Текст книги "Сердце солдата (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
«МЫ ВЕРНЕМСЯ!»
(Рассказ)
Глава первая
Младший лейтенант Петер Кампа шел последние километры по родной Латвии. Он уходил на восток.
Кампа не был профессиональным военным. В начале июня его, учителя начальной школы села Виляны, что стоит на реке Малте, вызвали на военные сборы. Говорили, что они будут проходить в Риге, продлятся месяц и десять дней, и Кампа рассчитывал, возвращаясь домой, побывать у своих стариков в Модоне. Вместе с ним из Вилян вызвали еще сорок мужчин от двадцати до тридцати пяти лет.
Когда впервые прошел слух о близкой войне, Кампа этому слуху не поверил. Однако ни в самой Риге, ни в Майори, где в самом деле были летние военные лагеря, команда, с которой ехал Петер, не остановилась. Двенадцатого июня их привезли в лес где-то между Либавой и местечком Гробиня в палаточный лагерь и сразу зачислили в часть. Год назад Петер проходил переподготовку, имел звание младшего лейтенанта запаса, и поэтому его назначили командиром стрелкового взвода.
Сказать, что Кампа особенно возгордился новой должностью, нельзя: учитель не был честолюбив, но работа пришлась ему по душе. В конце концов солдаты – те же дети, разве что немного постарше…
Первые тактические занятия принесли Петеру новые радости. Оказалось, что он находится в отличной спортивной форме и ничего не забыл из того, чему его учили ранее. Подчиненные выполняли его приказания охотно, может быть, даже более охотно, чем приказы командира роты, строгого старшего лейтенанта Зыбунова. Во взводе Кампы было только пять русских бойцов, остальные латыши, эстонцы, литовцы, украинцы, карелы. Все прибалтийские языки Кампа знал в совершенстве и лишь на русском говорил с легким акцентом.
Как-то проходя мимо полевой походной кухни, где под брезентовым навесом варился борщ для всей роты, Петер услышал разговор о самом себе.
– Наш он, наш! – доказывал пулеметчик Крутов. – Если не воронежский, то уж курский – наверняка! Я по обличию вижу.
– По какому обличию? – с трудом выговаривая русские слова, переспрашивал красноармеец Антанаускас.
– По натуральному обличию: волос светлый, глаза голубые, душа добрая, голос тихий…
– Это у карелов волосы светлые, а глаза голубые! – перебил его молчаливый боец с трудной фамилией Белоояйнен. – Предки нашего взводного – скандинавы. Точно!
– Э! Какая разница? – крикнул из-за плиты повар. – Он хороший человек! Приедет ко мне в Кахетию, я для него лучшего барана зарежу!
Никто не заметил Петера, но взводный поспешил скорее миновать кухню. Он испытывал неловкость еще и оттого, что все эти люди, кроме повара, были им наказаны и сейчас отбывали наказание – чистили картошку…
«К Антанаускасу после сборов непременно съезжу домой, – думал он, – объясню, почему командир иногда бывает вынужден давать наряды вне очередь… И к Белоояйнену – тоже. Возьму в школе отпуск и поеду». Крутову он решил завтра утром дать увольнительную в город. Во-первых, свое наказание он отработал честно, а командир взвода должен уметь не только наказывать, но и поощрять. К тому же Крутов – один из лучших пулеметчиков в полку. Во-вторых, у него в городе есть невеста или, как говорят русские, зазноба – девушка с очень капризным характером. Если Крутов не явится в воскресенье, она, чего доброго, порвет с ним дружбу. Латвийские девушки не понимают, что командир может не отпустить парня к любимой… Пусть идет. Петер желает им обоим счастья. Девушку он видел только раз. Она провожала Крутова до самого лагеря, а это в Латвии кое-что значит!
Но в воскресенье утром началась война. Дежурный по полку младший лейтенант Кампа был одним из немногих офицеров, оказавшихся на месте, остальные с вечера уехали специальным автобусом в Либаву. Двадцать второго июня там должен состояться большой спортивный праздник – соревнование на первенство Прибалтийского военного округа по боксу, плаванию, стрельбе и легкой атлетике. Тогда, в субботу вечером, он жалел, что не принял в них участие, но теперь, наоборот, был доволен: ведь именно ему выпала честь дать отпор врагу. Младший лейтенант был уверен, что все происходящее – очередная провокация на границе…
Переждав бомбежку и артобстрел в угольной яме, Кампа попытался собрать оставшиеся на территории лагеря подразделения. Однако большинство из них успели покинуть никем не защищенный лагерь и скрыться в лесу, где находились учебные траншеи, блиндажи и пулеметные гнезда. Не будь Кампа дежурным, он бы последовал за ними, но сейчас он не мог этого сделать и, собрав человек тридцать оставшихся в лагере бойцов, организовал круговую оборону. После артобстрела в лагерь вошли немецкие танки. Петер встретил их гранатами и даже подбил один, но следовавшие за танками автоматчики выбили его бойцов из наспех вырытых ячеек и заставили отступить на север. Петер не знал, кто остался жив, но еще несколько часов не уходил от бывшего палаточного лагеря, скрываясь в ближнем лесу, и только к вечеру покинул его.
Подумав, он решил, что, двигаясь по бездорожью напрямик, скорее догонит отступающие части, а если и не догонит, то самостоятельно выйдет из окружения в самый короткий срок. У него не было компаса, но он хорошо ориентировался по солнцу, звездам, моховым болотным кочкам и находил дорогу благодаря отличной памяти.
Сначала он выбрал направление на северо-восток, так как был уверен, что бои идут где-то возле Риги, но уже на второй день изменил маршрут: на Ригу день и ночь двигались танковые колонны, автомашины с пехотой и мотоциклы. В деревнях они останавливались на короткий отдых и не было ничего проще, чем попасть в лапы убийц в серо-зеленых мундирах. Простая догадка подсказала ему, что надежная защита от них находится сейчас только на востоке, и Петер стал мечтать поскорее добраться до старой русско-латвийской границы. Уж там-то, думал он, немцев непременно остановят!
Однажды, идя лесной тропинкой и, по обыкновению думая о своем, он услышал знакомый окрик:
– Стой! Кто идет?
Сердце Петера замерло. Из кустов вышел пожилой красноармеец, настоящий, живой и, главное, с винтовкой. Петер в изумлении разглядывал его, еще не вполне веря своим глазам, и вдруг протянул ему горсть ягод земляники – все, что собрал дорогой.
Боец подозрительно покосился на ягоды и потребовал документы. Пока он, морща лоб и шевеля губами, читал временное удостоверение младшего лейтенанта, Кампа засыпал его вопросами. Больше всего его интересовало, как идут дела на фронте, когда остановлены немцы, какая дивизия стоит здесь, далеко ли отсюда до границы и где находится штаб полка. Он хотел представиться командиру.
Выслушав все, часовой, не говоря ни слова, повел Петера в глубь леса. На солнечной, пахнущей смолой и цветами поляне спиной к Петеру стояло несколько военных.
– Вот вам и полк, и дивизия, а может, и фронт, – сказал вполголоса часовой. – Докладывайте…
Военные обернулись все сразу и взглянули на Петера.
– Подойдите ближе, товарищ младший лейтенант! – приказал полковник.
Не успел Петер поднять ладонь к виску, как стоявший рядом майор с совершенно белыми висками и глубокими носогубными складками сказал:
– Доложите товарищу полковнику, кто вы, откуда, предъявите удостоверение и прочие документы, если таковые имеются…
Полковник закашлялся в клетчатый шелковый платок, на котором проступила кровь, и сам шагнул к Петеру.
– Сколько тебе лет, сынок?
– Двадцать один, – ответил Кампа. – Будет в августе.
– Двадцать один… – повторил полковник и больно сжал плечо Петера крепкими пальцами. – В эти годы я, брат, эскадроном командовал! А тебе взвод дали? – Петер кивнул. – Ну ничего, не горюй. У тебя все впереди, все. А вот у Егора Реутова уже ничего…
В нескольких шагах от них, укрытый от солнца густой кроной сосен, лежал на земле раненый. От множества бинтов он походил на уродливую куклу с кудрявой головой и закрытыми глазами. Рядом с ним сидела женщина – то ли врач, то ли медсестра с заплаканными глазами и распухшим носом на круглом добром лице. Каждые две-три минуты она снимала марлевую салфетку со лба раненого, мочила ее в котелке с водой и снова клала на лоб. Из другого котелка она поила раненого, насильно раздвигая его сухие губы. Поодаль сидело человек пять или шесть красноармейцев и один сержант.
– Что, Машенька, плохо ему? – спросил, подходя ближе, полковник.
– Плохо, Иван Семенович, – ответила женщина и спрятала лицо в ладонях.
– Да… Что делать, что делать… Война! – ответил сам себе полковник и опустился рядом с ней на траву. – До вечера-то протянет или нет? Как думаешь? – Она только плечами пожала. – Экая беда! Надо бы Галкина спросить. Он в этом знает толк… Онуфриев, где Галкин?
– Галкин на посту, товарищ полковник, – ответил сержант, – токо-токо заступил.
Полковник подумал.
– Пришли его.
– Лахнов, – сказал сержант, – иди подмени. Скажи, полковник Чоботов зовет.
Минут через пять из кустов вышел тот самый часовой, который остановил Петера, и молча приблизился к полковнику.
– Вот что, Галкин, – сказал тот, – взгляни на своего капитана. Лучше ему или нет?
Солдат не шелохнулся.
– Ну, что же ты стоишь?
– А что мне делать?
– Выполняй приказание.
– Так я ж не доктор, товарищ полковник! Санитар я.
– Все равно должен знать…
– Ничего я не знаю. Не обучен…
– А ты взгляни хорошенько, взгляни. За пульс подержись, сердце послушай. В гражданскую небось лечил, не стеснялся. Забыл? А я помню!
Солдат молчал.
– Экий ты упрямый! – рассердился полковник. – Ну что тебе стоит?!
– Ничего не стоит, – сказал санитар, – а только ни к чему это…
– Как так ни к чему? Да ты что говоришь?
– А так ни к чему. Сами все понимаете…
Чоботов взял его за рукав и отвел в сторонку.
– Я все понимаю, Николай Иванович. Ты мне как старому знакомому скажи. Нам всем это знать надо. Ведь сам-то ты знаешь точно.
Галкин покосился через плечо на женщину и хмуро произнес:
– К обеду отойдет.
Полковник покачал головой.
– Таким, как он, только бы и жить! Какой командир! Ах, Николай, Николай, убил ты меня!
– Будто вы сами не знали!
– Надеялся… Лучший комбат! Думал в случае чего ему полк передать…
– Полк-то наш, Иван Семенович, накрылся, – очень тихо сказал Галкин, – один штаб остался. Так что и передавать нечего…
– Полк будет! Будет, Галкин! Он и сейчас есть!
– Семьдесят человек…
– Молчи, Галкин! Молчи! Есть знамя, значит, жив наш двести сороковой! Дойдем… Доползем до своих и восстанем из небытия! Иди, Галкин, на пост и стой твердо! Я знаю, ты хороший солдат. Иди!
Капитан Реутов умер после полудня. Его хоронили тут же на поляне под соснами. На внутренней стороне его каски – чтобы не смыл дождь – и на всякий случай на ближайшем стволе дерева написали все, что полагается писать в таких случаях: год рождения, дату смерти, коротко – его ратный подвиг и – это уже для добрых людей – адрес жены и матери, чтобы сообщили когда-нибудь, если другие, знакомые, не успеют этого сделать…
После похорон все, кроме часовых и Марии Никитичны, легли спать: на рассвете полк должен был тронуться дальше на восток. Петер наломал хвойных веток и улегся на них рядом с Галкиным. Земля успела остыть, и от нее несло холодом.
– Ты спи, – сказал Галкин, – через два часа поднимут…
Кампу разбудила перестрелка. Мимо него, отстреливаясь на ходу, бежали люди. Он вскочил и тоже побежал, стараясь не потерять бойцов из виду. На его счастье, они скоро залегли, и Кампа лег вместе с ними среди болотных кочек, так же, как они, старательно высматривая нечто в бледных сумерках.
Час или полтора над лесом царила тишина. Потом где-то за спиной Петера послышался рокочущий бас полковника Чоботова.
– Может, кому из часовых спросонок померещилось?
Ему ответил капитан Богданов:
– Онуфриев сам видел автоматчиков.
– Если бы вы, товарищ полковник, согласились тогда оставить Реутова в деревне, мы бы не сидели двое суток на одном месте! – сказал майор Бахтин.
– Оставить такого человека, как Реутов, на произвол судьбы?! На верную гибель?!
– Стой! Кто идет?!
Из кустов, мокрые по пояс, выходили бойцы, коротко докладывали либо капитану Богданову, либо самому командиру полка:
– Выход на север закрыт!
– На северо-восток дороги нет.
– На южной окраине болота – немецкие автоматчики!
– Вдоль восточной опушки леса – немцы с двумя пулеметами!
Командиры молча выслушивали донесения. На их лицах не было ни страха, ни сомнения, а только озабоченность и необыкновенная усталость. Все ждали последнюю группу, ушедшую на юго-запад. Ее повел старший лейтенант Масленников.
– Если и там нет «окна», придется идти на прорыв, – спокойно сказал Чоботов.
Масленников вернулся, когда солнце поднялось над горизонтом. Два бойца вели перед собой пленного немца со связанными за спиной руками, двое других несли раненого товарища.
– Вот… трофеи… – сказал Масленников, кладя на землю автоматы. – Троих на месте уложили, этого взяли сюда…
– А выход? Выход из болота есть? – спросил полковник.
– Выход? – Масленников удивленно вскинул брови. – Выход, по-моему, один: собраться в кулак и двинуть напрямик. Конечно, выбрать, где немцев пожиже…
И разведчики, и пленный немец, которого допросил майор Бахтин, сходились на одном: самое слабое место немецкого кольца – южная часть болота. Здесь, по уверениям пленника, нет пулеметов, в то время как в других местах имеются даже минометы.
– Ну что ж, – сказал Чоботов, поднимаясь с земли, – на юг так на юг. Капитан Богданов, вам – первому… А тишина-то какая, други мои! Даже не верится, что может быть такая тишина. И ведь вот что удивительно: птицы поют!
Все оторвались от карты и недоуменно посмотрели вверх, на макушки сосен, где, в самом деле, наперебой заливались какие-то пичуги.
Глава вторая
Выход из кольца был назначен на двенадцать ночи – самое темное время в эти дни июня, но в половине десятого вечера заскучавшие от безделья немцы начали обстреливать лес из минометов. Судя по всему, немцы довольно точно знали, где находится полк, но не знали даже приблизительно, сколько от него осталось, и поэтому не решались атаковать.
После первых же разрывов появились убитые и раненые. Мария Никитична и Галкин не поспевали делать перевязки. На бинты рвали нательные рубахи и гимнастерки, снятые тут же с убитых. После минометного обстрела островок стал похож на кладбище, куда свезли умерших, но не успели похоронить. Полковник Чоботов сам обошел этот клочок леса и вернулся удрученный: двенадцать убитых и восемнадцать раненых!
Даже если дать на каждого раненого по два носильщика, то боеспособных останется меньше сорока человек.
– Такими силами разве что против спящих идти или вдребезги пьяных, – мрачно сказал он.
– Будем надеяться на один из этих вариантов! – не то пошутил, не то съязвил Бахтин. – Кстати, товарищ полковник, не пора ли сейчас всерьез подумать о той большой ответственности, которую мы берем на себя в данной ситуации? Нашу смерть нам охотно простят, а вот потерю знамени – вряд ли. Ведь оно может попасть к врагу.
Чоботов покосился на него и ничего не ответил. Как понял Кампа, разговор о знамени возникал и раньше, но тогда за то, чтобы с ним не расставаться, были все командиры батальонов.
Сейчас их нет, а единственный из оставшихся в живых капитан Богданов на этот раз промолчал…
– Ты что предлагаешь?
– То же, что и раньше: спрятать понадежнее, отметить место, а потом вернуться…
– А если не вернемся? Ты понимаешь, что это значит? Оно же пропадет! Дожди, сырость!
– Понимаю, товарищ полковник. Но даже это лучше, чем отдать его в руки врага.
– А что скажешь ты, Богданов? – спросил полковник.
– Я согласен с начальником штаба, – ответил капитан. – Из сорока человек кто-нибудь непременно выживет…
Полковник ушел на другой край лесочка и долго бродил в одиночестве возле самой опушки.
До назначенного им самим часа прорыва оставалось меньше сорока минут, когда он вернулся, сам нашел и разбудил Онуфриева.
– Давай, брат, ничего не поделаешь! Капитан Богданов, постройте полк! Для прощания…
Заспанный сержант Онуфриев снял с себя шинель, гимнастерку и принялся разматывать бинты, окутывающие его грудь и живот. Из-под бинтов вынули алое шелковое полотнище и, развернув, подняли над головами.
Полковник первым приблизился и отдал честь, но вдруг ладонь его, поднятая к виску, дрогнула и сам он неожиданно для всех опустился на одно колено и, взяв край полотнища обеими руками, прижал его к губам…
Ритуал этот, как понял Кампа, не был известен никому, да и было ли это вообще ритуалом, но все, кто стоял тогда перед знаменем, исполнили его и сделали это так, как если бы иного прощания быть не могло.
И Петер Кампа повторил все вслед за всеми, потом вместе со всеми смотрел, как знамя завернули в плащ-палатку и уложили в цинковый ящик из-под винтовочных патронов. Сержант Онуфриев взял этот ящик и опустил его в только что вырытую ямку под корнями самой высокой сосны. Лопатами и руками ямку быстро сравняли с землей, а сверху накатили огромный камень.
– Запомните это место, товарищи! – сказал полковник. – Придет время – наш полк возвратится. В строй встанут новые бойцы, и только вы будете знать, где лежит знамя. И вы приведете их сюда! Запомните же это место хорошенько!
И Петер Кампа вместе со всеми сказал:
– Запомню!
Все дальнейшее припоминалось, как тяжелый сон. В час ночи Богданов повел людей на прорыв. Следом за ним должен был двинуться штаб и носильщики с ранеными, но капитан не успел еще перейти болото, как вдруг немцы снова открыли минометный огонь. Они перешли болото и с двух сторон ударили по лесочку из пулеметов. Оставшиеся с Чоботовым люди отошли к востоку, но здесь их ожидали автоматчики. Петер видел, как одним из первых упал командир полка, как свалилась рядом поспешившая ему на помощь медсестра, как дрались врукопашную Масленников и Онуфриев, прижавшись друг к другу спиной…
Видел, но не слышал, не мог поднять руки, пошевельнуть ногой. Взрывной волной его ударило о дерево и, должно быть, контузило. Как бы нарочно давая ему время увидеть все происходящее, контузия стала отнимать у него все постепенно: сначала слух, потом способность двигаться и, наконец насладившись его беспомощностью, опустила над ним черный бархатный полог…
Очнулся он на латышском хуторе и долго не мог припомнить, кто он и откуда и что произошло с ним несколько дней назад.
Старик Рундале – так звали хозяина – велел перенести его из комнаты на сеновал. Здесь было не так жарко, больше воздуха и меньше опасности быть обнаруженным.
Как ни жалок был вид младшего лейтенанта, взрослые дочери Рундале ухаживали за ним. Если верить старикам, война будет долгой и кровопролитной и немногие дождутся своих мужей и возлюбленных…
Но Кампа вовсе не собирался долго задерживаться в тылу. Ему казалось, что фронт находится где-то близко.
Однажды ночью он проснулся, услышав отдаленный гром пушек на юго-востоке, который все приближался и приближался к хутору. Петер откопал свою винтовку, надел шинель и стал ждать. Однако начиная со следующей ночи звуки боя стали слабеть и к концу третьего дня прекратились вовсе. Было ли это контрнаступление на фронте, или билась, выходя из окружения, какая-то часть, Петер не знал. Он просто смотрел из чердачного окна и плакал.
Старик Рундале сказал:
– Теперь – все, сынок. Ждать тебе больше нечего. Фронт далеко, немцы близко. Оставайся у нас! Если Советской власти суждено вернуться, она вернется и без твоей помощи, а ты паши землю и жди ее возвращения. Уж так и быть, если придут боши[4]4
Немцы.
[Закрыть], я выдам тебя за моего зятя Урмана, что утонул в реке два года назад… – при этом он посмотрел на дочь Марите.
– Спасибо, дядя Рундале, – сказал Петер, – но я офицер и, пока идет война, мое место в строю, а не в поле…
Петер видел, как огорчил этими словами всю семью Рундале и особенно женщин, но сказать иначе он не мог. Впрочем, провожая его, старик признался, что иного ответа и не ожидал.
– Я дал бы тебе приют, как обещал, и Марите, возможно, стала бы твоей женой, но уважения моего ты бы не дождался. Знай, парень: я сам – старый солдат и знаю, что такое долг солдата!
Как и предсказывал Рундале, через три дня Петер благополучно перешел фронт, который не был сплошным, и однажды догнал колонну красноармейцев, численностью до батальона, и попросил разрешения следовать дальше вместе с ними. К его удивлению, командовавший батальоном майор потребовал у него документы и долго изучал их, щурясь от яркого солнечного света. Потом пришпорил лошадь и поскакал куда-то вперед колонны, где медленно двигалась легковая автомашина. Минуты через три он вернулся и, отдавая Петеру документы, повелительно бросил:
– Дойдем до пункта назначения, разберемся, почему вы шатаетесь в одиночку, а пока становитесь в строй!
«До какого пункта назначения?» – хотел спросить Кампа, но воздержался. У майора был слишком суровый вид…
В самом хвосте колонны, где пристроился Кампа, народ был не такой строгий и даже не такой воинственный. Здесь Петера сразу приняли за «своего», угостили табачком и даже глотком водки из алюминиевой фляжки. Солдат с забинтованным глазом и ручным пулеметом за спиной сказал, кивнув в сторону грозного всадника:
– У нас в полку начпродом был, а теперь гляди куда взлетел!
– В каком полку? – машинально спросил Кампа.
– В двести пятом стрелковом, – ответил одноглазый, – да только мало нашего брата осталось. Остальные – кто куда…
Вместе с солдатами в одной шеренге шли младшие командиры, такие же усталые и запыленные, в почерневших гимнастерках, с потрескавшимися от жары губами. Легкораненые шли в строю, «тяжелых» везли в армейских двуколках. Шедший с Петером пограничник, вытирая подолом гимнастерки мокрый лоб, сказал, подняв глаза к небу:
– Не ндравится мне такой парад! Ох не ндравится! Не ко времени!
Остальные только взглянули на небо, покачали головами, но ничего не сказали: начальству виднее…
Соседом Петера слева оказался старшина танкист. Ему было особенно жарко в комбинезоне и кожаном шлеме с наушниками.
– Понимаешь, – сказал он, словно был знаком с Петером лет десять, – черт знает что! Выхожу я, значит, на шоссе… «Тридцатьчетверку» мою подбили возле Курмене… Ну, натурально, выхожу из лесу, потому как вижу, что – свои! А он, этот…
– Майор Дегтярь! – с готовностью подсказал пулеметчик, – Гришуха, на-ко понеси игрушку-то! Мой второй номер, – пояснил он, отдавая пулемет рослому красноармейцу.
– Дегтярь так Дегтярь! – согласился танкист. – Только этот, значит, майор у меня – документы… И – раз! В карман! Пистолет – тоже в карман! Ты, говорит, трус! Бежал с поля боя! Перед трибуналом ответишь! Ну что ты будешь делать? И ведь не докажешь ему!.. Кабы с ротой связаться, да где ж ее теперь найдешь, мою роту? У нас и так из тридцати машин только двенадцать были на ходу. У остальных накануне вечером весь бензин слили…
– Как так слили? Зачем? – спросил Кампа.
Танкист пожал плечами.
– Приказ, говорят, такой был. В ответ на провокации немцев доказать, что мы их не боимся… Наш взводный лейтенант Иванихин как чуял: «Обождите, говорит, ребята, весь сливать. Как бы беды не было!» Как в воду глядел! Когда, значит, немцы двинули на рассвете, Иванихин нам: «По машинам!» А из штаба ему: «Не стрелять! Провокация!» А в полку уж дым коромыслом: наших бьют! Иванихин кричит: «Лобов! – это я – Лобов… – Выводи свою машину, прикрой цистерну с горючим! Сейчас будем дозаправляться!» У меня, «тридцатьчетверка» новенькая, прямо с завода. Не машина – зверь! Кричу механику: «Жми на всю!» Выскочил из-под навеса, а тут снаряд в цистерну… Факел до самого неба! Повернул я на шоссе, а за мной остальные машины. Гляжу – немцы! Прямо на нас прут! Кричу Иванихину: «Гриша, что делать будем?» А он: «Бей их, Леня, я за все отвечу!» Ну и дали же мы им, братишка! Век не забуду! Короче, я тебе так скажу: ихнему танку против нашей «тридцатьчетверки» не выстоять! Кишка тонка! В лоб ее не возьмешь. Броня – что надо! Думаю, мой батька делал. Он у меня сталевар… Вот только мало у нас таких машин!
– Что было после? – спросил Кампа.
Танкист ответил не сразу. Он весь был во власти пережитого.
– Потом отошли мы! Я же тебе говорю: у них много, у нас мало! Окружать нас начали…
– Во-оздух! – протяжно закричали впереди.
Толкая друг друга, люди кинулись врассыпную, но особой паники Кампа среди них не заметил. Матерясь, привычно скатывались в канавы и воронки, бежали к лесу, вслух радуясь, что канава глубока, а лес близко (вот вчера налетели в поле – уложили человек двадцать!) и что короткая, но все же передышка обеспечена.
Лобов прыгнул следом за Петером, мельком глянул из-под ладони.
– Пикирующие. Сейчас начнется! Голову береги, лейтенант!
Дикий, рвущий за душу вой, который сопровождал самолеты, рассчитан был, по-видимому, на то, что люди, вспугнутые им, поднимутся с земли и побегут в панике под бомбы, но они не поднялись, а еще плотнее прильнули к земле, досадуя на то, что вот опять приходится ложиться лицом в пыль, вместо того чтобы двигаться дальше или, на худой конец, просто посидеть в холодке, отдохнуть…
В овражке, куда забрались Кампа, Лобов и еще десяток бойцов, было сыро, несмотря на царившую кругом полдневную жару, и даже прохладно. Вверху, почти загораживая небо, сходились ветви ракит.
– Славяне, родник близко! – сказал Лобов, ощупывая ладонями землю. – Да вот он, глядите!
Под корнями старого вяза в маленькой, чуть больше лошадиного копыта, ямке блестело зеркало чистой воды.
– По одному и быстрее! – командовал Лобов. – Сейчас строить начнут.
С дороги, и в самом деле, закричали: «Становись!», однако весть о роднике уже разнеслась, он притягивал, звал, его, как оазис в пустыне, не могли так просто миновать истомленные зноем путники. Они сбегались отовсюду, ложились грудью на мокрую землю, долго и жадно пили, фыркая, охая и ругая тех, кто сует в родник котелки и мутит воду. Напившись, сами лезли в ямку с котелком, флягой или даже каской, набирая впрок уже мутную, но по-прежнему удивительно вкусную воду.
Впрочем, строиться колонне было еще рано. Самолеты вскоре вернулись и, зайдя со стороны солнца, начали по одному пикировать на дорогу. Земля вздрагивала от взрывов фугасок.
– Вот навязались! – возмутился Лобов.
– Не надо было парад устраивать, – спокойно заметил пограничник, – не на плацу!
– Разбежаться, что ли, надо было всем? – спросил одноглазый пулеметчик. – А если впереди противник?
– Зачем разбегаться? Скрытно надо двигаться, лесами. Или дорогой ночью.
– «Ночью. Лесами!» – передразнил пулеметчик. – Немцы, может, под Новоселками стоят, а мы тут будем прохлаждаться! Нам поспешать надо! Айда, Гришка!
Он полез наверх, за ним потянулись остальные. Самолеты улетели, но на дороге не было видно ни легковой машины, ни бравого майора на пегом мерине. Из леса группами и поодиночке выходили бойцы. Теперь их было не так много – основная масса успела построиться и уйти под командой майора. Озираясь и поглядывая на небо, солдаты стекались к дороге.
– Принимай командование, товарищ младший лейтенант, – сказал Лобов, – ты теперь самый старший.
– Что ты! – запротестовал Кампа. – Скажут, самозванец! И потом… я ведь еще и месяца не служу…
– Как хочешь, но иначе в армии нельзя. А ну, братва, становись по два! Шагом марш!
Досадуя на свою застенчивость, Петер задумчиво шел в хвосте колонны. Странное это было подразделение. Почти никто здесь не знал друг друга, но все были охвачены одним желанием, как можно скорей найти свою часть, а если нет, то любую другую и избавиться от неприятного чувства одиночества и беззащитности. Это желание сплачивало сильнее всякого знакомства и даже родства.
Последующие три дня прошли без особых тревог. Люди упорно шли на восток, придерживаясь крупных лесных массивов. Четвертого июля они вышли к Даугаве, форсировали ее и углубились в хорошо знакомые Петеру леса. Все надеялись, что здесь наступление немцев захлебнется и фронт стабилизируется. Но в Дубне их остановила и заставила принять бой какая-то воинская часть, а на шоссе возле Шпог они сами наткнулись на немецкую танковую колонну и спаслись отчасти потому, что в стороны от шоссе тянулись болота, отчасти потому, что немцы торопились на север, где, наверное, еще продолжались бои…
Чем дальше Кампа с товарищами продвигались на восток, тем больше встречалось им групп и одиночек, выходящих из окружения. Некоторые пристраивались к их колонне, другие продолжали идти самостоятельно. Кампа не мешал им. Вчерашний учитель еще не знал, имеет ли он право заставить их повиноваться…
Для всех теперь уже было ясно, что на латвийской земле немцев остановить не удалось. В стороне от дороги лежали хутора, жалкие, одинокие, наивно прячущие в июльской листве свои яркие соломенные крыши. Эти хутора, темные, молчаливые, с чисто подметенными дворами, стожками пахучего сена, аистиными гнездами, узорчатыми половиками на желтых ошкуренных колышках, провожали Петера до старой русско-латвийской границы, а потом исчезли.
То, что в этом месте проходила граница, Кампа узнал не только по исчезновению хуторов, но еще и потому, что грейдерная, обсаженная с боков деревьями дорога сменилась проселочной грунтовой и еще потому, что леса вокруг становились все более дремучими. Об этих знаменитых псковских лесах Кампа слышал раньше, но видел их впервые.
Древние болота, бурелом, непроходимые топи и бездорожье не мешали Кампе, а помогали ему. Немецкие танки, временами пускавшиеся в погоню, отставали, увязнув в болотах, самолеты не могли обнаружить людей под плотным навесом ветвей. Кампа с товарищами шел теперь не только ночью, но и днем. В глухих, затерянных среди леса деревушках их встречали теплым парным молоком, свежим ржаным хлебом, а изредка даже русской баней с веником, горячим паром и ковшом ледяного кваса…
И Кампа ожил. Отступление, горечь поражения, даже потеря Латвии не казались ему больше непоправимым несчастьем, и черные мысли, преследовавшие его, улетучивались вместе с сизыми дымками бивуачных костров.
Кроме того, он был не один. Когда он спал, его охраняли товарищи, а когда ложились они, младший лейтенант Петер Кампа становился на пост, чтобы охранять их сон…
Учитель был уверен, что этому движению на восток рано или поздно наступит конец и тогда он повернет дуло своей винтовки на запад и вместе с остальными пойдет освобождать Латвию.
Между тем жизнь шла своим чередом. Военная жизнь Петера Кампы – младшего лейтенанта.
Однажды его догнала машина – потрепанная «эмка» в комуфляжных зеленых и черных пятнах. А может быть, это он догнал остановившуюся посреди дороги «эмку» и почти машинально хотел ее обойти, но дверца неожиданно отворилась, и резкий, привычный к командам, но уже стареющий, с хрипотцой голос произнес:
– Товарищ младший лейтенант, потрудитесь подойти ко мне!
