Текст книги "Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения"

Автор книги: Александр Грин

Порыв

 
Судомойка из трактира,
Прочитав лихой роман:
«Дон-Формозо и Эльвира», —
На пятак взяла румян.
 
 
Перед зеркалом постой-ка,
Горемыка-судомойка!
Щеки бледные накрась,
Не ударь портретом в грязь!
 
 
Вышла… Где ты, Дон-Формозо,
Ночью спившийся в бреду?
Приходи с мечом и розой.
Я тебя, Эльвира, жду.
 
 
Встреча. Галстучек. Цепочка.
Котелок. Пенсне. Усы.
«Дон» забыт, и злая точка
Кроет стыдные часы.
 
 
Критик, взглядом бойким, смелым,
Рассмотрев себя на свет,
Вдруг нашел, что в общем, в целом
Он не критик, а поэт.
 
 
Дело в шляпе. Вот поэма
Шевелится в голове:
Как шпионка-немка Эмма
С горя топится в Неве.
 
 
Пишет, а рука привычно
Отмечает на полях:
«У NN'a неприлично
Издан желтый альманах;
 
 
С.А.Б. не знает быта;
Л.К.К. украл сюжет;
Из готового корыта
Пьет такой-то вот поэт…»
 
 
Глядь, набросана статейка,
«Эмма» где-то в стороне,
И безрадостен, как вейка,
Добролюбов на стене.
 
 
Не ищите здесь морали,
Надо всем никто, как бог;
Мы бесхитростно писали
С легкой помощию ног.
 

Работа

 
Каждый день, по воле рока
Я, расстроенный глубоко,
За столом своим сижу,
Перья, нервы извожу.
Подбираю консонансы,
Истребляю диссонансы,
Роюсь в арсенале тем
И строчу, строчу затем.
 
 
Где смешное взять поэту?
Уязвить кого и как?
«Минну»? «Карла»? «Турка»? «Грету»?
Или бюргера колпак?
Но теперь по белу свету
То высмеивает всяк.
 
 
Есть «удушливые газы».
Можно высмеять бы их,
Но, припомнив их проказы,
Я задумчиво притих:
Слишком мрачные рассказы
Для того, чтоб гнуть их в стих.
 
 
Хорошо. Войны не трону.
Но, желая гонорар,
Я пошлю «Сатирикону»
Мелочную злобу в дар.
 
 
И, имен не называя,
Всех приятелей своих
Так облаю, лая, хая,
Что займется дух у них.
 
 
Тот – бездарен; этот – грешен;
Этот – глуп; а этот – туп;
Этот – должен быть повешен;
Этот – просто жалкий труп.
 
 
Только я – идейно честен,
Сверхталантлив и красив,
Только мне всегда известен
Вдохновения прилив!
 
 
Храбрый я, – Аника-воин!
Вы – прокисли? Ничего…
Всяк трудящийся достоин
Пропитанья своего…
 

Снопы

 
Последний раз сверкнул над хлебом серп.
Последний сноп подобран у коряги.
Жнецы ушли. У серебристых верб
Блестит луна. Тревожно спят овраги.
 
 
Как павшими, усеяны поля
Снопами грязными, их колосом лучистым.
Тяжелый труд. Тяжелая земля.
Тяжелый вздох под горизонтом мглистым.
 
 
Оборванный, без шапки, босиком
Бродил помешанный, шепча свои заклятья,
И на меже, невидимый, тайком
К снопам простер безумные объятья.
 
 
Он не взял у деревни ни зерна.
Зачем ему? Задумчивая гостья —
Луна – во власти голубого сна, —
Взял васильки и разбросал колосья.
 
 
Истоптан хлеб, поруган тяжкий труд,
А васильки завязаны снопами.
Усталые, к заре теперь придут,
Твердя: «Нечистый подшутил над нами».
 
 
О поле, поле! Или никогда
Ты не возьмешь на рамена иные
В одной руке – веселый вздох труда
И хлеб земной, и васильки земные?
 

Спор

 
Аэростат летел над полем смерти.
Два мудреца в корзине спор вели.
Один сказал: «Взовьемся к синей тверди!
Прочь от земли!
Земля безумна; мир ее кровавый
Неукротим, извечен и тяжел.
Пусть тешится кровавою забавой,
Сломав ограду, подъяремный вол!
Там, в облаках, не будет нам тревоги,
Прекрасен мрамор их воздушных форм.
Прекрасен блеск, и сами мы, как боги,
Вдохнем благой нирваны хлороформ.
Открыть ли клапан?» «Нет! – второй ответил. —
Я слышу гул сраженья под собой…
Движенья войск ужель ты не приметил?
Они ползут как муравьиный рой;
Квадраты их, трапеции и ромбы
Здесь, с высоты, изысканно смешны…
О, царь земли! Как ты достоин бомбы,
Железной фурии войны!
Ужель века неимоверных болей,
Страданий, мудрости к тому лишь привели,
Чтоб ты, влекомый чуждой волей,
Лежал, раздавленный, в пыли?!
Нет, – спустимся.
Картина гнусной свалки,
Вблизь наблюденная, покажет вновь и вновь,
Что человечеству потребны палки,
А не любовь».
 

Петроград осенью 1817 года

 
Убогий день, как пепел серый,
Над холодеющей Невой
Несет изведанною мерой
Напиток чаши роковой.
Чуть свет газетная тревога
Волнует робкие умы;
Событьям верную дорогу
Уже предсказываем мы.
И за пустым стаканом чая,
В своем ли иль в чужом жилье,
Кричим, душ и сердец вскрывая
Роскошное дезабилье.
Упрямый ветер ломит шляпу,
Дождь каплей виснет на носу;
Бреду, вообразив Анапу,
К Пяти углам по колбасу,
К витринам опустевших лавок,
Очередям голодных баб
И к рыночным засильям давок
Прикован мыслью, будто раб.
Ползут угрюмые подводы;
Литейный, Невский – ад колес;
Как средь теченья, ищут броды
Растерянные пешеходы;
Автомобиль орет взасос,
Солдат понурые шинели
Мчит переполненный трамвай;
Слышны мотоциклеток трели
И басом с козел: «Не зевай!»
У сквера митинг. Два солдата
Стращают дачника царем…
Он говорит: «Былым огнем
Студенчества душа богата…
Царя я не хочу, но все ж
Несносен большевизма еж».
В толпе стесненной и пугливой
Огнями красными знамен
Под звуки марша горделиво
Идет ударный батальон.
Спокойны, тихи и невзрачны
Ряды неутомимых лиц…
То смерти недалекой злачный
Посев неведомых гробниц…
Самоотверженных лавина,
Дрожит невольная слеза,
И всюду вслед стальной щетине
Добреют жесткие глаза…
Рыдай, петровская столица,
Ударов новых трепещи,
Но в их угрозе как орлица
Воскрылий бешеных ищи.
Библиотека русской классики.
Сама себе служи наградой,
Коня вздыбляя высоко,
И вырви с болью как с отрадой
Стрелы отравленной древко.
 

Мелодия

 
Фрегат, за тридевять земель
Свершив свой путь, пристал
К вечерней гавани и рей
Еще не опускал.
Еще вечерних фонарей
Матрос не зажигал.
 
 
На рейде, бросив якоря,
Став бушпритом на Юг,
Он, мощью, вид имел царя
Среди покорных слуг —
Шхун, барок, бригов… и заря
Прочла названье – «Друг».
 
 
– Эй, эй, на корабле! – вскричал
Хмельной как дым матрос —
Какой сюда вас ветер мчал
И в гавань как занес?
Я раньше вас не примечал,
Ответьте на вопрос.
 
 
Но тих, как серафима взор,
Был звездный рейд вдали,
И в гавань огненный узор
Бросали корабли,
И в реях пел воздушный хор
О красоте земли.
 
 
Матрос упрямый, как дитя,
Мотая головой,
Упорно говорил: «Хотя
Я только рулевой,
Но поднимаю не шутя
Свой вымпел боевой!
 
 
Я говорю… фюить… фюить,
Ваш такелаж мудрен…
Когда вы будете грузить?
Когда и сколько тонн?
И… это самое… фюить,
Я пьян, но я умен».
 
 
И слышал он, поняв едва
(Иль грезилось ему)
Ночные тихие слова,
Прорезавшие тьму:
«Морей блаженна синева
Фрегату моему.
 
 
Но я в игре веселой дня
В огне небесных риз,
Когда штурм-трос ползет звеня
И в парус хлещет бриз,
Возьму от вас, навек храня,
Прекрасную Таис.
 
 
Звездой рожденная цвести,
Она, свежее роз,
Со мною, на моей груди,
В венках из нежных кос
Уйдет от вас навек…
Прости,
Прости меня, матрос!»
 

Дайте

 
Дайте хлеба человеку,
Человек без хлеба – волк,
Ну – и хлеб без человека
Небольшой, конечно, толк.
 
 
Дайте чаю, он полезен,
Бодрость будит, гонит сон.
Утомлению любезен
И тоске приятен он.
 
 
Сахар с чаем неразлучен,
Дайте сахару, вобще!
Без него желудок скучен,
Монпансье ему – вотще…
 
 
Дайте мяса, – в нем таится
И кузнец, и кирасир…
В нем невидимо струится
Сильной жизни эликсир.
 
 
Дайте яиц, масла, гречки,
Проса, полбы и пшена,
Чтобы нервность нашей речи
Вдруг была укрощена.
 
 
Чтобы жизнь, взлетая шире,
Обернулась – нам в удел —
Не картошкою в мундире —
А богатой жатвой дел!
 

Буржуазный дух

 
Я – буржуа. Лупи меня, и гни,
И режь! В торжественные дни,
Когда на улицах, от страха помертвелых.
Шла трескотня —
В манжетах шел я белых.
 
 
Вот главное. О мелочах потом,
Я наберу их том.
Воротничок был грязен, но манжеты
Недаром здесь цинично мной воспеты:
Белы, крахмальны, туги…
Я – нахал,
Нахально я манжетами махал.
 
 
Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом.
Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт»,
И граммофон, и яблоки «ранет»,
Картины также «Вий» и «Одалиска».
Да акварель «Омар», при нем сосиска.
 
 
Всего… все трудно даже перечесть:
Жена играет Листа и Шопена,
А я – с Дюма люблю к камину сесть
Иль повторить у По про мысль Дюпена;
Дюма дает мне героизм и страсть,
А Эдгар По – над ужасами власть.
 
 
У нас есть дети, двое… Их мечта —
Бежать в Америку за скальпами гуронов.
Уверен я, что детские уста
Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов,
Сторонников аннексий я растил!
Молю всевышнего, чтоб он меня простил.
 
 
Мы летом все на даче. Озерки
Волшебное, диковинное место;
Хотя цена на дачу не с руки,
И дача не просторнее насеста,
Но я цинично заявляю всем:
На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!!
 
 
Вот исповедь. Суди. Потом зарежь.
Я оправданий не ищу, не надо.
К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь»,
Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада
Расчетов мелочных. Подчас, стирая сам,
Я ужинал… рукою по усам.
 
 
Я получаю двести два рубля,
Жена уроками и перепиской грабит,
Как только носит нас еще земля?!
Как «Правда» нас вконец не испохабит?!
Картины… книги… медальон… дрова!
Ужасная испорченность… ва-ва!
 
 
Упорны мы! Пальто такое «лошь»
Со скрежетом купили, хоть рыдали;
За «Одалиску» мерзли без калош,
А за «Омара» полуголодали.
Вопще, оглох наш к увещаньям слух…
Елико силен буржуазный дух!
 

Реквием

 
Гранитных бурь палящее волненье,
И страхом зыблемый порог,
И пуль прямолинейных пенье —
Перенесли мы, – кто как мог.
В стенных дырах прибавилось нам неба,
Расписанного тезисами дня;
Довольны мы; зубам не нужно хлеба,
Сердцам – огня.
Истощены мышленьем чрезвычайно,
Опутаны мережами программ,
Мы – проповедники в ближайшей чайной
И утешители нервозных дам.
До глупости, до полного бессилья
До святости – покорные ему,
Бумажные к плечам цепляя крылья,
Анафему поем уму.
Растерянность и трусость стали мерой,
Двуличности позорным костылем
Мы подпираемся и с той же в сердце верой
Других к себе зовем.
Свидетели отчаянных попыток
Состряпать суп из круп и топора —
Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток
Пришла пора.
И крепкий запах смольнинской поварни
Нам потому еще не надоел,
Что кушанья преснее и бездарней
Кто, любопытный, ел?
О, дикое, безжалостное время!
Слезам невольным даже нет русла,
Как поглядишь – на чье тупое темя
Вода холодная спасительно текла!
Лет через триста будет жизнь прекрасной,
Небесный свод алмазами сверкнет
И обеспечен будет – безопасный
В парламент – вход.
 

Отставший взвод

 
В лесу сиял зеленый рай,
Сверкал закат-восход;
В лесу, разыскивая путь,
Бродил отставший взвод.
День посылал ему – тоску,
Зной, голод и… привет;
А ночь – холодную росу,
Виденья, сон и бред.
Блистала ночь алмазной тьмой,
Трещал сырой костер;
Случалось – в небе пролетал
Огнистый метеор,
Как путеводная звезда
В таинственную даль,
Чертя на жадном сердце след,
Далекая печаль;
А в серебре ночной реки,
В туманах спящих вод
Сиял девичьих нежных лиц
Воздушный хоровод.
В дыму над искрами вились
Ночные мотыльки
И изумрудный транспарант
Чертили светлячки;
И гном, бубенчиком звеня,
Махая колпаком,
Скакал на белке вкруг сосны,
Как на коне верхом;
И филин гулко отвечал
Докладам тайных слуг:
«Я здесь людей не примечал;
Теперь их вижу… Хуг!»
Всех было десять человек,
Здоровых и больных;
Куда идти – и как идти —
Никто не знал из них.
И вот, когда они брели
В слезах последних сил,
Их подобрал лесной разъезд,
Одел и накормил,
Но долго слышали они
До смерти, как во сне,
Прекрасный зов лесных озер
И гнома на сосне.
 

Искажения

 
Звезда покатилась…
Это мы рассмешили ее.
Глубже ночь опустилась,
Развеселое ныне житье!
 
 
Наступило молчанье:
Тихий ангел над домом летел,
А к тому – примечанье:
Дом был – морг, а жильцы – не у дел.
 
 
Поперхнулся хозяин:
Значит, гости идут за двором;
Значит, к Авелю Каин
Прибежит с топором.
 

Движение

 
Праща описывает круг, —
Смеется Голиаф;
Праща описывает круг, —
Повержен Голиаф;
Праща описывает круг, —
Но умер Голиаф.
 
 
Давид играет и поет, —
Безумен царь Саул;
Давид играет и поет, —
Задумчив царь Саул;
Давид играет и поет, —
Спит, грезя, царь Саул.
 
 
Мечта разыскивает путь, —
Закрыты все пути;
Мечта разыскивает путь, —
Намечены пути;
Мечта разыскивает путь, —
Открыты все пути.
 

Сон

 
На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,
Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,
Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,
То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.
Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;
Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья;
А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;
И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.
Если льдины раздвигает киль полярного фрегата —
Стаи бережно проводят и напутствуют собрата
И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,
Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.
 

Поэма

Ли

Посвящаю А.И. Куприну

 
– Да, я три раза видел ЛИ, —
Сказал мне старый Биг.
– Его я видел и теперь
Доволен навсегда;
Не может больше счастья быть,
Как повстречаться с ним.
 
 
Как позабыть его лицо? —
Оно светло; глаза
Улыбкой странною блестят,
Но нет тревоги в них,
Как будто истина навек
Принадлежит ему.
 
 
О, эта истина! Заметь,
Что истин много.
Им Отведены часы и дни.
Царь Истина – весь мир.
Царь Истина… такая есть, —
Ее-то знает ЛИ.
 
 
Она проста на первый взгляд,
Но очень мудрена,
Когда захочет человек
Умом ее понять.
Ну, кто научно объяснит
Движенье сердца мне?..
 
 
Душа живого сердца – ЛИ,
Вот кто такой он есть;
Когда приходит он – тебе
Приятно и легко.
На знамени его всегда
Написано: «ПРИВЕТ!»
 
 
Не человек он – нет.
И он Явился мне во сне,
Когда голодный я заснул
В пакгаузе пустом;
Вдруг разбудил меня толчок
Приветливый в плечо.
 
 
Я встал. Тут крыс унылый писк
Вернул меня стремглав
К действительности злобной.
Я На свет луны смотрел
И думал: «Это мне со сна
Почудился толчок».
 
 
Как серебро в смоле, сиял
Холодный диск луны.
У ног моих застыл, дымясь,
Ее молочный луч.
Она смеялась надо мной
Из дали темных бездн.
 
 
Я вновь хотел смежить глаза,
Но показалось мне,
Что тень или намек на тень
Парит над головой
С улыбкой милой, как цветок
Среди осенних гряд.
 
 
В волненьи сильном я не мог
Запомнить все тогда,
Я мог заметить лишь, что он
Прекрасен и не горд.
Приветлив, прост, как джентльмен,
И пошутить не прочь.
 
 
– Кто спит – тот ест, – сказал он, взяв
Юмористичный тон, —
Но афоризм этот хорош,
И то условно – раз.
Гораздо лучше ветчина,
Хлеб, пиво и треска…
 
 
Уверен я, что утром ты
Пойдешь в Кардийский док.
Есть с бородой там человек,
Чахоточный такой, —
Смотритель. Ты ему скажи,
Что ЛИ тебя послал.
 
 
Меня зовут, мой милый, ЛИ.
Я – некто и ничто.
Я, как случится, – есть иль нет,
Но, большей частью, – да.
Три раза встретишь ты меня
На жизненном пути.
 
 
Я раз еще к тебе приду
Без разрешенья, сам;
А в третий – ты увидишь, где
Нужна моя рука,
Сообразив, как человек,
Зачем приходит ЛИ.
 
 
И он исчез. Ужель всю ночь
Проговорил я с ним?
Ревело утро пристаней
Раскатами сирен,
И солнце в голубой воде
Плескалось нагишом.
 
 
Надеюсь, это не был сон, —
Сказал я сам себе,
Сердито взяв Кардийский док
В уме на абордаж, —
Доверчив страшно был в те дни
Я, веря чудесам.
 
 
В воротах дока человек
С унылой бородой,
С румянцем алым на щеках
Остановил меня,
Плюясь сердито, и спросил —
Зачем я здесь брожу,
 
 
Я шапку торопливо снял,
Откашлялся, вспотел,
И буркнул: «Я пришел от ЛИ
Поденщину просить;
ЛИ наказал вам передать,
Что он меня послал».
 
 
Смотритель важно загудел:
«ЛИ? Что-то помню… да…
Высокий этакий, в пенсне.
Ну ладно, становись».
И тут же выдал мне значок, билет
и инструмент.
 

2

 
Теперь я расскажу тебе
О новой встрече с ним;
Кардийский док он не считал
Особенно большим
Приличным делом для себя,
Он лучше поступил.
 
 
Раз я спасался от тюрьмы
В окрестностях Рено;
Меня ловили пятый день
И не могли поймать.
Я избегал опасных мест
Инстинктом и судьбой.
 
 
Я не украл и не убил,
Но спас из петли сам
Контрабандиста, это был
Премилый человек,
Стрелявший метко на бегу
В таможенный дозор.
 
 
Мне даром это не прошло:
Меня по бороде
И шраму выше уха знал
В том округе кой-кто.
И я в окрестные леса
Бежал как нелюдим.
 
 
Осенний дождь шумел в листве
Пунцово-золотой,
И небо серое врагом
Смотрело на меня,
И ветер яростно гудел
Над мокрой головой.
 
 
Но голод теткой никогда
Прикинуться не мог,
И я пошел, на пятый день,
Куда глаза глядят, —
За хлебом к людям. Шел на риск.
Был голоден, как волк.
 
 
На перекрестке я попал
В облаву: из кустов
Жандармы конные, хлеща
Горячих лошадей,
В погоню кинулись за мной,
Крича: «Остановись!»
 
 
Держи карман!.. Развив пары,
Я в сторону рыскнул
И по оврагам, где копыт
Бессильно волшебство,
Примчался к дому лесника
На красный свет окна.
 
 
Сам не был дома, но его
Испуганная дочь
Серьезно слушала меня
И улыбнулась, лишь
Я руку ей поцеловал,
Прося укрыть на час.
 
 
Она ввела меня в чулан
И плотно заперла,
И снова стала шить и петь
Приятным голоском
О королеве и ея
Изысканном паже.
 
 
Свирепый голос раздался
С порога: «Мариэт!
Куда девался человек,
Что пробежал сюда?
Дела плохие, если он
Под юбкой у тебя…»
 
 
«Ступай немедленно к чертям! —
Сказала Мариэт. —
Давно ли с девушками ты
Так обращаться стал…
Клянусь, я расскажу отцу
О дерзости твоей…
 
 
Здесь кто-то, верно, пробежал
Задворками, и я
Ходила даже посмотреть
С ружьем и фонарем.
Но это был, должно быть, волк,
Иль пьяница, как ты».
 
 
Еще поспорили они,
Но спасовал жандарм,
Недаром смелые глаза
У женщин, – иногда
Вернее выстрела, – и ты
И я боимся их.
 
 
Вот стихло. Крадучись, как вор,
Я выглянул за дверь…
Но не увидел Мариэт,
Сидел у печки ЛИ.
И бил в ладоши, и, смеясь,
Торжествовал вовсю…
 
 
Я вздрогнул и глаза протер…
Не ЛИ, а Мариэт
Встает и тихо говорит:
«Скорее уходи
Лесной тропой на Зурбаган».
И объяснила путь.
 
 
Я крепко руку ей пожал,
Взял хлеб и серебро,
Что без обиды предложить
Сумела мне она,
И вышел. Снова мокрый лес
Шумел над головой.
 
 
Но через несколько шагов
Я обернулся: дверь
Была открыта, Мариэт
Стояла молча в ней
С улыбкой сдержанной в лице,
Прижатом к фонарю…
 

3

 
Биг продолжал: «Об этом – все.
Но слушай, – третий раз
Я помогал немного ЛИ
В истории его.
Все вышло верно, как сказал
Он сам про третий раз».
 
 
На океанский пароход,
Плывущий в Порт-Саид,
Сел неизвестный пассажир,
Зловещий, как болид,
Огнем вспахавший небеса
Немой аэролит.
 
 
Он был не молод и не стар,
Изысканно одет,
Красив угрюмой красотой
Во тьме прошедших лет —
Печатью тягостных утрат,
Падений и побед.
 
 
Казалось, он в душе таил
Всех выражений знак:
На суетливых моряков
Смотрел он, как моряк,
Как будто указать хотел
Что делать им – и как.
 
 
На хамовитых торгашей,
Офицеров и дам
Смотрел он так же, как они;
Как если б, чудом, сам
Был женщина и офицер,
Не джентльмен, торгаш и хам.
 
 
Но про него сказать не мог
Никто бы никогда,
Откуда он и почему
Молчит везде, всегда,
Как темная у корабля
Бездонная вода.
 
 
За двадцать долгих дней – ни с кем
Он слова не сказал,
Вопросов, возгласов к нему
Никто не обращал.
Его лица ни разу смех,
Согрев, не освещал.
 
 
Бесшумно появлялся он
И тут, и там – везде,
Как будто отдыха искал,
Не находя нигде,
Как будто изнывал, томясь
В неведомой беде.
 
 
Куда бы он ни приходил,
Следили все за ним,
Глаза прищурив, и сигар
Задумчивее дым
Сливался с воздухом морей —
Простором голубым.
 
 
И дам изысканный цветник
В лонгшезах, у борта,
Его завидя, умолкал,
Шепчась надменно; та,
Чей взор он длил, – смотрела, сжав
Презрительно уста.
 
 
Он умер… Он взойти хотел
На палубу, но вдруг
Склонился к поручням, в глазах
Блеснул немой испуг,
Он пошатнулся и упал
К ногам проворных слуг.
 
 
Веселый пароходный врач,
Осмотр закончив свой,
Сказал присутствующим: «Он
Был, кажется, немой.
Теперь он более чем нем,
Ручаюсь головой!»
 
 
И документы, паспорта
Искали у него
У мертвого, – но ни бумаг,
Ни писем – ничего
Не обнаружили, и он
Чужим был для всего.
 
 
Я видел бледное лицо,
Покой закрытых глаз…
Приятель! всяческую смерть
Я наблюдал не раз,
Но смерти именно такой
Не мыслил бы для нас.
 
 
Ни состраданья, ни руки
Знакомых иль друзей,
Но многоликий здесь стоял
Спокойный ротозей,
Как будто он в театр пришел,
В театр или музей.
 
 
И даже имя мертвеца
Никто сказать не мог,
Чтоб хоть прибавить про себя:
С таким-то черт иль бог.
Сухое выраженье лиц
Твердило скрытно: «сдох».
 
 
Вдруг гневно захотелось мне,
Чтоб не был одинок
Тот, кто без имени лежал.
Не траур, не венок —
Он похороны в море ждал
С балясиной меж ног.
 
 
Волненьем думным сердце сжав,
Мне вспомнились все те,
Кто умирал, как жил, один,
В холодной пустоте.
Кто близость избранных людей,
Грустя, хранил в мечте.
 
 
Возвысив голос, я сказал,
Храня спокойный взор:
«Мне этот человек знаком,
Его зовут Кон-Фор,
Три месяца провел я с ним
В ущельях диких гор.
 
 
Его я знаю как себя:
Изгнанья десять лет
В пустыне он похоронил,
Переступив запрет
Закона мысли, – да, такой
Закон придумал свет.
 
 
В непримиримости его
Таился черный яд.
Умом вдали от всех он был,
Душой рвался назад
К привычкам сердца, – и не мог
Разрушить этот ад.
 
 
Лишенья, недуги и гнев
Окаменили дух.
Он к окружающему стал
Безличен, слеп и глух,
Лишь сокровенному внимал
Он, умолкая вдруг.
 
 
Пока судьбы тяжелый грех
Удар свой грозный длил, —
Он потерял навеки всех,
Кого, скорбя, любил,
Всех отдал он земле – и стал
Немым, как с нами был.
 
 
И та, чье имя произнесть
Не мог он без мольбы, —
Перестрадав, устала ждать
И жить в тисках судьбы,
Покинув навсегда сама
Мир скорби и борьбы.
 
 
Едва ли жил он с той поры;
Он прозябал, верней
Воспоминаньем жалким тех
Живых и ярких дней,
Когда – для молодости – мир
Был ближе и родней.
 
 
Теперь спокойный он лежит
Здесь на глазах у нас.
В мученьях дух его горел,
И, догорев, угас:
Да будет мир его душе,
И нашей – в смертный час!..»
 
 
Итак, – ты видишь, – я судьбу
И имя дал ему.
Такая стройность лжи была
Жутка мне самому…
Как сказку эту я сложил, —
Не знаю – не пойму.
 
 
Подобной сказки никогда
Не приходилось мне
Излить так просто и легко
Ни сердцу, ни во сне.
И, сам примолкнув, я на миг
Поверил ей вполне.
 

* * *

 
Толпа обидчива. Она
Молчанья не простит
Ни мертвым, ни живым: толпе
Изнанка тайны льстит,
Тогда, довольная, она
Рыдает иль свистит.
 
 
И я, всех зорко осмотрев,
Поймал печали знак,
Знак примиренья, шляпы сняв,
Молчали все; моряк,
Скиталец вечный, прошептал,
Крестясь угрюмо: «Так».
 
 
Тогда, случайный кинув взгляд,
Увидел я вдали
С цветком в петлице, на корме
Гуляющего ЛИ.
Он беззаботно закричал:
«Ну, этих провели!»
 
 
Еще мгновенье – и волна
Блеснула сквозь него,
Он тенью в парусе мелькнул
И скрылся… для кого?
В какие страны? Трудно знать
Все прихоти его.
 
 
Два миллиарда человек
По безднам мчит земля,
И к каждому приходит ЛИ
С улыбкой короля,
Власть терпеливую свою
С хозяином деля.
 
 
И только в битвах, где сердца
Иная точит власть,
Не мог он выразить никак
Свою смешную страсть
К проделкам странным, из каких
Я рассказал здесь часть.
 
 
Прощай, товарищ. Ночь глуха,
Я выпил и устал.
Когда-нибудь расскажешь ты,
Как ли к тебе пристал,
Как взгляд твой, радуя его,
Смеялся и блистал.