Текст книги "Троица"

Автор книги: Александр Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Февраля 9-го дня

Вот я и в походе. Ох и тяжела наша ратная служба! Весь окоченел, насилу теперь руки у костра отогрел. Думал, помру. Чернила замерзают, пальцы не гнутся. А корма путного не дают, кроме мерзлых сухарей. Сейчас-то огонь получше разгорелся, хоть погреюсь. А то я уж было раскаиваться стал, что сел не в свои сани, ушел из обители себе на погибель.

Идем медленно, потому что трудно идти по свежему снегу, по бездорожью. Первыми идут пешие люди на лыжах, снег утаптывают. За ними мы, конные. А позади обоз везут. Да обоз у нас невелик, потому что и поход не долгий.

Теперь вот дали, кроме сухарей, еще толокна. А ратные люди толокна не варят, как монахи, а сыплют его в холодную воду, да соли крупицу туда бросают и пьют прямо так.

А книги писать в походе куда как трудно. Выходят не буквы, а кривули нестройные и грязь. Не знаю, разберу ли сам, что нынче написал.

Февраля 12-го дня

Насилу добрались до Дмитровской дороги. По правую руку город Дмитров, по левую – Тушино и Москва. А следов на дороге не видно.

Схоронились мы в лесу в овраге, разбили шатры, окопались снегом для тепла. Послали сторожей дорогу караулить. На обед дали нам судаков сушеных – тьфу, на вкус что бумага, а мелкие что твои ерши.

Григорий, воевода наш, посылает меня на ночь в дозор. Поеду сам-шестой. Не знаю, буду ли жив. Мороз лютый. Выпросил я себе тулупчик потеплее, а и сквозь него пробирает.

Февраля 13 дня

Поехали мы, как стемнело, в дозор. Ночь ясная была, месяц светил ярко и множество звезд. А всего послано было на дорогу и в рощи у дороги таких как мы сторожей десятка с три.

Сначала мы с товарищами моими совокупно ехали, а после помалу разбрелись кто куда, но не очень далеко, чтоб друг друга слышать. Я коня за шею обнял, пригрелся, стало меня в сон клонить, Внезапно услышал: вроде снег поскрипывает, как будто сани едут. Я тотчас пробудился. Гляжу: точно, сани, а в санях женочка сидит в шубе да под одеялами. А за санями два всадника, одеты как стрельцы московские, в бараньих шапках, с луками и с колчанами за плечами. Первый всадник сановитый, в летах, с длинною бородой, а второй – тощий и совсем юный, без бороды и усов, как и я. Этот второй всадник был очень красив лицом.

Хотел было я закричать, товарищей своих на помощь позвать, как вдруг мне бородатый стрелец говорит:

– Цыц, щенок! Только пикни – враз без головы останешься.

И саблей на меня замахнулся. Тут другой стрелец, безбородый, за меня вступился:

– Постой, – говорит, – Иван. Не тронь этого мальца.

А выговор у него не русский, у безбородого-то.

– Ты не Михайла ли Скопина человек? – это меня безбородый спросил. Я ответил, что точно, я княж Михайлов человек Скопина. А сам смекаю про себя: закричать – без головы останусь. Да и услышат ли мой крик? Пока я дремал, конь мой мог далеко от дороги уйти. Лес кругом незнакомый. Пищаль на таком морозе едва ли выстрелит, и на полке пороха нету. Разве с бердышом на них кинуться? И то худо: пока с бородатым буду управляться, меня безбородый из лука застрелит.

А он, безбородый, мне и говорит:

– Вот и ладно. Мы тоже за Шуйских стоим. А теперь пропусти нас, а то у нас дело неотлагательное.

Я смотрю: бородатый саблю опустил, и, похоже, убивать меня раздумал.

– Поехали, – говорю я им. – До нашего стана, там расскажете воеводе Григорию о своем неотлагательном деле.

– Этого нам не можно. Мы должны в Троицкий монастырь поспешать и самому князю Михайлу тайную грамоту передать.

И, говоря такие слова, они все трое мимо меня проезжают и в лес устремляются. Я же только успел спросить: – От кого грамота?

А они мне из-за деревьев отвечают:

– От князя Сукина и от дьяка Собакина.

Так и исчезли во тьме кромешной. Тут-то я смекнул, что провели они меня. И стало мне стыдно, что я такой трус и дурак. Закричал я во всю глотку и поскакал своих искать. Долго я ехал по лесу, и никто на мой зов не откликался. Насилу отыскал пятерых наших, и рассказал им все: дескать, проскакали мимо меня трое в темноте, назвались людьми Шуйских, а я на подмогу звал, да не мог докричаться.

Пустились мы в погоню, но тех уж и след простыл.

В ту же ночь другие наши сторожа поймали на дороге восемь воровских казаков тушинских. Утром Григорий велел для них костры раскладывать. Но они не стали ждать, пока их поджаривать начнут, а ударили челом и принисли свои вины, и вот что рассказали.

Тушинскому воровскому табору настают последние времена. Ложный царь Димитрий после бегства своего из Тушина объявился в Калуге. Его там приняли с честью, и он снова царствует, только без поляков и литвы, с одними русскими ворами. И от него пришла в Тушино грамота, в коей он, нечестивый самозванец, ругал последними словами бывшего своего главного воеводу гетмана Рожинского, а приспешников своих звал к себе в Калугу, обещая им все сокровища царской московской казны. Рожинский же никого из табора не отпускает.

И была там великая битва между поляками Рожинского и казаками, которые хотели к царику пристать. И полегло в той битве 2000 воровских казаков. А пока они бились, другие 7000 казаков убежали от Рожинского к королю Жигимонту под Смоленск.

Русские же изменники отрядили к Жигимонту посольство просить сына его, нечестивого королевича Владислава Жигимонтовича, на российский престол. А в посольстве том поехали под Смоленск подлейшие из изменников – Ивашка Грамотин да Мишка Салтыков (те самые, что под Троицей обмануть нас пытались и лгали, будто князь Михайло Скопин под Тверью ворам передался), а с ними Федька Андронов, да Васька Мосальский, да Юшка Хворостинин, да Федька Мещерский.

А царица воровская Маринка Мнишкова испугалась, что Рожинский ее схватит и неволею в литовскую землю отправит, и убежала тайком из табора, как прежде муж ее. Убегая, оставила она письмо польскому и литовскому войску, а в письме том такие слова:

«Покинутая и преданная теми, кто клялся защищать меня и честь мою, я вынуждена искать спасения в бегстве. Гетман Рожинский хочет меня выдать нечестивому королю Жигимонту, король же никаких прав не имеет ни на меня, ни на царство мое. А еще я знаю, что вы меня блудницей называете и всякими прочими дурными словами облаиваете. Я же, будучи царицей Московской и властительницей бесчисленных народов, ни за что не соглашусь вернуться в звание польской дворянки. Поэтому оставляю вас в твердой вере, что вы не забудете своих клятв, данных мне и моему супругу, и обещанных вам наград.»

Когда это письмо прочитали перед войском, поляки окончательно взбунтовались и едва Рожинского не убили, насилу он их отговорил. А этих казаков, которые к нам в плен попались, Рожинский послал Маринку догонять. Потому что она будто бы не в Калугу поехала к вору, а к Сапеге в Дмитров.

Воевода Григорий повелел тех казаков накрепко связать и везти поскорее в Троицу к Михаилу Васильевичу. А еще повелел на холме у дороги деревья рубить и строить острожек, чтобы надежнее дорогу охранять.

Февраля 16-го дня

Караулим дорогу по-прежнему, только теперь уже не в овраге хоронимся, а в острожке сидим, за рублеными стенами. Вчера поймали поляков-сапежинцев, которых из Дмитрова послали за припасами. Напали мы на них всем множеством из засады. Они и защищаться не могли, потому что вовсе не ждали такого храброго и многочисленного на себя нападения. Не успели и сабель достать. Я в том деле был и вместе с товарищами моими ударил смело на еретиков.

Конь у меня добрый, татарский, гнедой масти. Ростом невысок, и может целый день без устали бежать. Но летами он уже не молод, и потому скачет не так быстро, как прочие. Цена такому коню 10 рублей. Польские аргамаки куда дороже, но их надо овсом кормить. Мой же одним сеном, или даже ветками и корой древесной пропитается, а к овсу не привык и не станет его есть, если и дать ему.

Говорю же я коне вот зачем: чтобы не винили меня в робости или нерадении. Когда мы на поляков поскакали из засады, я от товарищей отстал не ради малодушия своего, а ради того, что конь у меня нерезвый. Но была и от меня в том деле польза. Ведь это я научил Григорьевых воинов кричать ясак чудотворный, Сергиево имя. А поляки-то крепко запомнили Троицу – как услышат «Сергиев! Сергиев!», так сразу мужества лишаются, и сердца их страхом наполняются.

В лесу нынче студено, особенно на снегу спать неповадно. Изб-то нам Григорий рубить не велел, говорит, обойдемся, нам здесь недолго сидеть. Ратные люди водкой согреваются, и меня к тому приучают. Я же водки прежде не пивал и поначалу отказывался. Теперь вот отведал. Питье это на вкус горькое, однако нутро от него и впрямь согревается, а сердце веселится. Григорий же Волуев нам много пить не велит и сам не пьет. А поляки водку пьют каждый день и называют горилкою.

Ратные люди постов не блюдут, кроме главнейших четырех, и не чают в том греха.

Григорий сказал, что мы уж тут довольно постояли и пора идти на помощь Куракину. Маринка, сказывают, уже в Дмитрове. У Сапеги там людей с 2000, а еще ждет войска от Жигимонта. Жигимонт-де хочет войско послать против князя Михаила.

Я зуб сломал: в каше попался камень. Зело болит.

Февраля 20-го дня

Поймали мы гонца Сапегина. Ехал он к Рожинскому за подмогой. Гонец этот с пытки сказал, что посланы, кроме него, еще другие гонцы. Но тех мы не поймали.

Завтра мы идем к Дмитрову; князь Куракин уже там. Сапега встретил его в поле, но не выдержал храброго натиска и бежал с позором, спрятался за крепкими стенами. Польская конница тяжелая; летом-то они сильнее наших в поле, а зимой, когда снег глубок, наши на лыжах быстрее поворачиваются и легко поляков побивают.

Февраля 26-го дня

Пришли мы к Дмитрову и стали под городом, на горелом посаде, вместе с князем Куракиным. Здесь же и Християн Зомме, а с ним 400 шведов. Город мы обложили со всех сторон, ниоткуда невозможно пройти польским людям, ни запасов подвезти.

Держал нас окаянный Сапега в осаде 18 месяцев, и сколько из-за него, поганого литвина, погибло православных христиан, и даже малых детей, и отроков, и отроковиц! Пусть же теперь отведает осадного житья. Чтоб ему самому от цынги сгнить, собаке.

Город Дмитров невелик, стены имеет деревянные с восемью башнями, стоят же стены на высоком земляном валу.

Февраля 27-го дня

Ночью сделался великий шум и крик. Принялся я было ратных людей расспрашивать, но они мне ничего не отвечали, только бегали туда-сюда меж костров с воплями. Насилу разузнал я, в чем дело: пришло от Рожинского большое войско Сапеге на помощь, и теперь через наш стан пробивается.

Побежали мы с товарищами к Московской дороге, да уж поздно было: поляки вошли в город, и ворота за ними затворили. А после те люди, что ближе к дороге ночевали, поведали нам, что поляки обманом проскочили. Было-то их мало, всего человек 20, да двое саней с припасами. А шум нарочно подняли громкий, словно большая сила идет. Вот наши-то и обманулись. Теперь, чаю, воеводы усилят стражу, и в другой раз мы так не оплошаем.

Февраля 28-го дня

Водили нас на приступ. Шведы составили гуляй-город, сиречь крепость на санях из щитов деревянных; подкатили его к воротам и давай из пушек по воротам бить. А мы пешие побежали с лестницами к валу.

Сапежинцы сперва по нам со стены стреляли из пищалей. Наши пушкари тоже ядер не жалели и многих поляков со стены посбивали. А когда Зомме стал ворота ломать, поляки в конец перепугались и начали сами вниз сбегать, и уже в нас почти не стреляли. Мы от этого весьма приободрились и укрепились духом, и даже уверились, что город нынче будет наш. Григорий Волуев так и сказал: «Наш будет город». И мы еще быстрее побежали вперед.

Я уже у самого вала был, как вдруг появилась на стене дева красоты несказанной. И нарочно так встала, чтоб мы ее видели. Начал она саблей махать и громким голосом по-польски кричать – призывать своих польских людей на защиту стены.

– Эй вы, – кричит. – Славное воинство! Куда разбежались? Глядите на меня: я хоть и баба, а не теряю мужества!

Я гляжу и глазам своим не верю: ведь эту женку я ночью в лесу видал, когда мы с воеводой Григорием дорогу сторожили. Но она тогда была по-мужски одета, и я ее за стрельца принял.

Но еще пуще я удивился и в конечное изумление вошел, когда сотник наш, боярский сын москвитянин Алексей, закричал:

– Да ведь это Маринка, воровская царица!

Тут, верно, не у одного меня произошло в мыслях смятение, потому что многие, кто на вал уже начал взбираться, остановились, а иные подались вспять. Поляки же, услышав Маринкины речи, устыдились своей робости и повылезли все снова на стену, и стали в нас сильно стрелять, и многих наших побили.

Пришлось нам отступит и вернуться в свои таборы. Шведы же, увидев наше бегство, тоже побежали. После Християн Зомме нас премного ругал по-шведски, а также по-русски сукиными детьми, что мы своей трусостью все дело загубили.

Марта 5-го дня

Шведы снова жалованья просят и не хотят больше под Дмитровом стоять. Сказывают, что завтра пойдут они обратно в Троицу, а за ними следом и все наши конные люди. Здесь же у города одни лыжники останутся. А сильную осаду вести нам не на что и нечем; припасы кончаются.

Князь Михайло скоро в Москву пойдет со всем войском, чтобы Тушино – главное воровское гнездо – разорить и воров от Москвы прогнать. Поэтому нужно нам поспешить в Троицу, а то князь без нас уйдет.

Князь Куракин не хотел брать на себя начальство над лыжными людьми, что остаются здесь под Дмитровом. Потому что это стояние с малыми силами под городом никакой славы не сулит, а только великие тяготы. Города все равно не взять; тех же, кто с князем Михайлом на Тушино пойдет, царь наверное щедро наградит.

Григорий же Волуев иначе рассудил.

– Мне, Данило, – сказал он. – Нечем пока перед государем Михайлом Васильевичем похвалиться. Пусть Куракин уходит, а я останусь и начальство у него приму. Ты же поезжай в Троицу и передай князю Михайлу мои слова: скажи, бьет тебе челом, государь, холоп твой Гришка Волуев, молит тебя слезно: поберегись, княже, не езжай в Москву, не губи себя! Попомни слова матушки твоей, писание ее, что принесли тебе в слободу Алесандрову! Если же никак нельзя тебе ослушаться царева приказа и в Москву не ехать, то не мешкай там, а иди скорее на Тушино и на Жигимонта.

– Как же это, – спросил я его. – Разве в походе и в битвах ему легче себя сберечь, чем в Москве, которую он от воров спас и из осады вызволил?

– Передай, как я сказал. Князя Михайла в битве ни пуля, ни стрела, ни сабля не возьмет. Только измена погубить его может. В Москве же нынче изменников-перелетов полным-полно. А завистников и недругов у Михайла Васильевича в Москве едва ли меньше, чем во вражеском стане. О том и княгиня Елена Петровна, мать Михайлова, писала ему в Александрову слободу. Писала красными словами, ну точно как в песне, я всего-то не упомню, а были там такие слова: «Лихи на Москве звери лютые, а пышут ядом змеиным, изменничьим.»

Обещал я Григорию сделать по слову его. А еще я его спросил:

– Когда приеду я в Троицу и твои слова князю передам, что мне после делать? Я-то думал и впредь воевать в войске твоем (хоть и устал премного от ратных трудов!), но ты меня отсылаешь. Как же мы теперь встретимся?

– Будь пока при князе Михаиле. Я тебя назначаю своим посыльным. Если князь станет гонцов ко мне слать, то и ты с гонцами поезжай. Я же буду накрепко стоять здесь под Дмитровом. И если, Бог даст, прогоню Сапегу и возьму город, то буду в городе сидеть и ждать княж Михайлова повеления.

Так мы с Григорием по-дружески попрощались, и он меня даже по плечу похлопал ласково и зачем-то шапку мне на глаза надвинул. Шапка велика мне.

Марта 7-го дня

Снова в Троице. Уезжал-то я отсюда отроком неразумным, иноки надо мной потешались и дразнили Пересветом. А обратно приехал героем и бравым воином. Только въехал я в Водяные ворота, как обступили меня иноки и слуги монастырские и принялись о ратных моих подвигах расспрашивать. Я же им все подробно рассказывал.

После того призвал меня архимандрит Иоасаф и вручил мне грамоту запечатанную.

– Как в Москву приедешь, – сказал он мне. – Сразу, не мешкая, ступай в город в Китай, в Богоявленский монастырь, на наше Троицкое подворье. Найдешь там келаря нашего, старца Аврамия Палицына, и вот эту грамоту вручишь ему самолично. А после делай, что келарь тебе велит.

Успел я в Троицу как раз во-время: завтра иль позавтра пойдет князь Михайло Васильевич с войском и с Яковом Делагарди и со шведами в Москву. И я с ними поеду.

Марта 12-го дня

Собрались мы в поход и встали всем воинством на горе Волкуше, против монастыря. Архимандрит Иоасаф с соборными старцами и со всеми иноками, с честными крестами и иконами, с пением и звоном колокольным вышли нас проводить и благословить.

Внезапно во время пения набежала черная туча на солнце ясное, и подул с полуденной стороны сильный вихрь, и обсыпало нас всех колючим снегом. А один шведский прапорщик оступился и прапор свой выронил. Тогда многие ратные люди премного испугались, и осеняли себя крестным знамением и так меж собой говорили:

– Дурной знак! Не будет нам удачи! На беду идет князь Михайло в Москву, идет себе и нам на погибель.

Все воинство российское, и даже шведские немцы, князя Михайла пуще жизни любят. И в Москву они шли нехотя, потому что боялись: не погубили бы князя в Москве завистники бояре.

Архимандрит тогда повелел принести образы заступников наших, святых чудотворцев Сергия и Никона. И как только их принесли, снова солнце в небе засияло, и метель унялась. Князь Михайло Васильевич рассмеялся весело и так молвил войску:

– Вот и напрасно вы, господа и братья, приуныли. С нами Господь и святые заступники наши Сергий и Никон. Верно, отче архимандрите? Поехали с Богом.

Тогда все мы воспрянули духом и смело пошли своей дорогой.

Ехали мы три дня. Близ царствующего града войско построили чином; впереди ехали сам князь Михайло Васильевич и Яков Делагарди, за ними шведские и русские полки, каждый со своею хоруговью, с битьем барабанным и трубной музыкой.

Скоро увидели мы вал земляной, а на нем стену деревянную с трехглавыми башнями и с двойными сводчатыми воротами. Многая лета тебе, Москва, мать всех городов царства Российского! Давно я тут не бывал, а все по-прежнему осталось.

Подъехали мы к Сретенским воротам Деревянного города, а здесь уже, в согласии с названием ворот, народ нас встречает. Толпа собралась перевеликая, всех чинов люди, а уж как раскричались! Пред князем Михайлом все черные люлдишки на снег лицом падали, а дворяне да дети боярские, да гости богатые земные поклоны били. Кричали славу ему, избавителем называли, а многие и государем величали.

Потом народ раздался, и выступили из ворот думные бояре в шубах собольих да в цепях золотых, каменьями драгоценными украшенных. Поднесли бояре князи Михаилу хлеб-соль и низко кланялись. И сам царь Василий вышел навстречу родичу своему, отдал ему земной поклон, и со слезами его благодарил за спасение царства.

Так с великою честью въехали мы в Деревянный город (он же еще Земляным зовется, потому что обнесен валом земляным, а по валу стеною деревянной, люди же его Скородомом называют, того ради, что Борис Годунов эту стену и вал строил наспех).

Ехали мы по улице Сретенской, а народу по обе стороны дороги становилось все больше, а крик все громче. Как пишут в книгах, «уже тому воплю до неба восходящу». И во всех церквях колокола звонили. Так достигли мы Белой каменной стены (она же Царевым городом зовется). И ехали далее до города Китая Никольских ворот. А сотники наши и царевы служилые люди в ту пору разводили ратных людей по избам на постой. Москвичи же этим нисколько не утеснились, а все рады были таким гостям. За особую же честь почитали взять себе шведского немца; чуть не дрались из-за них.

Я же вслед за князем Михайлом и за царем, и за думными боярами въехал в город в Китай, и по улице Никольской приехал я прямехонько к Богоявленскому монастырю. Здесь я остановился, а царь с князьями и боярами повели Михайла Васильевича далее, в Кремль, к Пречистой соборной, молебен слушать. Я туда не пошел, потому что устал с дороги.

Келаря старца Аврамия сейчас нету, он в Кремле на молебне, а к вечеру будет. Меня тут накормили, напоили и в келью отвели. Вот я и взялся за хартию, чтоб не сидеть бездельно.

Народ московский радуется избавлению своему, а того не разумеет, что для подлинного избавления придется еще нам, ратным людям, немало тягот вынести и крови своей пролить. Рожинский в Тушине стоит, Сапега в Дмитрове, Вор в Калуге, Жигимонт под Смоленском; а еще сказывают, будто Лисовский Суздаль взял и там сидит. Кругом враги! Верно говорил Григорий Волуев: не мешкать бы князю Михаилу в Москве, идти бы скорее на супротивных, пока они снова не усилились!

Когда я в Троице князю Михаилу Григорьевы слова передал, он мне так ответил:

– Я, Данило, из Тушина хочу воров выгнать немедля, пока есть зимний путь. А с другими супостатами – как Бог рассудит, может, и до просухи ждать придется. Однако ожидание это нам станет дорого: иноземцам-то платить надо каждый месяц.

Мне ведомо, что князь в Москву идти не хотел, а пошел единственно по цареву указу. А еще мне ведомо, что он уже отдал королю шведскому град Корелу с уездом; иначе король войска бы не дал. А если война продлится, шведы и других городов потребуют.

А князь Михайло меня за службу похвалил, и обещал поместьем пожаловать, если я теперь из монастырского слуги стал государевым служилым человеком, сыном боярским. Поместья только один царь прежде раздавал; а как настала смута, то и другие взялись: не только князь Михайло (он-то достоин такую волю иметь), но и вор Тушинский, и даже Сапега. Сказывают, будто уже и Жигимонт русским изменникам поместьев надавал. Чаю, когда успокоит Господь землю русскую и сделается в государстве мир, будет большое неустройство из-за такого несогласного раздавания вотчин: ведь каждое село может стать о двух, а то и о трех хозяевах.