Текст книги "Васил Левский"

Автор книги: Александр Стекольников

В комнату вошел молодой человек лет двадцати пяти.

– Мой старший сын, Марин.

Купец внимательно оглядел вошедшего и вместо обычного приветствия, пожимая руку, что-то проговорил. Марин так и расцвел. Но радости своей при отце не выказал. Сидел за софрой и чинно слушал беседу старших, лишь иногда вставляя свое слово. Зато вернувшись из церкви, Марин и купец проговорили всю ночь.

Марин вызвался помогать своему новому знакомцу. В один из вечеров он пригласил гостя в дом друга своего Ивана Драсова. Там оказались молодые, но уже видные в Ловече торговцы – Димитр Пышков, Христо Иовков, Анастас Хитров, несколько известных ремесленников и священник Крыстю. Компания для купца совсем подходящая.

Сидели, толковали о разных делах. Хозяин дома потчевал ракией, но успеха у гостей она не имела. Хорошая беседа была им больше по душе.

– Друзья, – сказал Марин, – к нам приехал из Бухареста карловский дьякон Васил Левский по народным делам. Послушаем его.

Поднялся купец, достал бумажку и передал Марину:

– Пусть посмотрят все, чтоб не было сомнений.

По рукам пошло полномочие, выданное Левскому от имени Временного правительства. Затем Левский достал листовку и попросил Димитра Пышкова, бывшего учителя, прочесть ее вслух.

Настроение достигло высокого накала. Собравшиеся здесь – торговцы, ремесленники, учителя – давно были готовы к тому часу, когда голос революции призовет их.

Марин, сын попа Лукана, – вожак молодежи. От природы любознательный, он жадно впитывал новые идеи. Посланный отцом в Тырново изучить сапожное ремесло, он попутно занялся французским языком. Переняв от отца любовь к книге, много читал. Сверстники любили Марина, считались с ним. И теперь на призыв Левского создать революционную организацию они все последовали за Марином. Кружок друзей Марина стал первым революционным комитетом в городе Ловеч. Руководителями комитета избрали Марина Луканова – председателем, Ивана Драсова, попа Крыстю и Анастаса Хитрова.

И опять дорога. Вьется она по берегу Осыма, бежит к его истокам, на юг, в Балканы.

Дорога привела в Троян.

Троянский перевал – крутой, тяжелый. Подъем начинается от самого города. Узкая дорожка забирается в лесистое ущелье. Рядом шумно скачет по камням горный поток. Чем выше, тем мрачнее становится лес. Зеленые мшистые бороды свисают с могучих стволов. Набежит ветер, и загудят, заволнуются великаны, размашисто крутя вершинами своими, точно желая увидеть, кто побеспокоил их.

Кончился лес, и перед путником предстал суровый, безжизненный купол. Даже мох не растет на его обожженных солнцем, морозами и ветрами камнях.

Перевал. Справа – бездна. Глубоко внизу стелются зеленые горы, клубятся облака. Там северная Болгария.

Слева южная Болгария, долины Стрямы и Тундже, просторы широкой Фракии.

В срезе горы, у самой дорожки, журчит родник. До чего же вкусна его студеная вода!

С перевала дорога пошла еще круче. Ливневые потоки изрезали его глубокими рытвинами. Вьется дорога над безднами, в густых зарослях грабовых лесов. Петля и вновь петля. Кажется, будто топчешься на одном месте. Чтобы спрямить путь, Левский выходит на козьи тропы.

С крутого и голого обрыва открылась долина Стрямы с ее золотистыми нивами, темными ореховыми рощами, зелеными лужайками. За узкой сверкающей лентой Стрямы волнисто поднималась Средна-гора, а за ней в туманной дымке стлалась Фракийская равнина – широкая и гладкая. Где-то в конце ее угадывались, как призрак, Родопские горы.

Знакомая, милая картина. Левский заспешил вниз. В конце спуска, у самого подножья Стара Планины – село Карнаре. Никто не минует его корчмы: идущие вверх остановятся подкрепиться, закончившие трудный путь зайдут отдохнуть за чаркой виноградной ракии. Зашел сюда и Левский. Кто бы узнал в этом горце, бедно одетом, с тощей сумой за плечами, вчерашнего купца?

День воскресный, в корчме людно, шумно. Компания подвыпивших гуляк, забредшая сюда из недалекого Сопота, собралась в обратный путь. Левский пристроился к ним. Чье внимание привлекут эти праздные весельчаки?

Стояла середина мая – лучшая пора здешних мест. В садах цвели розы, знаменитые казанлыкские розы, прославившие Болгарию. Ароматное дорогое масло дают они. Целые селения Карловской и Казанлыкской околий занимаются разведением роз. В предрассветных сумерках сборщицы роз с корзинами в руках отправляются в сады. Цветы надо собрать, пока не вышло солнце из-за гор, пока его горячие лучи не высосали из нежных лепестков ароматные вещества, накопленные лепестками за ночь.

Лишь порозовеет восток, начинается сбор. С неуловимой быстротой ловкие руки обирают розовые кусты. Кажется, что в корзины льется сплошной розовый поток. Цветы везут на розоварню. Чем раньше они сорваны и доставлены для переработки, тем больше будет добыто розового масла, отрады восточных красавиц – любительниц благовоний.

Для мужчин из тех же роз приготовят особо ароматную гюль-ракию, розовую водку.

Здесь скрывался Левский у монахини Христины (город Сопот).

Ловеч (современный вид).

Христо Ботев.

В Сопоте Левский отстал от веселой компании. У церкви приостановился, перекрестился и медленно, опираясь на палку, как богомолец, уморенный в долгом пути, прошел в соседний двор. В глубине двора двухэтажный дом с длинными открытыми деревянными верандами по всему фасаду. Постучался в узкую дверь. Вышла женщина в черном монашеском одеянии. Оглядела недоумевающе пришельца, но, встретившись с ним глазами, быстро пригласила войти. Келья монахини маленькая. У стены широкая деревянная лавка, заменяющая кровать, – вот и вся мебель.

– Васил! Откуда?

– Из Румынии, тетя Христина.

Расспросам, казалось, не будет конца. Уже и сумерки заползли в келью. Монашка спохватилась.

– Ох, что же это я, и не спросила, сыт ли ты, Васил?

– Сыт, тетя Христина. В Карнаре поел. Теперь бы отдохнуть.

– Хорошо, отдохнешь. А дальше-то как?

– В Карлово хочу идти, мать, друзей повидать, ну, а куда потом судьба занесет – не знаю.

– Да я тебя об этом и не спрашиваю, Васил. Не мое это дело. А пока вот что скажу: сейчас спать, а раненько поутру я схожу в Карлово, разузнаю, как там, предупрежу кого надо.

Сдвинув с пола плетенный из рогожи коврик, монахиня открыла дверку в подвал.

– Ну лезь, Васил! Покойной тебе ночи!

Васил спустился. Монашка закрыла дверку, вырезанную в полу, и вновь расстелила коврик.

Левский зажег огарок свечки. Слабое пламя осветило койку, у противоположной стены – переносную лестницу. Над ней незаметно прорезанный в деревянном настиле веранды тайный лаз во двор.

Келья монахини Христины в Сопотском монастыре давно служила убежищем для Левского. Причастная к народному делу, Христина знала о революционной деятельности Васила еще с тех пор, как доставала ему одежду монаха, когда он вернулся из Белграда от Раковского. С тех пор она не раз укрывала Васила от преследования.

Под вечер следующего дня Левский вышел из укрытия и зашагал в Карлово. Перед самым городом отсиделся в саду до наступления темноты. Христина сказала, где его ждут друзья, и он шел уверенно. Захотелось взглянуть на родной дом. Стоял он по соседству с дорогой, что вела из Сопота в Карлово, почти на краю города. Защемило сердце при виде низенького дома с пристройкой, где отец, а потом мать красили гайтаны. Заколебался на мгновенье: не зайти ли? Но побороло сознание, что это смертельно опасно. Дом его под наблюдением турок. И он прошел мимо родного гнезда с таким видом, будто оно ничего не сказало его сердцу.

Тихими улочками пробрался он чуть ли не через весь город, в его болгарскую часть. Здесь, у Стара-реки, в доме Ганю Маджереца его поджидали. Только переступил порог, как попал в объятия матери. Предупрежденная, она пришла сюда повидаться с сыном.

Ночь пролетела в разговорах, а в тот утренний час, когда карловчане потянулись в поле, ушел и он. В Карлове, где его так хорошо знают, ему нельзя долго оставаться.

Привычным путем зашагал Левский в Калофер. Сколько раз ходил он по этой дороге с дядей, собирая пожертвования на монастырь?

Вспомнилась ночь, проведенная в селе Митиризове, и та ужасающая бедность, которая так возмутила его юную душу. Захотелось навестить тот гостеприимный дом, под кровом которого впервые была отчетливо им понята вся глубина задавленности родного народа.

Вот и село. Все те же жалкие халупы, все те же шелудивые псы, голодные и злые. Как и в прошлый раз, из хатенки вышел согбенный нуждой человек. Левский пристально вгляделся в его лицо, но оно ему ничего не сказало.

Опять суетилась хозяйка, стряпая незатейливую еду. Васил напомнил о том вечере, когда он с дядей сидел здесь у камелька.

– Когда это было?

– Лет двадцать назад.

– Давненько... Отец бы вспомнил, а я тогда мальчонкой был.

– А где отец?

– Родители давно умерли, – хмуро ответил крестьянин и тут же зло добавил: – Такой жизни даже терпеливый осел не выдержит.

– А человек, выходит, терпеливее осла оказался? – сказал Левский, испытующе поглядев на молодого хозяина.

– Отцы терпели...

– А дети?

– Дети не хотят от голода умирать, на чужом хлебе из милости жить.

– Это верно: чужой хлеб зубы крошит. Но человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть.

Не в сытой жизни счастье. Есть цели более достойные человека.

Крестьянина заинтересовали слова незнакомца. Широко раскрыв глаза, глядел он на него, как бы пытаясь разгадать, кто перед ним.

– Откуда ты? – спросил он гостя.

– Из Карлова.

– Из Карлова? Вот как... А не знаешь ли ты карловского дьякона?

– Это какого дьякона?

– Который людям о свободе говорит вот так, как ты. Есть ли такой дьякон, или люди его выдумали?

Разговор пошел откровеннее. Левский сказал крестьянину:

– При встрече с людьми, которым доверяешь, говори, что есть на свете дьякон из Карлова и что он не один. Он и много его друзей ходят по селам, чтобы будить народ. И ты можешь стать его другом, его помощником. Настанет время, и к вам в село придет дьякон или пришлет своих товарищей. Готовься сам и готовь других к тому часу.

В глубоком почтенье склонился перед гостем крестьянин:

– Все сделаю, как ты говоришь. Скажи дьякону: в Митиризове у него будет много друзей.

...Знать, глубокий след оставило посещение Левского маленького подбалканского селенья. Когда сбросят жители его турецкое рабство, они вспомнят карловского дьякона, который звал обездоленных на борьбу за свободу, и назовут свое село именем его: Васил Левский.

Далеко за околицу проводил крестьянин гостя, а прощаясь, сказал:

– Будь осторожен! Слышали мы, что турецкие власти ищут того дьякона под каждым камнем, под каждым кустом.

Знал это и Левский. И как ни осторожен он был, враги выследили его. В Калофере друзья рассказали о подозрительных действиях властей и посоветовали, не мешкая, идти дальше, в Казанлык. Учитель Иван Фетваджиев, давний товарищ Левского, такой же голубоглазый блондин, дал ему свой паспорт.

– Я у турок пока не на подозрении, иди под моим именем.

Тревожные слухи подтвердились. Не успел Левский расположиться в хане старой Ганы, что стоял у въезда в Казанлык, как нагрянули полицейские. Но бабушка Гана, предупрежденная, знала, какой постоялец прибыл к ней, и быстро приняла меры к спасению его.

– А ну-ка, живо лезь сюда, – указала она на ворох натканного ею полотна, а сама села за стан.

В комнату влетел полицейский:

– Кто у тебя есть посторонний? Говори!

– Не привел бог сегодня ни одного приезжего, господин начальник. Если так и дальше пойдет, придется закрывать хан. Да что я заболталась, старая? Такой гость, а я его баснями угощаю. Прошу отведать чашечку кофе, рюмку ракии.

Ракия у бабушки Ганы старая, забористая. Полицейский быстро разомлел. Отделавшись от него, хозяйка пошла высвободить пленника:

– Вылазь, дорогой, вылазь! Убрался этот узун ахмак, долговязый дурак.

Так, оберегаемый друзьями, шел Левский сквозь опасности.

В Пловдиве он нашел горстку молодежи. Этого было немного, но достаточно, чтобы заложить в городе фундамент революционной организации. На большее в этом центре греческого засилия и чорбаджийского зазнайства он не рассчитывал.

Как и в прошлый приезд, Левский навестил Найдена Герова. Отношение его к идее Левского за это время ничуть не переменилось. Сторонник комитета «старых», он отрицал революционный путь освобождения Болгарии, как русский консул, он всецело полагался на Россию.

30 мая 1869 года Н. Геров писал лидеру комитета «старых» Христо Георгиеву в Бухарест: «Шесть-семь дней назад уехал отсюда дьякон. Как здесь, так и всюду, где он побывал, он показывал одну прокламацию на болгарском языке к болгарам с печатью Временного болгарского правительства, а другую на турецком языке для турок. Он их имел по одному экземпляру, а потому только показывал, но не оставлял. Я их видел. Турецкую не мог прочитать, а болгарская ничего не стоит, пустое дело, и я боюсь, что некоторые дадут обмануть себя и увлечь, а потом и других до беды доведут...»

Однако отрицательное отношение к делу Левского не мешало этому патриоту не раз выручать Левского из беды. Так было и в этот раз. Пловдивские власти напали на след Левского, выехать из города было рискованно. Найден Геров укрыл Левского в своем доме. Неожиданно с визитом прибыл мютесариф – управитель округа. Сам он проследовал в кабинет русского консула, а его охрана – на кухню. Здесь они застали человека, одетого в турецкий костюм и назвавшегося слугой консула. Люди из охраны мю-тесарифа завели с ним разговор. Кухарка тем временем варила кофе. Когда кофе было готово, слуга понес его в дом. Консул глазам не верил, когда в зале появился Левский с подносом в руках. Пока высокий гость пил кофе, слуга смиренно стоял у дверей, готовый принять пустую чашку.

Гости отбыли. Геров стал упрекать Левского в безрассудстве. Тот объяснил:

– Когда на кухню вошли стражники и стали говорить о главном бунтовщике Левском, мне ничего не оставалось делать, как поддержать их желание поймать такого опасного врага государства. А когда кофе было готово, я, чтобы избежать дальнейшей беседы с ними, почел за благо понести кофе. Кто может предположить, что слуга русского консула – это и есть сам Левский?

Отправляясь в дальнейшее путешествие, Левский решил заглянуть к другу своему Ивану Атанасову. Жил он в небольшой деревушке Царацеве, занимался изготовлением крестьянских телег, за что и прозван Арабаджия – Тележник.

Интересный это был человек. Еще во времена Раковского услышал он, что где-то в других странах живут люди свободно, что есть такие болгары, которые готовятся свергнуть турецкое иго. С тех пор Иван Арабаджия потерял покой. Забросил он свое ремесло и пошел бродить по белу свету. Дважды пешком сходил в Бухарест, прожил несколько месяцев в Одессе, побывал в Бессарабии, Галаце и Браиле.

– Там я увидел, зачем человек рождается на свет!

Он понял: человек должен жить счастливо, но не за счет других; счастье свое должен сам добыть себе и помочь другому добиться того же. В этом назначение человека на земле!

Возвратись на родину, Иван Арабаджия встретился с Василом Левским и сказал себе: «Вот человек, который хочет правды на земле и счастья для всех людей! Иди за ним, Иван!»

И он пошел за ним и не отступился от него, когда в конце пути поднялась виселица, обессмертившая Левского.

«Бай Иван Арабаджия! Начиная с 1862 года и до нашего освобождения не было во Фракии события, в котором он не принял бы участия! – говорил о нем летописец болгарских восстаний Захарий Стоянов.– Во всей Болгарии и Фракии не было крестьянина, работавшего для дела освобождения так деятельно и усердно, как он. Благодаря ему деревня Царацево сделалась столицей болгарских революционных апостолов – Бай Иван Арабаджия был им и отцом и советчиком, а его скромная хатенка служила им прибежищем. Пять лет подряд Левский приходил в Царацево по нескольку раз в год, в любой день и час, и жил у бая Ивана или у верного его соседа Божила по два-три дня, а не раз и по неделе».

Вот и сейчас Левский спешил к своему другу. Идти недалеко, часа полтора, не больше. Нашел он Ивана, как всегда, за работой, среди вороха щепы и свежеобструганных досок. Увидя Левского, мастер вонзил топор в бревно, сбросил рукавицы и повел гостя в дом. А дом всего одна низенькая каморка, даже, без обычной деревенской мебели.

Было тогда Ивану Арабаджия лет под сорок. Голубые глаза его глядели умно и добро, над ними топорщились густые брови, на выпуклый лоб падали светлорусые пряди волос. Грамоте он учился у деревенского попа, да и то недолго. Потом втихомолку черпал знания из разных источников. Что бы ни случилось – не терял самообладания, не выходил из равновесия. С людьми держался скромно. Никогда не спросит: откуда пришел, куда и зачем идешь? Если сочтет нужным – гость сам поведает.

У Левского не было секретов от верного друга. Поделился он с ним своими думами, своими планами, рассказал, где бывал за последнее время, что видел, кого встречал.

Бай Иван, так звали его окружающие из уважения к нему, слушал сосредоточенно, говорил мало, смеялся редко, когда западало какое словечко в голову – задумывался; пытался сам разобраться, что к чему, а если не мог – не стыдился спрашивать. Сыщешь ли лучшего слушателя? Зашел еще Божил Георгиев – сосед и приятель Ивана и верный его товарищ по народному делу, хороший знакомый Левского. Тут и ночи не хватит для разговоров!

Из Царацева Левский и Иван Арабаджия сделали несколько выездов в села, расположенные вокруг Пловдива.

Все шло хорошо. Но не давало покоя, что родной город оставался без революционной организации. Не удалось в прошлый раз, надо пробовать вновь. В конце июня Левский едет в села Карловской околии и оттуда прощупывает обстановку в самом Карлове.

Наконец друзья известили, что дом Ганю Маджереца готов вновь его приютить.

Собрание молодых карловских революционеров состоялось за городом. Предложение Левского создать комитет было встречено с восторгом. Расходились, чтобы не вызвать подозрений, маленькими группами. С одной группой уходил и Левский. Он был в приподнятом настроении, шутил, смеялся, пел:

 
Хочу, мама, тебя видеть
И всех милых сердцу.
Но кому знамя мне оставить,
На кого покинуть?..
 

Друзья проводили Левского в Сопот. Но предатели узнали и сообщили властям.

Полиция торжествовала: теперь опасный гяур будет в ее руках. На всех выходах из города устроили засады – не выскочит.

Одному полицейскому даже повезло: прямо на него вышел не ожидавший беды Левский. Уже облапил полицейский жертву, хотел свалить ее, связать. Но последовал удар, рывок – и в руках ошеломленного стража осталось только пальто.

Гяур бежал и на сей раз.

Но и эта добыча оказалась ценной. В карманах пальто обнаружили три паспорта, один из них на имя Ивана Фетваджиева, печати и прокламации. О находке дали знать в столицу.

Все было поднято на ноги. Ивана Фетваджиева, передавшего паспорт Левскому, арестовали. Однако сам Левский будто сквозь землю провалился. Обыски у матери и в домах друзей ничего не дали. Подвал в келье монахини Христины укрыл его надежно.

Отсидевшись, Левский перебрался в село Дыбене, В которое не раз хаживал будучи учителем в Войнягово. Остановился у товарища по революционному делу, учителя Лило. До зари проговорили друзья, не видевшиеся несколько лет. А утром, когда Левский только что заснул, в село ворвались конные жандармы. По всем селам долины Стрямы рыскали они в поисках баш-комиты – главного бунтовщика.

«Погибли мы», – решил Лило и бросился будить Друга:

– Вставай! Мы преданы. В селе жандармы!

Левский вскочил, сгоряча крикнул:

– Бери ружье, силой пробьем себе путь! – но тут же изменил решение и уже спокойно сказал: – Иди, встреть турок, как гостей, угости их.

Недоумевающе поглядел перепуганный Лило на товарища, но перечить ему не стал. Во дворе под яблонями он спешно расстелил ковер и пригласил ворвавшихся полицейских закусить чем бог послал. Когда турки уселись и шумно принялись угощаться, из дома вышел и прошел через двор бедно одетый человек. Шел он медленно, опираясь на палку, придерживая левой рукой повязку на глазу. Лило догадался и облегченно вздохнул.

– Кто это? – спросили жандармы.

– Наш пастух, видно пошел к врачу в город.

Пир продолжался. В ракии не было недостатка.

Но вдруг один из полицейских встревожился.

– Эй ты, учитель! Может, то был не овчар, а баш-комита? Ты, смотри, говори правду.

Сомненье запало в умы полицейских, и, как ни заверял их Лило, начальник отряда приказал поймать овчара.

В оба конца села помчались конные. За селом, на дороге в Карлово, они нагнали турка. За спиной у него была кадушка, в какой обычно носят масло или сыр.

– Куда идешь?

– В Карлово на базар, сыр продавать...

– Овчар с повязанным глазом тут не проходил?

– Нет, не видел.

И полицейские поскакали дальше в поисках такого опасного и такого неуловимого бунтовщика.

Вслед за турками приехал в Карлово и учитель Лило. Ходил он от знакомого к знакомому, пытаясь узнать, что с другом его. На одной из людных улиц увидел отряд конных полицейских.

«Схватили!» – мелькнула мысль у Лило. Но в этот момент кто-то из толпы грубо толкнул его и крикнул: «Прочь с дороги, гяур, не видишь – человек идет». У Лило отлегло от сердца. Он смиренно посторонился в знак покорности перед турком. А тот зашагал дальше. Лило поглядел ему вслед. На спине у турка была кадушка с сыром. «До чего же хитер Васил», – сказал про себя Лило и отправился обратно в Дыбене.

Прошло еще несколько дней. В Пловдив из Карлова возвращался турецкий конный отряд после бесплодных поисков баш-комиты. В хвосте отряда следовал одинокий крестьянин. Его маленькая лошаденка, обвешанная всякой всячиной для базара, понуро плелась по пыльной дороге.

Когда позже друзья недоумевали, как Левский мог предпринять такое рискованное путешествие, он ответил:

– Наоборот, я выбрал самый безопасный путь. Если бы я ехал один, каждый турок пялил бы на меня глаза. А тут кому в голову придет, что Левский едет следом за жандармами?

Современники утверждали, что Левский не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала его родной стихией.

В Пловдиве Левский пошел в тюрьму навестить пострадавшего за него Ивана Фетваджиева. Сам Фетваджиев об этом рассказывал так:

– Почти каждый день меня навещали земляки – калоферцы. Как-то рано утром меня вызвали из камеры на свидание. Я вышел. И что же вижу? Левский и Иван Мархолев. Они передали мне булку, виноград и привет из Калофера. Левский держался уверенно, будто находился не в тюрьме в сопровождении надзирателя. Одет Левский был по-европейски, точно крупный торговец.

Наступила пора возвращаться в Румынию. Обратный путь избрал он через Сливен, чтобы перейти Стара Планину в восточной ее части. По пути зашел в Стара-Загору, где когда-то жил вместе с дядей-монахом и учился. Прибыл он теперь сюда как торговец бараньими кожами. Не сразу школьные товарищи узнали в нем тихого мальчугана – монашеского послушника. Да и он нашел их сильно изменившимися. «Некоторые школьные вольнодумцы, – повествует современник Левского и его первый биограф Ст. Займов, – бородки отпустили, усы отрастили, так что бывший послушник хаджи Василия едва их узнал. Одни стали торговцами, другие – сапожниками, третьи – учителями народными, четвертые – попами. Тайная встреча была очень сердечной...»

Но в одном эти люди не изменились: они остались верными юношеским мечтам – служить освобождению народа.

Уходя из Стара-Загоры, Левский знал, что там осталась сильная организация, боевой комитет.

Много еще на пути к Дунаю встретилось ему городов и селений. И всюду, где были хотя бы малейшие к тому возможности, пламенный проповедник сеял семя свободы, поднимал людей.

 
Он нес и сознание и свет для борьбы,
И в рабской стране прозревали рабы.
И кратки и просты слова его были
И в людях надежды, мечты пробудили.
О бунте он им говорил, о борьбе,
Как празднике, и о той светлой судьбе,
Которой пока еще срок не известен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И дивное семя, в сердца упадая,
Всходило, большой урожай обещая.
 

(И. Вазов)

Во второй половине XX столетия, когда болгарские ученые писали историю своей страны, пришедшей из тьмы угнетения к социализму, они так характеризовали деятельность Левского в пору создания им революционных комитетов в порабощенной Болгарии:

«...Левский центр тяжести революционного движения переносил на комитеты внутри страны. Этим самым революционное дело переводилось на новые рельсы. Оно становилось делом народных масс, массовой организации. Был совершен громадный шаг вперед в болгарской политической и революционной мысли»[45]45
   «История на България», т. 1, стр. 420—421,


[Закрыть].