Текст книги "Васил Левский"

Автор книги: Александр Стекольников

Прошел год со дня смерти Ивана Кунчева. По старинному обычаю помянуть покойного собрались его родственники и друзья. Гина Кунчева в черном головном платке – знак траура – хлопотливо встречала гостей.

В сопровождении пяти своих сынов и дочери пришел брат покойного – Велю с женой.

Следом за ними стали прибывать Караивановы – братья и сестры Гины.

Многочислен род Караивановых. Отец Гины, Иван Тахчиев, замечательный строитель колодцев и мощеных дорог, оставил большое потомство: четырех сыновей и четырех дочерей.

Вот они, представители рода Караивановых. Перекрестясь, переступил порог хаджи Василий – монах Хилендарского монастыря, второй брат Гины. Вскоре пришли братья Атанас и хаджи Пейо.

Сестры Гины – Дона, Гана, Мария – и замужняя дочь Яна уже давно в доме, помогают хозяйке.

Во дворе и на открытой веранде, несмотря на серьезность повода к сбору, резвятся отпрыски рода Кунчевых и Караивановых.

Отличить Кунчевых от Караивановых можно даже по внешним признакам. В роду Кунчевых больше блондинов, в роду Караивановых – жгучие брюнеты. Сам родоначальник Иван Тахчиев был так смугл, что его прозвали Кара Иваном, Черным Иваном. Прозвище это утвердилось за всем его потомством.

Наконец появился старший из братьев Караивановых – Генчо, владелец известного в Карлове хана. Во дворе и в доме сразу стихло. Степенный, строгий и добрый Генчо пользовался в семье большим уважением. С тех пор как осиротела семья, Генчо стал во главе ее и не оставлял о ней забот до последних дней своих.

Хозяйка пригласила к столу. Монах Василий прочитал молитву, осенил крестным знамением присутствующих, и все уселись на домотканом ковре, вокруг низенького круглого стола – софры.

Выпита за покойного положенная чарка, испробованы закуски, и полилась мирная беседа людей, в жизни которых ни для кого из них нет ничего неизвестного, тайного.

Болгарские семьи крепки, патриархальны. Родительская и братская любовь в них развита чрезвычайно сильно.

В условиях чужеземного ига, национального и политического бесправия болгарин чувствовал себя свободным только в своем доме.

Здесь, окруженный сыновьями и дочерьми, снохами и внуками, он жил по законам своей веры и освященным веками традициям.

Господство тирана, разрушив болгарское государство, укрепило домашний очаг болгарина, эту основную клетку национального организма, где никогда не отмирало чувство общности порабощенного народа, неугасимо жили его язык, его культура, его обычаи.

С любовью и тревогой поглядывают на детей своих Кунчевы и Караивановы. Время беспокойное. Переполняется чаша терпения народа. Все чаще оно бурно переливается через край и разливается бунтами, восстаниями, как-то сложится жизнь детей? По какому пути пойдут они? Будут ли покорно ждать изменения судьбы или возьмутся своими руками ковать свое будущее?

И кто знает, может быть, уже тогда томили их тяжкие предчувствия. Многих сынов, родственников, близких друзей потеряют Кунчевы и Караивановы на кровавых путях, по которым шла их отчизна, к свободе.

Сидят рядышком две матери: Гина – вдова Ивана Кунчева и Тина – жена брата его, Велю Кунчева. Видно, сам бог наградил их не только схожими именами, но и схожими судьбами.

Одними радостями они радовались рождению детей, одними слезами оплакивали их гибель.

Из восьми их сынов семеро изберут путь борьбы и пятеро отдадут борьбе свои жизни.

Измученные терзаниями за детей, натерпевшиеся гонений от их убийц, они умрут в один и тот же год со словами: «Дети, дети...»

И прозвучит в тех словах и скорбь, и последнее прощанье, и последняя радость: погибли их дети, но отныне вольны дети всех болгарских матерей.

Они умерли в 1878 году, когда многострадальную их землю озарили первые лучи свободы.

В тот вечер Васил не вернулся с дядей в монастырский метох, остался у матери.

Разошлись дяди и тетки, и в доме стало тихо и пусто. Взбудораженные воспоминаниями об отце, дети тесно прижались к матери. И она, печальная и ласковая, усадила их рядом с собой: восьмилетнего белокурого Петра и смуглого, с большими черными глазами двенадцатилетнего Христо.

Подсел к ним и Васил. Было ему в ту пору пятнадцать лет. Но мать давно привыкла видеть в нем своего помощника.

Когда в 1844 году отец Васила, Иван Кунчев, искусный мастер гайтана, заболел и вскоре ослеп, все заботы в семье и доме легли на плечи его жены Гины.

Работящая, никогда не расстававшаяся с прялкой и ткацким станом – ни девушкой в доме отца, ни после замужества, – она с удвоенной энергией боролась с неожиданно нагрянувшей бедой.

Долго по ночам светился в доме Кунчевых огонек, жужжало веретено, а с утра, чуть забрезжит рассвет, Гина вновь на ногах.

Рядом с домом мастерская. Там раньше работал ее муж, а теперь она сама красила ткани и гайтан.

По дому помогали старшая дочь Яна и Васил. Сын чесал шерсть, ходил в лес за дровами, разносил заказчикам окрашенный матерью гайтан. Не у дел был в этой трудолюбивой семье только больной ее глава. В последние годы он все чаще повторял: «Зачем я только живу, ем хлеб детей своих».

В 1851 году Иван Кунчев скончался. Вскоре умерла младшая Марийка. За год до смерти отца вышла замуж Яна. Осталась Гина с тремя сыновьями. Вот она сидит с ними, вспоминает прошедшие годы. Много в них было горького, тяжкого. Но не сломили они Гину. Она все так же красива, стройна. В ее фигуре, во всем ее облике сохранились девичья чистота и строгость. Кто подумает, что ей тридцать пятый год, что она мать пятерых детей? Люди, знавшие ее, говорили, что эта черноокая женщина с умным приятным лицом и мелодичным голосом обладала твердым характером, большим самообладанием, бесстрашием и была неиссякаемо жизнерадостна.

Как о матери, о ней можно сказать словами болгарской народной песни: «На прялке пряла, трех сирот вскормила, трех сирот, трех сизых соколов».

Она жила для детей, жила их счастьем, их жизнью. Васил, ее первый сын, был ее сердечной слабостью. Его она любила горячо, страстно, самоотверженно.

– Он наполнял радостью наш осиротевший дом, мое вдовье сердце, – говорила позже о нем Гина.

Она мечтала видеть своего сына священником, просвещенным человеком. Сделаться священником в те времена было, пожалуй, единственной возможностью обрести путь к образованию.

Но материальные затруднения, наступившие в семье с болезнью отца, осложнили выполнение задуманного. Пришлось определить Басила в килийное училище. Давало оно скудные знания, преимущественно религиозные. Через год мать перевела сына в школу взаимного обучения. Так называлась она потому, что старшие ее ученики помогали обучать младших. Здесь Васил пробыл три года. Дальше учиться не смог. Смерть отца заставила уйти из школы и заняться портняжничеством.

В ту пору, в 1852 году, в Карлово прибыл с Афона брат Гины – иеромонах Хилендарского монастыря хаджи Василий. В его делах по исполнению церковной службы в Карлове и окрестных селах требовался помощник. За это и ухватилась Гина, как за последнее средство достичь желаемого. Она отдала сына на воспитание дяде, получив от него обещание позаботиться об образовании племянника.

Так Васил на пятнадцатом году стал послушником при дяде-иеромонахе.

Новая жизнь для Басила только что началась. Все ему нравится: и монастырская усадьба, и служба в церкви, и хождение по селам. Об этом, сидя возле камелька, он и рассказывает матери и братьям.

Однако пора и спать. Мать расстилает на ковре постель, и братья укладываются рядышком. Но чуть из комнаты вышла мать, чтобы закончить последние дневные работы, шустрый черноглазый Христо прильнул к брату:

– Васил, расскажи что-нибудь.

Васил любит сказки, а еще больше народные песни и сказания об отважных гайдуках, о смелых воеводах. Много он слышал их и от бабушки и от старших товарищей. Героические песни доводилось ему слушать и на посиделках, притулясь в уголку, в сторонке от взрослых.

– Ну, хорошо, – соглашается Васил, я вам расскажу о Стояне-воеводе. Слушайте...

 
Славен воевода, Золотой Стоян!
Не велика его дружина,
Но сговорна и отважна.
У дружины его
Длинные ружья на плечах,
Золотые ятаганы за поясом,
Патронташи из чистого золота.
 

– Неужто из чистого золота, Васил?

– Да, из золота. Много его он у турок поотнимал. Потому и звали его Золотым Стояном. Долго ходил он по горам и лесам, прислушивался к стону народному, судил своим судом поганых притеснителей. Дошел до него слух, что больше всех горя причинил, больше всех крови болгарской пролил свирепый турок Кула-Байрактар. И порешил Стоян убить изверга. Много дорог исходил он, много обшарил лесов дремучих, ущелий глубоких, а злодея все нет как нет. Но вот попался Стояну человек, который знал, где укрывается Кула-Байрактар. И сказал тому человеку Стоян...

– А что он ему сказал? – не утерпел Христо.

– Не спеши. Все узнаешь, – мягко ответил Васил и тут же по-мальчишески звонко выкрикнул:

– А сказал он ему вот что:

 
– Эй ты, Киря, горский староста,
Или всю ты правду скажешь,
Всю мне истину расскажешь,
Или башку тебе снесу я,
Что Петровскому цыпленку [5]5
  Петровский цыпленок – оперившийся к Петрову дню, 29 июня. В Петров день едят цыплят.


[Закрыть],
Что весеннему ягненку,
Что оперившейся птичке.
 

Перепугался Киря, горский староста, взмолился:

 
– Воевода, Золотой Стоян,
Мне обманывать тебя нельзя
И шутить с тобой не пристало, —
Всю я истину скажу,
Всю те правду доложу.
 

Повел Киря Стояна в телятник, где прятался Кула-Байрактар.

 
Как пришли они в телятник,
Видят перед ними Кула-Байрактар
И двенадцать басурман-сейменов...[6]6
  Сеймены – турецкие жандармы.


[Закрыть]
– Эй ты, Кула – славный Байрактар! —
Молвил воевода тут Стоян,
Саблей вострою махая: —
Ты зачем попал в телятник?
Уж не гайдуков ли
Хочешь здесь ловить?
И башка Байрактара
Покатилась с плеч долой.
 

От такого рассказа у мальчишек дух захватило. Хоть и страшновато, но хочется слушать еще и еще, и они пристают к брату:

– Васил, расскажи еще! Про Димитра Колачли...

– Да вы же о нем знаете.

– А ты еще расскажи.

И Васил снова начинает:

– Был это самый знаменитый из всех знаменитых болгарских воевод. Двенадцать лет ходил он со своими молодцами по Фракии и Добрудже. Знаменосцем у него был Златю Конарин, тот самый, который так туркам насолил, что его именем турецкие матери и до сих пор детей своих пугают...

Льется в ночной тиши занимательный рассказ. Лежат малыши, не шелохнутся, только учащенное их дыхание говорит, что не спят они, слушают. Васил г и сам было увлекся, да вдруг раздалось чье-то посапывание. Васил приподнялся, поглядел на братьев. Меньшой уже спал, прижавшись белокурой головкой к плечу Христо.

Закончилась страда деревенская. Ушло лето – мука бедняцкая, наступила зима – сельская лень. Так говорится в пословице, а селянину всегда найдется забота. Но как бы ни было, а зимой все же вольготнее. Недаром и праздников больше в зимние месяцы. Болгары так и говорят: «Пришел. Петков день (14 октября) – привел праздники».

Откормлены к этому времени боровы, созрело новое вино, можно начинать свадьбы, устраивать семейные торжества.

У Басила с дядей прибавилось дел. Только успевай венчать, служить молебны, ходить по гостям. А вечером Васила нет-нет да и позовут друзья на седянку. Был тогда Васил на шестнадцатом году, собой статный, девушкам нравился. Приглашали и за голос его – звонкий, чистый.

Седянки – русские посиделки, украинские вечерницы. В славянских землях придуманы эти развлечения сельской молодежи в долгие осенние и зимние вечера. На седянку, устраиваемую в доме подружки, собираются девушки и парни. Девушки приходят с прялками, вязальными спицами, с пяльцами для вышивки. Но рукоделье, как оно ни мило девушкам, не главная цель седянки – идут сюда, чтобы повеселиться, послушать парней, да и что скрывать – перекинуться взглядом с тем, по ком уже давно стосковалось сердце девичье. И для парней в те времена строгой нравственности седянка была чуть ли не единственной возможностью поближе познакомиться с приглянувшейся девушкой, а при случае и договориться о свадьбе.

Иногда девушки с разрешения матерей устраивали седянки тайком от парней, где-либо в доме, в котором в тот вечер отсутствовали мужчины. Но всегда случалось так, что парни легко открывали место тайного сбора и шли туда непрошеными. Обычай требовал не впускать незваных гостей по первому стуку. Пусть прежде выстоят положенное время у дверей, вымолят разрешение войти в дом. Когда соблюдены все правила, парней впускали, и они усаживались напротив девушек. В красном углу, откуда все видно, располагалась хозяйка дома – охранительница благопристойности.

Ребята наперебой старались веселить девушек: кто остроумным рассказом, кто острым словцом, кто удачно выкинутым коленцем.

Девушки степенно вязали, вышивали, изредка вскидывая глаза то на говорящего, то на того, кто ждал этого взгляда.

Кто-либо из парней заводил песню, ее подхватывали. И хоть много вплеталось голосов, но голос Васила не терялся, он звенел и вился какими-то своими путями. И не раз случалось, что певшие, как бы сговорясь, враз обрывали песню, чтобы дать простор Василу, а он, увлеченный, продолжал петь, не замечая, что товарищи замолкли.

У седянок были свои песни – седникарские. Особенно полюбилась девушкам песня о Калинке-воеводе. Пели ее, когда были уверены, что никто посторонний не подслушивает.

 
Договаривалась Калинка
С царем русским Николаем [7]7
  Николай I.


[Закрыть]
Против султана идти,
С турком бой вести.
Обещал ей царь
Половину царства,
Половину царства, государства
И коней с седлами.
Поднялась девушка Калинка,
Оделась в одежды юнацкие,
Перепоясалась саблей острою,
На плечо вскинула ружьецо.
Собрала Калинка юнаков,
Повела их в бой с турками.
Билась она три дня и три ночи,
Взяла она Варну и Каварну,
Взяла она Добрич и Силистру
И к царю пошла,
Царю такое слово молвила:
 
 
– Ой ты, царь, ты мой государь!
Обещал ты мне царство
И коней с седлами.
Но довольно с меня, предовольно,
Если ты, государь,
Освободишь от турок
Народ мой[8]8
  Песня записана в 1925 году Д. Долапчиевым у 80-летней жительницы города Котела.


[Закрыть].
 

Пропеты песни. Кто-либо из хлопцев вынимает кавал, и под звуки его закрутится огненное хоро.

А потом разомкнется круг и выйдет на середину лучший танцор. Грянет гайда рученицу. Встрепенется от первых звуков ее танцор, замрет на мгновенье и вдруг, как стрела, спущенная с тугой тетивы, взовьется и пронесется в лихой пляске. Гайда все ускоряет темп, и кажется, уже не уследить за движениями пляшущего. Он то взметнется ввысь, то кружится, как волчок, то легко прыгает, как серна гор. Глядя на него, не могут удержаться и зрители. Они хоть и не пустились в пляс, но загляните в их глаза, поглядите на их плечи, руки, спины – все их существо во власти звуков, лихого ритма...

Пропели первые петухи. Как полагается, хозяйка начинает уговаривать хлопцев расходиться по домам, а они отказываются, просят девушек спеть на прощанье. И девушки соглашаются. Заводят песни, в которых упоминаются имена присутствующих. За частушками следует дарение цветов. Но чтобы получить цветок, немало приходится парню упрашивать свою зазнобушку.

На самой зорьке расходятся по домам хлопцы. Недаром посиделки назывались дозорьками, досветками.

Но когда соберутся девушки на тлаку, тут уже никто не мешает им посудачить о своих делах. С наступлением осени тлаки устраиваются часто. То та, то другая подружка выходит замуж. Ну как не помочь ей приготовить приданое! И девушки собираются в доме невесты шить, вязать, вышивать. За песней и разговорами дело спорится, и сундук быстро наполняется всяким рукодельным добром.

Зима в Долине роз так не похожа на зиму, что стоит за Стара Планиной, в северной части болгарской земли. Там она и снегом богата, и вьюгами, и морозами крепкими да долгими. А здесь, в Карловской котловине, зима точно малое дитя: то плачет, то смеется, то снег иль дождь идет, то солнце греет.

Декабрь. На носу сочельник, а в Карлове и по ночам тепло. Только лишь горы побелели да лес оголился, почернел. Бродят по нему карловчане с топорами, выискивают пни покрепче да посмолистее. Тут и Васил с братом Христо.

В канун рождества загорится в камине каждого болгарского дома смолянистый пень, и будут хозяйки неусыпно следить, чтобы не погас огонь всю ночь. От этой ночи бдения и получил пень название «будник», а канун рождества, сочельник, – «будни вечер».

Большими церемониями обставляется празднование будни вечера. С утра хозяйки заняты приготовлением обильной еды для вечерней трапезы. Когда все готово, накрывается праздничный стол. Между блюдами кладут щепотки сухого навоза, взятого из трех куч, солому – из трех скирд, насыпают песок, взятый ночью из реки. Навоз, песок и солома – символы плодородия. Когда сыплют на стол песок, приговаривают: «Колкото песык, толкова и вресык» (сколько песчинок, столько и младенцев). После праздника навоз со стола разбрасывают по нивам и виноградникам, а песок возле амбаров: да будет богатым урожай, да будут полны зерном закрома!

Под столом расстилается солома. После праздника отнесут ее до восхода солнца в сады, обвяжут ею ветки деревьев, чтобы больше родили плодов, разбросают ее в курятниках, чтобы несли птицы больше яиц.

Но вот приготовления закончены. Наступает вечер.

 
Хозяйки, святой обычай соблюдая,
Будни вечер, будни праздник встретят
Буйным пламенем горящего камина.
 

(П. Славейков)

В доме Гины Кунчевой за праздничным столом собрались трое ее сынов, дочь с мужем и старший брат хаджи Василий. Прежде чем приступить к трапезе, иеромонах Василий, как полагается старшему в доме, заправил кадило ладаном и углями и, свершив молитву, стал кадить по комнате, а затем и по всем углам хозяйского дома и дворовым постройкам.

Для кого праздник – веселье, а для Васила – работа. Святки прошли в церковных службах, молебствиях по домам. Васил и не заметил, как наступило 1 января. Для семьи Кунчевых это не только Новый год, но и день именин двух Василиев: сына Гины и ее брата, иеромонаха. Утром в церкви св. богородицы была отслужена литургия в честь святого Василия, на которой присутствовала вся родня Кунчевых и Караивановых.

Для братьев Васила, Христо и Петра, праздник начался значительно раньше. За несколько дней до Нового года вместе с другими мальчишками они нарезали кизиловых веточек, обвязали их бумажными цветами и лентами. Когда занялась заря Нового года, из всех болгарских домов повысыпали ребята с украшенными ветками – суровакницами – в руках. Началось колядование.

Дети ходят из дома в дом, хлещут хозяев суровакницами, желают им доброго здоровья, приговаривают:

 
Плодородный, плодородный год,
Веселый, веселый год,
Золотой колос на поле,
Красное яблоко в саду,
Крупная гроздь винограда,
 
 
Полные амбары хлеба,
Полные хлевы скота,
Полный дом детей.
 

Как ни много праздников принес Петков день, но пришел и им конец. Пролетели «бабьи дни» марта с неустойчивой, капризной погодой. Очистилось небо от серых, низко ползущих облаков. Просохли дороги.

На заре монах Василий с племянником отправились в очередной поход по селам.

В ту пору крупные болгарские монастыри имели в городах свои отделения – метохи, где останавливались странствующие монахи – таксидиоты, собиравшие пожертвования и привлекавшие паломников в свои монастыри.

Иеромонах Василий был настоятелем Карловского метоха Хилендарского монастыря на Афоне и исповедником. Он ходил по селам, исповедовал верующих, совершал другие религиозные обряды и собирал подаяния для своего монастыря.

Монах и его юный помощник шагали на юг, туда, где река Стряма выбирается из Карловской котловины на широкие просторы Фракии.

По долине шествовала весна. Веселее звенели горные потоки. Обогащенная их водами, вспухла и помутнела Стряма. В садах и вдоль дорог стояли в цвету деревья. На левадах, на полянках ореховых рощ, из-под каждого камешка пробивалась молодая травка, тянулась ввысь, к солнцу, сверкавшему в голубых высотах. Робким шумом новой листвы наполнились леса на склонах гор.

Мир окрасился в зелено-голубой цвет. И только гордые вершины Балкана не сняли своих белых шапок перед юной красавицей весной.

Стало людней на полях и дорогах. Малая, худенькая коровенка тащит кривой деревянный сук – подобие сохи. Ей помогает мужичонка, изо всех сил подталкивая допотопное орудие. Неподалеку мерно шагает сеятель, бросая из лукошка семена. За ним корова тянет борону: толстую доску, в которую воткнуты колючие ветки цепкого кустарника. Там, где хозяин побогаче, на поле виден деревянный плуг с железным лемехом и тянут его уже не коровы, а пара сытых быков.

Покрикивая на пешеходов, сгоняя их с дороги, едет на коне богатый турок. За ним повозки с женами, детьми, слугами, разноцветными одеялами и пестрыми коврами. С наступлением теплых дней турецкая знать из Карлова потянулась в Баню – большое село, расположенное у горячих целебных источников.

Здесь монаху Василию нечего делать. Жители Бани в случае надобности сами могут прийти в Карлово, до которого недалеко. Василию надо спешить в село Чукурлии, куда он вызван для исповеди больного.

Дорога идет прямо на юг, по невысоким округлым холмам с плешивыми макушками и заросшими акацией склонами.

С одного из холмов, в глубокой впадине, открылось село. Это и есть Чукурлии. Неподалеку от него видны развалины.

– Что там было? – спросил дядю Васил.

– Монастырь.

– Это они его разрушили?

– Они.

Васил уже не спрашивает: почему? Он только пристально вглядывается, словно хочет запомнить навсегда.

Село Чукурлии – типичное болгарское село. Дома его разбросаны в беспорядке, но живописно. Почти у каждого домика садик с цветами. Болгары, особенно женщины, большие любители цветов. Цветы – существенная часть их туалета. Отправляясь в гости, на вечеринку, какая молодая болгарка или болгарин не заткнет цветок в волосы, за пояс. Цветами они украшают жилища, иконы, церкви. Вручением цветка на танцах или у колодца девушка указывает избранника своего сердца.

Дома просторны и опрятны. Крыши аккуратно покрыты соломой, а кое-где и черепицей.

Женщине обязан болгарский дом своей чистотой, своим уютом. Она белила его стены, расписывала их пестрыми цветами, она плела рогожки и ткала половики, которыми устланы полы, ее руками сделано все, на чем сидит и спит семья: ковры, покрывала, одеяла, подушки. Ею начищена медная посуда, что блестит на полках вдоль стены. Недаром болгары говорят: дом стоит не на земле, а на жене, хорошая жена лучше любого богатства.

Но за этим внешним благополучием часто скрывалась острая недостача во всем, самом необходимом.

Огромным трудолюбием и упорством должен был обладать болгарский крестьянин, чтобы поддерживать жизнь семьи. Все его достояние, само существование, честь жены, дочери, сестры зависели от прихоти любого представителя господствующей нации.

Исповедник прибыл в Чукурлии вовремя. Больной умирал. Монах едва успел его причастить.

– Долго болел покойный?

– Без малого месяц промучился бедняга.

– Что с ним случилось? – робко спросил Васил.

– Эх, сынок, вспоминать ту ночь жутко, не то что рассказывать, – ответила жена покойного.

Рассказали соседи. Проезжавшие через село турки облюбовали для ночлега этот дом. Вечером, получив от хозяев вина и еды, они долго пьянствовали, а потом потребовали, чтобы хозяйская дочь, шестнадцатилетняя девушка, развеселила их пляской. Отец воспротивился и был за это жестоко избит.

– И никто не вступился? – спросил Васил.

– Нет, мы не молчали. Мы вступились. Но они были вооружены. Несколько человек наших ранено. Может, кто из них и умрет.

– Ну, а турки?

– Известно! Собрали утром с жителей денег на дорогу и отправились дальше. Кто их накажет?!.

Смерть очередной жертвы дикого произвола взбудоражила село. Вспомнились прежние обиды. Уже не таясь, во всеуслышание говорили о нетерпимости такой жизни.

– Проезжал на днях бегликчия [9]9
  Бегликчия – сборщик налога с овец.


[Закрыть] со своей сворой. Вызвал старосту и говорит: «Мы проживем здесь несколько дней. Найди для нас самое лучшее жилище. Пусть туда придут самые красивые девушки и молодые женщины. Они должны быть здоровыми и веселыми, иначе как же мы будем веселиться в этом, грязном селе». Уехал бегликчия, приехал юшурджия [10]10
  Юшурджия – сборщик десятой части с сельскохозяйственного дохода.


[Закрыть]. И этот потребовал лучшее жилище и самых красивых женщин, которые подносили бы ему кофе и чубук. Мало его, кровопийцу, накормить, надо еще дать для его жены цыплят, масло, сыр, свечи, рис, дрова, угля. А попробуй отказать – изобьет.

– Что же, так и будем безотказно давать? Про нас, живущих в селах у больших дорог, и так говорят, что турки у нас даже уши съели, – вскипел молодой крестьянин. – Кого мы только даром не кормим, кого только не ублажаем! Все, кому не лень, лезут в наши дома, жрут, пьют, глумятся. Кто же мы: люди или скот бессловесный?

Селяне взглянули на говорившего, но ничего не ответили. Слышалось лишь покряхтывание да глубокие вздохи.

– Таков порядок. Не мы его установили, не нам, должно быть, суждено его сломать, – после долгого замешательства сказал согбенный тяготами жизни человек. По виду трудно было определить его возраст. Волосы еще черные, а по лицу будто много раз беспорядочно прошла соха, оставив борозды, резкие и кривые.

– А кто же за нас будет ломать? – послышался все тот же беспокойный голос.

– Да уж и не знаю кто. Я пробовал, вот оно, – и человек распахнул рубаху на груди. Все увидели впалую, иссохшую грудь с двумя глубокими шрамами. – Вот оно, – сказал он еще раз и тяжело закашлялся.

– Прости, бай Тодор. Видит бог, не хотел я тебя обидеть, – смущенно проговорил только что горячившийся селянин.

– Да я на тебя не в обиде. Разве я против? Сил только у меня уже нет. А терпеть разве ж можно? Не можно, говорю я вам, братцы. Не мо-ж-ж-но!

В доме наступило тревожное молчание. Слова «не мо-ж-ж-но», вытолкнутые из больной. груди изувеченного человека, продолжали звучать, как набат. Глаза у людей горели, но воля... У одних она была сломлена, у других еще не проснулась.

Монах, желая внести успокоение в взволнованные души, привычным бесстрастным тоном протянул:

– Иисус терпел и нам велел.

– Кырпеж и тырпеж два села поминали [11]11
  «Утешенье и терпенье два села похоронили», – болгарская поговорка.


[Закрыть], отче,—прозвучала злая отповедь.

Лицо Васила залило краской стыда. Он взглянул на дядю так, будто впервые увидел его, и выскочил из дому.

Возвращались в Карлово через село Митиризово. Долго шли молча. Встречные крестьяне из почтения к духовному сану монаха раскланивались первыми. Перед проезжими чиновными турками монах сам отходил в сторону.

Молчание нарушил Васил:

– Дядя, а кто установил такие порядки?

– Какие?

– Те, о которых в Чукурлии говорили.

– Ишь ты, что захотел узнать! Власти, конечно.

– Какие власти?

– Известно какие: турецкие, султанские.

– А почему они такие несправедливые порядки установили: для турок – одни, для болгар – другие?

– А ты думаешь, бедному турку сладко живется? И с него небось тоже по осени семь шкур дерут.

– Чего же они молчат? Султан-то ведь их турецкий, бить своих не будет.

– Ну это, милок, как сказать. Да и что ты прицепился: почему да почему? Наше дело божьим словом, утешать страждущих.

Утешать божьим словом... Сколько раз Васил слышал это. А как же понять того чукурлийца, который не хочет утешенья? И Васил спросил об этом дядю.

– Бога он не боится, богохульник тот человек,– раздраженно ответил монах.

Шагают по каменистой дороге монах и его юный послушник. «Что же такое, – думает Васил, – бога бойся, турка бойся, болгарского чорбаджию бойся. Всем услужай, никому не перечь. Разве это достойно человека?»

Бьется пытливая мысль, как птица в силке.

Под вечер пришли в Митиризово. Боже, какая бедность! Многое успел повидать Васил, но такого еще не встречал. Здесь болгары на своей земле живут из милости. Вся земля тут церковная собственность – вакуф. Доходами с нее содержится мечеть в турецкой столице.

Много болгарской земли завоеватели отдали своим мечетям и духовным школам. Не мало той же земли пожертвовали мечетям правоверные для спасения души.

Был и третий источник пополнения вакуфа. Мусульманин заключал с мечетью сделку: он продавал ей свою землю за десятую долю ее стоимости, но сохранял за собой пользование ею на правах аренды. Выигрывали от такой сделки мечеть и арендатор, и обременялся дополнительными тяготами болгарский крестьянин. Арендуя землю у мечети, мусульманин освобождался от уплаты податей, был застрахован от конфискации имущества, от вымогательства чиновников и преследований частных кредиторов. А деньги, которые арендатор платил мечети за эти привилегии, он выколачивал из болгарских крестьян. В районе вакуфа болгарское население не имело собственной земли и потому было вынуждено либо арендовать ее на условиях издольщины, либо идти в батраки.

Работа на земле, «принадлежащей аллаху», была тяжелой. Значительную долю урожая, выращенного ценой огромных усилий, болгарин отдавал арендатору, причем договор мог быть всегда нарушен, а обобранный крестьянин в любой момент согнан с земли.

Вакуфное село узнаешь по внешнему виду. Низенькие, обветшалые глинобитные хижины, едва прикрытые соломой. В маленьких дворах хоть шаром покати. Из дворов на прохожих с визгом и лаем выскакивают голодные шелудивые псы. Васил и дядя еле успевают отбиваться от них. Из одной халупы, чуть ли не из-под земли, вышел угрюмый человек. Увидев монаха, пригласил зайти. Приглашение очень кстати: путники уморились, да и сумерки надвигаются.

Хаджи Василий – мужчина видный, дородный. Чтобы войти в жилье, ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое. При виде гостя поднялась вся семья: жена, четверо ребят. Заворочалось что-то в углу, пытаясь встать, но так и не. смогло.

– Моя мать больная, – сказал хозяин.

Засуетилась хозяйка. Пока сынишка помогал гостям помыться, она сготовила ужин: налила в миску молока, разбавила его водой, чтобы хватило на всех, и покрошила пресной лепешки.

– Отведайте попару – бедняцкую еду, – ласково и застенчиво обратилась она к гостям.

Монах вынул из сумки полученный в Чукурлии пшеничный хлеб и сыр. У ребят загорелись глаза. Ели молча, сосредоточенно, подбирая каждую крошку.

Весенние вечера в горах прохладные. Через отверстие в крыше, служившее дымоходом, и единственное оконце без стекла потянуло холодком. Хозяйка позатыкала их соломой, и в комнате стало темно. Хозяин зажег борину – еловую щепу. Ее трепетный свет, легкий запах смолы придали уют. Васил огляделся: бедно, ох, как бедно, но чисто.

В ту ночь обитатели маленького жилья, может быть впервые за многие дни наевшиеся досыта, спали крепко. Только Васила душили кошмары. То на него набрасывались стаи одичавших псов со свирепыми мордами стражников, полицейских, сборщиков налогов, то он тонул в попаре – холодной и мутной, как вода в реке в весеннее половодье.

Кто знает, какой след оставило в юной душе посещение села Митиризово. Известно лишь, что это село будет одним из первых, куда через несколько лет придет Васил, чтобы готовить обездоленных к борьбе за справедливость.

В походах по родной стране познавал Васил жизнь своего народа. Пути-дороги стали его школой.