Текст книги "Сердце солдата (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
Она с надеждой и отчаянием взглянула на товарищей, но те, на кого она смотрела, опускали глаза. Даже санитарка Зина.
– Знаете, какой он был хороший? Добрый такой… – сказала она, блеснув темными влажными глазами. Она так и сказала «был», потому что теперь ее командир был обречен и только несколько часов отделяло его от гибели.
Первым опомнился Котков. Шумно вздохнув, нахлобучив на голову меховую шапку, поправил ремень.
– Будя, мужики. Видать, девка и взаправду не могет… Пошли отсюда!
Бойцы по одному выходили из комнаты и оставались стоять на крыльце с непокрытыми головами…
Анюта увидела глаза Наумова. Ставшие непомерно большими, они странно потемнели и походили теперь на глаза лошади. Не было в них больше злости, но не было и мольбы, которую она заметила раньше. Сейчас в них было какое-то странное спокойствие, какая-то затаенная нечеловеческая тоска. Сознание, по-видимому, возвратилось к нему полностью, потому что он сказал сидевшей тут же Зине:
– Ребятам скажи, чтобы Коткова слушались. Передай: я приказал.
Он замолчал, пережидая приступ боли, а когда она немного отпустила, продолжал:
– Скорей бы уж… Сестрица, сколько там осталось?
Он спрашивал, как спрашивают о приходе поезда, который должен отвезти его в другой город…
И Анюта не выдержала. В ее душе проснулось что-то властное, которого не было раньше, заставившее, если не поверить в свои силы, то, по крайней мере, что-то делать, а не сидеть сложа руки. Начав двигаться, она уже не могла остановиться. Глаза умирающего следили за каждым ее движением сначала безразлично, потом со все возрастающей надеждой.
Анюта еще ничего не успела сказать, а Зина уже, раскрыв дверь, кому-то махала рукой. Вокруг Анюты засуетились люди. Один кипятил воду, другой, отобрав несколько нижних рубашек, рвал их на ровные полосы, третий точил на припечке кинжал. Потом всех лишних удалили и в комнате остались Анюта с Зиной, Трофимыч с засученными по локоть рукавами и еще четверо партизан, из тех, кто потяжелее и посильнее. В санитарной сумке не оказалось наркотических средств…
Анюте дали вымыть руки. Потом все расступились. Она увидела лежащего на боку бледного, обросшего щетиной человека. Не командира, нет, но мало знакомого ей человека. Правая рука его, поднятая вверх и туго перетянутая у самого плеча жгутом, была очень толстая, красная с синевой, покрытая гладкой, лоснящейся кожей.
«Гангрена», – подумала про себя Анюта и тут же сказала вслух:
– Товарищи, это гангрена!
При этом слове все подались вперед, словно рассматривали что-то микроскопически малое. Котков сказал, жарко дыша над самым Анютиным ухом:
– Гангрена так гангрена, тебе лучше знать. Давай, дочка, не тяни, делай, что надо!
Кто-то подал остро отточенный кинжал. Четверо партизан по команде Зины навалились на Наумова, сама Зина держала деревянный поднос с иголками и суровыми нитками. Операция началась.
Прижав руку командира к груди, Анюта сделала первый круговой надрез. Наумов не проронил ни звука. Врезаясь дальше в упругую ткань, Анюта чувствовала, как под ножом напрягается, дрожит, как струна, тело больного. Когда боль становилась особенно нестерпимой, он только скрежетал зубами. Потом он потерял сознание. Анюта начала пилить кость.
Никто не знал сколько часов длилась эта операция. Люди потеряли счет времени. Даже стоявшие под окнами бойцы не могли после припомнить, кто говорил – два часа, кто утверждал – четыре…
Раза два Наумов приходил в себя, но от сильной боли снова впадал в забытье. Иногда выдержка изменяла ему, и тогда в комнате раздавался крик, от которого кровь стыла в жилах.
Рано или поздно всему приходит конец. Сделав последний шов, Анюта, шатаясь как пьяная, вышла на улицу, забыв вымыть руки. Здесь, не отвечая на расспросы и не глядя на столпившихся бойцов, она опустилась на крыльцо и замерла, обхватив руками гладкий деревянный столбик.
Через два дня Наумову стало лучше. Температура спала, боль утихла. Партизаны решили оставить хутор. Людей повел Котков. Вел днем без дорог, руководствуясь ему одному известными приметами. Ночью давал отдохнуть. Люди уставали, неся на себе раненых, да и места здесь были поистине гибельные: что ни шаг, то болото, что ни два, то озеро либо непроходимая чаща. На третий день пути до них начали доноситься звуки боя. Трофимыч на слух определил, когда «работает» артиллерия, когда – минометы.
– Похоже, к передовой вышли, – сказал Трофимыч.
– Откуда ей тут быть? – удивился Наумов. – Мы же на запад шли.
– Не на запад, а на юг. К тому же теперь ни одна душа на разберет, где фронт, где тыл, все перемешано. Вот в ту германскую – другое дело! Никто тебя не окружал, не забегал в тыл. Шла стенка – на стенку, и все. Бывало, взберешься на какой пригорок, все как на ладони: тут наши, тут немцы. Здесь артиллерия бьет, там конница в боевой порядок строится. Фронт как фронт: в одну линию!
– Тоже – война! – усмехнулся Наумов, – на пасху, на рождество перемирие заключали..
– На пасху – это верно, – согласился Трофимыч, – потому такой праздник… А насчет рождества это тебе уж кто-то сбрехал! Вот я помню…
Договорить он не успел. Из кустов раздались выстрелы.
– Отходи! – закричал Котков, выхватывая наган, но отходить было некуда. Стреляли и справа, и слева, и сзади. Партизаны приготовили гранаты, но чей-то голос крикнул по-русски:
– Бросай оружие, фашистская сволочь! Все равно попались!
– Не стрелять! – приказал Котков, садясь на снег. – Свои…
* * *
На другой день партизаны отправляли раненых на Большую землю. Их было необычайно много, и Анюта с трудом разыскивала своих. Все приготовленные к отправке сидели и лежали на окраине деревни, неестественно белея в полутьме свежими бинтами и бледными лицами. Наумов сидел, придерживая левой рукой опустевший рукав, и ритмично покачивался.
– Болит? – спросила Анюта и, не получив ответа, присела рядом с ним на корточки. – Давайте я вам сменю повязку. Дорога дальняя, а она у вас намокла.
Он молча отодвинул ее руку и продолжал свое покачивание. Она настаивала. Между ними произошло что-то вроде настоящей борьбы. Плюшевый заяц, лежавший у Анюты за пазухой, от резкого движения вывалился. Анюта поспешила нагнуться, испуганно глядя на командира. Он отвернулся.
И вдруг девушка услышала шепот.
– Простите… Простите меня… – тихо говорил Наумов. – За все простите. И за это тоже… Теперь я знаю… Все знаю…
«Никита рассказал, – догадалась она. – Ну что ж, тем лучше». Она огляделась. Вокруг сидели незнакомые ей раненые партизаны, и один радостно говорил товарищу:
– Не знаю, как ты, Степан, а я после этой беготни по лесам никак не могу нажраться! Будто прохудилось что во мне: ем, ем, и все мало! Слушай, правда ай нет, мне повар сказал, что ежели человек будет два дня есть столько, сколько я, то на третий день у него непременно произойдет заворот кишок?
У тебя, Вася, не будет, – заверил его сосед, – ты у нас закаленный.
– Вот и я думаю: не должно бы…
Подошли грузовики, и раненых. начали грузить на них, укладывая рядами поперек, чтобы больше ушло. Те, кому лежачих мест не хватило, устраивались вдоль бортов. Неожиданно пошел снег с дождем, раненые забеспокоились, принялись переползать в кузове, жаться друг к другу. При этом они материли и худую осень, и разъезженную вкривь и вкось дорогу, и подмоченную махру, и еще многое, многое другое, что разом свалилось на их стриженые головы…
И только один человек был рад этому внезапному дождю. Капли, стекая по слипшимся, спутанным волосам Наумова, бороздили его худые щеки, и никто, ни один человек теперь не мог бы заметить его минутной слабости.
– Я буду писать вам, – сказала Анюта.
– Куда?
Она пожала плечами.
– Лучше какой-нибудь знак подайте, что живы, – попросил он.
– Какой? – моторы грузовиков работали, раненые громко переговаривались, остающиеся кричали им, и разобрать слова было трудно. Тогда Наумов нагнулся и на забрызганном грязью борту машины пальцем нарисовал голову зайца.
В это время подошел Трофимыч и остальные партизаны его отряда.
– Понятно, – сказала, улыбнувшись, Анюта.
– Понятно, командир, – сказал Трофимыч и строго посмотрел на Анюту.
– Понятно, – негромко повторили партизаны. Машины тронулись. За одну ночь им предстояло проделать огромный путь по бездорожью, через леса и равнины, через болота и овраги, и никто не знал, удастся ли им достичь желанного берега.
* * *
Стояли последние дни сурового в этом году ноября. Намертво скованная морозом земля гудела, когда по ней, расчищенной от снега, шли немецкие танки, катились, подпрыгивая на кочках, колеса дальнобойных орудий. Когда же в нее, оголенную, закладывали взрывчатку, она рвалась, как рвется гранит в каменоломнях, и мороженые осколки ранили насмерть, словно шрапнель. Воздух звонок и прозрачен, и видно сквозь него на многие километры, а если треснет сучок под ногой незадачливого разведчика, звук этот, как выстрел, далеко разносится по лесу.
Такие дни – самое неудобное время для диверсий. Полежи в снегу, не шевелясь, и через полчаса можешь отправляться в медсанбат; замешкался при отходе от места диверсии и тоже погиб: подстрелят каратели из крупнокалиберного или найдут твое логово по следам, может, через сутки, а может, и через двое, когда ты и думать о них забудешь…
Клянут партизаны на чем свет стоит такие погожие дни, как когда-то радовались им, и ждут не дождутся непогоды – бурана или снегопада, чтобы малыми силами и малой кровью выполнить невыполнимое. Впрочем, ждут – это так, случайное слово. Никто им ждать не разрешит, да и сами все понимают, и тянутся, тянутся от леса к железной дороге, к шоссе, к немецким постам через гладкое ровное поле хорошо видимые издали голубые полосы – цепочки следов, и падают, падают, застывая в глубоком снегу, темные силуэты в драных крестьянских зипунах и лохматых лисьих малахаях.
В один из таких неудачных дней группа Коткова – все, что осталось от Наумовского отряда, – занималась несложным, на первый взгляд, делом – подпиливала телеграфные столбы на шоссе Каменка – Осташков. По нему второй день подряд с небольшими перерывами двигались на север немецкие части. Подпилив несколько десятков столбов, Трофимыч с мужиками цепляли веревками один из них и принимались тянуть на себя. Падая, он увлекал остальные, провода путались и рвались, а Трофимыч, забрав плотницкий инструмент, уходил с мужиками в лес, чтобы, сделав большую дугу, снова выйти к шоссе в другом месте.
Работа их напоминала труд ремонтников железной дороги: трудятся, пока нет поезда, а показался вдали паровоз, бросай дело, уходи в сторонку и сиди, жди, пока длинный состав, лязгая буферами, не протащится мимо. Начав еще до рассвета, к обеду они успевали повалить лишь около пятидесяти столбов – по шоссе то и дело проносились бронетранспортеры, танки и машины, битком набитые солдатами. Этих, идущих мимо, Трофимыч не боялся. Им не было дела до поваленных столбов и даже, пока на то не получен приказ, до партизан, сидевших в лесу, но покидать на время шоссе приходилось. Лежа в снегу и поглядывая издали на неуклюжие, испачканные комуфляжными пятнами машины, Трофимыч нервничал и матерился. Партизаны тоже нервничали. Пожилые, непривычные к такой дурной работе стремились уйти обратно в лагерь, в душные и жаркие землянки, к раскаленной докрасна железной печке, молодые, наоборот, рвались в бой.
– Чем мы хуже других? – говорили они. – Или нам не доверяют?
– Сколь добра пропадает! – вторили им другие, глядя на большие, заботливо укрытые брезентом грузовики. – Семенов со своими ребятами намедни два грузовика подорвал, один с консервами, другой с одежей! Конвой перебили, а добро с собой уволокли. Видал у них комбинезоны? Офицерские и вовсе на меху, а солдатские – так на байке. Одел поверх своего и носи…
Трофимыч и сам был не прочь пощипать фрицев, да с одной стороны – приказ не ввязываться в драку, себя не обнаруживать и делать дело, с другой – у Семенова тридцать шесть человек в группе, а у него восемнадцать…
По шоссе по-прежнему двигались автомашины, вдоль обочины стояли крепкие, из свежего соснового леса, невысокие столбы, гудели от натуги заиндевевшие провода…
– Петлей надо, петлей! – в который раз говорил помощник Трофимыча Елизар Уткин. – Или крюком. Накинул и – готово!
Трофимыч отмахнулся. Уткин в отряде недавно, о том, что провода рвут петлей, слышал от кого-то, но не понял, что людям, хоть их и восемнадцать человек, такую связку проводов не порвать, нужен трактор или хотя бы несколько лошадей. Кроме того, рвать провода – дело пустое и невыгодное. На столбы очень быстро вешают новые, и тогда все начинается снова…
– Шел бы ты, Лизар, проверил посты! – сказал с досадой Котков. – Не ровен час, заснет который из ребят, и нас с тобой немцы голыми руками схватят.
– Как же, заснешь на таком морозе! – буркнул Елизар, но ослушаться побоялся. В лесу затрещали сучья под его большими, сорок пятого размера, сапогами. Через десять минут он вернулся, лег на прежнее место, протянул Трофимычу обсосанный окурок.
– Позамерзаем тут без толку! А крюком бы порвали к чертовой матери и – домой…
– Обожди! – Трофимыч поднял палец. – Чего это там гудит в лесу?
– Бронетранспортер застрял, – беспечно ответил Елизар, – ребята говорят, с полчаса уж немцы возятся…
– Далеко?
– Километрах в трех. Да тебе-то что? До нас им не добраться, а доберутся, успеем уйти.
Неожиданно глаза Трофимыча заблестели по-молодому. Он поднялся, поправил гранаты, висевшие на поясе.
– А ну, поднимай ребят!
– А как же это?
– Один черт, сегодня тут не работа! Пошли!
Пройдя частый ельник, Трофимыч вышел на опушку и километрах в двух действительно увидел немецкий бронетранспортер, возле которого у костра грелись немцы. Дорога, выходившая на шоссе, была пустынна.
Бронетранспортер – не грузовик с продуктами, поживиться тут нечем, разве что взять лишний десяток автоматов, но сейчас в отряде недостатка в них нет. Однако остановить Трофимыча уже нельзя.
– Подойдем близко и забросаем гранатами.
– Не подпустят!
– Подпустят. Им солнце в глаза. – И когда до транспортера оставалось меньше трехсот метров, предупредил – Я бросаю первым. Все – за мной. Отходить будем через дорогу и дальше через Васютинский бор на Яремное. В случае провала никому назад не пятиться! На шоссе нас будут ждать и тогда уж рассчитаются заодно и за столбы…
Руслом реки прошли еще двести метров. Дальше речка поворачивала вправо. Ее высокий заснеженный берег мог служить неплохой защитой при обороне, но сейчас его пришлось покинуть. Оставшееся расстояние ползли на брюхе, сдерживая дыхание. Немцы разогревали на костре консервы с мясной тушенкой, затолкав несколько банок в огонь, и при этом громко разговаривали и смеялись. Два человека копались в моторе, еще два стояли рядом и смотрели через их спины. По дороге взад и вперед прохаживался офицер в начищенных до блеска сапогах и курил сигарету, держа ее между пальцами. На головах солдат были стальные каски, под ними виднелись подшлемники, а офицер, молодой румяный юноша, щеголял в новой летней фуражке с высокой тульей и лишь изредка незаметно для солдат, потирал уши кожаной перчаткой. Еще дальше, у самой обочины, стоял часовой и смотрел в сторону дальнего леса. Шум проезжавших по основной магистрали грузовиков и ясный морозный день, открытое, ослепительно ровное поле, с редкими рядами заиндевевших кустов, похожих на рождественские елки, успокаивали, вселяли в людей беспечность. Солдаты, увидев разогретые банки, принялись за еду, офицер, подняв к солнцу круглое мальчишеское лицо, закрыл на минуту глаза…
Граната Трофимыча разорвалась возле самого костра. Немцы повскакали, опрокидывая консервные банки и котелки, но тут же стали падать, сраженные осколком или автоматной очередью. Офицер даже не успел вынуть парабеллум. Фуражка с его головы скатилась под откос. Часовой и еще двое солдат пытались отстреливаться, забравшись внутрь бронетранспортера, но Елизар кинул туда гранату…
Обеспокоенные шумом, немцы сигналили с шоссе – кидали ракеты.
– Пора сматываться, – сказал Елизар, – сейчас нагрянут.
Захватив трофеи, партизаны спешно отходили к лесу, когда на самой опушке Трофимыч остановился и, хлопнув себя ладонью по лбу, сказал: – Вот же память стала! Едва не забыл!
– Чего? Чего забыл? – крикнул ушедший далеко Елизар, но Котков уже не слышал. Прихрамывая, он бежал обратно к дороге. Партизаны остановились, нерешительно поглядывая на его заместителя. У поворота показалась немецкая автомашина.
– Пойду помогу командиру, – сказал Елизар озабоченно, – верно, что-то важное…
Он был моложе и легче на ногу и скоро догнал Каткова. Из-за поворота вывернулась вторая машина, за ней третья, Партизан заметили, но они были уже возле бронетранспортера.
– Документы вон у офицера, – догадался Елизар.
Вместо ответа Трофимыч взял из костра уголек и принялся рисовать на бронированном борту странный овал с двумя точками в верхней части.
– Ты чего это? Рехнулся? – спросил Елизар, прячась от первых пулеметных очередей. – Бери документы и айда!
Так же молча Трофимыч пририсовал к овалу сверху две вытянутые петли. От непосильного труда он вспотел, но не бросил работу, пока не нарисовал снизу кривую дугу.
– Теперь все! – сказал он, удовлетворенно рассматривая рисунок.
Елизар минутой раньше забрался в бронетранспортер и вел огонь из крупнокалиберного пулемета. Немцы оставили машины и залегли вдоль обочины. Они стреляли из автоматов. Трофимыч побежал к лесу. Его заметили, и человек десять немцев устремились ему наперерез, но огонь «эм-га» прижал их к земле.
– Так-то, сукины дети! – приговаривал Елизар, высматривая новую цель. – Думаете, мы тут зря с вами балуемся?
Чтобы выручить Уткина, партизанам пришлось вернуться. Завязался бой. Не зная, сколько партизан находится в лесу, немцы не осмеливались уходить далеко от дороги. Очередь «эм-га» попала в бензобак, и передняя машина вспыхнула. Немцы на время отступили, дожидаясь, по-видимому, подкрепления. Воспользовавшись этим, Уткин выскочил из бронетранспортера и побежал к лесу. Только после этого начали отходить и партизаны. К счастью, никто не был ранен и люди шли быстро. Дойдя до первого привала, Уткин не утерпел:
– Ну давай, командир, не томи душу, покажи, чего нашел! Ежели документы, сдадим в штаб, а карты не отдавай. Самим пригодятся. Я немного по-немецки читаю… Да ты чего это? Чего?
Котков рисовал на снегу сломанной веточкой овал с двумя точками.
– Братцы, да он спятил! Где карты?
– Отставить! – глаза Трофимыча сердито сверкнули. – Сам товарищ Наумов приказал такой знак оставлять на каждой уничтоженной вражеской боевой единице! Понятно?
– Понятно, – проговорил, сраженный наповал Елизар, – если сам товарищ Наумов… Тогда хоть объясни, что это за птица!
– Не видишь? Заяц!
– Заяц?!
Партизаны придвинулись ближе, старательно запоминая рисунок.
ЧЕЛОВЕК В ШИНЕЛИ
(Рассказ)
В марте сорок второго года я окончил шестимесячное военное училище и в звании младшего лейтенанта был направлен в одну из действующих частей. Прибыл я туда солнечным утром. У входа в блиндаж командного пункта меня встретил сам командир полка. Был он высок ростом, несколько тучноват и, вероятно, красив, если бы не глубокий, безобразный, через все лицо шрам. На вид ему было не больше пятидесяти, но в густой шевелюре пробивалась седина.
Единственный глаз его смотрел не только приветливо, но, как мне показалось, даже ласково. Приветливость старого вояки я приписал исключительно собственной выправке, которой очень гордился в училище.
В блиндаже, куда я спустился следом за хозяином, оказалось очень чисто, тепло и уютно. Дощатый пол белел, как у хорошей хозяйки перед праздником, стены поверх досок были завешены плащ-палаткой, чтобы не сыпалась земля, крохотный столик в углу застлан бумагой. Две карты на стене, чадящая коптилка, сделанная из снарядной гильзы, и бревенчатый накат над головой нравились мне своей несомненной принадлежностью к «передку», как здесь называли передовую линию фронта. Даже ящик, на котором я сидел, был не из-под каких-нибудь консервов, а из-под снарядов, опустевший не далее как вчера…
– Нравится? – спросил полковник. – Ну вот и отлично! Сейчас я прикажу, чтобы вас накормили.
Ординарец полковника принес котелки с дымящимся супом. Полковник, порывшись в чемодане, достал начатую бутылку коньяка и налил в алюминиевые кружки.
– За встречу! – сказал он, – За встречу и за человека в шинели! Это он должен принести Победу! Выпьем, значит, и за Победу!
Когда я, плотно поев, вышел на свежий воздух, настроение у меня было преотличное. Губы сами собой складывались в глупейшую улыбку. День стоял солнечный, на небе ни облачка, и такая тишина кругом, что если бы не стук лопат и голоса, казалось, можно бы слушать биение собственного сердца.
Кругом работали солдаты. Пользуясь неожиданной передышкой, командование решило укрепить позиции. Углублялись орудийные ровики, перетаскивались с места на место пушки, прочищались стволы. Люди работали дружно, с шутками, смехом. Там, где работа была не особенно тяжелая, пели.
Внимание мое привлекла небольшая группа солдат, безучастно сидевшая в стороне. При моем приближении солдаты поднялись, и только один продолжал сидеть. Теперь я понимаю, что, сидя спиной, он мог просто меня не заметить, но тогда я воспринял это как неуважение к моему званию. Вот почему я подошел к нему вплотную и крикнул прямо в согнутую спину:
– Встать!
Солдат вздрогнул и торопливо поднялся, успев, однако, бережно поставить котелок на землю. Но, поднимаясь, задел его полой шинели и опрокинул. Содержимое вылилось на снег. Не обратив на это внимания, я принялся отчитывать солдата за то, что у него безобразно топорщится шинель, за то, что пряжка съехала на бок, за ботинки, покрытые грязью, и за неправильно накрученные обмотки.
Солдат молчал. Это был уже не молодой человек, из тех, что воюют с самого начала войны, не единожды штопанный полевыми хирургами, мудрый и молчаливый.
Только раз он поднял голову, но и то посмотрел не на меня, а на что-то за моей спиной, где, кажется, в это время ротный старшина заменял желающим старые сапоги на новые…
Кажется, я жалел тогда о том, что рядом нет никого с нашей улицы, что меня не видят мои одноклассники, не видит Любаша…
Довольный собой возвратился я в блиндаж командира полка. Полковник сидел у стола, накрепко сцепив пальцы, и смотрел на меня своим единственным глазом, Но, бог мой! Что это был за взгляд! В нем не было и капли того, что так согрело меня в нашу первую встречу, но зато было осуждение и откровенная неприязнь.
– Ну что, познакомились с личным составом?.
– Так точно. В общих чертах.
Он усмехнулся.
– Ну и как ваше просвещенное мнение?
– По-моему, народ, в основном, неплохой.
– Что ж, и на том спасибо.
– Но людям не хватает боевой выправки, а следовательно, от этого боевой дух подразделений не может быть достаточно высок.
Полковник смотрел с любопытством.
– И как же вы предлагаете поднимать наш боевой дух?
Я был слишком молод, чтобы заметить насмешку в его словах, и поэтому ответил с горячностью:
– Необходимо регулярно проводить строевые занятия. И чтоб непременно – с песней! Это бодрит. Кстати, я захватил с собой сборник… Извините, товарищ полковник, но здесь многие просто спят среди бела дня! Конечно, во фронтовых условиях заниматься строевой труднее, чем в тылу, я это понимаю, но есть выход.
– Интересно, какой?
– В трехстах метрах отсюда, вот в том лесочке, имеется небольшая полянка…
Полковник одним пальцем почесал подбородок и кивнул:
– Имеется.
– Она укрыта со всех сторон, даже с воздуха. Сосны очень высоки, и заметить поляну с самолета можно, только пролетев прямо над ней. Кроме того, можно выкопать укрытия, Хороша идея?
Полковник смотрел на меня и чему-то улыбался.
– Хороша, – сказал он наконец, – придите ко мне с этой идеей… ну, скажем, через неделю. Тогда поговорим серьезно. А сейчас вы свободны.
Я обиделся и, преувеличенно громко топая сапогами, вышел из благоустроенного блиндажа с дощатым полом. На болотной кочке как раз напротив двери сидел ординарец полковника рядовой Редькин и пришивал черную заплату к своим зеленым штанам. Рядом с ним примостился молодой боец с гармошкой. Вокруг них на снарядных ящиках сидели и лежали человек десять, из которых только у троих не было видно бинтов.
– Почему раненые не отправлены в госпиталь? – спросил я, придавая своему голосу строгость. Гармошка продолжала играть «Дунайские волны». Легкий дым от самокруток не поднимался вверх, как прежде, а висел над головами солдат. Приближалось ненастье.
– Я спрашиваю, почему раненые не отправлены в госпиталь? Кто здесь старший?
– Самый старший здесь теперь я, – сказал Редькин, перекусывая нитку.
– Полковник твой старше, – отозвался один из солдат.
– А вот и врешь, Дмитро, – сказал ординарец, – он с девяностого года, а я с восемьдесят девятого. Его к Фрунзе комиссаром полка направили, а я уже до него там был.
– Тоже комиссаром?
– Да нет, рядовым…
Подошел санитар, устало козырнул мне, взял у кого-то прямо изо рта цигарку, затянулся. Его руки, белый халат, даже шапка были в крови.
– Ну как там наш капитан? – спросили у него.
– Помер ваш капитан, – ответил тот.
Жалобно охнув, замолчала гармонь. Какая-то птица сорвалась с ветки и, крикнув, полетела прочь. На той стороне реки грохнул одинокий выстрел.
– Полчаса, как помер, – сказал санитар. – Доктор говорит, еще удивительно, что вы его живым до лазарета дотащили. Сердце, говорит, хорошее.
– Сердце у него было хорошее, – задумчиво проговорил Дмитро, – доброе было сердце у нашего капитана!
– Я к вам, мужики, с просьбой, – сказал санитар, – табачку надо. Раненых накрошили страсть, а табачку нет. Болтали, будто немцы последнюю дорогу на Смоленск перерезали. Теперь, надо понимать, в окружении мы…
Он снял шапку и обошел всех солдат, а на меня даже не взглянул. Я дал себе слово немедленно научиться курить…
А ненастье приближалось. Сначала повалил снег, потом закрутила метель.
– Быть тебе, Дмитро, нынче же командиром взвода! – сказал вдруг Редькин. – Помяни мое слово!
– Не… – отозвался Дмитро. – Вот товарищ младший лейтенант, надо понимать, будет нашим взводным.
– Ему роту дадут, – сказал Редькин, – это как пить дать. Заместо лейтенанта Хлопова, земля ему пухом…
Они ушли прощаться с капитаном, а я побрел куда глаза глядят. И в одном месте чуть не упал, поскользнувшись на замерзшей лужице разлитого по снегу пшенного супа. Солдат, с которыми я разговаривал утром, здесь не было. На их месте были другие, незнакомые. Под руководством сержанта они копали котлован, – должно быть, для нового блиндажа.
– Послушайте, а где те, что были здесь до вас?
– Вы, наверное, из газеты? – в свою очередь задал вопрос сержант.
– Да нет, не из газеты…
– Все равно обождать придется. К немцам в тыл ушли ваши разведчики. Такая у них работа, товарищ корреспондент.
– Разве они разведчики?
– А вы что же, не знали? – сунулся курносый веснушчатый и живой, как ртуть, солдат.
– Откуда им знать? – заступился сержант. – Они токо-токо прибыли. Прохоров, сбегай на кухню! Мол, из газеты товарищ, так чтоб черпачком-то со дна поддел! Вы тут посидите, товарищ младший лейтенант, он мигом сгоняет!
– Я – мигом! – подтвердил Прохоров, хватая котелок.
– Не нужно, я сыт. По горло…
– Ну как знаете. Отставить, Прохоров, бери лопату… Прохоров, где ты?
Но Прохорова уже не было в траншее.
– От же – сукин сын! – сказал сержант. – До чего легок на ногу!
К вечеру начался артналет, потом пошли танки, за ними пехота. После двух или трех атак наступила передышка, Видимо, немцы ждали подкрепления. В конце дня я зашел на командный пункт и спросил, не вернулись ли разведчики. «Нет, – ответили мне, – не вернулись». Не было их и утром следующего дня.
А потом начались жестокие бои за Смоленск. Полковник, фамилия которого была Бородин, погиб в одном из боев. Часть наша потеряла больше половины личного состава. Как и предсказывал Редькин, мне дали роту.
Затем был госпиталь, потом снова полк, потом снова госпиталь и, наконец, фронтовая газета «За Отчизну».
Долго я не встречал никого, с кем познакомился в сорок втором, и только в самом конце войны под Берлином мне неожиданно повезло: встретился знакомый сержант.
– А я смотрю – и глазам не верю, – хохоча, говорил он, – наш ротный – покойник, царство ему небесное, – по пришпекту топает! Ну, думаю, Иван Гаврилович, допился ты, братец, до зеленых чертей! Ротный твой и росточком пониже этого…
– Брось! Не видишь – каблуки новые подбили!
– …и в плечах пожиже…
– Да у меня шинель на вате!
– …и не курил!
– Вот это верно. Недавно начал.
Он смотрел на меня, как смотрят на живую обезьяну, и сумасшедшая радость билась в каждой жилке его обветренного лица.
– Говорят, до победы самый чуток остался… Неуж правда? Батюшки светы! Мама родная! Ванька Семин– тверской мужик – Адольфа Гитлера в его берлоге дожимает! И живой, вот ведь чудо! Шесть раз в госпиталях валялся, два раза похоронку домой посылали, а он все живой. Везучий, стало быть?
Мой однополчанин был сколь разговорчив, столь и памятлив, Подумав, я решил спросить его о разведчиках… Давно, правда, это было, но вдруг помнит! Оказалось, помнит и это.
– Как же, как же! Я ведь сам для них проход в минном поле делал! Еще Федьку Прохорова тогда убило. А тем ребятам повезло.
– Значит, вернулись?!
– А как же! Хотя, обождите, товарищ старший лейтенант, не все, Одного они все-таки похоронили!
– Которого, не помнишь?
– Да был у них один такой пожилой, с усами… Остальные-то молодежь, а этот – старше. Приметный. И так, говорят, глупо погиб. У самой нашей передовой– шальная пуля, и готов. Награда как раз ему вышла, так семье отослали вместе с похоронкой.
– Как его фамилия? – спросил я, холодея от мысли, что это мог быть тот самый солдат с пшеничными усами.
Сержант добросовестно морщил лоб.
– Хоть убейте, товарищ старший лейтенант, не могу вспомнить! Да на что вам его фамилия? В газету все равно не напишете. Это мы вас сперва за газетчика приняли!
– Вот и второй раз ошибся! Теперь газетчик. Военный корреспондент.
– Понятно. Факт решили осветить? Очерк о разведчиках? Или, может, рассказик? А вы пишите просто: «Человек в шинели». Вернее не придумаешь. Наш покойный комполка товарищ Бородин так говорил. Уважал он нашего брата!
