Текст книги "Троица"

Автор книги: Александр Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Апреля 30-го дня

Назад тому две седмицы во время обычной вылазки расхрабрил господь на супостатов Никифора Шилова и стрельца Нехорошка. Прискакал тогда внезапно кровопийца Александр Лисовский с казаками своими, и стал троицких людей теснить и острием меча пожирать, словно лютый волк агнцев. На Лисовском же был сверкающий доспех, а конь под ним красивый и могучий.

Никифор с Нехорошком, увидев его, распалились сердцами, призвали святого отца нашего Сергия чудотворца, и поскакали на своих меринах. И, в самую гущу вражеской рати пробившись, Никифор убил коня под Лисовским, а Нехорошко ранил его копьем в бедро. Троицкие же люди, видя такое геройство, отступать перестали, ударили крепко на врагов и отбили у них Нехорошка и Никифора. И те невредимыми вошли в город.

Мая 9-го дня

Праздник святого отца нашего и застуника Николы чудотворца.

Архимандрит Иоасаф в храме Успения Богородицы освятил в приделе храм святого Николы. И все мы молились с усердием об ослаблении гнева господня на нас, чтобы мор и болезни прекратились. А иные из недужных уже теперь стали выздоравливать. Знать, не оставил нас Господь милостью своей окончательно.

Благословен Господь Бог наш! Разгневавшись, слегка поразил; помиловав, премного возлюбил; избавит он нас конечно от всех бед, если в вере не ослабеем и будем стойкими.

Мая 29-го дня

Вчера ранним утром литва и поляки и русские изменники гудели громко во множество труб, и конные ратники в великом числе скакали по всем полям Клементьевским. Сам Сапега показался с дружиной своей и со знаменами и с музыкой; прогарцевали они по Красной горе и снова скрылись в своем таборе. А иные из супротивных пушки и туры катили к городу и на прежних местах расставляли, где удобнее бить по дому чудотворца. И так мы поняли, что будет большой приступ.

Собрались мы на помосте перед церковью святой живоначальной Троицы, все оставшиеся осадные сидельцы, мужеского и женского полу и всякого возраста. И больно было самим смотреть на это собрание, потому что каждый помнил наше прежнее множество и содрогался в сердце, видя нынешнее оскудение, малую кучку немощных и хворых.

Воеводы Алексей и Григорий к народу обратились с такими словами:

– Должны мы сегодня, братья, постоять крепко за православную веру, за государя, за великую Россию. Сами вы знаете и видите, как мало нас осталось, и враги это знают и заранее празднуют, думая за час овладеть городом. Мы же, хоть немощные и нагие, не устрашимся сияния доспехов, вражьего множества! Разве можем мы теперь предаться унынию, допустить отчаяние и ужас в сердца свои, ослабеть духом и пасть перед беззаконными? Разве напрасно товарищи наши мученическую смерть приняли, и мы сами такие великие беды и тяготы доселе стойко терпели? Будем же до конца тверды, не посрамим памяти братьев наших, не допустим в город крестопреступников и кровопийц. С нами Бог, и никто против нас!

Вышел к нам архимандрит Иоасаф; от скорбей осадных и великих забот совсем поседела борода его, и осанка уж не так стала величава. Обратился он к народу, говоря:

– Не сетуйте, братья, что малы мы числом, слабосильны и наги! Господь не оставит эту святую обитель. Неотступно молят Бога о нас преподобные отцы наши чудотворцы Сергий и Никон. Как спас Господь Авраама и Гедеона и град Иерусалим не силой, не броней, не крепкими стенами, но мышцею своей, так и дом пресвятого имени своего спасет не сильными, но немощными, не мудрыми, но простыми, не многими числом, но малыми. Приступайте же, братья, к работе своей, да не устрашится никто из вас; мужеством, стойкостью и верой обретете ныне царствие небесное и вечную славу!

Стали мы готовиться к приступу. Каждому было его место указано на стенах, стрельницах и у подошвенных бойниц. И никто уж меня малым возрастом не попрекал: все мы в одночасье стали как будто равны, от малых отроков до дряхлых старцев; также и девки, и бабы, и старицы мужественными воинами внезапно обратились: брали в руки оружие и к местам своим становились.

А оружия всякого и пороха у нас много: на каждого вышло с избытком. Натаскали мы на стены камней, смолы, серы и извести, огни разожгли, приготовили козы с варом и говном кипящим. Не было же ни у кого ни страха, ни смятения в сердце. Очень мы ожесточились на врагов, и каждый готовился с радостью принять смерть, отмщая обиды наши.

А я пошел на указанное мне место, на стену с полуночной стороны города, между Каличьей и Соляной башнями. Оборонять же мне надобно было три зубца с бойницами, а в помощь мне дали мальца Ивашку семилетнего и старца Федота, недужного и подслепого. А снарядились мы пищалью затинной, да еще двумя рушницами, да копьем длинным, да двумя рогатинами, да тремя коробами с известью, да козою, а в котле вар с дерьмом, да пороху и пуль взяли довольно.

До полудня литва гудела в трубы, потом стихло. А полки их пешие и конные пока еще двигались в отдалении, за Княжьим полем и Мишутинским оврагом.

Стали мы ждать. Я Ивашку учил пищали заряжать, а Федот вар в котле помешивал да огонек поддерживал. Пришел пан Мартьяш, мое имение оглядел и сказал:

– Ну, Данило, у тебя все уряжено хорошо, да и место тихое, для приступа неудобное. Только пушечку свою ты разверни: она у тебя на Капустный огород смотрит, а ты ее в Мишутин овраг наставь. Противник может пойти оврагом, чтобы незаметно подкрасться; но их не будет здесь много. Те же, кто огородом двинется, побиваемы будут с Соляной и с Житничной башен. А ты туда наискось не стреляй, толку не будет.

Потом воевода Алексей проходил: не сказал ничего, только головой кивнул и как будто, показалось мне, утер тайком слезы: наверное, жалел, что воинского чина людей не осталось, и такой немощный народ теперь воюет.

Ждали мы до вечера. Солнце зашло, вокруг города поляки и русские изменники вдруг затихли. Не слышно стало ни труб, ни криков. И поползли они тихо, как змеи, со всех сторон к городу. И троицкие люди затаились и в тишине ждали. А виднелись только турусы и щиты рубленые на колесах, и медленно приближались они к стенам, а длинные лестницы по земле волочились.

Вдруг грянул верховой наряд литовский с Красной горы, и тотчас вражеские рати поднялись и устремились к стенам, и начали приступ всеми силами и хитростями.

У меня-то сперва было тихо, по слову пана Мартьяша. А Капустным огородом двинулась большая рать казаков. Их били с башен крепко, но многие все же достигли стены и стали лестницы приставлять. А их через подошвенные бои кололи и стреляли, а сверху камнями сыпали и огнем жгли. Я туда смотрел, зазевался. Вдруг Ивашка кричит:

– Лезут, Данило, ох-те мне, лезут, лезут!

Гляжу: из Мишутина оврага вылезло поляков с полста; выскочили на дорогу и бегом к стенам, а лестницы уже на бегу воздымают.

Я Федоту:

– Федотушка, голубчик, скорее, кипяти говно!

А он:

– Уж тороплюсь, скоро, чай, закипит.

Я же у пушечки прицел поправил да сунул в запал фитиль. Она как грянет! А в стволе там пулек было набито, верно, полмешка. Полетели они, как пчелы, облаком, и сразу двух литвяков наземь повергли.

Тут я за рушницы схватился, выпустил оба заряда, а попал ли – не знаю: снизу с подошвенных боев много зелейного дыма пошло, мне глаза заело.

Ивашке велел пищали заряжать, сам с затинной тружусь: ее-то не в миг зарядишь. Тут снизу мне кричит инок Кирилл:

– Скидывай, Данило, вали их!

Вижу я, и впрямь уже лестница приставлена. Я в нее рогатиной уперся и отпихиваю; насилу вместе с Федотом повалили, да упустили рогатину. Потом вылили мы латинам на головы дерьма кипящего. А Кирилл внизу из подошвенных боев копьем их колет и из лука стреляет.

Осталось семеро врагов живых. Тут мне Ивашка пищаль подает. Я выстрелил, да так метко, сам удивился: точно в рожу поганую попал литвину, и шлем стальной не защитил его. Тут остальные четверо показали тыл и укрылись опять в овраге. Одну-то лестницу бросили, другую с собой уволокли.

Сделалась нам передышка. А кругом лютый бой кипит. И наши все разъярились и бьются, как львы, даром что недужные да голодные.

Совсем темно уже стало, только луна светит да огни полыхают от зажженных литовских щитов и турусов.

Литва покатила по углической дороге туры и наряд, хотели пробить ворота Конюшенные. А по ним наши стали стрелять с башен Соляной, Каличьей и Плотничной огненными ядрами, и их осадные хитрости подожгли. А когда враги мимо моего места проходили, то повернулись ко мне боком. Тут я по ним из пушечки снова выстрелил, и из пищалей добавил.

Появились новые литовские рати. А я вошел в раж удивительный, словно демон в меня вселился: никаких мыслей в голове не стало, только по стене метался от бойницы к бойнице, стрелял да копьем колол, лестницы отпихивал да лезущим на стену врагам скверные очи известью засыпал.

Не знаю, долго ли продолжалось все это, да и не помню ничего толком, все в разуме моем смешалось. Одно лишь помню, как пролетела меж зубцов стрела, и Ивашку моего насквозь проколола.

Тут я не сдержался, поплакал немного, но дела своего не оставил: велел Федоту всё из котла на латин вылить скорее и пищали мне заряжать. И бился снова.

Наконец отступились окаянные, побросали щиты и турусы и с позором побежали прочь. Наши же тотчас город отворили и малым числом вдогонку им кинулись; коих побили, а коих живыми взяли: три десятка нахватали пленных. Будет кому жернова вертеть.

Но это уж я пишу с чужих слов, сам не видал той вылазки. Как только поганые от города откатились, внезапно все силы меня оставили, и я тут же на стене забылся сном глубочайшим.

Июня 6-го дня

Слышал сегодня от людей, будто бы пана Мартьяша казнить хотят: он-де сознался в измене. Сказывал же старец Гурий Шишкин, дьякон, казначея Иосифа погубивший доносом своим.

А случилось вот что: были некоторые из первых людей монастырских у троицкого слуги Пимена Тененева в кельях на обеде. Там пировали с ними оба пана перебежчика, Мартьяш и Немко. Пили вина и сладкие меды и веселились, может быть, праздновали победу недавнюю, отражение приступа.

Отобедав, сели Мартьяш с Немком играть в тонцы. Мартьяш всякий раз выигрывал. И вот во время игры случилась между ними размолвка, а никто из бывших там людей не понял, из-за чего. Немко вдруг отскочил от Мартьяша и стал плевать в него, скрежетать зубами, прыгать и руками махать. И момотал что-то по немому своему обычаю. Мартьяш же взглянул на него недобро и вышел вон. А Немко побежал к воеводе князю Григорию, пал перед ним и, корчась в слезах, руками стал показывать, чтобы взяли того Мартьяша. И мановениями рук изображал, якобы взметнутся в воздух стены и все строения монастырские, а люди будут побиты, если оставят Мартьяша в живых.

Воевода же бессловесные немковы речи без труда понимает, как и многие из нас. Этот Немко так ловко умеет руками и лицом говорить, что и толмача не нужно.

Тогда повелел князь Григорий Мартьяша схватить и допытаться обо всех его коварных замыслах.

Отвели пана Мартьяша в сыскной приказ и долго пытали, но он все не хотел виниться. В конце, однако, не вынес мук жесточайших, и, не чая уже себе спасения, истязаниями доведенный до безумия, признался, будто бы подослан в монастырь Сапегой. Дескать, хотел он у пушек монастырских запалы забить, а порох прижечь. Чтобы, когда случится новый приступ, пушки бы стрелять не смогли. А еще посылал в литовские станы на стрелах грамоты, и все сообщал врагам о городских делах и секретах, и советовал, как лучше взять город.

Старец Гурий Шишкин, рассказывая это, посмеивался зло. По всему, очень рад был, что Мартьяша уличили в измене. Мне же показался неправым такой суд. И подумал я, что начальники троицкие по недомыслию опять хотят хорошего человека погубить безвинно. Старец же Гурий сказал:

– Что ты, Данило, ропщешь супротив старших и мудрейших? Негоже, чтобы литвин над православными начальствовал. Слишком большую волю взял этот Мартьяш: дозоры осматривал, ратным людям указывал, самих воевод поучал. Всем истинным христианам давно уж невмоготу терпеть такую наглость. А еще в одежды светлые вырядился, собака, и красуется среди нас, бедных и нагих; вот гордыня его и погубила.

Я пошел к воеводе Григорию Борисовичу просить за пана Мартьяша. Но воевода меня слушать не стал; сам же был угрюм и немногословен. Ведь с Мартьяшем была у него крепкая дружба. Сказал мне только:

– Оставь, все это без пользы. Или ты хочешь, чтобы и меня в пытку отдали и сообщником нарекли? Ступай прочь, не докучай мне попусту.

А вечером нынче видел я пана Немка в Мартьяшевых красивых одеждах.

Июня 7-го дня

Мартьяша сегодня похоронили.

Июня 8-го дня

Во время вылазки окружили Немка на нижнем огороде пешие русские изменники. Он же шапкой замахал и предался им, ушел во вражеские станы.

Вот и решай всяк как может, кто из двух панов был изменник.

Июня 22-го дня

Благие вести. Ночью прополз в монастырь сквозь литовские заставы даточный человек Еремей Кобылин с грамотой от храброго князя Михайла Васильевича Скопина (на него же мы всю надежду возлагаем: он один нас может спасти).

Прочитали дьяки грамоту в монастырском дворе громко. Говорилось же в ней, что посольство князя Михайла к королю шведскому Карлусу девятому ездило не напрасно. Пришли из шведской земли на помощь земле московской вольные воеводы Ивельгор и Яков Понтусов Велегард с отборными дружинами. Многие крепости по пути отбирая у поляков и воров, марта в 30 день достигли они Новагорода.

Ко князю Михаилу многие полки русских людей собираются, из городов полуночной страны и от Студеного моря. А иные города уже сами отложились от тушинского самозванца.

Пишет нам Михаил Васильевич, что в пути не медлит, и у городов в долгих осадах не стоит, а только бьет литву в открытых схватках в чистом поле, и, поскольку возможно, спешит на выручку Троицкому Сергиеву монастырю и царствующему граду Москве.

А тушинский царик собирает по всем городам самых яростных ратоборцев и верных ему русских изменников, и посылает их против князя Михайла и немцев; начальствует же над войском этим гетман Зборовский. Июня 17-го дня был бой у поляков с немцами под градом Торжком. Зборовский, не сумев одолеть шведскую рать, отошел в город Тверь и там утвердился. И теперь князь Михайло со всем воинством идет к Твери.

«Как только расчищу к вам путь острием меча, – пишет князь Михайло. – Тотчас пришлю большой отряд, чтобы вызволил вас из осады».

От такой радостной вести мы возрадовались сердцем. А монастырские начальники отворили погреба и учинили нам обед на славу: вдоволь дали хлеба, и щей, и гороха с рыбой, и даже медом попотчевали. А такой пир для житниц и кладовых монастырских теперь бремя не большое: ведь мало осталось нас, едоков.

Хоть и не достиг еще князь Михайло Троицкого монастыря, а уже есть нам от него польза наяву. Сапега-то лучшие свои рати послал из-под Троицы в Тверь, и нам стало вольнее выходить из города по всяким житейским нуждам.

Июля 11-го дня

Нет вестей от князя Михаила. А ведь обещал поспешить!

Могло ли такое случиться, что побили его дружину и шведских немцев проклятые кровопийцы, безбожники тушинские? Нет, если бы содеялось столь ужасное зло, уж эти окаянные псы, кругом монастыря стоящие, не замешкались бы расхвастаться перед нами: день и ночь подскакивали бы к стенам и похвалялись.

Наяву же мы другое видим: как будто задора у них поубавилось, и уж не так они пьянствуют, и к нам давно не ходили похмеляться. Верно, напуганы до смерти победоносным движением князя Михайла; трезвыми и вооруженными теперь спать ложатся.

Дай же, Господи, нашей вере и стойкости не оскудеть и терпению продлиться еще хоть немного: может, и доживем до избавления своего.

А еще говорят, поспевает к нам на выручку с Волги боярин Федор Шереметев с силой понизовской.

Июля 29 дня

Вражье воинство в таборах своих снова расшумелось. По всему видно, что на наше горе многие новые рати присоединились к полкам Лисовского и Сапеги. Приходят из-под Твери от Зборовского польские и литовские люди, а с ними и новые изменники, дворяне и дети боярские, в столь грозное время предательски на сторону тушинского вора переметнувшиеся.

Вчера подъезжали к городу всякие видные паны (имен их не упомнил) и, насмехаясь над нами, говорили:

– Напрасно ваше упорство. Князя-то Михайла Скопина и немцев мы побили, а воевод захватили. И князь Михаил бил челом на всей воле панской. Если теперь не покоритесь государю, то он сам следом за нами придет со всеми польскими людьми, и с князем Михаилом, и с Федором Шереметевым, и тогда уж челобитья вашего не примем.

А нынче подъезжали к стене предатели боярин Михайло Салтыков и думный дьяк Иван Грамотин, говоря:

– Бросьте вы упрямиться: никому не нужна ваша верность. Все русские люди над вашим безрассудным упорством давно смеются. Ведь Москву мы взяли, и Василий Шуйский у нас в руках.

А слуга Пимен Тененев со стены им отвечал:

– Даже если бы вы и не лгали, и вправду ваша была бы Москва, а мы всяко, как стояли, так и будем стоять за правду и православную веру против вас, собачьих детей, предателей.

Потом еще приезжали некие дворяне и дети боярские и так говорили:

– Посмотрите, не мы ли были с Федором Шереметевым? И вот, все мы здесь. Потому что узнали своего истинного государя и теперь верно ему служим.

Троицкие люди, слушая эти вражеские речи, поначалу поддались унынию и стали было сомневаться, думая: а нет ли в тех словах хоть малой доли правды?

Архимандрит же Иоасаф и воеводы Григорий и Алексей обратились к нам и просили не верить слугам дьявольским:

– Все их речи – лесть и обман. Они такою ложью многие города взяли. Нам же доподлинно известно, что Москва доселе стоит, а царь Василий жив-здоров и по-прежнему держит скипетр. Про князя Михаила наверное не скажем, но и таких свидетельств нет, что разбили его поляки.

Народ же троицкий собрался во дворе монастырском и слушали воевод. Вдруг заметил я, как влетела в город стрела и упала на вымостку перед храмом Успения Богородицы, а к стреле той грамота привязана. Люди же кинулись к грамоте, и вместе со стрелой подали воеводам.

Князь Григорий, прочитав писание, рассмеялся в голос и сказал:

– Здесь утаивать нечего, слушайте все!

И по писаному продолжил:

– «Не верьте, православные, бесовской лжи и ухищрениям! Да будет вам ведомо, что князь Михайло под Тверью литовские рати разбил и людей их без счета положил, воронье погаными их телами досыта напитал. Держитесь, скоро будет вам подмога.»

Сделалось у нас тогда ликование величайшее: орали и веселились мы так, словно и о хворях своих и бедах и всех смертных скорбях в миг позабыли.

И побежали мы на стены, и стали обольстителям вражеским так кричать:

– Хорошо вы и красиво лжете, да только никто вас не послушает. Если бы вы сказали нам, что князь Михайло под Тверью берега выровнял телами вашими, и птицы и звери насыщаются мертвостью вашей, то мы бы легко поверили. За чем пришли, то и творите, а головы морочьте дома женам своим.

И тогда все обманщики и крикуны тотчас от города отъехали и возвратились с позором в свои таборы.

Июля 31-го дня

Стало нам известно, что давеча пришел под Троицу из-под Твери пан Зборовский со всеми уцелевшими литовскими людьми и со множеством русских изменников. Пребывают же они в большом гневе, весьма неудачами разъярены. И порешили, оставив все прочее, взять Троицкий Сергиев монастырь: все пути к царствующему граду тогда будут перекрыты.

Зборовский же зло ругает Сапегу и Лисовского, говоря:

– Чего стоит бесплодное ваше стояние у града? Разве трудно город взять и воронье, там угнездившееся, передавить?

Нам же весть об этом прислали из вражеских станов верные люди. И мы теперь, преисполнившись мужества и сил своих последних не щадя, готовимся к новому приступу.

Августа 1-го дня

Ночью был приступ. Напали в самое темное время, думая сонными нас захватить, весьма большими силами и самым отборным воинством. Но приступали к городу не так храбро, как прежде, и не так умело. А стрелец Нехорошко сказал: «Это оттого, что воеводствуют не Сапега с Лисовским, они-то к нам давно пригляделись, а гетман Зборовский. Он, собака, мнил нас легко одолеть: воинство-то у него превосходное, не то что сапежинская и лисовская сборная чернь».

Мы со стен бились крепко и храбро, как и прежде, только поменьше нас стало со времени последнего приступа, о котором у меня написано подробно. Я теперь уж не три, а четыре бойницы защищал. А всего в городе осталось здоровых не более двухсот человек.

Бой длился полночи; ничего же враги не добились, и отступили с великими потерями. То-то теперь Сапега над Зборовским посмеется. У нас же на стене одну только бабу убили, а больше никого не ранили.

Усомнится ли кто теперь, что и впрямь мы молитвами святых чудотворцев Сергия и Никона и десницей всемогущего Бога оберегаемы и хранимы? Пристало ли нам колебаться и помышлять тайно об измене или о сдаче города? С нами Бог, и никто против нас. Ведь такой малой горсткой голодных и немощных сдерживаются величайшие избранные рати. И не так они боялись подходить к городу, когда было здесь множество ратных людей, как теперь, когда лишь убогие и едва живые, ничтожные числом встают против них. Поистине нет предела милости господней!