Текст книги "Сердце солдата (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
– Начнешь сразу после меня, – сказал он комиссару, – атакуй одновременно по всему порядку. Расставь ребят по два-три на каждую избу. Главное, не давайте фрицам выбегать на улицу! Держите под огнем двери. Хорошо бы предварительно снять часовых!
– Попробуем. Я тут подобрал кое-кого…
– Вот что: оставь Митину семерых, остальных забери.
– А как же он?
– Отдай ему пулемет. Автоматы тоже забери.
– А если фрицы полезут к дамбе? Не удержит ведь!
– Удержит, я его знаю. Ну, ребята, либо грудь в крестах, либо голова в кустах!
* * *
В ночном бою инициатива – всегда на стороне нападающего; днем часто бывает наоборот. Когда Колесников с дюжиной бойцов подошел к дамбе, почти совсем рассветало. Вспугнутые появлением людей, из кустов выскочили два зайца и, петляя, помчались к лесу. По обе стороны дамбы, очевидно, была топь. Темные продухи на белом снегу едва заметно курились, моховые кочки, присыпанные снежком, чередовались с ровными, гладкими полями, темневшими проталинами, черные корявые сучья давно погибших деревьев отмечали места редких островков. Видневшийся вдали лес скорей всего был непроходимым для автомашин. Через Березовское вела только одна дорога: из Мурашова через дамбу и мост на ту сторону Ловати.
В одном месте дамба делала довольно крутой поворот. Здесь спешно соорудили завал из вытащенных наверх бревен, оставшихся в воде со времен сооружения дамбы, свеженарубленного хвороста и пней. Окончив работу, долго отдыхали, лежа на пружинящих ветках ивняка, наслаждаясь последними минутами покоя. Небо по-прежнему было затянуто низкими серыми тучами. Казалось, пропустив в положенное время рассвет, некий распорядитель спохватился и теперь старательно удерживал над болотом расползавшуюся во все стороны тьму.
Вскоре в морозной тишине послышалось далекое шмелиное пение. Вначале едва различимое, оно с каждой минутой усиливалось, и вот уже над кустами поплыла брезентовая крыша грузовика, исполосованная темными комуфляжными пятнами.
Крутой поворот дороги мешал немцам увидеть завал издали, но даже обнаружив его, шофер не сразу остановил машину, так как позади него на длинном тросе тащилась легковушка. Дав команду атаковать грузовик, лейтенант вскочил на ноги и приготовился бросить гранату в приземистый черный «мерседес», но тот неожиданно вильнул в сторону, ткнулся радиатором в кусты и, наклонившись на один бок, остановился, удерживаясь тросом на самом краешке дороги. Колесников подскочил к машине, рванул дверцу.
– Хенде хох!
Наружу, прямо под ноги лейтенанту вывалилось безжизненное тело в офицерской шинели. Фуражка с высокой тульей покатилась вперед, лысая голова глухо стукнулась о землю, между тем как ноги продолжали оставаться в машине. Офицер, сидевший рядом с шофером, выстрелил в Колесникова и промахнулся. Вторично выстрелить ему не пришлось. Открылась дверца с другой стороны, на миг показалось возбужденное лицо Мурзаева, и офицер обмяк, пополз с сиденья вниз. Рядом виднелось бледное лицо третьего офицера, поблескивали стеклышки очков. Колесников ухватил его за плечо, выбросил из машины.
– Комендант?
– Nein, Nein, – запротестовал немец, поднимая руки. – Ich bin Militärfeldscher![1]1
Я военфельдшер!
[Закрыть]
Где комендант?
– Herr Kommandant ist da, aber er ist wie ein Bürstenbinder betrunken[2]2
Господин комендант тут, но он пьян, как сапожник.
[Закрыть].
Оружия у фельдшера не оказалось. Взяв парабеллум коменданта, лейтенант направился к деревне, на ходу крикнул Лузгину:
– Фельдшера забери с собой, остальных – в расход!
– Ты чего, сдрейфил? – поинтересовался Митрохин, заметив, что Лузгин колеблется.
– Непривычно как-то. Ежели бы в бою…
– Эх ты! А ну отойди! – Митрохин поднял винтовку, отошел на шаг, клацнул затвором. – Вот гад! Хоть бы шевельнулся! – он опустил винтовку. – А может, он уж дуба дал, а? А мы тут время теряем! Эй ты, чего вы там лопали? Пили, пили чего? Тринкен вас там, в деревне? Понял?
Фельдшер проговорил по слогам:
– Са-мо-гон, – и добавил, покрутив головой – О! Das ist schrecklicher, als der Krieg![3]3
Это страшнее войны!
[Закрыть]
Митрохин удовлетворенно кивнул.
– С непривычки свободно мог околеть. Я знаю, какой тут первачок… Ты, Иван, вот что: если он шевельнется – стреляй! За такого гада тебе на том свете сотню грехов скостят. Точно! – и подтолкнув фельдшера в спину, погнал его по дороге.
Глава четвертая
Выполняя приказ Колесникова, Леонтьев начал атаку после первых выстрелов на дамбе. Однако они оба не подозревали, что за ночь обстановка изменилась. Не знал этого и Петр Лукич. Минут через десять после начала боя он прислал Дениса сказать, что этой ночью в Березовское скрытно прибыла рота егерей, надо понимать, специально для борьбы с партизанами и что Колесников, выходит, просчитался, но Леонтьев понял это и сам. Вначале на его выстрелы никто не отвечал, и комиссар решил, что в домах пусто, но стоило его бойцам выйти из укрытий, как по ним открыли бешеный огонь из автоматов и винтовок. Со стороны караульного помещения ударил пулемет, ему откликнулся другой, находившийся, вероятней всего, на чердаке школы. Отступать было нельзя – егеря могут двинуть на дамбу – да и некуда: отрезая русских от леса, вдоль его опушки двигалась цепочка автоматчиков, и Леонтьев принял решение атаковать штаб. Расчет оказался верным: штаб был единственным местом, где партизан не ждали так скоро. Быстро овладев домом – защитников было немного, – Леонтьев сам определил каждому из бойцов его место, вместе со всеми таскал к окнам мешки с мукой, кадушки, перины, двигал к дверям старинные дубовые сундуки. Под звон разбитых стекол – егеря пошли на приступ – устанавливал в окне трофейный пулемет. Отбив первую атаку, повеселел: его потери были невелики. Лежа у пулемета, шептал, как заклинание:
– Ну давайте, давайте, голубчики фрицы, еще разок! Еще бы десяточек ухлопать! Полтора!.. Он же понятия не имеет, сколько вас тут…
Колесников мог появиться с минуты на минуту.
Когда Лузгин и Мурзаев вошли в деревню, бой уже переместился к мосту. Быстро оценив обстановку, Колесников оставил в покое штаб и казарму и всеми силами обрушился на слабое прикрытие, оставленное немцами на восточной окраине. Разбегаясь, гитлеровцы все-таки успели поджечь мост. Как раз этого Геннадий опасался больше всего. Он дал приказ Леонтьеву отступать.
Даже когда кончились патроны, Лузгин не бросил своей винтовки. Все-таки имущество казенное, к тому же стыдно предстать перед лейтенантом с одним «шмайсером» в руках: может подумать, нарочно бросил Лузгин свою трехлинеечку… Так и воевал Лузгин в Березовском: в руках немецкий автомат, а за плечами русская трехлинейка без патронов с примкнутым штыком. Вдоль улицы, перегоняя Лузгина, отстреливаясь от наседавшего противника, бежали бойцы Колесникова. Между домов рвались мины. Вспыхнул, как свеча, обложенный со всех сторон соломой, бывший дом генерала, детскими хлопушками захлопали разрывы гранат. Леонтьев повел своих на прорыв.
На выгоне за деревней партизан обстреляли сзади, из-за ближайших овинов. Скатившись в канаву, Лузгин и Мурзаев немного полежали не шевелясь, потом осторожно высунули головы. Над Березовским стлался густой дым. Теперь уже горело несколько домов. Стрельба еще более приблизилась к реке. Возле того места, где недавно был мост, она казалась особенно ожесточенной.
– Гляди, Ваня! – сказал Асан.
Прямо на них от Березовского мчалась толпа немцев. Далеко опередив их, одной рукой волоча по земле станковый пулемет, другой придерживая коробку с лентами, бежал сержант Митин. В него не стреляли. Похоже было, что Митина собираются взять живьем. Заметив притаившихся в канаве солдат, сержант крикнул:
– Не знаете, наши переправились на тот берег или еще нет?
– Не знаем! – ответил Мурзаев и вскрикнул: пуля, едва не задев его макушку, зарылась в песок. Лузгин потянул сержанта вниз. Втроем они быстро установили «максима», повернув его в сторону немцев. Митин снова глянул на реку.
– Узнать бы, перешли наши мост или нет! Может, кто из вас сгоняет по-быстрому, а? Я прикрою.
Лузгин поднялся, положил к ногам Митина тощий мешок.
– Сухари там. Две штуки. Ешьте, а то пропадут…
Пока Лузгин выбирался из канавы, Митин длиннейшей очередью прижал немцев к земле. Потом они снова поднялись, и сержант бил по ним точно и экономно и, довольный, следил, как падают люди в серо-зеленых шинелях, как прячутся, залезая в канавы и ямы. Потом он долго отдыхал полулежа, прислонившись спиной к холодной, охваченной морозом, глиняной стенке. Он бы, наверное, задремал, продлись это неожиданное безделье еще несколько минут. Мурзаев протянул сухарь. Митин взял его, хрустнул с краешка крепкими зубами, блаженно вздохнул:
– Дух-то какой! Аж внутри заныло…
– Гляди, идут! – крикнул Мурзаев.
Митин кинулся к пулемету.
– Подавай ленту!
Взбаламученная дождями желтая вода реки тихо плескалась у ног лейтенанта Колесникова. Ради того чтобы до берегов Ловати дошла меньшая часть солдат, большая сложила голову в Непанском болоте и по выходе из него. Прорыв группы Колесникова сквозь густую цепь немецких порядков, наверное, неслыханная дерзость. Но ведь благодаря этой самой дерзости он, Колесников, еще жив и стоит сейчас на берегу Ловати, за которой все: хлеб, патроны, отдых…
Он поймал себя на том, что думает так, словно все самое трудное уже позади… Сняв каску, зачерпнул ею воды и стал пить жадными большими глотками, пока от холода не зашлись зубы. Вода пахла тиной, землей и снегом. Сзади кто-то негромко сказал:
– Позавчера Лёха, кореш мой, от брюшняка помер. В воде, сказывают, такая зараза водится…
Лейтенант поднял голову, взглянул на высокий берег. Наверху, скрытый от его глаз, заканчивался бой. Его гулкое эхо раздавалось в корабельных соснах на той стороне реки. Невдалеке догорали остатки деревянного моста. Стоя по пояс в воде, солдаты связывали бревна и доски обмотками, поясными ремнями, лозой. «Медленно! Ох как медленно идет дело! – сокрушался лейтенант. – Успеть бы хоть раненых переправить!» От Леонтьева дважды прибегал посыльный. Комиссар передавал, что немцы наседают, вот-вот прорвутся к реке, и просил поторопиться. Сбросив шинель, Колесников сам полез в воду помогать бойцам. Наконец первые плоты, нагруженные ранеными, отчалили от берега. Они не доплыли и до середины, когда с берега ударил пулемет. Стало ясно, что Леонтьев отступил. Вскоре на берегу начали появляться его бойцы. Теперь один Митин сдерживал натиск немцев.
Между тем его окружали. Стрельбу и крики он слышал за своей спиной и все чаще посматривал в сторону реки, но Лузгин не появлялся.
– Может, все уже на той стороне? – заметил Мурзаев. Митин не отозвался. Прижатые им к земле немцы приближались ползком. Сержант и его товарищ отступили еще немного. Когда в просветах между деревьями мелькнула вода, они поняли, что отступать больше некуда. Отсюда с высоты было видно, как к противоположному берегу причалили два больших плота, как двигались люди, сгружая раненых.
– А как же мы? – спросил Мурзаев.
– Кому-то надо и горшки мыть, – загадочно ответил Митин. Сейчас он, против обыкновения, не шутил.
Стоя на берегу, Колесников беспокойно оглядывался по сторонам. С обрыва по одному скатывались бойцы, стараясь не смотреть на командира, разувались, готовясь пуститься вплавь.
– Комиссара ждешь? – спросил один. – Навряд ли дождешься. Он первым без команды бросился в воду, даже не сняв сапог. Беспокойство Геннадия усилилось. О Леонтьеве никто ничего толком не знал. В последний раз комиссара видели минут десять назад. Наконец один из бойцов принес и отдал Колесникову партбилет Леонтьева и тощую пачку писем, перевязанную потемневшей от времени веревочкой.
– Трубка еще при нем была, – сказал боец, – да ребята взяли на память…
Наверху слышался пулемет Митина. Сержант бил короткими очередями – у него, по-видимому, – подходили к концу патроны. Вскоре он замолк окончательно.
– Все! Крышка парню! – выдохнул кто-то из бойцов.
Вдоль берега над самой водой прошла огненная трасса, от спаленного моста неслись автоматные очереди.
– Обходят, братцы! Нас обходят!
Нестройной толпой кинулись в воду. Колесников их не удерживал. С ним осталось человек двадцать. Митрохин, стоя по колено в воде, изо всех сил тянул большую связку бревен. За другой конец ее вцепилось трое солдат из отряда Леонтьева. Обстрел с каждой минутой усиливался.
– Чего мы-то стоим? – тихо спросил один из солдат. – Больше, кажись, ждать нечего.
– Нечего, – подтвердили остальные и начали потихоньку подвигаться к воде.
Подбежал мокрый, но радостный Митрохин.
– Порядок, товарищ лейтенант! Уговорил! Сознательные попались мужички. Идемте скорея, а то как бы не увели дредноут-то!
У берега на легкой волне колыхался плотик. Возле него нерешительно топтались «дядьки». Колесников махнул рукой: отчаливайте! Бойцы не поняли, стояли, переглядывались. Тогда лейтенант крикнул громко:
– Отчаливайте!
Митрохин заругался страшно, витиевато и сел на землю.
– Мне – что. Как хотите. Только вплавь не советую. Вода ледяная. – И принялся стягивать сапоги.
В это время Колесников увидел Лузгина. Подобрав полы шинели, солдат скатился с обрыва прямо к ногам лейтенанта, еще издали крикнув:
– Ну что же вы? Там – сержант Митин! Мурзаев там! Пропадают ведь ребята!
Геннадий взглянул вверх, на гребень обрыва, где пули секли голые ветви кустарника, и сказал тому, кто стоял ближе:
– Собери всех, кто остался на берегу.
– Да нету никого! – завопил боец. – Одни мы остались!
– Иди, – повторил Колесников, – там, в лозняке, есть люди. Наверное, плавать не умеют…
Солдат пустился бежать на звуки редких винтовочных выстрелов и через минуту действительно привел бойцов. Увидев лейтенанта, они приободрились, повеселели.
– А мы уж думали, бросили нас командиры…
Колесников объяснил задачу, позвал Митрохина.
Всегда такой послушный ординарец на этот раз даже не повернул головы. Сняв один сапог, он принялся стаскивать другой. Затылок и спина солдата выражали такую явную обиду, что лейтенант невольно рассмеялся.
– Егор Прохорыч! – позвал он. – А, Егор Прохорыч! Вы, никак, вплавь собрались?
– Собрался, – ответил ординарец, – вот только сапог скину.
– Ну что же, не смею задерживать. Скатертью дорога! Только помните, Егор Прохорыч, что сейчас вы совершаете величайшее свинство по отношению к своему лучшему другу!
Сапог в руках Митрохина замер на полпути.
– А я не для себя. Для вас старался. Мне на себя чихать. Плот упустили… А, дьявол, не снимается! Размок…
– За верную вашу службу – мое вам нижайшее… – продолжал лейтенант, кланяясь до земли. – Коли обидел когда – не взыщите.
Хитрый лейтенант хорошо знал своего ординарца. Подметил он одну митрохинскую слабость: не терпел Егор «жалких» слов.
– Вот что, ребята, – сказал Колесников, – не хочу в таком деле приказывать. Разрешаю: плывите, пока есть время, а я тут останусь. У меня тут дела.
Никто не шелохнулся.
– Знаю я ваши дела! – бубнил Митрохин. – Костю Митина хотите выручить? Так знайте: его не спасете и себя погубите! Да его, чай, уж давно в живых нет…
– Прощай, Митроха! – жестко сказал Колесников. – Думалось мне, что и ты – человек, да, видно, ошибся. За мной, товарищи!
Увлекая за собой солдат, Геннадий стал взбираться по крутому обрыву. Так и не успев обуться, Митрохин с трудом поспевал за ними.
СЕРДЦЕ СОЛДАТА
(Повесть)
1
Часу в одиннадцатом вечера Юзиков проснулся от громкого стука в парадное крыльцо. Так стучат, когда у хозяина над головой горит крыша… Разбуженная мужем Капитолина Егоровна, сладко зевая, накинула на плечи шаль, сунула ноги в валенки и вышла в сени, оставив дверь в комнату приоткрытой. Ефим Гордеевич слышал, как она, тихонько ворча, спускалась по лестнице, как скрипели ступени под ее ногами.
Он лежал в темноте и злился: Капитолина Егоровна раз десять переспросит, кто, откуда и по какой надобности пришел, прежде чем откинет щеколду. Такая уж у нее привычка.
Наконец внизу стукнула дверь. Ефим подождал немного, давая жене время подняться наверх, и, не раскрывая глаз, крикнул:
– Мать! Что там?
– Ну чего ты так кричишь? – сказала над самым его ухом Капитолина Егоровна. – Чай, не в лесу!
Ефим Гордеевич устыдился, но виду не подал: жену надо держать в строгости.
– Чего еще там? Сказывай.
– Да… пакет тебе, Ефимушка. Должно, с Москвы. Нарочный принес. Лексей, слышь, Леонидыч своего Ондрюшку прислал.
При слове «пакет» он уже сидел на кровати, а поскольку жена говорила медленно, сильно растягивая слова, то и получилось, что он уже сидел, а она все еще не могла закончить свою речь.
– Ясно, мать! – прервал жену Юзиков. – Пакет давай. Где пакет?
– Вот он, батюшка, вот!
Ефим даже плюнул с досады: до чего же глупа старая!
– Свет! Свет зажги!
– Сейчас, сейчас, не гневайся! – говорила она, шаря рукой совсем не в том месте, где был выключатель. Ефиму стало жаль ее.
– Ну чего ты, глупая, перепугалась? Может, опять орден али медаль какая… Постой-ко! В самом деле, кажись, чтой-то тарахтит!
Наконец под жестяным абажуром вспыхнула лампочка. Посмотрев на конверт, Ефим Гордеевич понял, почему Алексей Сутохин прислал нарочного. Такие письма в Антоново приходили не часто. Вернее, это было даже не письмо, а тоненькая бандероль. На обратном адресе стоял штамп Комитета ветеранов войны.
Ефим Гордеевич, кряхтя, слез с кровати и сам принялся искать ножницы. Разрывать этот конверт, как разрывают письма, ему не хотелось. Руки его дрожали, а в ящиках комода, как назло, попадалось все не то, что надо. Он старался успокоиться и не мог.
Лет пять назад в таком же вот конверте пришло из Москвы извещение о том, что Ефим Гордеевич Юзиков награжден правительственной наградой, орденом Красной Звезды, и может его получить в любое время в районном военном комиссариате. А через день из военкомата пришла повестка, в которой вызывали его ко стольким-то часам в пятницу восьмого числа в райвоенкомат, имея при себе ложку, кружку, полотенце и продуктов сухим пайком на двое суток. За неявку же он несет ответственность по всей строгости закона… Только его фамилия да число были нанесены от руки, все остальное отпечатано.
Беда от такой бумажки была невелика: она пришла после московского извещения, и Юзиков понял: в ней просто кое-что забыли вычеркнуть, однако же в военкомат заторопился.
От Антонова до Пречистого добрых пятнадцать километров. Это если зимой. Летом еще три накидывай. Летом Дедовское болото непроходимое. Уж на что Юзиков свои места знает, но и он бы не мог указать дороги через топь.
Вышел тогда из дому рано утром, прикинул: если идти по два километра в час, то к обеду можно прибыть в Пречистое. (Раньше так ли еще хаживал!) Но то ли шел не по расчету, медленнее, то ли отдыхал слишком часто, а в военкомат опоздал. Окошечко уже закрылось, хотя через щелку Юзиков видел, как дамочка, что там работает, красит губы, пудрится и надевает пальто. Беспокоить ее, когда у всех кончился рабочий день, Ефим, понятно, не стал.
Ночевал он не то чтобы у родственницы, а так… у неудавшейся невестки. Сын его Гришуха до призыва на военную службу крутил любовь с одной вдовушкой. Ему – семнадцать, а ей – под тридцать. Ефим смотрел на такое дело сквозь пальцы: Вдова – не девка и не мужняя жена, такую приласкать – не грех, а благодеяние. Его же сына не убудет. Мать – та переживала. Даже к бабенке той бегала, стыдила, упрашивала, грозила…
Давно это было. Гришухины косточки на неметчине, поди, уж сгнили… Может бы, и лучше, если бы у них тогда кто-нибудь народился! Глядишь, Ефим теперь не к чужому человеку ночевать просился бы, а ко внуку в гости пришел!
Орден он получил утром. Вручал его военком Иван Севастьянович – старший лейтенант. Хорошо так вручал. Душевно. Поздравил. Не соврал, стало быть, тогда писарь Иван Ковальчук! «Тебя, говорит, к ордену Красной Звезды представили. Хотели, говорит, к Красному Знамени, да вроде неудобно при отступлении-то… Вот если бы армия наступала, тогда твой подвиг свободно можно было на героя аттестовать!»
Приврал, конечно. Никакого геройства Юзиков не совершал. Просто выполнил приказ командования: задержал немецкие танки, пока народ через реку переправлялся.
С войны Юзиков вернулся с шестью медалями и запасной ногой в вещевом мешке. К мирной жизни привыкал тяжело. По ночам вскакивал от малейшего стука, во сне видел передовую, бомбежки, «языков». Постепенно, когда появились другие заботы, война стала забываться и вспоминалась только при случае: заговорит кто или кино привезут такое… Да вот еще когда орден получил… Но и то не сам вспоминал. Девчушечка из редакции приезжала, обо всем подробно выспрашивала.
Хорошая такая девчушечка, бойкая, смышленая, а сердцем добрая. Молоко очень уважала. Попьет молочка, запишет страничку, опять попьет. Целую тетрадку школьную исписала. Обещалась еще приехать, да что-то нет… А в газете, между прочим, напечатали крохотную статейку «Награда нашла героя». И орден, и газетка та у Капитолины Егоровны в сундуке хранятся. Мало ли, может, кто и поинтересуется, как Ефим Юзиков прожил свою долгую жизнь!
Пять лет назад это было. Сейчас опять письмо. Как тут не взволноваться? Остаток ночи он, можно сказать, не спал. А когда забывался на минуту, видел все одно и то же: пыльную, бесконечно длинную дорогу. Вернее, даже не одну, а несколько дорог. Тянутся они рядом, почти параллельно, то приближаясь друг к другу, то расходясь. И идут по этим дорогам мужики в гимнастерках с винтовками, скатками за плечами и касками на головах. Посмотришь вперед– спины колышутся, словно рожь в поле, посмотришь назад – лица… Одинаковые, как спины. Колонна… А над ней – пыль. А позади колонны, там, где заходит солнце, тянется черный дым в полнеба. Время от времени из-за этого дыма выныривают крошечные черные мушки, и тогда над колонной несется знакомое: «Во-озду-ух!». И вот уж нет никого на дороге. Одни убитые лежат. Бежит Юзиков вместе со всеми. До лесочка метров двадцать остается, не больше. Все уже там, а Юзиков, как ни старается, не может сдвинуться с места. Будто ветер дует ему в грудь со страшной силой и не пускает вперед. А позади снова: «Воздух! Воздух!». Опускается Юзиков на колени, хочет ползти. Хотя бы до кювета добраться… «Воздух!» – слышит он, пулеметная трасса с самолета сечет землю. Ближе, ближе… Брызжет земля у i самых ног… «Товарищ младший лейтенант, сюда!» Кто-то хватает его за руку, стаскивает вниз, на самое дно канавы, наваливается сверху, больно сдавливает грудь, не дает дышать… Юзиков начинает задыхаться от запаха чужого пота и горелой материи.
Затем сон кончается. Ефим Гордеевич открывает глаза и видит над собой знакомый до последнего сучка щелястый потолок, лампочку под потолком, пожелтевшие фотографии в рамках на стене, слышит, как торопливо отсчитывают секунды деревянные ходики и поет за печкой, наверное, такой же древний сверчок.
