Текст книги "ВьЮжная Америка"

Автор книги: Александр Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Прогулки, прогулки…

Мы гуляем по городу. Мы глазеем по сторонам. С роковой неизбежностью нас выносит на главную туристическую улицу – авениду Амазонас. Здесь мы чувствуем себя по-домашнему, мостовая напоминает переулки старой Москвы, Арбат. Молодые тополя, вечно желтеющие и теряющие листву, еще больше «европеизируют» эту улицу. Пять или шесть официантов зазывают прохожих в большое открытое кафе с красными столиками, на бегу суют в руки меню в зеленых папках. Но мы заходим в гамбургерную.

Гамбургерная – это лучший выбор для тех, кто еще не знаком с местной кухней. Глупо заказывать блюдо, не зная, сможешь ли ты проглотить хотя бы кусочек. Например, я наблюдательно замечаю, что в кафе напротив, где толпятся в основном индейцы, только что достали из корзины невероятных размеров бледную жабу. Ей отрезали голову и теперь со знанием дела препарируют. Я едал лягушек – не в Эквадоре, на Кавказе, мы дружили с корейцами. Лягушачье мясо тает во рту и много вкуснее самого лучшего цыпленка, но зачем тревожить Валентину? Она экзотику не любит, она консервативна и брезглива. И к ее большому счастью, совершенно не наблюдательна.

Мы жуем гамбургеры с копченостями, и сквозь стекло я поглядываю на индейцев. Мне известно, что их в Эквадоре несколько племен. В глаза бросаются индианки в мужских шляпах и в расшитых рубахах. Сперва я принял их за цыганок, но очень скоро понял свою ошибку. Нет, это совсем не цыганки, и, что для меня внове, индианки, особенно молодые, выглядят очень чистыми и, если уместно так сказать, цивилизованными.

Белоснежные, расшитые цветным шелком рубашки, длинные черные юбки, водопады золотистых и жемчужных бус, строгие прически, прямой, гордый взгляд – все это, несомненно, признаки людей независимых, уверенных в себе. Приглядевшись к настоящим индейцам, невольно начинаешь уважать их, понимая: эти наряды – не карнавал для туристов, как на Фиджи. Индейцам вовсе нет дела до туристов, они замечают неиндейцев, только когда продают сувениры, у них свой мир, четко расписанный, ясно организованный, отгороженный от нашего и, наверное, по-своему красивый.

Метисы в этом смысле – полная противоположность. Метис – уже не индеец, но и не испанец. Индейская кровь побеждает в нем, ее все больше с каждым новым поколением – кожа все смуглее, волосы все смолянее, глаза-угольки, нос горбинкой. Но именно это не устраивает многих метисов. Они пытаются отречься от своих индейских корней, не признают своего генетического прошлого, комплексуют из-за своей внешности, делают пластические операции, перековывая носы, красятся в рыжий цвет, белят кожу, прикрывают глаза очками. Отсюда – их нервозность, неуверенность в собственных словах и поступках, а вид белого человека вызывает у них такие сложные эмоции, о которых я просто боюсь судить, – для этого нужно быть хотя бы доктором психологии.

Короче говоря, мне нравится смотреть на индейцев, их спокойствие и самодостаточность невольно внушают оптимизм всем окружающим. Хотя и среди них я вижу вырожденцев, опустившихся попрошаек. Но настоящие, «чистые» индейцы отворачиваются от них: лучше не видеть, чем выражать презрение и тем самым унижать себя. Да, дикая гордость целомудренной древности – свойство, почти окончательно утраченное белыми людьми.

Я что-то много философствую. Вероятно, все-таки простудился ночью и, наверное, температурю. Или это акклиматизация. К тому же гамбургеры оказались суховатыми и пересоленными. Надо будет поискать кафе получше.

Валентина решает сделать новую прическу. Вполне логично – новое место, новая, так сказать, жизнь, значит, имидж тоже должен быть новым. Но сначала мы заходим в «Эспираль». Это самый старый торговый центр в Кито, самый главный из крупных. Внутри – действительно спираль: спиральная дорожка бежит от входа до седьмого этажа. Поэтому все здание круглое и напоминает средневековую оборонительную башню, но слишком «располневшую».

Товары меня не интересуют, разве что компьютерные, однако здесь я такого магазина не нахожу. Можно подняться лифтом на самый верх и спускаться оттуда, но мы, тугодумы, не догадываемся и плетемся пешочком. В основном здесь торгуют шмотками, а в этом я разбираюсь так же хорошо, как в японском балете, который никогда не видел. Мне скучно, и Маше тоже, мы заходим с ней в музыкальный отдел, однако и там нет ничего, что привлекло бы внимание.

В самом низу, почти у подземных гаражей – парикмахерская. Два пустых кресла. Мужичок и девушка. Валентина усаживается к девушке, я принимаюсь листать разговорник, и всего через семь или восемь минут нам с девушкой удается понять друг друга. Но уже на девятой минуте, видя, как девушка расчесывает волосы, подготавливая их к стрижке, Валентина, передумав, начинает сбивчиво, в основном жестами, объяснять, что конкретно она имеет в виду под словами «челка вот так» и «на уши вот так», и что значит «открыть здесь» и «прикрыть там», и что такое «выровнять полукругом наискось». Так как в стрижках я понимаю примерно в десять раз меньше, чем в том же японском балете, то подобные объяснения только усложняют дело. На выручку приходит само Провидение: в парикмахерской висит календарь, а на нем – барышня с той самой прической, о которой идет речь.

– Но ты объясни, что вот тут пусть не укорачивает, а срежет дугообразно, – добавила Валентина.

Я перевел: двумя пальцами показал ножницы и сделал ими круг где-то за Валентининым ухом. Чтобы не выглядеть глухонемым идиотом, каждое свое движение я комментировал попугайскими словами «эсо, эсо, эсо». Парикмахерша кивала, хотя явно ровным счетом ничего не поняла. Я вздохнул, уселся на диван, и мы с Машей принялись рассматривать модные журналы.

Отдыхавший, но внимательно следивший за нами мужичок – второй парикмахер – вдруг заявил уверенно и радостно, что мы русские. Я подтвердил, но поддерживать его попытки поговорить о Горбачеве не стал – мне это надоело и в других странах. Тогда мужичок стал рыться в ящике под зеркалом и вытащил оттуда кассету, которую тут же впихнул в магнитофон и включил, страшно довольный и счастливый, как именинник. С этого момента все были вынуждены слушать неведомые мне заунывные арии на русском языке, какие-то декадентские рыдания, не имеющие к русской музыке никакого отношения. Где он раздобыл эту гадость? Какой же болван!

Самое удивительное в этой истории то, что всего через полчаса, когда прическа была закончена, Валентина, придирчиво оглядев себя со всех сторон, осталась довольна. Мы заплатили три с половиной доллара и ушли, а дешевый магнитофон продолжал рыдать на русском языке.

Выйдя из «Эспирали», мы купили в будочке с фруктами по яблоку и пошли смотреть индейские домотканые товары. Два торговца, явно конкурирующих, расположились на противоположных сторонах улицы и предлагали каждый сотню свитеров, сотню пончо, сотню ковриков и еще сотню всякой мелочи вроде сумочек, поясов, шляп и шарфов. Все – из ламы. Живых лам я пока не видел, но хорошо знал, что в индейских деревнях их должны быть целые стада. А так как для меня что лама, что баран – все едино, то изделия из этих микроверблюдов меня заинтересовали мало.

Кроме одной вещицы, которая оказалась копией старинной индейской картины, причем таких копий американцы увезли в Штаты не одну тысячу штук. Вещица эта – панно из грубой, плотной, до твердости сплетенной шерсти. На панно изображены сидящие у костра индейские женщины, все в шляпах. Женщины сидят в свободных позах, но лиц не видно. Странно, однако эти примитивные угловатые линии, резкие лубочные цвета и лаконичные детали передают именно то впечатление, которое производят на иностранцев коренные жители этой страны: свобода, твердость, уверенность, и при этом – отвернутые от чужаков лица.

Мы прошли пару кварталов вниз, я купил бутылку «Сэвен ап», ни на что не похожую – чрезмерно длинное стеклянное сооружение с пупырышками и округлыми выпуклостями. Опустошив необычную тару, я опустил ее в проволочную корзинку, привязанную к столбу в метре над землей.

Дальше происходит марсианская сцена: торговка напитками спешно выбирается из своей будочки и, бормоча что-то себе под нос, деловито вынимает бутылку из корзины, а затем аккуратно кладет ее в ящик. Я ничего не понимаю. Может, корзина предназначена не для мусора, а для чего-то еще? Мы идем дальше, соображаем, но ответа не находим. Побродив, снова покупаем бутылку воды (загадка не дает мне покоя). На этот раз в бутылку нам кидают две трубочки – пьем через трубочки (бутылка слишком большая, в одиночку не выпьешь). Не переставая пить, я отхожу от будочки шагов на пять, но торговец тут же выскакивает наружу, как чертик из коробочки, и с извинениями пытается мне что-то объяснить, умоляюще (мне показалось, он едва сдерживал слезы) глядя на бутылку. Приходится вернуть ему сокровище. Он кланяется, будто я дал ему десять долларов вместо одного.

«Они их сдают! – осеняет меня. – Они, наверное, обязаны сдавать бутылки, иначе у них будет что-то не так».

О, как я был прав! Не просто «что-то не так», а нечто, не объяснимое никакой логикой. Сама бутылка, пустая, в то время стоила тысячу. Напиток в ней – две тысячи. Замечательно. Где-нибудь в магазинчике я даю три тысячи и пытаюсь унести и напиток, и бутылку. Но не тут-то было: мне возвращают «лишнюю» тысячу и просят выпить тут же, на месте. Я пускаюсь в объяснения, но без всякого успеха – меня начинают уговаривать уже не только продавцы, но и покупатели. Делать нечего, и я пью. Бог с ними, в самом деле. Интерес к моей персоне исчезает моментально – сеньор все понял, сеньор хороший, он больше не будет. Я прихожу к выводу, что это национальная традиция торговли напитками, и в конце концов прекращаю покупать воду в стеклянной таре, даже если мучит жажда, – лучше пройти несколько кварталов и купить банку пива или пластиковый пузырек с минералкой, чем пить из «священной» бутылки.

По Амазонас то и дело ползают автобусы. Они осторожничают, едут медленно, остановки – каждые сто метров. Все автобусы в Кито частные. В основном они принадлежат как раз тем ребятам, которые сидят за рулем. По сути это и не автобусы вовсе, а маршрутные такси, и стоит лишь едва заметно махнуть рукой, как многотонная коробка с полусотней пассажиров послушно останавливается где бы то ни было ради еще одной тысячи. Автобусный бизнес – в состоянии вечной внутренней борьбы и жестокой конкуренции, в чем я не раз убеждался в дальнейшем.

Мы садимся в автобус, показавшийся нам почти туристическим, устраиваемся на задних сиденьях и едем куда глаза глядят. Это один из моих способов знакомства с городами – ехать вперед неведомо куда. Без карт, без гида, без ясной цели. Городской автобус, за редчайшим исключением, круговертит по сложной траектории, возвращаясь через час или полтора на то же место, где вы в него сели. Таким образом, получается прекрасная обзорная экскурсия, ошеломительно дешевая. Вы можете любоваться и видами из окна, и типажами в салоне, постоянно сменяющими один другого. За час с небольшим вы получаете столько фактической и эстетической информации, сколько вам не даст ни один, пусть Даже самый талантливый экскурсовод.

Но на этот раз нам повезло несказанно. Мой метод сработал на все сто – автобус оказался пригородным. Мало того, он шел в то самое место, которое, как Мекку, посещают практически все туристы – в Сэнтро-дэль-Мундо. То есть в Центр Мира.

Увы, ура-патриотизм – душевная болезнь, присущая не только гигантам вроде России, Штатов и Китая. Даже малыш Эквадор подхватил эту прилипчивую заразу. Исходя из названия страны, которое в буквальном переводе означает, как нетрудно догадаться, просто экватор, отцы-основатели решили, что им принадлежит право считать их государство центром этого самого экватора. А так как экватор, по определению, делит Землю на две равные половины, то и выходит, что государство Эквадор – центр мира. В качестве неоспоримого доказательства чуть позже был возведен монумент, представляющий собой высокую подставку с размещенным на ней шаром. Подставку водрузили на условной линии экватора и объявили Пупом Земли, по степени важности поместив ее в один ряд с обоими полюсами, Северным и Южным. Нет, пожалуй, все-таки повыше полюсов.

Идея эта, разумеется, всем пришлась по вкусу. Переубедить современного эквадорца в его параноидальном заблуждении не представляется возможным. Больше того, многие из них искренне верят, что американцы приезжают в их страну исключительно для того, чтобы благоговейно потоптаться около подставки с шариком и купить ее уменьшенную – трехдюймовую – каменную копию. Блаженны, как говорится, верующие. Но, честно говоря, трудно удержаться от иронии, когда встречаешь напоминания об этом анекдоте на каждом шагу. Даже такая превосходная газета, как «Комерсио», своей эмблемой избрала распиленный по центру земной шар, причем в центре распила конечно же Эквадор.

А мы все едем и едем. А вокруг все улицы и улицы. Выехали на широкий проспект, нырнули под мост, вокруг – здания в три-четыре этажа. Если не присматриваться к деталям, то можно принять этот район Кито, например, за Ростов, или Ставрополь, или Воронеж, или Курск. Ничего примечательного, разве что по мелочам.

Но вот мы выкатываемся на трассу: шесть рядов, новенькая, чистенькая – значит, частненькая. И точно – пост оплаты. Игрушечный шлагбаум останавливает наш автобус напротив будочки. Деньги берет мужичок, берет не глядя и не считая и так же не считая сыплет в руку водителя сдачу. Мы пересекаем желтую полоску и въезжаем в провинцию Пичинча.

Автобус петляет по пригородным поселкам, ныряет в какие-то глубины, взбирается на крутые подъемы. Поселки ничем не отличаются от периферийных районов столицы. В них, видимо, так же, как и в подмосковных городах, живут столичные работники. Здесь они спят.

В Центре Мира мы вышли на несколько минут, до следующего автобуса (наш автобус уехал на обед). Захотелось пройтись, размяться. Подставка с шариком нас не волновала. Куда больше интересен базар для туристов. Разумеется, мы ничего не покупаем – во-первых, нам не надо, а во-вторых, здесь завышенные цены. Да и качество товаров низкое, тяп-ляп. Туристу, конечно, и так сойдет. Впрочем, американцы тоже не болваны, покупают мало, больше глазеют. Их нисколько не смущает приставучесть продавцов, они спокойно, с добродушными улыбочками выслушивают англо-индейское лепетание разодетых в рубахи индианок. И вертят в руках статуэточки, ремешочки, кошелечки. Вертят, мнут, царапают ногтями и… ничего не покупают.

А я в это время наблюдаю сценку: бездомная черная псина лижет поливочный кран на клумбе. Жарко. Рядом сидит индейская детвора, все очень маленькие, года по два или три. Они смотрят на пса. Наконец старший пацан не выдерживает, потягивается, кряхтит (очевидно, подражая взрослым), поднимается и, покачиваясь из стороны в сторону, подходит к собаке. Та отскакивает. Парнишка долго ждет ее возвращения. Она осторожно подкрадывается поближе. Тогда малыш крутит ручку крана, вода наполняет ямку, течет по земле ручейком. Достаточно, кран завернут. Но малыш не отходит ни на шаг – он добивается понимания. Псина вынуждена подойти еще ближе. В конце концов собака пьет воду у самых его ног. Малыш торжествует.

Мы едем обратно, всю дорогу говорим о делах: о визах и адвокатах. Я увлекаюсь этой темой и почти не смотрю по сторонам. Вскоре мы сходимся на том, что неплохо бы перекусить. Но только не гамбургерами.

Неподалеку от гамбургерной, на авеню Колон (по-русски говоря, улица Колумба), сразу за магазином подержанных автомобилей, находим кафе с алмуэрзо.

Что такое алмуэрзо? В переводе – просто обед. Но на самом деле это предмет, достойный изумления. Дело в том, что алмуэрзо традиционно очень дешев, до такой степени, что остается только удивляться. В центре Кито в то время, когда курс доллара был три шестьсот, приличный алмуэрзо стоил всего пять тысяч, то есть один доллар тридцать восемь центов. В такой алмуэрзо входит большая тарелка наваристого мясного супа, необъятная порция ребрышек или курятины (курятины хоть и не много, но зато гора риса, отварные бобы, какие-то овощи, зелень, приправы, подлива и прочее), маленькое пирожное или желе, стакан натурального (без воды) фруктового сока. Еще подают вазочки с острым луковым соусом. А также салфетки и настоящие, не алюминиевые ножи, вилки и ложки. Если съесть весь алмуэрзо, то можно надорвать желудок. Уплетая подобные обеды, я иногда вспоминал, что один лишь стакан такого же сока в Сингапуре оценивается в четыре местных доллара, то есть в три «зеленых», а в Москве стакан только что выдавленного сока папайи доступен исключительно богачам.

Правда, не во всякое кафе, где на двери написано «алмуэрзо», следует входить. Есть в городе такие забегаловки, где готовят мало, клиентов тоже мало, и там вполне могут подсунуть вчерашнее. Большое кафе – гарантия, что все свежее. Получить доказательство свежести очень просто – в больших кафе алмуэрзо дают только до трех дня, после чего дешевые блюда заканчиваются и вам предложат обеды от пяти долларов и выше.

Исключение в основном составляют китайские кафе, где ассортимент никак не меняется в течение суток. В недорогих китайских кафе порции вдвое больше, чем в обычных кафе-алмуэрзо, но вкусными эти блюда не назовешь. Я думаю, все дело в том, что китайцам пришлось долго подгонять свою мудреную кухню под местные запросы и привычки. В результате таких упрощений и выхолащиваний китайская стряпня сильно проигрывает традиционной европейской и оригинальной индейской. Но в хороших ресторанах китайцы готовят по-настоящему, разве что исключают из меню наиболее неприемлемое, совсем уж непонятное местному населению.

В том кафе, куда мы зашли пообедать, хозяин оказался настоящим индусом, не индейцем. Толстый, добродушный, исполненный счастья при виде всякого входящего в его заведение посетителя. Он подскочил к нашему столику и сам предложил алмуэрзо, стараясь привлечь нас именно дешевизной, повторив несколько раз волшебную фразу «синко миль» – пять тысяч.

Разговорник я забыл в отеле, но индус затараторил по-английски. Он размахивал руками и кричал через весь зал своим официантам, а жующая ребрышки публика оборачивалась. Нас обслужили в два счета, но мы неожиданно (для официантов) попросили хлеба. Наивное желание: хлеба в кафе-алмуэрзо никогда не держат. Но индус распорядился и на этот счет, и мальчишка из обслуги выбежал на улицу. Позже я понял, что до ближайшей булочной он пробежал несколько кварталов. Не велик подвиг, конечно, но все-таки. Тем более что за обед мы заплатили ровно пятнадцать тысяч, три по пять, а «на чай» с нас не взяли ничего, кроме сэнк ю вери мач.

Лотерея, сукры и охрана

Вяло прогуливаясь после обеда, я вспомнил, что хорошо бы обменять долларов пятьдесят на всякий случай – наличность в кармане уменьшилась до неприличных размеров. В этот момент в мои уши влетел трескучий душераздирающий вопль:

– Лотэр-ри-и-и-йя!!! Фуэга манья-а-ана!!!

Крошечная старушенция в шляпе, с головы до ног обмотанная платками, визжала препротивнейшим голосом на всю улицу, предлагая лотерейные билеты.

«Фуэга маньяна» – искаженное выражение «играет завтра». Эквадорская лотерея – это квадратик металлизированного картона, покрытый разноцветными рисунками и посулами миллионов. Очевидно, лотерея электронная, ее результаты публикуются в вечерних выпусках газет ежедневно, ежедневно же проходят и тиражи.

Выигрышей, как я понял, очень мало, но деньги обещаются очень большие, вплоть до миллиарда (не долларов, конечно).

Очень скоро мы убедились, что торговля лотерейный ми билетами находится целиком в руках индейцев. Не знаю, можно ли в этом случае говорить о мафии, но вполне вероятно, что нечто подобное здесь есть. Однако самое примечательное в лотерейном бизнесе – голоса торговцев. Если подойти к этой индианке и спокойно спросить ее о чем-либо, касающемся хотя бы той же лотереи, она ответит вам обыкновенным женским голосом. Но стоит ей закричать «лотэрия, фуэга маньяна», как вашу душу наполнит отвращение и вам неудержимо захочется заткнуть уши. Слезливый, ноющий, скрипучий вопль! Очевидно, вопль этот в индейской среде считается профессиональным, так как подражают ему все торговцы билетами без исключения, и старые и молодые, и даже пятилетняя девочка заголосит так противно, что вы поразитесь и не поверите ни своим глазам, ни своим ушам.

Еще один нервно-паралитический звук издают игральные автоматы.

В Кито много китайцев-бизнесменов. Кроме кафе и ресторанов нетрудно найти китайские магазины, торгующие в основном китайскими же товарами, то есть всем, чем угодно, от авторучек до холодильников. Китайцы, как правило, живут огромными кланами и, видимо, поэтому никогда не бывают в убытке, перебрасывая капитал внутри клана с одного дела на другое. И в некий прекрасный день они привезли откуда-то как минимум сотню подержанных автоматов – красных шкафов, наполненных мягкими пестрыми игрушками. Всего за тысячу можно попытать счастья и выудить плюшевого цыпленка или крокодильчика.

Все бы ничего, но автоматы непрерывно извергают музыку. Если это можно назвать музыкой. «Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля, ля-ля». Безостановочно, громко, навязчиво, с деланной веселостью и дешевым задором.

Весь центр города – в автоматах. На каждом углу, в каждом сколько-нибудь притягательном магазине, почти во всех кафе: «Тра-ля-ля-ля». Бесконечно. И у всех автоматов мелодия одна и та же, ни намека на разнообразие.

Что интересно, немало находится китийцев, желающих поиграть. Однажды я наблюдал, как кучка заливавшихся хохотом официантов вытащила-таки нечто, отдаленно напоминающее петуха. Радости не было берегов. Даже кухрабочие убежали от своих адовых печей и лапали жирными руками несчастную игрушку, расплываясь в идиотских улыбках. После чего в автомат посыпался целый дождь монет, который, впрочем, очень скоро прекратился – игрушки стояли насмерть. Кухрабочие позорно отступили, у официантов кончились монеты, но уже гаснущая радость вспыхивала то и дело, когда кто-то из них в сотый раз напоминал остальным, как ловко они прокатили автомат, выудив из него такую большую игрушку. Позже я видел этого плюшевого петуха, гордо стоявшего на прилавке кафе в напоминание о великолепной победе над электроникой.

Сукры – эквадорские деньги – названы в честь некоего Сукрэ, то ли генерала, то ли маршала, мне не удалось выяснить, хотя позже я видел его портреты в художественном музее. Счет давно уже ведется на тысячи, как это однажды было и в Москве, где надолго забыли слово «копейка». Сумма менее ста сукров – чистая абстракция, а сотня чаще всего – это фантастически затертая бумажка, свернутая в трубочку. Сворачивают эти трубочки кондукторы городских автобусов. Восемьсот сукров – типовая плата за проезд – это восемь бумажек, склеенных временем. Их никто уже не разворачивает и не распрямляет, их так и используют склеенными.

Тысяча – тоже очень универсальная бумажка, зеленая, яркая, симпатичная. Она здесь – символ округления цен. Если мелочный товар оценивается от шестисот до тысячи двухсот сукров, то очень велика вероятность, что на самом деле цена этому товару будет именно тысяча. Почему? Очевидно, по привычке. Точнее, из удобства.

Например, гуляете вы по Старому городу, решаете купить яблочко у разносчика. Спрашиваете:

– Куанто квэста (сколько стоит)?

– Миль (тысяча).

Апельсиновый напиток «Тампико» – основной местный утолитель жажды – наливается в странные баклажечки, которые прекрасно идут «пор миль», то есть по тысяче.

Нужна ли вам зубная щетка, или пакетик с лезвиями, или шнурок на кроссовке порвался, или же вы рискуете отдать свои туфли на растерзание чистильщику – все это миль! Если, конечно, вас не заносит в дорогие кварталы. Там цены с неровными краями, как колюще-режущие предметы, запрещенные к перевозке без чехлов. Чехол же – это ваш бумажник. В Кито я не ношу бумажника, в моем кармане немного железа и несколько купюр «пор миль» – по тысяче.

Аэропортовская обменка была откровенно грабительской, как и все в аэропортах, – нас нагрели на четыреста сукров на каждом долларе. Настоящий курс знают только в обменных пунктах на Амазонас. Курс этот, как и в Москве, плавает ежедневно, нередко его уносит в ту или иную сторону по два раза на дню. Но бывают и такие периоды, когда по команде сверху доллар стоит подобно стоп-кадру на видеомагнитофоне – подергивается, рябит, но не движется с места. Правда, команда не срабатывает более чем на неделю (иначе пленка протрется), после чего следует вполне естественный прыжок вверх, а еще через пару дней маленькая финансовая бурька успокаивается и падение сукра продолжается по вялотекущей наклонной траектории.

Инфляции накапывает примерно тридцать процентов в год, что для Эквадора очень хорошо, ибо здесь помнят времена, когда и в десять раз более стремительные обвалы воспринимались как норма, с которой приходилось жить годами.

Самая красивая обменка на Амазонас – в полумиле от отеля «Колон», напротив большого черного банковского здания. Здесь несколько касс, быстро работающий вежливый персонал, крутая охрана и, главное, высокий курс. В этой обменке почти сто процентов посетители – туристы. Все ведут себя тихо, выстаивают молча, передвигаются крошечными шажками, как племянники на похоронах дядюшки-миллионера за час до чтения завещания.

Охрана – это отдельная тема, неоспоримая достопримечательность города Кито. В отличие от подавляющего большинства столиц мира, в которых главное лицо на улице – полицейский, Кито отдан на откуп нескольким охранным корпорациям, наводняющим город парнями в самодельных формах, с обязательными пуленепробиваемыми жилетами и с ужасающего вида гладкоствольными обрезами в руках. Восьмой калибр в большом почете. Парни, по всему видно, деревенские, обращаются с оружием крайне небрежно, обрезы не имеют никакого намека на предохранители, и можно только пожимать плечами, почему никого так и не подстрелили на Улице по чистой случайности, просто «путем непреднамеренного выстрела», как записал бы следователь. Будь ты хоть трус, хоть отчаянный смельчак, но, проходя мимо направленных на тебя взведенных обрезов, нет-нет Да и задумаешься о бренности незащищенного бронежилетом бытия.

Охранять обменные пункты, банки и магазины – дело святое, спору нет. Но охранять пустое место – такое я увидел только в Кито. Охранники, которых здесь красиво называют «гуардиа», сидят в похожих на наши сельские туалеты будочках день-деньской и ночь-ночную. Будочки расположены повсюду, расстояние между ними – не более сотни метров.

Иначе говоря, если вы увидели будочку гуардии, то знайте, что в радиусе ста метров от нее, где-нибудь за домами или в следующем переулке, найдется еще одна такая же будочка. Как правило, охранники – молодые ребята. Не ясно, что с ними делают, когда они стареют. В пору расцвета экономики охранники плодятся, как рыжики после дождя, будочки строятся одна около другой, племя охранников растет и ширится. В дни торговых печалей и запустения пустеют и будочки, парней увольняют пачками, и выбитые стекла безжизненных охранных постов предстают перед взорами горожан как свидетельства очередного кризиса.

Настоящие, то есть кадровых, полицейских можно видеть большей частью в парках по вечерам, где они деловито разъезжают на черных чешских мотоциклах. Иногда появляется и полицейский всадник на пегом раскормленном коне. На крайнем юге, то есть в Старом городе, в бедняцких районах, я ни разу не встретил ни единого стража в погонах. Но и охранников с обрезами там тоже нужно искать днем с огнем. И выходит, что чем больше скученность населения, чем более криминальным считается квартал, тем меньше там охранителей порядка и законности. Впрочем, криминальность Кито преувеличена справочниками примерно на тысячу процентов. Гораздо ярче проявляется как раз противоположная сторона характера китийцев, которую мягко можно назвать осторожностью, хотя на первый взгляд (непосвященного человека) она больше напоминает обыкновенную трусость.

Китийцы не любят напряжения и боятся всякого насилия. Внешне это проявляется прежде всего в заборах и предупредительных надписях на окнах.

Заборы частных домов обычно каменные или кирпичные, высокие, через них не заглянешь во двор, даже если подпрыгнешь. А по всему верху забора – битые бутылки, реже – колючая проволока. Бутылки и просто куски «художественно» колотого стекла, вмурованные в бетон, – украшение тысяч и тысяч китийских заборов. Разумеется, стекло – это скорее психологическая защита, чем физическая. Вероятно, живущим за такими заборами людям приятно тешить себя иллюзией, что кусочки кока-коловской бутылочки спасут их от вторжения выдуманных ими же убийц и воров.

Еще лучше, если на улице, где-нибудь поблизости, день и ночь сидят в своих фанерных домиках охранники-гуардиа. Кто позажиточней, побогаче, тот вообще поселяет охранника в своем дворе, причем устанавливает там будочку, точь-в-точь как на улице – фантазией здесь не богаты. И ходит этот охранник, словно собака на цепи. Нет, без цепи ходит, но все равно вместо собаки. Одна ему отрада – поболтать с прислугой.

Прислуга – это, как правило, деревенская девчонка, со временем вырастающая в деревенскую тетушку. В хороших домах ей шьют специальную форму, розовую или голубую, чтобы, не дай бог, кто-нибудь из гостей или соседей не принял ее за родственницу.

Зарплата уличного охранника что-то около двухсот Долларов. Немало и тех, кто соглашается на полторы сотни в месяц. Прислуга получает в тех же пределах. То есть любой финансово крепкий дом вполне может позволить себе и то и другое без видимых трудностей для семейного бюджета. Дешево, но впечатляет – личный телохранитель и личная горничная. Хозяева таких слуг, наверное, чувствуют себя испанскими князьями и грандами.

На следующий день – продолжение прогулки. Пока мы ощущаем себя обыкновенными туристами, хотя на ша цель и потому наш угол зрения на окружающее пространство не совпадает с туристическим. Например, на как-то безразличны достопримечательности и памятники. Все это оставлено до поры. А сейчас мы заняты разведкой. В какой-то степени мы действительно чувствуем себя разведчиками. Объект разведки – весь Эквадор, и особенно – его столица.

Ура! Мы наталкиваемся на «Кей-эф-си» – нашу любимую закусочную фирму. Я «распробовал» ее еще в Сингапуре. Перепробовав с десяток кухонь, выбросив на ветер энную сумму, в конце концов я вычислил, что вкуснее и питательнее, чем «Кей-эф-си», ничего нет, если ограничиться пятеркой на обед. Впрочем, пятерка – это слишком роскошно. В Сингапуре вполне можно обойтись и тремя долларами. В Эквадоре – примерно то же самое, разве что процентов на двадцать – тридцать дешевле. Но готовят значительно хуже.