю ногтем – оригинал, не полиграфия. Но скучные они какие-то. И даже купающейся девочке, льющей на себя воду из ковшика, ужасно скучно, она едва держится на ногах, засыпает в процессе гигиенической процедуры.

Номер как номер, без излишеств, но за семьдесят девять можно было бы и немножко получше. Ладно уж, на одну ночь только.

Итак, сначала кафе, потом посольство. Кафе здесь немного, как мне кажется. Возможно, они спрятаны в подвальчиках или, наоборот, на крышах, но нам почему-то попадаются одни закусочные не внушающего доверия вида.

Но вот наконец-то что-то почище, поэлегантнее. Алмуэрзо еще не дают – рано, зато есть дезаюно, завтрак. Мы голодны, потому к дезаюно заказываем и первое, что-то на бараньем бульоне с кукурузой. В Боготе в принципе та же, что и в Кито, проблема со стеклянными бутылками, но продавцы не так нервничают и совсем не упрямы: когда я спрашиваю, можно ли мне унести священную бутылку с собой, они, поразмыслив, кивают утвердительно. Здесь я чаще слышу слово «буэно» – «хорошо». Все хорошо. О чем ни спроси – все буэно, все хорошо. И это не деланное благодушие, не рисовка – жизнь в этой чудной стране настолько стабильна во всех отношениях, что трудно не назвать ее хорошей.

Тетушки, обслуживающие нас, тоже, конечно, метиски, но светлее китиянок, их лица округлы и добры, они напоминают мне воронежских молочниц (очевидно, обильный коровий дух оказывает на Боготу очень полезное воздействие). Улыбки не вкрадчивы, но и не открыты, наивности нет, себе на уме, однако улыбаются здесь искренне, взаправду.

Недурно прогуляться после плотного обеда (для Боготы это завтрак, для меня – обед), тем более что в руках – пол-литровая банка крепчайшего горького пива, тринадцать градусов! И спешить особенно некуда. В посольстве мы появимся к двум часам или даже позже, времени полным-полно.

Район, где нас носит ветер странствий, зовется бизнес-центром, но никакого особенного «бизнес» в нем не усматривается. Вероятно, подразумевается дюжина высоких строений типа «свечка», скорее всего банковские офисы, но строения эти слишком удалены друг от друга, манхэттенская перспектива никак не складывается, и центр расползается на глазах, как тающее мороженое. Нет здесь центра, честно говоря, нет и четко очерченных районов, нет подчинения какой-нибудь хребтовой линии, яркому ориентиру или радиальной структуре. Все размыто и перемешано, как винегрет, и цветные островки разноплановых застроек плавают в свободном море архитектурного беспорядка. Впрочем, гора, родная сестра Пичинчи, заставила Боготу, как и Кито, вытянуться подобно длинному ленивому дракону, но где у него голова, где хвост – не разберешь.

Я как настоящий турист не расстаюсь с фотоаппаратом, любимым и непогрешимым «Пентаксом» (за пять лет – ни единого неудавшегося кадра!). Вообще-то у нас есть и видеокамера, но я оставил ее в Кито. Почему? Наверное, не хотелось зря мучить себя и семью. Что можно успеть снять за два дня?

У меня особая, за много лет отработанная технология съемки: я гуляю по городу, изучаю его, щелкаю фотоаппаратом, а между тем незаметно составляю сценарий, график и порядок будущего фильма. И когда я ощущаю полную готовность, я просыпаюсь на рассвете, оставляю Валентину и Машу досматривать сладкие сны и отправляюсь на видеоохоту. Я монтирую фильм во время съемки. Он выходит готовеньким, не требующим никакой перезаписи, стирания эпизодов, вставки звука, ничего подобного. Я снимаю и думаю о себе, о том, как я буду смотреть все это лет через двадцать – тридцать, когда в памяти затрутся, наверное, даже самые яркие впечатления. И стараюсь изо всех сил показать будущему мне и город, и людей, и сам воздух этой земли. Но у нас всего два дня. О серьезной съемке не могло быть и речи.

Мы проходим сквозь очень красивый парк: лаковые, кофейного цвета скамейки с изящно закрученными спинками, оранжевые хрустящие дорожки, огромные лоскутные поляны цветов, каменные вазы. Тишь и покой разлиты в синей тени столетних деревьев. И люди, кажется, говорят шепотом, приглушенно, и темы их разговоров так же спокойны, как журчание струек воды в крохотном фонтанчике.

Из парка мы неожиданно попадаем в толпу университетских студентов. Они шалят, смеются, но как-то по-умному, сознавая свое достоинство и высокое положение. Я всматриваюсь в их лица. Да, достоинство – вот верное слово. Если эквадорцу милее покой и равновесие, то колумбиец энергичен, непоседлив, он не боится напрячь тело и душу, но при этом он не смеет терять и грамма достоинства. Он горд, но это не павлинья гордость дурака, это глубже, мудрее, древнее.

Я слышу музыку, вырывающуюся из открытых окон университетских аудиторий. Не румба, о нет! Тягучая пастушья мелодия положена на новый ритм, но ее полнота и чистота не утрачены, высокий грудной голос опьяняюще глубоко говорит о чем-то печальном, но не о смерти, а скорее о любви, о безнадежной и потому неугасающей.

На минуту я уже жалею о том, что мы затеяли этот визовой процесс в Эквадоре. Богота окутывает меня своей субъевропейской стариной, сбивает меня с мысли своими ясными молодыми глазами, шепчет мне что-то шутливыми вихрями горного воздуха. Красный кленовый лист оторвался от ветви и порхает над головой. Осень, весна, лето – клен тоже сбит с толку, он запутан и околдован Боготой. Но я чувствую, как ему хорошо здесь.

– Хорошо здесь, – говорю я вслух.

Но со мной соглашается только Маша. Странно, Валентина не замечает уникальности Боготы. Ей кажется, что Кито живее, подвижнее, надежнее, что ли.

В конце концов, не все ли равно? Может быть, через два года мы будем жить здесь, и как раз на Каллье-дьес. А может быть, вообще на Восточном Самоа. Или реализуем наш отложенный план по острову Цейлон. Или же нас поглотит Москва. Сие нам пока неведомо. А чем плох Кито? Ничем., Богота другая, конечно, но так и должно быть. Если бы сегодня утром мы полетели в Лиму, в такое. же эквадорское посольство (а нам, собственно говоря, было безразлично, куда лететь), то бродили бы сейчас по перуанской столице, не подозревая о том, какие неестественно красные листья падают с колумбийских кленов.

Полпленки уже отснято. Последний кадр – самый экзотический. Я запечатлел женщину, толкающую перед собой большую деревянную тележку, доверху нагруженную конфетами. Уличная конфетчица, вот как можно было бы ее назвать. Женщина сделала вид, что не заметила моей наглости – я снял ее чуть не в упор. И покатила дальше. Тележка была тяжела, подъем хоть и незаметен глазу, но ощутим колесами. Куда она катит эти конфеты? И что она будет делать, когда остановившаяся над нашими головами бурая туча надумает вдруг разродиться ливнем?

Посольство на деле оказалось маленьким консульством, занимающим на первый взгляд всего один этаж не очень большого дома, хотя и в геометрическом центре юрода. Но сначала нас немного повеселили прохожие своими противоположными ответами на примитивный вопрос: «Где посольство Эквадора?» Не нашлось ни единой стороны света, куда бы ни показывали уверенные руки колумбийцев. Один тучный, чем-то недовольный гражданин даже сказал нечто не слишком вежливое в адрес пожилой гражданки, сорок раз повторившей, что посольство определенно находится в другом конце Боготы. Гражданин же настойчиво отсылал нас в сторону аэропорта. Он так и говорил: «Аутописта дэ аэропуэрто» – или что-то в том же духе. Но и гражданин и гражданка были не правы, так как все мы стояли в пятнадцати метрах от лифта, вертикально уходящего прямо к двери эквадорского консула.

В приемной консульства толпилось пять или шесть низкорослых индейцев с обескураженными лицами. Из толстого портфеля они то и дело доставали пачки документов, но тут же совали их обратно. Индейцы покрикивали друг на друга и перешептывались на кечуа – древнейшем языке инков. Очевидно, их дело было путаным и долгим. Мы заняли за ними очередь, но из-за высокого прилавка выглянула остроносая девушка и на чистой ноте ми вопросительно произнесла мою фамилию.

– Си, си! – рассисикался я, протискиваясь сквозь индейское племя. – Эстамос! (То есть мы тута, если в вольном переводе.)

Наши бумаги приняли без малейших проблем. Итальянец не обманул. Его здесь знали с хорошей стороны, поминали с улыбкой. Подготовленные им бумажки были в полнейшем порядке, что подняло наш рейтинг в глазах консульских служащих на заоблачную высоту. Секретарша, вытаскивая очередную бумагу из стопки, восхищенно таращила глаза, будто для нее бумажка эта – неожиданный и наиприятнейший сюрприз. Кто знает, может, и сюрприз. Оглянувшись на индейцев, я понял по их лицам, что у них-то таких вот бумажек и нету. А у нас их – как листьев на тротуаре, даже лишние нашлись. Нам их вернули с величайшим почтением.

Но вот чего нам не рассказал легионер, так это о нелюбви колумбийцев к доллару. Каждая бизнес-виза облагается пошлиной – чуть больше двух сотенных. Но стоило мне только вынуть из бумажника «зеленые», как умильные выражения в один миг слетели с лиц официальных работников и сменились подчеркнуто холодными. Доллары безнадежно испортили мою репутацию, столь блистательно завоеванную. Меня выслали в обменный пункт примерно так же, как высылают клиента дорогого ресторана, которому не хватило пятерки для расчета за большой пьяный ужин.

Что ж, судьба, известно, злодейка. Заимев очередной зуб на адвоката, я вскочил в лифт, пытаясь хотя бы повышенной скоростью своего передвижения частично искупить постыдную долларовую вину. О, благосклонное Провидение! Как я благодарен тебе, что от консульства до обменки всего триста шагов или двести полу-прыжков, которыми я туда добрался.

В разных странах обменки тоже разные. Но в основном все они чем-то напоминают московские. Обменки в Боготе – вообще большая редкость (я же говорю, доллар не в почете) и необычны по сути. Они пусты. Посетителей нет, что не мешает содержать двух или даже трех кассиров. В этой обменке я застал парочку – он и она, воркуя и обнимаясь, не заметили моего вторжения. Приятно все-таки видеть людей, влюбленных не только друг в друга, но и в одну и ту же профессию. Это внушает оптимизм и веру в процветание человечества. Но я спешу, приходится стучать пальцем по бронестеклу.

Скажите, дорогой читатель, как бы повели себя захваченные врасплох любовники в московской обменке? Смутились бы? Выругались бы? Она убежала бы? Не знаю, не видел, не имею понятия. А эти двое медленно отлипли друг от друга и так же медленно, не делая ни одного лишнего движения, отъехали к своим окошкам на креслах с колесиками. У нее на губах застыли его поцелуи. Это красиво в кино, согласен, но как-то отталкивает в натуре.

Впрочем, мне ни до чего нет дела. Я сую семьсот баксов под стекло и через минуту получаю оттуда почти столько же песо. Курс песо стабилен и неподвижен. И крайне высок. Но я-то знаю, какой инфляционный ужас пережила эта страна в недалеком прошлом. Я улыбаюсь и, не пересчитывая, вылетаю на улицу. Краем глаза в самое последнее мгновение я замечаю: они снова начали съезжаться. Восемь часов работы – восемь часов ежедневных поцелуев. Выносливые люди, между прочим.

Восстановить репутацию нелегко, это всякий знает, но меня на первый раз прощают – что возьмешь с иностранца, бог с ним, с недотепой. Берут песо и снова улыбаются. Выписывают расписки, три штуки, возятся со сдачей. Индейцы за моей спиной все так же шепчутся, но не проявляют нетерпения. Им, видимо, некуда торопиться, их дело многодневное и многотрудное.

Все, завтра к трем за паспортами.

– Трэс орас (три часа)? – удивляюсь я. У нас регистрация в пять десять начинается, не люблю я спешку.

– Си, трэс, – говорят мне из-за толстого стекла.

Я раздумываю, не перенести ли вылет на всякий случай. Но, как обычно, махнул на все рукой – авось пронесет.

Тут в прихожую входит старичок и пристает к великану полицейскому: почем ноне сукры в Эквадоре?

Зачем старичку сукры, свои песо не нравятся, что ли? Уж очень не похож он на валютного спекулянта.

– Что-то около трех тысяч примерно, три тысячи сукров за один доллар, – отвечает полицейский, не моргнув глазом.

Зачем он врет? Ведь прекрасно же знает, что три семьсот уже, а в некоторых банках и три восемьсот дают с удовольствием. Еще немного, и будет четыре. Три – это уже преданья старины глубокой, былинные сказания.

– Три? – недоверчиво переспрашивает старичок, кося посеревшими глазами.

– Три, три! – громыхает великан.

Старичок уходит, но по его спине отчетливо видно – не поверил. Идет и думает, где бы еще переспросить. Да где же – в банке, конечно! Эх ты, глупый старичок! Если б я хорошо тараторил по-испански, обязательно помог бы тебе, но, боюсь, мои несвязные речи только окончательно тебя запутают и ты припишешь меня к обманщикам и свистунам вроде того полицейского.

А на улице кипит весна. Даже обрывки белого тумана не портят весеннего настроения города. Опустятся лохмотья старой тучи, протаранят вспотевший асфальт, но тут же и улетят, уползут к вершине сине-зеленой горы, и снова солнце, нежаркое, мягкое, как в Кисловодске в мае, в лучшие дни.

Дело сделано, можно выпить пива. Какая прелесть, в киоске мой любимый «Белый медведь», да еще и вполовину дешевле, чем в Москве. Богота предрасполагает к длинным неспешным прогулкам. На тротуарах почти пусто, но и автомобили не так назойливы и держатся не так кучно, как в Кито. Вероятно, здесь для них больше пространства. Ни гари, ни даже просто запаха бензина в воздухе нет. Плоская гора действует как вентиляционное устройство – ветры отражаются от нее и уносят с собой все атмосферные нечистоты. Я думаю, что на таком воздухе можно прожить сто лет.

Улицы Боготы все же ничем не напоминают Минводы, Ессентуки и тому подобное. Во-первых, они очень уж тщательно ухожены, во-вторых, то и дело на пути встречаются густые тенистые скверы и микропарки.

Колумбийцы, очевидно, в какой-то степени друиды: они любят дерево и помогают ему выжить в урбанистическом бетоне. Мы зашли в один такой сквер – папоротник по пояс, но не сорняком растет, а чувствуется ласковая рука садовника. Сосны излучают душистую сырость, шмель пытается что-то высосать из бледных цветов ромашки, под огромной колючей мясистой лапой сосны – холодная как лед деревянная скамейка поблескивает каплями росы. Значит, здесь только что побывал туман.

Романтично, особенно если иметь в виду, что скверик этот в сотне шагов от центральных улиц. Кто здесь целуется на этой скамейке по ночам? Кажется, что никто: над гладкими рейками не поработал перочинный ножик, и нет там ничьих знаков любви в виде банальных сердец или надписей «Хорхэ плюс Розалиа равняется амор».

Но вот мы оказываемся в действительно шумном месте. И сразу же прямо в руки сваливается подарок судьбы – компьютерный центр. Я перешагиваю порог, и сердце мое радуется, исполняя победные песни. Увы, в Кито нет ничего такого подобного. Компьютерных магазинчиков полно, а вот с центром как-то проглядели, не удосужились. В Боготе же – рай. Я в восхищении брожу по залам – что-то в них напоминает мне сингапурский «Сим-Лим». Попроще, конечно, «Сим-Лим» – это вообще сказочный сон, но и здесь тоже неплохо.

Как-то в Сингапуре я «экскурсоводствовал», водя по городу одного советского паренька, инженера-цифровика, немного поработавшего по приглашению компьютерной компании. Когда он попал в «Сим-Лим», когда он истоптал там свои сандалии, когда на третьем часу эйфории где-то на минус пятом, наверное, этаже, глубоко под землей, мы дошли до последнего, тысячного магазина, в котором не было уже ничего, кроме бесчисленных мотков проволоки и кабелей всех мыслимых видов и сечений, он вдруг признался мне, что не желает выходить на поверхность. Он был готов век вековать там, в подвалах «Сим-Лима», потому что не было для него ничего слаще, чем видеть россыпи компьютерных и радиодрагоценностей. Для него это был и рай, и ад, и смысл земной жизни одновременно.

Нет, колумбийский компьютерный центр – это не «Сим-Лим», и не нужно себя обманывать. Здесь всего поменьше, все как бы сжато, применительно к местным условиям, но я был рад, по-настоящему рад. Хотелось если не навсегда, то уж хотя бы на день остаться здесь, среди витрин и стеллажей. Это сродни маленькому сумасшествию – я не собираюсь ничего покупать, мне не нужно, однако такое обилие родственного душе товара действует совершенно наркотически.