Текст книги "ВьЮжная Америка"

Автор книги: Александр Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Премьера

Наступил новый день, премьерный день студии. Я при полном параде, Валентина и Маша – тут же, сидят в пластиковых креслах, дожидаются первого клиента. Никакого напряжения и тем более страха я не ощущаю. Так, знобит немножко. Все-таки впервые в этой стране предлагается такое фото. Как на него отреагирует местная публика? Бог весть.

Но первыми оказались вовсе не клиенты, а собратья по торговле и услугам. Целая делегация набралась, продавцы из соседних локалей. Впрочем, не только из соседних – сбежались с разных этажей. Бродят по студии, всюду суют пальцы, задают глупые вопросы. Я вынужден отвечать и кланяться. Они ведь тоже кланяются, предельно вежливы, как на светском рауте. Но между тем на темном паласе изрядно натоптали, а посреди фонового экрана кто-то успел оставить отпечаток жирного пальца. Скорей бы уж насмотрелись да отчаливали!

Больше всего раздражают вопросы и непонимание формата. Да, именно формата. Я им объясняю: вот это двадцать сантиметров, а это – тридцать. А пополам, спрашивают. Нет, пополам не делаю, технология рассчитана только на двадцать на тридцать. Пожимают плечами, отходят, но через минуту возвращаются к внутренней витрине, снова тычут пальцами и переспрашивают насчет формата.

Но самый блестящий вопрос задал какой-то полотер, мужичок лет шестидесяти. Он крутился, рыскал по студии, внимательно изучал образцы, заглядывал в монитор, а потом подошел ко мне и с видом крайнего изумления спросил:

– А тигры-то где?

И смех и горе. Пришлось объяснять, что тигры, равно как и пантеры и прочая живность, сидят в компьютере, обитают за стеклом дисплея. Я говорю это, а сам ловлю себя на мысли, что ведь не только этот полотер, но и большинство присутствующих тоже искали тигров. Где тигры, вдруг они спрятаны в кладовке?

Один самый умный из моих гостей ухмыльнулся, дружески хлопнул меня по плечу, подмигнул и сказал радостно:

– Фондо! Понимаю!

Фондо – значит фон. Я показал ему на фон – белая, ярко, до рези в глазах, освещенная поверхность два на два метра, восемь ламп со всех сторон по двести ватт каждая. Показал и на вспышки, подвешенные к потолку.

– Фондо? – говорю я.

– Не понимаю! – пораженно отвечает самый умный.

Еще один мужичок удивил меня: подкрадывается сзади, толкает локтем. Я оборачиваюсь, и он шепотом спрашивает:

– Откуда эти девочки?

– Из Франции, – отвечаю.

Брови у мужичка полезли на лоб: «Да неужели ж из самой Франции? Быть не может!»

– Из французского журнала, – добавляю.

Брови медленно возвращаются на место. Качает головой. Ясно, мол, из журнала… А жаль.

Однако зря я так переживал: гости поболтали, пожелали мне удачи и разошлись. На все про все ушло минут двадцать, не больше. Я протер палас влажной щеткой, еще раз пересмотрел оборудование, проверил зарядку вспышек и встал в дверном проеме с пачкой рекламок. Флаер – так это называют в Америке. Летун. Планер. Нет, скорее падающий лист. Я осыпаю гуляющих по «Эспирали» зевак падающими листиками моих флаеров, каждому – по одному, не пропускаю ни детишек, ни стариков. Все с интересом читают. Некоторые останавливаются как вкопанные, чем создают затор и возбуждают интерес окружающих. Мне того и надо. В конце концов то один, то другой начинают приставать ко мне с вопросами. Причем спрашивают они всегда именно то, что написано и прекрасно объяснено в рекламе.

Это – всеобщая эквадорская черта: не верить написанному. То есть прямо противоположно русской привычке. Для нас в России испокон веку было так: говори что хочешь – грош цена твоим словам, если они не подкреплены бумажкой. Бумажка, само собой, должна быть с печатями. Или, на худой конец, с подписями. А в наше время – с телефонами и торговым знаком фирмы. Слова – что? Ветер, колебания воздуха. А бумажку можно прикнопить к делу, отнести куда следует и сотворить с ее помощью что угодно.

Здесь же, в Латинской Америке, все наоборот. Разумеется, адвокаты, бухгалтеры и прочий канцелярский люд молятся на бумажку и служат ей верой и правдой. Но человек улицы плевать на нее хотел. Человек улицы любит, чтобы ему лично, лоб в лоб, пересказали то, что написано на бумажке. «А вдруг там не все написано? – думает человек улицы. – А если имеется в виду что-нибудь другое, не то, что в тексте?» И всегда переспрашивает.

Я отвечаю с радостью, точнее, с готовностью. Говорю, конечно, отрывочно, непонятно, сам иногда заглядываю в рекламку или просто декламирую строку за строкой. Но слушатели довольны. Им, как оказалось, многое нравится, особенно название моей фирмы. «Масюк, Масюк», – повторяют они. И фотографии тоже нравятся. И про тигров спрашивает каждый третий, а каждый пятый утверждает, что это фон. Я ненавязчиво объясняю, приглашаю взглянуть, какой у меня фон, какое оборудование. Говорю, что это запатентованная технология.

– Технология какой страны? – интересуется самый дотошный.

– Конечно, Японии! – уверенно отвечаю я.

– Да, Япония, Масюк, – кивают все.

Но сниматься прямо сейчас, не сходя с места, никто не желает.

– О, это делается не так, – говорит мне одна полная дама. – Нужно сменить одежду, нужно сделать прическу.

– Я приду с внуком, – обещает пожилой мужчина. – У вас много фонов для детей?

– Композиций, – поправляю я. – Десять базовых композиций для детей, но скоро будет больше.

– Сколько дней ждать заказ?

– Один день. Если съемка сегодня, то завтра утром – готовые фотографии.

– О, не нужно так быстро, это не срочно.

– Я не беру за срочность. Просто у нас такая быстрая технология.

Многократно уточняется цена. Я напоминаю, что столько же стоит обычная фотография, но вдвое меньшего размера, и без композиций, и без пленки с обеих сторон. Говорю, что моя фотография хранится вечно, сто лет, это гарантировано патентованной технологией компании «Машук». Для убедительности раздаю всем квадратики – белая эпсоновская бумага для фотопечати, накатанная ламинатором. Щупают, гнут, хвалят. И уходят. На всякий случай я снабжаю каждого, кто проявил интерес, своей визитной карточкой и еще одним флаером-рекламкой.

Первым клиентом оказалась продавщица. Молодая энергичная баба, шустрая до нервозности, прилетела, едва не сбила штатив с камерой и с размаху ткнула ногтем в образец на витрине:

– Это!

Хороший образец, ничего не скажешь. На невысоком сугробе сидит журнальная красавица, длинное платье и туфельки припорошены снегом. Слева от нее, в полуметре, остановился и принюхивается гигантский белый мишка. А еще двое таких же мишек играют чуть поодаль, скользя на синеватом льду. Арктика во всей красе.

– Это!

– Хорошо, замечательно, – улыбаюсь я.

Усаживаю продавщицу на табурет, вполоборота. Рука опущена, лицо в три четверти. Она неожиданно вскакивает и уносится как комета. Но тут же возвращается с большущей щеткой для волос и начинает немилосердно драть их перед зеркалом. Выдирает волосы и поглядывает на образец – хочет быть похожей на француженку. Я не спешу, клиент, как говорится, всегда прав.

Снова усаживаю ее вполоборота, рука опущена.

– Мне улыбаться? – спрашивает.

– Конечно.

– Нет, я не хочу улыбаться. Мне улыбка не идет.

– Тогда не улыбайтесь.

– Нет, я буду выглядеть скучной.

– Улыбайтесь, но не сильно. Чуть-чуть улыбайтесь.

– Вот так? – скалит зубы.

– Да, примерно.

– Или лучше смотреть на медведя? Где будет медведь, там или тут, с какой стороны?

– С этой.

– Нет, боком мне тоже не идет. Я хочу как там, – показывает на витрину.

– Конечно, будет точно как там.

Мой ответ ее успокаивает. Но ненадолго.

– Ой, не спешите, я еще не настроилась!

И все снова-здорово. Однако даже у съемки бывает конец. Через десять минут мой первый клиент уходит.

– Запомни день и час, – говорю я Валентине. – В следующем году в это же время откроем шампанское, будем праздновать годовщину бизнеса.

Но первый день оказался неудачным. Больше так никто и не пришел. Мы просидели, протосковали и вернулись домой в довольно плохом настроении. Даже не хотелось праздновать. Но нельзя же не обмыть такое дело? Обмыли дорогим красным вином – испанский виноград, Севилья, лето семьдесят восьмого года. Кислятина изрядная, как раз кстати в такой скучный день.

– Ничего, – успокаивает меня Валентина. – Раскачается. Завтра выйдет реклама в газете, и все потихоньку пойдет.

– Пойдет, – соглашаюсь я, – как не пойти.

– И еще нужно сделать композиции на эквадорскую тему. Это многим понравится.

– Ты думаешь?

– Конечно! Они же ищут на фотографиях эквадорский флаг, я же вижу.

«А ведь правда, – думаю я, – тигры тиграми, а местную тематику нужно развивать».

И решаю в первый же выходной погулять с камерой по историческому центру, поискать натуру. Тем более что южные районы мне еще плохо известны, а хочется знать все.

– И я с тобой, – просит Маша.

– Договорились.

Исторический центр, а точнее, исторический район, выдуман исключительно для привлечения американцев. Но так как большинство из них историей не интересуется – они приезжают в Эквадор ради Галапагосов и Амазонской сельвы, – то в историческом районе американцев не так уж много.

Однако это вовсе не означает, что там нечего посмотреть. Есть чего, хватит на несколько часов видеосъемки и полтысячи фотографий. Для какого-нибудь рафинированного советского человека самой притягательной частью столичного юга является, несомненно, вещевой рынок. Это – монстр китайского (не китийского) ширпотреба, гигант мелкой торговли. В своей жизни мне никогда не приходилось сталкиваться со столь объемным выбором тряпья и с такими смешными ценами.

Имея желание и сто «зеленых», мы втроем, Валентина, Маша и я, могли бы явиться на этот рынок нагишом и запросто одеться с ног до головы. Вполне нормально одеться. При том условии, разумеется, что мы не слишком требовательны к качеству и моде.

Мода в Китае понимается по-своему, с точки зрения доходности пошива, и никак иначе. В Эквадоре простые люди вообще не имеют понятия, что такое мода. Взгляд на красоту у них формируется от природы, от основ, а не от Парижа, поэтому китийская южная барахолка живет и процветает, переполняется товаром и покупателями и, как масляное пятно на воде, непрерывно расползается во все стороны. Трудно сказать, сколько кварталов, сколько улиц, переулков, площадок и тупичков уже захвачено прилавками, стеллажами и вешалками. Если я скажу десять кварталов – это мало что прояснит. Если сказать «квадратный километр» – тем более туманно. Лучше сказать так: три часа осмотра. Да, если не отвлекаться на призывы торгашей, не останавливаться перед развалами швейно-скорняжных достижений китайского народного хозяйства, не увлекаться примерками и верчением перед зеркалами, то три часа, возможно, хватит, чтобы побывать во всех уголках этой толкучки. Но только не в воскресенье. По воскресеньям сюда стекается столько «коммерсантов» и потенциальных купцов, что не пробиться. Да и площадь рынка увеличивается как минимум на треть.

К моему великому счастью, мы пока еще не нуждались в обновках, поскольку привезли из Москвы целые груды одежд. Естественно, Валентина думает иначе. Она готова купить вот это, и это, и еще вон то.

– Ты ничего не понимаешь, – говорит она и смотрит на меня с добрым сочувствием, как на безнадежно больного. – Если купить вот это, и это, и вон ту юбку, а к ней вон те сапоги, то я сэкономлю огромные деньги!

Я действительно не понимаю, как можно сэкономить огромные деньги путем выбрасывания на ветер значительных сумм тех же самых денег. Нет, я не жмот, если уж очень хочется, то почему бы не купить. Но может, не сегодня, может, чуть позже, а? Кроме того, Валентина никак не привыкнет к отсутствию смены времен года, ей все кажется, что еще чуть-чуть, и грянут холода, «заосенит», как она выражается. А потом, соответственно, заметелит. И всякий раз, увидев что-нибудь меховое или кожаное с толстой подкладкой, она порывается примерить и желает немедленно купить. Мне стоит значительных трудов убедить ее, что похолодание до двенадцати градусов тепла – это тот минимум температуры, ниже которого здесь не бывало со времен Великого Инки.

Короче говоря, ходить с женой по барахолке – гиблое дело, нервное и морально изматывающее… Мой главный козырь в спорах звучит так: «У нас еще нет прибыли». На три или четыре минуты эта фраза охлаждает пыл моей супруги, но вскоре незаметно выветривается из ее головы, и чуть я замешкаюсь где-нибудь, как, обернувшись, вижу Валентину на табуреточке: сидит, натягивает ужаснейший (с моей точки зрения) сапог на высоченном каблуке и советуется с Машей. К моей радости, Маша, как и я, ничего в сапогах не понимает и всегда отвечает однотипно: «Не нравится мне, что-то не то».

– Да? Не то? – переспрашивает Валентина, уже скептически осматривая только что восхищавший ее сапог. – Не то. И жмет вот здесь.

Все, сапог отброшен. Но разве надолго? До следующего ларька.

Как, вероятно, догадывается читатель, Валентина победила меня в этой схватке, и сотня-другая долларов переползла в тот день в широкие карманы базарных дельцов. Но что стоит сотня при виде этого шмоточного пиршества? Тут нужны тысячи, много тысяч. И грузовик с прицепом. Короче, Валентина осталась недовольна и мной, и рынком, и конечно же купленными товарами.

Несмотря на это, я все же советовал бы вам, дорогой читатель, буде вы посетите Эквадор, зайдите на барахолку, что на китийском юге начинается от площади Санто-Доминго и заканчивается невесть где, в туманных высях. Зайдите, не пожалеете. Если уж и не приобретете ничего, то получите столько впечатлений, что смело сможете считать себя знатоком эквадорского народа. За исключением, конечно, его богатых прослоек. Богачи презирают Южный рынок и никогда там не показываются. Разве что в маскировочных одеждах, но я не уверен. И не бойтесь быть ограбленным, не держитесь обеими руками за все карманы.

Во-первых, местные вас непременно примут за американца, а всему свету известно, что у американца наличности нет, так, двадцатка в лучшем случае. Стоит ли рисковать ради двадцатки? А во-вторых, эквадорцы не настолько опытны и мудры, чтобы взрастить свой клан профессиональных карманников. Европа на протяжении двух тысяч лет упражнялась в отрезании кошельков и подрезании карманов. Здесь этого не было. Индейцу кошелек не нужен. Все его богатство – хороший лук и старый ножик, снятый с трупа испанского охотника. Да, это было давно, хотя что значит двести лет для нации? Миг, пустяк. Этого мига недостаточно, чтобы вор стал наследным профи, грозой прохожих и квартир. Конечно, воруют, как не воровать, но о карманниках что-то не слышно. Это искусство тонкое, без высокой многовековой культуры не рождающееся.

На юге, не на рынке, а дальше, много южнее, куда в поисках фотонатуры нас понесла неспокойная судьба, живет и процветает культ черной свиньи. Вислоухая гуинэя-пиг здесь такой же символ жизни, каким когда-то в дореволюционной России была корова. Что такое свинья для русского человека? Ну мясо, ну сало. И все. Шашлык свиной, конечно, припоминается, с лучком и водочкой. Это, безусловно, прелести, но в Эквадоре свинья потребляется так многообразно, в таких неожиданных и экзотических формах, что наши сало-шашлыки кажутся просто зряшной порчей хорошего продукта.

Прежде всего, из свиньи можно делать чипсы. Хотя я не присутствовал при их изготовлении, но подозреваю, что дело не обходится без адски нагретой огромной духовки. Целую выпотрошенную хрюшку нагревают до такого дикого градуса, что сало ее кипит прямо на мясе и, пенясь, застывает желтыми хрустящими пузырями. Туша свиньи превращается в полутораметровый супер-чипс. От него отламывают по кусочку и хрустят себе на здоровье. Разумеется, я не пробовал (зрелище целиком вскипевшей в собственном сале свиньи производит настолько отвратительное впечатление, что дотронуться до нее нет никакой возможности), но я видел, с каким удовольствием хрустят индейцы и метисы. Вообще-то свиночипсы – явно индейское блюдо, и сколько-нибудь светлые метисы открыто его не потребляют. Едят ли они это блюдо дома, за плотно закрытыми шторами – не знаю, но вполне возможно.

Второе и не менее обожаемое блюдо можно назвать «Серые хвостики». Как-то я уже упоминал о них. Хвостики – куда ни шло. У меня, например, был дядя Коля, он однажды помогал другу резать свинью и так нарезался, что огнедышащей паяльной лампой едва не спалил весь двор, после чего отхватил у приконченной свиньи хвост, тут же поджарил его на бензиновом пламени и съел вполне без соли. Правда, наутро он никак не мог в это поверить, но мы-то видели. Так что хвостом лично меня уже не удивишь.

Если говорить о сером цвете, то нельзя не упомянуть и «Серые кишочки». Из анатомии знаю, что кишки бывают красные и синие. Не уверен, в чем там разница. Но серых не бывает, это точно. А индейцы предпочитают именно серые, чистой цементной расцветки. Обычно кишочки медленно варятся, томятся в большом круглом чане. От них исходит густой запах, как большой дохлой собаки. Проходя мимо такого чана, опытная Маша заранее набирает полную грудь воздуха, обеими руками зажимает нос и рот и пригибается к земле. И правильно делает. Если хорошо перекусить где-нибудь в гамбургерной и, прогуливаясь после сытного обеда, нечаянно наткнуться на улице на эти кипящие кишочки, то… Но не будем о плохом.

Серенькими бывают и корочки. Точнее, шкурки. Впервые довелось их увидеть опять же на вещевом рынке. Мимо меня проскочила старушка в черном балахоне и с ведерком в руке. Я вдохнул воздух и едва удержался на ногах – такой вонищи я не припомню даже на птице – захоронении под Ставрополем, куда меня однажды затащили друзья поохотиться на голодных лисиц. Я обернулся и нашел глазами эту бабушку. Несмотря на тошнотворные ароматы, я решил разобраться, что к чему. И разобрался. Все дело в ведерке. Там, на дне, лежат и тлеют древесные угли. Над ними устроена сеточка, а на сеточке – квадратики свиной шкуры. С них медленно каплет жир и (осторожно, дорогой читатель!) концентрат свиных потовых желез, все это успешно сгорает на угольках и в виде благовоний распространяется на многие метры вокруг.

Я поглядел на публику – ничего, никакой реакции. Мое перекошенное лицо они, видимо, приняли за обыкновенную маску американского снобизма, к которой давно притерпелись. Я пожал плечами и пошел дальше. Но назойливая мысль сверлила мое сознание: «Как можно это есть? Кто может это есть?» Позже, конечно, я узнал кто. Да кто угодно, любой прохожий! Весь секрет в привычке.

Не буду описывать все свиные блюда. Их много, но в основном они так же аппетитны, как шкурки и кишочки. Правда, хочется рассказать о шашлыке, раз уж мы затронули индокулинарную тему.

Я – человек Северного Кавказа. Когда в Москве я увидел, как московский шашлычник накалывает на шампуры красное мясо, причем даже не мясо, а какие-то подкостные обрезки, а между ними зачем-то всовы-‘ вает целиком очищенные лучины и все это называет шашлыками – удивлению моему не было предела. Разве это шашлыки? Да ел ли он, этот несчастный дымоглотатель, настоящие шашлыки, настоенные в виноградном уксусе и приправленные коньяком? Знает ли он, откуда можно вырезать мясо, а откуда нет, и какого оно должно быть цвета, и когда его солить? Ничего он не знает. Но, пожив в Москве, я успокоился. Бог с ними, думаю, пусть портят мясо на радость наивным москвичам. И привык окончательно, до такой степени привык, что сам стал покупать этот «шашлык». Но шашлык в Кито – это нечто, к чему привыкнуть не дано. Нужно быть трижды китийцем, чтобы откусить кусочек и, не выплюнув, проглотить его.

Что удивительно, в качестве сырья местные шашлычники используют вполне доброкачественную свинину, говядину, колбасу и сардельки. Правда, они с удовольствием нанизывают на деревянный коротенький шампур еще и овощи, какие угодно, все, что есть под рукой. Но и к овощам можно в конце концов притерпеться, было бы желание. А вот к чему не притерпишься ни за какие сокровища мира, так это к подливке.

Если я напишу, что это отвратительно, то передам лишь десять процентов того ощущения, которое вызывает подливка. Впрочем, описать, конечно, можно, но тогда придется прибегнуть к свободному уличному варианту русского языка, а мне как-то не хочется этого делать.

Подливка применяется в течение всего времени жарки. У шашлычника, как правило, имеется петушиное перо, которое он то и дело макает в емкость с подливой и уже пером обмазывает шампуры с мясом и овощами. Эта жидкость капает на угли (как и в случае со шкурками), шипит, горит и источает. Что источает? Нет слов. Смрад, кошмар, ужас, ад – все вместе. Однако именно этот запах и есть рекламный агент шашлычника. У вечерних прохожих от этого запаха, согласно великому Павлову, выделяются слюнки. Но китийцы стойко выдерживают газовую провокацию и шагают мимо. Ибо, как я узнал от старожилов, шашлык этот – обман желудка. Так, червячка заморить. Китиец же любит покушать плотно, тяжело и много. Так что местный шашлык покупают только самые слабонервные и невыдержанные.

И наконец, о желтом цвете, очень коротко. Достаточно зайти в любой европейский продуктовый магазин, даже в ларек, чтобы, взглянув на упаковки, убедиться: продукты воспринимаются нами в ассоциации с цветом.

Те, кто делают коробочки и пакетики, далеко не дураки. Сочетание красного и белого отдается в каком-то вечно голодающем центре нашего мозга и вызывает хотя и слабые, но вполне регистрируемые исследованиями подкорковые процессы. Много белого на коробке – скорее всего, что-то полуфабрикатное, возможно, мучное. Залито красной краской – намек на высокую калорийность (то есть на мясо). Голубая краска – вода, минеральные напитки. Впрочем, вам эта палитра хорошо известна. Готовые блюда в ресторанах, в кафе и, естественно, в рекламных роликах, тоже в основном красные или с элементами алого колера.

Так в Европе. Так в Азии. Так в Африке и Австралии. Но не так в Латинской Америке. Цвет вкуса, цвет сытости и калорийности здесь – желтый. Представьте, в приличном кафе вы заказываете что-нибудь местное. Не хвостики, не шкурки, но… В общем, официант не идиот, он понимает, что вам нужно. Ор-рихиналь! И на стол опускаются блюда, обильно залитые густой едко-желтой массой (не горчичного цвета, заметьте, и не лимонного а, извините великодушно, в точности – цвета детской неожиданности). Не спорю, возможно, это и вкусно, однако не есть же с закрытыми глазами? Да это и не поможет – вам-то уже известно, как ОНО выглядит. Ладно, желтые супы и желтые салаты – не беда. Но вторые блюда, твердые, а тем более, так сказать, тягучие… О, лучше не вдаваться в подробности!

Но не только в ресторанах вас могут обрадовать подобным образом. По всему городу, от края до края, день-деньской орудует несметная армия бабушек-кормилиц. Это, в подавляющем большинстве, индианки лет шестидесяти, в руках у них по две-три корзины, аккуратно накрытые тряпочками и марлечками. Все в общем-то вполне в рамках санитарии, большинство бабушек чистенькие, ухоженные – этого требует бизнес. Но стоит ей раскрыть свои корзинки, приподнять марлечки, как вы сразу же отпрыгнете в сторону. В корзинках – вареные бобы всех сортов, иногда – по-особому жаренная картошка, почти всегда – свиные «деликатесы» и тому подобное. И обязательно – желтая подлива. Соседство даже «приемлемых» продуктов с желтым неизвестно чем плюс хвостики и кишочки не позволит вам узнать вкус этих блюд.

Впрочем, все крайне дешево и оперативно. За считанные секунды и за пару тысяч сукров бабуся щедро угостит вас тепленькими бобами и всем прочим, сдобрив желтой подливой и положив это в желтый полиэтиленовый пакетик.

Между прочим, я не раз наблюдал, как пакетики с бобовой смесью покупали не только школьники и уличные рабочие, но и притормозившие свои лимузины совершенно порядочные на вид люди. Им это привычно, эквадорцы не комплексуют по поводу еды, нужно отдать им должное. Как бы дорого и модно ни был одет человек, какой бы многотонный восьмиместный джип он ни имел, все равно в любой момент он может притормозить и купить прямо на тротуаре все, что угодно, в том числе и «хвостики», и пресный продымленный банан. Жадность? Отнюдь. Просто безразличие. После индейского банана этот джиповладелец (а их в Кито многие десятки тысяч) запросто сидит в фудцентре, где за итальянский супчик выкладывает чуть не десять долларов. Питаться на улице считается обыкновенным делом, причем питаться всем, что только можно как-то разжевать и проглотить.

Те же бабушки-кормилицы не ограничиваются разносом корзин с бобами, у некоторых имеются и столики, и тарелочки. В тарелочку наливают картофельный суп с рубленой свиной шкурой, и, уж поверьте, суп этот расходится весьма хорошо. А «пищевики» покрепче обзаводятся целыми кухнями на колесиках, все кипит и шипит в такой кухне и манит прохожих обольстительными (невыносимыми) запахами. Удивительно, но китийцам вкусен и хвостиковый суп, и классически выполненные техасские гамбургеры. Такие единодушие и вкусовой плюрализм я наблюдал в Сингапуре, где тоже потребляют практически все, и все всем вкусно, будь то филиппинский нерожденный цыпленок, или желудок змеи, или медузоподобная тварь из морского ресторанчика, или вполне русские пельмени – всему рады.

Но довольно о еде. Поговорим о снеге. В тот день произошла театрализованная имитация зимы, неожиданная, красивая, эффектная.

Сначала шел теплый грибной дождик, на который никто не обращал внимания. Потом как-то внезапно похолодало градусов, наверное, на десять, поднялся тугой ветер. Запотели окна, с перекрестков исчезли мальчишки, прохожие поднимали воротники, будто и впрямь на улице мороз. Низкое серое облако висело, как пенопластовый потолок. И вдруг зашелестели по асфальту крупные белые шарики, миллионы пористых кусочков. Это был град. Но Кито – высокогорный город, две восемьсот. Градовая туча наползла на длинную долину и рожала градины всего в сотне метров от земли. Шарики не сформировались как следует, не отвердели и не разогнались до скорости пули. Мягкий град не был в состоянии сбить даже пожелтевшую листву с тополей. Но зато он был обилен, как настоящий снегопад.

Мы ехали в такси, застряли в пробке и любовались этим монументальным явлением природы – горным тропическим фадом. В считанные минуты фадины покрыли все горизонтальные поверхности города слоем в двенадцать сантиметров, ветер кружил и швырял ледяные россыпи, строил подобия сугробов и творил метель, вьюгу. Вьюжная Америка. Вырвался на волю уголок солнца, белизна колола глаза. Зима, почти зима. Но без мороза, без предупреждения, сразу, посреди весны.

Так же внезапно градовая туча прекратила свою забаву и ушла с китийского плато. Кончился ветер, потеплело градусов до восемнадцати, снова солнечный день. И весь город «в снегу».

А дальше мы увидели совсем уж необычное – индейцы играли в снежки. Они лепили из размякших градин тяжелые мокрые шары и легонько, боясь пришибить, бросали их друг в друга. Мальчишки вылетели отовсюду и мгновенно заразились снежками. А некоторые норовили сунуть горсть ледышек кому-нибудь за шиворот. Веселится и ликует весь народ. Я подумал, что если бы град пролежал хотя бы до вечера, то мальчишки додумались бы и налепили снежных баб. Возможно, мы с Машей тоже не удержались бы. Но по всему видно – и часа не пройдет, как от белизны останется только сырость. А пока все очень довольны.

Кроме таксистов, конечно. По правде говоря, таксисты довольны больше других – счетчик-то щелкает себе: чем дольше пробка, тем лучше. Но надо же как-то поддержать нервничающего клиента. И таксист незлобно, выбирая выражения помягче, ругает на чем свет стоит изменчивую китийскую погоду и тупых водителей частных автомобилей. Все водители, кроме таксистов, грузовозов и автобусников, с точки зрения таксистов же, грузовозов и автобусников, – непроходимые тупицы, не умеющие ездить и не знающие правил.

– Кэ кьерэс, анималь? – негромко кричит наш таксист сквозь поднятое стекло, обращаясь к мужику в машине напротив. У того тоже поднято стекло, и он, разумеется, ничего не слышит, но, разумеется, все понимает.

– Анималь! – убежденно повторяет наш таксист и жмет клаксон.

Анималь – это животное. Если обозвать таким словом кого-нибудь на Тверской, это может кончиться печально. Здесь же, в Кито, «анималь» хоть и оскорбление, но допустимое между шоферами. Оно больше склоняется к значению «тупица», «недотепа». Что, конечно, тоже не комплимент.

Пока мы добираемся до дома, «снег» успевает растаять. Лишь сероватые горки бывших «сугробов» торчат кое-где у забора. Я набираю полную горсть неровных ледяных шариков. Приятно все-таки, пахнут зимой, концом февраля.