Текст книги "Сердце солдата (сборник)"

Автор книги: Александр Коноплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Игнат Матвеевич начал было понемногу успокаиваться, но кто-то в углу под лавкой нашел ботинки солдатские. Показал высокому. Тот подошел, спросил:

– Чьи?

– Мои, – сказал старик и не узнал своего голоса.

Ровно кто горло у него веревкой перехватил. А высокий глаз не спускает. Подвинул ногой ближе:

– Надевай!

А куда там надевать?! Ботинки разве что на пальцы влезут, да и то вряд ли. Уродятся же такие недомерки, прости господи! Пропадай вот теперь из-за него… Высокий ручищу свою на плечо положил, сжал пальцами.

– Ну, давай выкладывай: кого прячешь?

Как тут ответить? Сказать, дескать, такие же, как вы, окруженцы спрятаны, а вдруг эти и не окруженцы вовсе, а какие другие? Пропали тогда ребята! Как пить дать пропали! Молчит Игнат Матвеевич, в догадках теряется. Коли бы верно могли они через Непанское пройти, тогда бы он враз поверил. С той стороны, кроме как советским, и прийти некому. Да только знает Игнат Матвеевич: невозможно это. На немцев переодетых тоже не похожи. Тощие очень, бородами заросли и картошку нечищеную едят… Однако, чтобы сюда попасть, либо Березовское, либо Тихое не миновать. В Тихом гарнизон, а в Березовском с прошлой недели рота егерей стоит, круглыми сутками наряды дежурят, окруженцев поджидают. Как ни думай, все получается, что эти, хоть и русские, а не иначе как немцами подосланные.

И решил Игнат Матвеевич не говорить ни слова. Будь что будет! Про то, что старость его пожалеют, не думал тогда. Сидел насупившись, ожидая либо удара, либо выстрела в голову, а вокруг него босяки грудились, шумели, спорили. Один из них говорит:

– Чего с ним церемониться? Поставить к стенке – сразу расскажет! Ишь трясется! Это тебе не дезертиров прятать!

На беду сказал. Так бы, может, и просидел Игнат Матвеевич, отмолчался и отступились от него эти люди, а после таких слов будто захлебнулось у него внутри.

– Меня, милый, стенкой не испугаешь! Мне уж и так девятый десяток идет. Пора на покой. А вот служивым, что у меня запрятаны, помирать раненько! Не ищите их. Не найдете. – Опустив голову, сказал со вздохом – Вот и обувка ихняя… Латаю, как умею. Энти, никак, Ивана ботинки… Ну что ж, видно, не судьба мне их починить! – Обшарив всех хитрыми старческими глазами, остановился на ординарце комбата Митрохине, сказал, усмехаясь:

– А ты, милок, когда еще кого обмануть захочешь да себя за красного выдать, спрячь подальше френчик-то! Под шинелку спрячь. Дурни вы, дурни! Я ведь вас по этому самому френчику и распознал! Ну ладно! Покуда внучка не проснулась, ведите! Нехорошо, коли увидит.

Первым опомнился Митин.

– Обожди, дед! О каком френчике речь? Уж не об этом ли? – Подскочив к Митрохину, распахнул шинель. – Если об этом, тогда, Митроха, становись к стенке! Тебя, собачьего сына, за это шлепнуть надо!

Под шинелью у Митрохина и в самом деле оказался новенький немецкий френч.

Все засмеялись, но Леонтьев зло оборвал смех.

– Нечего ржать! Таким маскарадом кого хочешь с толку собьешь! – И уже мягче – Игнату Матвеевичу: – Все ясно, дед! Ну, а теперь веди, показывай своих квартирантов! Нам сейчас каждый человек нужен!

Курносый шустрый Митрохин оправдывался жалобно и растерянно:

– Для тепла надел, братцы! Ей-богу! У меня и телогрейки-то нет! Пропадать, что ли?!

Леонтьев совал под нос старику красную книжечку и кричал в ухо:

– Читай, дед! Ну, читай же! «Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков!»

Игнат Матвеевич наконец поверил, но идти в лес ночью наотрез отказался.

– Было бы из-за чего помирать, а то так, за здорово живешь!

– Да ты чего, опять не веришь? – рассердился Колесников.

– Чего тут не верить? Дело ясное! А в лес не пойду, хоть режьте! Мурзай за полверсты услышит – убьет! Я и днем-то к ним хожу с опаской. Мурзай велел белую тряпку на палке над головой держать заместо хоругви. А то, говорит, «долой твоя башка!».

– Ну черт с ними! – сказал, подумав, Колесников. – После заберем. А сейчас спать, ребята! Утро вечера мудренее.

Легли кто где. Пятьдесят с лишком человек в одной избенке – не шутка. Леонтьев с Игнатом Матвеевичем до света у стола просидели. Один выспрашивал, другой рассказывал. Что сам видел, о чем люди поведали. Рассказывал и про березовского коменданта господина гауптмана и его помощника нового, про их последний налет на Боровое.

– В аккурат в ту ночь, как Мурзая с Иваном мне из Борового свояк привез, приключилась у них беда. В ту же ночь налетели егеря и всех, которые раненые были спрятаны по амбарам, порешили. Кого повесили, а кто на ноги подняться не мог, того на месте застрелили. Коли б свояк с часок замешкался, болтаться бы на дереве и Мурзе, и Ивану, да, наверное, и самому Артему!

Колесникову тоже не спалось. Пошел, проведал Зину, потом присел к столу, жадно курил душистый Игнатов самосад, смотрел в мутный квадратик окна.

– Жена или как? – осторожно спросил Игнат.

– Какая тебе разница, дед?

– Это так…

– Ты вот что лучше скажи: сможешь приютить ее на время или нет?

Игнат Матвеевич беспокойно заерзал на лавке, неистово теребя бороду.

– Приютить бы можно. Живая душа, человеческая… Да ведь ее одну в лесу не оставишь, надо в избу. А в избу опасно. Ну как немцы наскочат?

– Скажешь, дочка. Или племянница. Что они, в метрики глядеть будут?

– Может, и будут. Я, сынок, не столько немцев, сколько своих, деревенских, опасаюсь. Про то, что за племянницу выдать – не моги и думать. В деревне каждая собака твою родословную до десятого колена помнит. Попробуй тут придумай! Немцы из тебя все жилы вытянут! Мало здесь, еще в Березовское отправят к самому господину гауптману, а от него живыми не возвращаются.

Леонтьев вышел во двор и вернулся быстро.

– Давай, командир, поднимай ребят. Часа через два – рассветет.

– Ну так как, папаша, берешь нашу дочку? – спросил Колесников. – Или нам ее за собой тащить?

– Ладно уж, ступайте, придумаю что-нибудь. Только вы уж Мурзая с собой заберите! Не под силу мне, старому, его кормить.

– Митрохин! – крикнул Колесников. – Пойдешь со стариком. Да гляди, чтобы не подстрелили спросонок.

Еще не рассеялась тьма над землей, еще злые болотные туманы не успели подняться, когда отряд Колесникова покинул Михайловский хутор. Старый Игнат отдал им все, что имел: каравай хлеба да мешок картошки.

– Не горюй, дед, возьмем Березовское, вернем сполна!

– Ладно, чего уж…

Стоял на пороге, смотрел вслед. На смерть идут верную, словно на праздник! И те, из леса, тоже с ними. Березовское брать пошли. Ну что ж, вольному воля. Игнат Матвеевич свое дело сделал: упредил. В Березовском немцы при пулеметах, а у ентих, окромя голых задов, ничего, считай, нет. Винтовки и те без патронов! И жалко их Игнату Матвеевичу и зло берет: больно умны все стали, старших слушать не хотят, поглядеть, так самые мальчишки как есть! Разве что в шинелках.

Долго вглядывался в темень дальнозоркими глазами. Дождавшись, когда последний солдат исчез в лесу, вернулся в избу, посидел на лавке, потрогал бумажки, на столе оставленные. Много бумажек. Прежде деньгами назывались, а теперь – бумажки. От нечего делать посчитал. Сорок семь рублей как одна копеечка. Прежде он не такие деньги топориком выколачивал. Золотым его топор называли! Вся округа – нарасхват: «Игнат Матвеевич, баньку сруби! Игнат Матвеевич, наличнички бы покрасивше! Игнат Матвеевич…» Вздохнул Игнат, посмотрел на свои руки. Вроде и прежние, и вроде какие-то другие. Давеча горшок в печь ставил, едва не опрокинул. Летом на косьбе палец порезал. Никогда такого не бывало. Внучка и та смеется:

– Ты, дедушка, теперь деревянный стал, а прежде каменный был! – И верно, что деревянный!

И вдруг тревога полоснула сердце. «С чего бы это?» – подумал Игнат Матвеевич и сразу же ясно, как наяву, вспомнил всех, кто ночевал у него в эту ночь. Вот они сидят, горемычные, оборванные, исхудавшие. Сидят, смотрят… Глазами-то, наверное, давно бы уж все пожрали, что видели, а они – нет! Раненым да ослабевшим, говорят, отдай. Хоть бы обсушились, что ли! Так и пошли, в чем из болота вылезли. И стыдно теперь Игнату, что принял их сперва за дезертиров, и боязно за них: как-то они там? Дорогу он им указал. Все прямо и прямо, потом налево, потом опять прямо и вправо до ручья. А от ручья влево… Нет вправо! Господи, помилуй! В жар бросило Игната Матвеевича: неужели влево велел идти? Там же топь! Вправо надо, вправо!

Кинулся к печке, сорвал с гвоздя полушубок и, как был без шапки, побежал прочь из дому.

Глава третья

Рассвет едва тронул небо бледно-сиреневыми всплесками, на востоке более светлыми, на западе темными, плотный, густой, как дымовая завеса, туман низко висел над землей, а над ним плавали, как миражи, верхушки деревьев и кустов.

Километров шесть прошли в молчании. Старик сказал, что идти им осталось еще столько же. Он шел все время впереди отряда. Глядя в его согнутую спину, Колесников думал о том, что вот так же, наверное, сотни лет назад прадедам нашим под старость лет приходилось становиться на дорогу войны. Кто он, этот Игнат Матвеевич? Как прожил свою долгую жизнь? Не раскаивается ли в том, на что решился два часа назад? По всей вероятности, нет.

Уже давно отряд вышел из диких лугов, покрытых тонким слоем первого снега и ступил на торную тропу, уже две или три дороги пересекли ту тропу, уже два или три раза бойцы заявляли, будто слышат запах жилья, а старик все шел вперед, словно забыл куда и зачем ведет полсотни красных солдат…

Колесников тронул его за плечо.

– Не проглядеть бы Березовское, отец!

– Далече еще, не тревожься.

И не обернулся, не взглянул на лейтенанта.

Протяжный, тоскливый вой послышался в стороне. Родившись внизу у самой земли, он поднялся над туманом, поплыл, колыхаясь, и замер далеко позади у опушки леса.

– Никак, волки? – удивился Лузгин.

– Это хромой Кучум воет, – отозвался старик нехотя. – Навражного Тихона пес.

Лузгин поежился.

– Чего ж он воет, когда ему брехать положено?

– Такая уж у него доля не собачья. Человеческая доля. Хозяина его Тихона Навражного немцы на березе повесили. Вот с тех пор Кучум от той березы ни на шаг. Ребятишки ему еду носили – не подпускал и ребятишек. Издаля кидали хлебушек-то.

– За что повесили мужика?

Игнат Матвеевич подумал, пожевал губами.

– Это дело такое, что скоро-то и не расскажешь… В общем, жил когда-то в Березовском один человек… Обнаковенный. Как все, в ту ерманскую на службу пошел, до поручика дослужился, а когда революция произошла, он в красные пошел. Да… Знать, не такой уж и обнаковенный был… В генералы вышел! В деревню, когда на побывку, бывало, с адъютантом приезжал! В хромовых сапожках адъютант-от!

– Не забывал, стало быть, родину-то! – заметил Колесников.

– Ни в жисть! Да не то что забыть, а дома своего тут, в Березовском, не оставлял! Ему говорят, продай, на кой он ляд тебе! Одни хлопоты! А он – ни в какую. «У кажного, говорит, человека где-нито на земле место такое должно быть, где он родился и где в землю лечь должон… Сколько бы, говорит, его, сердешного, по свету ни носило, а места этого терять али забывать никак нельзя, потому как в этом месте корни его остались». Так говорил. Ну и ездил. Не сказать, чтобы часто, но наведывался. Приедет, дом оглядит, поживет сколь придется и обратно к себе в часть али там куда… Перед самой войной приказал два нижних венца сменить. Подгнили. Денег плотникам дал столько, что на них новый сруб можно было отгрохать! Да, дорожил он домом… Да и как не дорожить? Большой, крепкий. Пятистенок. Такой дом бросать, это головы на плечах не иметь! Немцы, как пришли, так его и облюбовали первым делом. Штаб тама свой разместили. Никто им не перечил, окромя Тихона. Уж не знаю по какой такой причине, а только не стерпел он. Старый, еле ходил, а на такое дело решился…

– На какое?

– Спалить надумал он этот дом. Вместе с офицерьем. Сперва часового топором зарубил. Подкрался ночью и зарубил. Потом солому таскать принялся… Тут его и застукали. Сапогами топтали и прикладами били. Хотели полдеревни расстрелять для острастки, да, слава богу, пронесло. Тихон-то один старался, про его дело больше никто не знал. Одного его и казнили. А кобель вот сторожит… И спит тут же. Совсем одичал.

– Почему он хромой?

– На немца бросился, тот его и саданул с автомата. Ногу ему прострелил. Страсть их не любит, немцев-то.

– Почему не хоронят? – спросил Мурзаев. – Хоронить нада!

– Да сперва-то немцы не разрешали… А после Кучум не давал. Мужики не раз пробовали – куды там! Пес, того гляди, вязы порвет. Так и отступились. А однажды сам в деревню прибежал. За помощью. Вот, ей-богу! Коли не верите, людей спросите. Бегает по деревне среди бела дня от избы к избе, воет, скулит. Вышли люди, а он их в поле ведет к березе той… Собрались человек десять, пошли поглядеть. Подходят, а на покойнике-то вороны сидят. Кучум кидается, лает, а достать птиц не может. А те – хоть бы что: сидят и клюют Тихоново тело. Постояли люди и обратно пошли, потому как ничем тут не поможешь, так Кучум за ними следом до самой деревни на животе полз! Просил, чтоб вернулись. Такая собака верная!

– Где сейчас тело? – спросил Колесников. – Неужто висит?

– Люди сказывали, сорвалось. То ли веревка попрела, то ли позвонки не выдержали. Теперь не видать.

Береза смерти осталась далеко позади. Вершина ее, и без того чуть заметная, растаяла в тумане. Давно умолк верный Кучум, а люди все шли, погруженные в молчание. Наконец старик остановился. Пятьдесят человек столпились вокруг него, ожидая, что скажет.

– Дальше вдвоем идти надо. Лесу нет, через поле все на виду. На рассвете-то оно опасно…

Колесников обернулся.

– Митрохин и вы двое, новенькие, со мной. Остальные ждут здесь. Леонтьев, остаешься за меня. Если все тихо – пришлем связного. Вот этого. Как тебя звать, солдат?

– Асан меня звать, – ответил Мурзаев.

– Добро. Веди нас, старик!

Скоро поле пошло под уклон. Глубокий овраг преградил путь. На другой его стороне лаяли собаки, перекликались часовые.

– Пришли, – сказал Игнат Матвеевич, – это и есть Березовское. Днем его отсюда как на ладони видать…

Цепляясь за кусты, начали спускаться. Неожиданно из-под ноги Мурзаева вырвался камень и понесся вниз, увлекая другие. Все пятеро замерли на месте, приникли к земле. Но часовой услышал.

– Стой, кто тута?!

Митрохин тронул лейтенанта за рукав, шепнул:

– Засыпались, командир. Когти рвать или как?..

А часовой ближе. Шелестит под ногами сухой пырей.

– Стой, говорю! Стрелять буду!

– Русский! – ахнул Митрохин. – Полицай! Ах ты, паскуда!

Еще минута, и весь гарнизон будет на ногах… Но раньше поднялся с земли Игнат Матвеевич.

– Семен, ты, что ли? – голос у старика скрипучий, незнакомый, дрожащий. Поднявшись, подошел к полицаю вплотную. – Ты чего это, негодник! В полицию записался?

– Записали, дедусь… – парень успокоенно закинул винтовку за спину. – А ты чего по ночам шастаешь?

– Внученька, Сёма, заболела, в горячке лежит. С вечера-то вроде ничего, а к утру совсем плохо изделалось. Фершал-то в деревне?

– Уехамши. С господином гауптманом.

– Ах ты, беда какая! – всплеснул руками старик. – Куды ж это оне ночью-то?

– Тебе етого знать не полагается.

– Да я к тому, Сёмушка, что ежели далеко уехали, так скоро не воротятся, а коли недалече, так я бы и обождал…

Семен подумал.

– Не дождешься. Ступай в Бельцы к знахарке, это дело вернее. Наши-то в Мурашове гуляют. Престол там ноне…

Неслышная тень поднялась за спиной Семена. Увидев ее, старик задрожал телом, подался вперед и даже схватил полицая за рукав.

– Слышь-ко, Сём…

Но полицай отпрянул от старика и угрожающе поднял винтовку.

– Уйди от греха, дедусь!

И вдруг ахнул, раскинул руки и повалился к ногам Игната Матвеевича.

Будто в тумане смотрел старик, как берут из рук убитого винтовку, снимают ремень с подсумком, телогрейку, сапоги… Господи, да что же это?! Зачем?! Он закрыл лицо руками.

– Ты чего это, папаша? – спросил Колесников. – Уж не жалеешь ли полицая?

– Пошто убили? – сердито спросил Игнат Матвеевич. – Чего он вам сделал?

– Он предатель, дедушка! – сказал Мурзаев. – Предателей убивать нада.

– Глупый он! Сёмка-то. Молодой еще. И ты глупый! Отняли бы винтовку, поговорили как след, пристыдили б…

– Ну хватит! – сказал Колесников. – Развел антимонию! Что он тебе, родственник?

– Племянник он мне…

Колесников присвистнул от изумления.

– Ни хрена себе ситуация! Ну и как же теперь?

– А никак. Дальше без меня пойдете. Не нужен я вам. Березовское – вот оно.

– Ладно. Укажи, где немцы стоят.

– Чего указывать? Почитай, в кажной избе. Начальник ихний в том самом доме, что Тихон спалить хотел. Тама его и пымаете, коли надо. А меня отпустите с богом. Не помощник я вам…

– Ну что ж, и на том спасибо. А за полицая на нас зла не держи. Сердце огнем горит! Племянник, говоришь? Да будь он хоть сын твой – все равно бы прихлопнули! Под самый корень будем рубить эту заразу! Мурзай, беги к Леонтьеву! Пусть ведет людей!

Старик вытер ладонью глаза.

– Бог вам судья, делайте как знаете.

Колесников сказал на всякий случай:

– Насчет Зинки – гляди! Если что случится…

Игнат Матвеевич не понял, ответил по-доброму:

– Не бойсь, угляжу. Не впервой.

Лейтенант прикусил язык, сказал как можно мягче:

– Да уж постарайся… Девка она, конечно, шалая, но добрая. Встанет на ноги, тебе помощницей будет, покуда мы тут… Пока не вернемся за ней.

– Прощевайте, – сказал старик.

Подошел Леонтьев с людьми. Геннадий разъяснил обстановку.

– Нападать прямо на штаб бессмысленно. Немцы, расквартированные по домам, стрельбу услышат, прибегут, и нам каюк, не прорваться. Обойти Березовское невозможно. Кругом топь. Есть только одна дорога: через мост, а это значит, через всю деревню. Полтораста человек с автоматами – для нас не шутка. Пулеметы, видно, имеются…

– Что предлагаешь? – спросил Леонтьев.

– Предлагаю вырезать гадов к чертовой матери! – лейтенант обвел взглядом притихших бойцов. – Всех, конечно, не ликвидируем. Одно неверное движение, крик – и мы обнаружены. Это случится наверняка, а пока не случилось, какая-то часть будет нами уничтожена. – Все молчали. – Старик сказал, что где-то престольный праздник. Значит, и тут гуляют. Ситуация подходящая.

– Все так, – сказал Леонтьев, – только ведь это не из винтовки палить. Для такого дела навык нужен…

– Никто не родился убийцей! – взорвался Колесников. – Я сам дома курице рубил голову, отворотись…

– Я говорю: навык нужен! – Настойчиво повторил Леонтьев. – И потом сперва разведать надо. Без шума… Ты дай мне кого-нибудь.

– Ну нет! – отрезал Колесников. – Сам пойду. Митрохин! Мурзаев!

Однако вместо двоих к нему подошли трое. Рядом с Мурзаевым стоял Лузгин.

– Пускай идет, – сказал Леонтьев, – дружба – дело святое.

Перейдя овраг, Колесников поднялся по крутому склону к огородам. Здесь он остановил Митрохина, а сам с двумя остальными подошел к ближайшей избе и поднялся на крыльцо. Неожиданно за его спиной залаяла собачонка. Этого Геннадий не предвидел. Обычно немцы уничтожали всех собак в деревне, особенно вот таких, маленьких пустолаек. Но отступать было поздно. Громко топая сапогами, он сердито крикнул на собаку и кулаком постучал в дверь.

Женский голос спросил:

– Кто там?

– Господина унтера – к господину начальнику! Срочно!

– Батюшки! – изумленно воскликнула женщина. – Да нету у меня никого!

У Колесникова моментально вспотела спина.

– Это как же нету? А мне сказали, будто он к тебе пошел!

– И кто ж это набрехал? И как же людям не совестно?

– Ладно, – сказал Геннадий, – знаем мы вас! Все монахинь из себя корчите… Вот я сейчас гляну, какая ты есть монахиня. А ну, открывай живо, не то дверь высажу!

Затаив дыхание, все трое слушали, как возилась в сенях, причитала испуганная женщина. В последний момент она заколебалась, спросила с тревогой:

– Ты, что ли, Петр Лукич?

Дверь приоткрылась, Колесников рванул ее на себя, одним прыжком миновал порог. Еще не понимая, что произошло, женщина отступила назад в темноту, и Геннадий, боясь ее потерять, шагнул за ней. Она вскрикнула, но лейтенант успел зажать ей рот ладонью:

– Успокойся, гражданка. Я не разбойник. Просто заблудился в лесу. Ничего плохого тебе не сделаю.

Женщина продолжала биться у него в руках, словно пойманная птица, даже расцарапала Колесникову лицо, но крикнуть так и не смогла. Постепенно она стала уставать. Движения ее слабели. К тому же незнакомец не делал ей ничего плохого. Он только не давал кричать. Когда ей удалось освободить лицо, она спросила возмущенно:

– Чего тебе, ирод окаянный?

И тогда Геннадий сказал то единственное, что могло успокоить женщину больше всего:

– Хлеба! Хлеба кусок! Из окружения я…

Женщина ахнула.

– А обниматься лез! Голодный, а обниматься лезет!

Впрочем, она прошла на кухню, вздула огонь в еще не остывшей печи, сунула туда несколько лучинок, укрепила их на шестке. Стало светлее. Затем она достала чугунок щей, от каравая отрезала ломоть и стала возле печи, спрятав под фартук не по-женски большие руки. Геннадий взял ложку, но есть не стал, медлил. Хозяйка поняла это по-своему. Молча достала из горки старинный граненый штоф, стакан, наполнила его мутноватой жидкостью и снова отошла к печке.

– Ждала кого? – спросил Колесников.

– Пей, коли дают, да уматывай поскорей! – посоветовала она.

– Немцев много?

– Хватает.

– Стоят где?

– По-разному стоят. Которые у хозяев, а которые в школе. Казарма у них тама.

– И в вашем крыле есть?

– Есть и в нашем. Четверо у Зеленковской стоят, пятеро у Беловых, а староста у старика Дубова.

– Где это?

– По нашему порядку третья изба от моей. А зеленковская – четвертая. Дранкой крытая… Да тебе-то зачем? Ты туды не иди, а сейчас в огород, мимо баньки, после в овраг спустишься. Там до лесу – всего ничего.

– Спасибо, хозяюшка. – Колесников отодвинул в сторону нетронутые щи, а хлеб положил в карман. – Чего ж староста один живет?

– Так не немец он. Русский. Глебов по фамилии. А величают Петром Лукичом.

– Величают, говоришь? Это кто же его величает?

– А все. Начальство же!

– А… Ну пойду я повеличаю. Ты сходи к Дубову-то, проверь, на месте ли начальник. Вдруг ушел куда.

Хозяйка начала о чем-то догадываться, сказала нерешительно:

– Куды ж ему уйти в эдакую рань?

– Иди, иди. Коли он дома, вызови. Скажи, человек из лесу заявился. Раненый. В твоей избе лежит. Командир, мол. Со «шпалой». Гляди сюда! Вот с этакой, только подлиннее… Запомнила? Ну иди. Да иди же!

– О господи, чего же теперича будет?! – охая, она накинула на плечи ветхий кожушок, сунула в ноги валенки и обмотала плечи большим шерстяным платком. Стараясь не потерять ее из виду, Колесников с солдатами шел напрямик через огороды.

К избе Дубова они подошли одновременно. Понуждаемая энергичными жестами лейтенанта, женщина выпростала руку из-под платка, робко постучала и обреченно поникла головой. В сенях послышались осторожные шаги, которые вскоре смолкли.

– Кто такой и по какому делу? – спросили за дверью.

– Это я, Петр Лукич, – заторопилась она, – Евдокия Селезнева, вдова бригадира Якова Ивановича. Вы еще ко мне за самогончиком приходили…

– Ну признал, – нехотя отозвался Петр Лукич, – так что из того?

Женщина качнулась вперед и, чтобы не упасть, ухватилась за косяк.

– До вас я, Петр Лукич. Да вы отворите, не пужайтесь, одна я…

– Мне пугаться нечего, – помолчав, сказал Глебов, – а только ни к чему в такое время двери отворять. Баба ты молодая, а тут одни мужики… Так что ступай.

Евдокия обрадованно метнулась было прочь, но бросив взгляд в сторону, замерла на месте. От страха она заплакала, но робко, по-детски, стараясь своим плачем не слишком тревожить людской покой.

– Чего ж делать-то мне, Петр Лукич! Он ведь не уходит! Страшно мне! Хошь бы ты дверь отворил! Со страху боюсь ума лишиться!

Дверь слегка приоткрылась.

– Кто не уходит? Говори толком.

Захлебываясь слезами, Евдокия лепетала что-то малопонятное и все норовила юркнуть в избу, но Глебов почему-то удерживал ее на крыльце. Выслушав все, он сказал:

– Не мое это дело. Коли ты на него донести хочешь – бог тебе судья, доноси. А меня не впутывай. По мне что командир, что рядовой – все едино душа человеческая. В молодости не был Иудой, а в старости тем более не стану. Ступай с богом. Делай, что тебе совесть велит.

Он хотел закрыть дверь, но Евдокия боком пролезла в щель, и Колесников услышал ее громкий, рыдающий голос:

– Петр Лукич, Христа ради, не гони! Боюсь я! – и еще что-то, чего лейтенант уже не расслышал. Кинувшись к двери, он потянул ручку на себя. Из сеней пахнуло овчиной, луком и старой, лежалой соломой. В темноте кто-то вскрикнул, загремел жестяным ведром.

– Ни с места! – крикнул лейтенант, наугад продвигаясь вперед. – Кто шевельнется, пристрелю! – рукой он нащупал слева бревенчатую стену. – Всем – в избу! Отворить дверь в комнату!

Кто-то шарахнулся прочь, скрипнув половицами, в глаза лейтенанту ударил показавшийся слишком ярким свет керосиновой лампы.

В избе у печки стоял с поднятыми вверх руками высокий худой старик в домотканой рубахе и подштанниках. Другой, тот, что вошел впереди лейтенанта, был немного моложе, шире в плечах и бороду имел широкую и густую, по бокам сильно тронутую сединой. Евдокия, сжавшись в комок, забилась в угол, где стояли ухваты и висели на гвоздях связки красного лука.

– Хозяин? – лейтенант в нетерпении слегка поигрывал наганом перед лицом высокого старика.

– Теперича хозяин тот, у кого в руках вот эдакая штука, – ответил старик, опуская руки.

– Хозяин, хозяин, – подтвердил другой и сел на лавку, – а я погорелец. Живу тут покуда…

– Из Мурашова, – пояснил высокий, – когда его избу тама спалили, сюда ко мне перешел. Товарищи мы… Сесть-то можно? Али до утра стоять?

Колесников убрал наган.

– Садитесь. Так кто же из вас Глебов?

Мужики переглянулись.

– Ну я буду Глебов, – сказал тот, что был пониже ростом, – а вы, извиняюсь, не тот раненый командир, про которого Евдокия говорила? Не дождались, стало быть, подмоги, сами заявились… И сильно вас ранило?

Лейтенант покраснел.

– Здесь не вы, а я задаю вопросы.

Широкоплечий усмехнулся и погладил бороду. Нет, он был не из робкого десятка, этот Петр Лукич. Тогда почему отказался пойти к Евдокии? Ведь за каждого пойманного красного командира немцы давали деньги!

– Немцам служишь? И дорого платят? Наличными или натурой? Отвечай, немецкий прихвостень, когда с тобой советский командир разговаривает!

Глебов слегка побледнел, но продолжал сидеть и взгляда своего не отвел. Подождав, когда гнев лейтенанта пройдет, сказал:

– Можно и так считать. Сполняю, что требуют. А плата… Тут всем одинаково платят: не повесили нынче, значит, наградили…

– Приказы немцев выполняешь! – не сдавался Геннадий. – Значит, предаешь Родину!

Глебов опустил глаза.

– Экой ты скорый, парень! Сполняешь – значит, предатель. Так ведь приказы по-разному сполнять можно… – он покосился на застывших у дверей с оружием в руках солдат Колесникова. – Ты лучше скажи, зачем к нам пожаловал? Чего тебе надобно?

Лейтенант думал, при свете лампы разглядывая лица мужиков.

– Немцев в деревне много?

Старики снова переглянулись.

– Как для кого, – сказал Глебов, – ежели ты смелый человек, для тебя это пустяки, а коли трус, лучше сюда не суйся.

– Загадками говоришь.

– А ты разгадывай!

Лейтенант нервничал, не зная, как поступить. С одной стороны, угрозой от стариков ничего не добьешься– не таковские, с другой – у него не было времени на то, чтобы завоевать их расположение.

– Я не гадалка. Если хотите помочь – помогайте. После… обоим зачтется…

Глебов засмеялся, толкнул локтем Дубова.

– Слыхал, Денис? Зачтется, говорит! Ну спасибо, парень, обнадежил! – он поднялся над столом, широкоплечий, кряжистый, будто вырубленный из целого смоляного комля, посмотрел на лейтенанта в упор из-под косматых черных бровей. – Милостей нам твоих не надо, награды тоже оставь при себе. У меня за ту германскую два Георгия, у Дениса – полный бант…

– Врешь! – вырвалось у Геннадия. – Такие герои немцам служить не будут!

Глебов с укоризной покачал головой, сказал тихо:

– Откуда тебе знать, кому мы служим! Вот у тебя рота… Или взвод. Скомандовал – пошли. «Огонь!» – стреляют… Всё – на виду. А мы – вдвоем! И вся оружия– вот она! – Глебов постучал себя по лбу. – Длинным с выпадом, коли! «Герои»… Мы свое отгеройствовали. Теперь ваш черед.

– Мужики! – сказал Геннадий. – Мне нужно к своим! Очень нужно! Помогите. Не ради себя прошу, ради товарищей своих!

Приступ страшной усталости, как тогда, по выходе из болота, внезапно одолел его, заставил сесть. Минуты три все молчали. За печкой трещал сверчок, в углу сонно вздыхал теленок, в подполье глухо пропел петух.

– Видать, не помереть нам с тобой своей смертью, друг Денис! – проговорил Глебов, поднимаясь. – Штаны-то одень, без них в рай не пустят…

– И то… – сказал Денис, натягивая портки. – Чего делать-то будем? Я, чай, и стрелять-то разучился!

– Найдется без тебя кому стрелять. Ты что надумал, лейтенант?

– Проведи меня к штабу, а там…

– А там? – Глебов смотрел строго, как смотрят на ученика. – У тебя сколько людей? Рота? Взвод? Али, может, батальоном командуешь?

– Тебе не все равно, дед?

– Большая разница! Так сколько?

– Полсотни наберется…

– Полсотни? Дура! Куды ж ты в лоб-то лезешь? Веди его к штабу! Слышь, Денис! Я-то проведу, мне – что! Только что останется от твоей полусотни?

– Пулеметы?

– Не без того.

– Много?

– Два. Один крупнокалиберный. При нем круглосуточно – два немца. Часовых возле штаба трое. И караулка рядом…

Лейтенант огорченно сказал:

– Опоздал я. Рассветало. Надо было сонных…

– И это бы не вышло, – отрезал Глебов, – кроме солдат в избах бабы и ребятишки. Это ты учел? – Лейтенант отрицательно качнул головой. – То-то. Ну а теперь слушай меня. Комендант наш теперь в Мурашове. Гуляет. С ним два офицера. И цельная машина солдат. Вечор уехали. Утром, надо понимать, вернутся. Дорога из Мурашова идет через дамбу… Смекаешь!

– Смекаю. Предлагаешь взять гауптмана, перебить солдат и тогда уж атаковать штаб?

– Точно! – Глебов восхищенно хлопнул лейтенанта по плечу. – Тогда уж тебе никто в спину не ударит! Некому будет. Да и офицеры там все в кучке… Немец – он без офицера не вояка! Как думаешь, Денис?

– Куды им!

– Вот и я думаю. Так что гляди, парень, упустишь момент, век тебе из Непанского болота не выбраться.

Наше Березовское – это замок. Отопрешь его – молодец. Не сумеешь – никто тебе не поможет. Так что давай, не мешкай. Рота-то твоя где? Веди к дамбе, а я за штабом приглядывать буду. Ежели что – Дениса пришлю. Он у них истопником. Ну а я все-таки староста!..

* * *

Колесников разбил отряд на три группы. Одна, самая большая, обходит Березовское со стороны леса, рассредоточившись вдоль всего оврага, другая блокирует выход на дамбу и одновременно держит под обстрелом всю северную часть деревни на тот случай, если немцы вздумают помочь своему начальнику. Первой группой командовал Леонтьев, второй Митин. На себя Колесников взял гауптмана и его свиту.