Текст книги "Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения"

Автор книги: Александр Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

Бунт на корабле «Альцест»

I

Замечали ли вы что-нибудь раньше? Были ли таинственные разговоры? Дерзости, неповиновение? И вообще, черт возьми, как это могло случиться под самым у нас носом?

– Увы, капитан, – ответил его помощник Фекан, – этот сброд, как вы знаете, был нанят в Багашойо всего две недели назад. Я никого не виню. Надо было воспользоваться хорошим ветром, белых не подвернулось; это я понимаю. Мы все торопились.

– Клянусь экватором, – сказал капитан, – говорите короче: валяли они дурака или нет?

– Нет. Все шло хорошо.

– Было, как я уже рассказал, – перебил боцман, держа зубами конец бинта, которым он спешно обматывал раненную ножом руку. – Они взбесились, сошли с ума; у них какой-то непонятный нам замысел. Когда я стоял у трюма, Самбо сделал вид, что скатывает брезент очутился у моих ног, дернул меня за щиколотку, и я грохнулся затылком о палубу, но защитился этой рукой. Вы знаете их ножи. От скуки они точат их каждый день. Не так больно, но лезвие скользнуло насквозь. Мне не забыть выражение его лица, когда я оглушал его кулаком. В то время, спасаясь от четырех, стрелявших по нем, как в зайца, промчался Фекан, – вы были в каюте…

– Да, пасьянс вышел, – вставил капитан, – и вышел бы еще раз, как взлетели вы с посиневшими физиономиями. Когда были скрадены ружья?

– По-видимому, сегодня ночью, во время моей вахты. – Фекан тяжело дышал, след произведенных неграми в него выстрелов еще не скрылся из глаз, горевших тяжелым страхом. – Исчез и ящик с патронами. Счастье, что они плохо стреляют, иначе я не стоял бы теперь в этой каюте.

Все трое пристально смотрели друг на друга, с силой совершенного непонимания, вызванного внезапным наступлением отчаянной борьбы.

Капитан посмотрел на дверь, к которой был придвинут тяжелый стол, и стал слушать. Сверху доносился топот перебегающих негров; он стих; прозвучал крик, перемешался с ответными восклицаниями; затем в неясном шуме этом наметилось что-то согласное и решительное.

– Идут сюда, – сказал Стере, – капитан. Идет один. Ну, сейчас все узнаем. Фекан, не ухмыляйтесь над моими пасьянсами, они помогают иметь нужные мысли; катите этот бочонок.

Боцман вопросительно оглянулся, затем, поняв, о чем говорит Стере, схватил широкими своими ладонями дубовый бочонок, вместительностью пятнадцать галлонов, стоявший у койки Стерса в виде ночного столика, и переставил его поблизости двери.

– Он пустой, – сказал боцман.

– Хорошо, хорошо; ставь против замочной скважины; вот так. К тому же бочонок этот не пуст, это – пороховой бочонок. – И Стере подмигнул. – Но я не собираюсь взорвать судно, нет. Однако мы разведем такую негритянскую дипломатию, что о ней долго будут говорить на восточном и западном берегах.

Фекан и боцман не поняли Стерса, но скоро им предстояло понять все, и они вынесли это драматическое испытание с невозмутимостью наемных свидетелей.

На столе, приставленном к двери, лежали два револьвера. Услышав быстрое дыхание негра, спустившегося по трапу к двери и остановившегося, стали прислушиваться. Стере взял револьвер и отодвинул стол так, что, баррикадируя дверь, позволял теперь видеть в замочную скважину часть каюты с бочонком посередине ее.

– О, о! – вскричал негр, услышав возню – музунгу [7]7
  Капитан, начальник. А. Г.


[Закрыть]Стере! Стере слышит. Он здесь. Это я, Самбо, посланный говорить.

– Говори, негодяй, – сказал Стере. – Что вы хотите делать?

– Вы погибли, умрете. – Негр сделал паузу с расчетом ошеломить. – У вас нет воды и еды, а ружья у нас.

– Да вы украли их.

– Пусть будет – украли. Вас – четыре…

Здесь осажденные оглянулись, не понимая, о ком четвертом говорит Самбо, однако он скоро еще более изумил их.

– Все – четверо, – вкрадчиво и грозно продолжал негр, – и один из вас – женщина, значит, вас не четыре, а три… Нас десять и еще шесть. Вот сколько нас и восемь ружей.

– Подумаешь, – процедил Стере.

– Ты будешь думать, музунгу. Я уже думал. Все решено нами.

Тут Фекан и боцман не выдержали.

– Что за околесицу несет черномазый, – вскричал Фекан, – о какой женщине он болтает. Вы понимаете, Стере?

– Кое-что, но смутно. Дадим ему высказаться. Продолжай, багашойская обезьяна, и моли бога, если я терпеливо выслушаю тебя.

Негр за дверью презрительно фыркнул.

– Самбо не боится, – сказал он угрюмо. – Самбо говорит, музунгу – слушай. Никто не тронет вас, если сядете в шлюпку и поедете к берегу. Мы дадим запасов. Но вы оставите нам белую красивую женщину, которую музунгу Стере прячет в своей каюте.

– Ни слова, ни слова! – заорал Стере Фекану, пытавшемуся разразиться ехидной бранью полнейшего недоумения. – Представьте все одному мне! Продолжай, Самбо!

Негр, помолчав, шумно и тяжело вздохнул. Мрачно заговорил он теперь, с злобным воодушевлением человека, делающего последнюю ставку.

– Музунгу Стере, я видел ее на прошлой неделе, когда выносил мыть твою койку. Она стояла в углу. Ты там спрятал ее… и я не мог смотреть на все долго, потому что ты выгнал меня. Но Самбо видел, он хочет теперь белую женщину. Ее лицо прекрасно, оно розовое и белое, как цветок олеандра. Ее волосы цвета солнца, а глаза подобны чистому вечернему небу. Ее грудь белая, и жирная, и красивая. Самбо любит белую женщину. Он раз видел ее, но, увидев, рассказал остальным, и они, как и я, хотят владеть этой женщиной, красоту которой тебе не удалось спрятать от глаз Самбо. Отдай ее нам и уезжай с музунгу Феканом, боцман тоже может уехать с вами, хотя он больно дерется. Вот все Самбо сказал.

Еще никогда Стерсу не приходилось попадать в такой сложный тупик неожиданных и странных эмоций, подобных этому казусу. Фекан с удивлением видел, что Стере покраснел. Что поразило негров? Какое могучее впечатление разрушило их покорность? Но некогда было размышлять; сдавив смех, который при иных обстоятельствах мог бы стать полуобморочным, сумасшедшим хохотом, Стере пошел к цели прямо и резко.

– Самбо, – сурово сказал он, – ты дурак. Белые женщины не уходят к неграм и не живут в их вонючих корзинах. Это сказано навсегда. Смотри в скважину. Я покажу тебе кое-что интересное.

– В скважину застрелить Самбо? – насмешливо спросил негр. – Ох, Самбо хитер.

– Нагнись, я стрелять не буду; клянусь спасением души матери моей.

– Музунгу верить?

– Как себе.

– Хорошо. Самбо глядит.

Стере приблизил глаз к скважине: вдруг ее светлый крючок погас, словно с наружной стороны скважину прикрыли черной бумагой. Затем она снова стала прозрачной, и наконец, блестящий глаз чернокожего появился в ее очерке, разглядывая каюту.

«Прикрыл для пробы рукой, – подумал капитан, усмехаясь».

– Вот, – вслух заговорил он, – видишь этот бочонок?

– Самбо видит.

– В этом бочонке порох. Если его взорвать, «Альцест» лопнет как банан под ногой верблюда. Я мало скажу. В моих руках часы: они показывают десять минут третьего. Если через пятнадцать минут все восемь ружей не будут брошены за борт с левой стороны против иллюминатора, чтобы я мог видеть и считать, сколько их упало в воду, если затем все вы до единого не сядете в шлюпку и не отчалите восвояси к берегу, который, кстати сказать, хорошо виден на горизонте, – я, Стере, капитан, никогда не изменявший своему слову, ровно двадцать пять минут третьего всаживаю в порох пулю и пускаю нас всех ко дну. Кроме того, если, выслушав это, ты скажешь хоть одно слово, задашь один вопрос – произойдет то же самое. Я сказал. Одна минута прошла.

О Стерсе было широко известно, что он не боится смерти и никогда не шутит. За дверью раздался такой стон, такой исступленный вопль схваченной за горло души, что все вздрогнули. Потом топот ног вверх дал знать, что Самбо кинулся предупредить своих, там поднялся сложный, как на пожаре, крик, полный безумного ужаса.

– Пасьянс вышел, – сказал Стере, утирая мокрое лицо. Но бочонок был пуст.

II

Развязка произошла с повелительной быстротой спасения. Перед иллюминатором восемь раз плеснула вода, скрывая дула и приклады прекрасных винчестеров, затем Стере с облегчением услышал скрип талей, – негры спустили шлюпку. Они отъехали так поспешно, что не прошло десяти минут, как из иллюминатора можно было уже видеть, на расстоянии тридцати – сорока сажен, их искаженно оглядывающиеся физиономии.

– Готово. – Стере отшвырнул стол, бросился к углу, где за шкафом, среди ящиков, находилось нечто, окутанное газетной бумагой, и, схватив таинственный предмет, устремился на палубу, говоря: – Идем, Фекан, идите и вы, боцман Троп, вам предстоит увидеть необычайное.

Судно, никем не управляемое, со спущенными парусами, медленно раскачивалось на ровной зыби. Все трое появились у борта.

– Эй, – закричал Стере беглецам, – захватите-ка вашу Дульцинею!

С этими словами, сорвав газетные листы, скрывавшие очертания таинственного предмета, он высоко поднял его над головой, и все увидели парикмахерский восковой бюст, кокетливая головка которого блеснула в огненной синеве африканских вод безделушкой мертвой улыбки.

– Часть груза, – пояснил Стере ошеломленному своему помощнику. – Мой знакомый цирюльник в Даготе просил захватить куклу на обратном пути. И он обратился к неграм: – Подберите это очарование!

Манекен, не теряя улыбки, с улыбкой перевернулся в воздухе и с улыбкой шлепнулся в воду. Плывя, он продолжал улыбаться.

– Разве этим удержишь их, – сказал Фекан. – Легенда о белом колдуне-капитане пойдет гулять как коза. Слышите – они кричат… воют. Что это? Клянусь, капитан, они спасают ее!

Сердце пустыни

I

Открытие алмазных россыпей в Кордон-Брюн сопровождалось тягой к цивилизации. Нам единственно интересно открытие блистательного кафе. Среди прочей публики мы отметим здесь три скептических ума, – три художественные натуры, – три погибшие души, несомненно талантливые, но переставшие видеть зерно. Разными путями пришли они к тому, что видели одну шелуху.

Это мировоззрение направило их способности к мистификации, как призванию. Мистификация сделалась их религией. И они достигли в своем роде совершенства. Так, например, легенда о бриллианте в тысячу восемьсот каратов, ехидно и тонко обработанная ими меж бокалов шампанского и арией «Жоселена», произвела могучее действие, бросив тысячи проходимцев на поиски чуда к водопаду Альпетри, где, будто над водой, в скале, сверкало чудовище. И так далее. Стелла Дижон благодаря им получила уверенность, что безнадежно влюбленный в нее (чего не было) Гарри Эванс с отчаяния женился на девице О'Нэль. Произошла драма, позорный исход которой не сделал никому чести: Эванс стал думать о Стелле и застрелился.

Гарт, Вебер и Консейль забавлялись. Видения, возникающие в рисунке из дыма крепких сигар, определили их лукаво-беззаботную жизнь. Однажды утром сидели они в кафе в удобных качалках, молча и улыбаясь, подобно авгурам; бледные, несмотря на зной, приветливые, задумчивые; без сердца и будущего.

Их яхта еще стояла в Кордон-Руж, и они медлили уезжать, смакуя впечатления бриллиантового азарта среди грязи и хищного блеска глаз.

Утренняя жара уже никла в тени бананов; открытые двери кафе «Конго» выказывали за проулком дымные кучи земли с взлетающей над ней киркой; среди насыпей белели пробковые шлемы и рдели соломенные шляпы; буйволы тащили фургон.

Кафе было одной из немногих деревянных построек Кордон-Брюна. Здесь – зеркала, пианино, красного дерева буфет.

Гарт, Вебер и Консейль пили. Вошел Эммануил Стиль.

II

Вошедший резко отличался от трех африканских снобов красотой, силой сложения и детской верой, что никто не захочет причинить ему ничего дурного, сиявшей в его серьезных глазах. У него большие и тяжелые руки, фигура воина, лицо простофили. Он был одет в дешевый бумажный костюм и прекрасные сапоги. Под блузой выпиралась рукоять револьвера. Его шляпа, к широким полям которой на затылок был пришит белый платок, выглядела палаткой, вместившей гиганта. Он мало говорит и прелестно кивал, словно склонял голову вместе со всем миром, внимающим его интересу. Короче говоря, когда он входил, хотелось посторониться.

Консейль, мягко качнув головой, посмотрел на сухое уклончиво улыбающееся лицо Гарта; Гарт взглянул на мраморное чело и голубые глаза Консейля; затем оба перемигнулись с Вебером, свирепым, желчным и черным; и Вебер, в свою очередь, метнул им из-под очков тончайшую стрелу, после чего все стали переговариваться.

Несколько дней назад Стиль сидел, пил и говорил с ними, и они знали его. Это был разговор внутреннего, сухого хохота, во весь рост, – с немного наивной верой во все, что поражает и приковывает внимание; но Стиль даже не подозревал, что его вышутили.

– Это он, – сказал Консейль.

– Человек из тумана, – ввернул Гарт.

– В тумане, – поправил Вебер.

– В поисках таинственного угла.

– Или четвертого измерения.

– Нет, это искатель редкостей, – заявил Гарт.

– Что говорил он тогда о лесе? – спросил Вебер.

Консейль, пародируя Стиля, скороговоркой произнес:

– Этот огромный лес, что тянется в глубь материка на тысячи миль, должен таить копи царя Соломона, сказку Шехерезады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.

– Положим, – сказал Гарт, поливая коньяком муху, уже опьяневшую в лужице пролитого на стол вина, – положим, что он сказал не так. Его мысль неопределенно прозвучала тогда. Но ее суть такова: «в лесном океане этом должен быть центр наибольшего и наипоразительнейшего неизвестного впечатления, некий Гималай впечатлений, рассыпанных непрерывно». И если бы он знал, как разыскать этот зенит, – он бы пошел туда.

– Вот странное настроение в Кордон-Брюне, – заметил Консейль, – и богатый материал для игры. Попробуем этого человека.

– Каким образом?

– Я обдумал вещичку, как это мы не раз делали; думаю, что изложу ее довольно устойчиво. От вас требуется лишь говорить «да» на всякий всякий вопросительный взгляд со стороны материала.

– Хорошо, – сказали Вебер и Гарт.

– Ба! – немедленно воскликнул Консейль. – Стиль! Садитесь к нам.

Стиль, разговаривавший с буфетчиком, обернулся и подошел к компании. Ему подали стул.

III

Вначале разговор носил обычный характер, затем перешел на более интересные вещи.

– Ленивец, – сказал Консейль, – вы, Стиль! Огребли в одной яме несколько тысяч фунтов и успокоились. Продали вы ваши алмазы?

– Давно уже, – спокойно ответил Стиль, – но нет желания предпринимать что-нибудь еще в этом роде. Как новинка прииск мне нравился.

– А теперь?

– Я – новичок в этой стране. Она страшна и прекрасна. Я жду, когда и к чему меня потянет внутри.

– Особый склад вашей натуры я приметил по прошлому нашему разговору, – сказал Консейль. – Кстати, на другой день после того мне пришлось говорить с охотником Пелегрином. Он взял много слоновой кости по ту сторону реки, миль за пятьсот отсюда, среди лесов, так пленяющих ваше сердце. Он рассказал мне о любопытном явлении. Среди лесов высится небольшое плато с прелестным человеческим гнездом, встречаемым неожиданно, так как тропическая чаща в роскошной полутьме своей неожиданно пересекается высокими бревенчатыми стенами, образующими заднюю сторону зданий, наружные фасады которых выходят в густой внутренний сад, полный цветов. Он пробыл там один день, встретив маленькую колонию уже под вечер. Ему послышался звон гитары. Потрясенный, так как только лес, только один лес мог расстилаться здесь, и во все стороны не было даже негритянской деревни ближе четырнадцати дней пути, Пелегрин двинулся на звук, и ему оказали теплое гостеприимство. Там жили семь семейств, тесно связанные одинаковыми вкусами и любовью к цветущей заброшенности – большей заброшенности среди почти недоступных недр конечно трудно представить. Интересный контраст с вполне культурным устройством и обстановкой домов представляло занятие этих Робинзонов пустыни – охота; единственно охотой промышляли они, сплавляя добычу на лодках в Танкос, где есть промышленные агенты, и обменивая ее на все нужное, вплоть до электрических лампочек.

Как попали они туда, как подобрались, как обустроились? Об этом не узнал Пелегрин. Один день, – он не более, как вспышка магния среди развалин, – поймано и ушло, быть может, самое существенное. Но труд был велик. Красивые резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и лиловыми маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные дети с бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с револьвером в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, – что вам еще?! Казалось, эти люди сошлись петь. И Пелегрин особенно ярко запомнил первое впечатление, подобное глухому рисунку: узкий проход меж бревенчатых стен, слева – маленькая рука, махающая с балкона, впереди – солнце и рай.

Вам случалось, конечно, провести ночь в незнакомой семье. Жизнь, окружающая вас, проходит отрывком, полным очарования, вырванной из неизвестнойкниги страницей. Мелькнет не появляющееся в вечерней сцене лицо девушки или старухи; особый, о своем, разговор коснется вашего слуха, и вы не поймете его; свои чувства придадите вы явлениям и вещам, о которых знаете лишь, что они приютили вас; вы не вошли в эту жизнь, и потому овеяна она странной поэзией. Так было и с Пелегрином.

Стиль внимательно слушал, смотря прямо в глаза Консейля.

– Я вижу все это, – просто сказал он, – этоогромно. Не правда ли?

– Да, – сказал Вебер, – да.

– Да, – подтвердил Гарт.

– Нет слов выразить, что чувствуешь, – задумчиво и взволнованно продолжал Стиль, – но как я был прав! Где живет Пелегрин?

– О, он выехал с караваном в Ого.

Стиль провел пальцем по столу прямую черту, сначала тихо, а затем быстро, как бы смахнул что-то.

– Как называлось то место? – спросил он. – Как его нашел Пелегрин?

– Сердце Пустыни, – сказал Консейль. – Он встретил его по прямой линии между Кордон-Брюн и озером Бан. Я не ошибся, Гарт?

– О, нет.

– Еще подробность, – сказал Вебер, покусывая губы, – Пелегрин упомянул о трамплине, – одностороннем лесистом скате на север, пересекавшем диагональю его путь. Охотник, разыскивая своих, считавших его погибшим, в то время как он был лишь оглушен падением дерева, шел все время на юг.

– Скат переходит в плато? – Стиль повернулся всем корпусом к тому, кого спрашивал.

Тогда Вебер сделал несколько топографических указаний, столь точных, что Консейль предостерегающе посматривал на него, насвистывая: «Куда торопишься, красотка, еще ведь солнце не взошло…» Однако ничего не случилось.

Стиль выслушал все и несколько раз кивнул своим теплым кивком. Затем он поднялся неожиданно быстро, его взгляд, когда он прощался, напоминал взгляд проснувшегося. Он не замечал, как внимательно схватываются все движения его шестью острыми глазами холодных людей. Впрочем, трудно было решить по его наружности, что он думает, – то был человек сложных движений.

– Откуда, – спросил Консейль Вебера, – откуда у вас эта уверенность в неизвестном, это знание местности?

– Отчет экспедиции Пена. И мояпамять.

– Так. Ну, что же теперь?

– Это уж его дело, – сказал смеясь Вебер, – но поскольку я знаю людей… Впрочем, в конце недели мы отплываем.

Свет двери пересекла тень. В двери стоял Стиль.

– Я вернулся, но не войду, – быстро сказал он. – Я прочел порт на корме яхты. Консейль – Мельбурн, а еще…

– Флаг-стрит, 2, – так же ответил Консейль – И…

– Все, благодарю.

Стиль исчез.

– Это, пожалуй, выйдет, – хладнокровно заметил Гарт, когда молчание сказало что-то каждому из них по-особому. – И он найдет вас.

– Что?

– Такие не прощают.

– Ба, – кивнул Консейль. – Жизнь коротка. А свет – велик.

IV

Прошло два года, в течение которых Консейль побывал еще во многих местах, наблюдая разнообразие жизни с вечной попыткой насмешливого вмешательства в ее головокружительный лет; но наконец и это утомило его. Тогда он вернулся в свой дом, к едкому наслаждению одиночеством без эстетических судорог дез-Эссента, но с горем холодной пустоты, которого не мог сознавать.

Тем временем воскресали и разбивались сердца; гремел мир; и в громе этом выделился звук ровных шагов. Они смолкли у подъезда Консейля; тогда он получил карточку, напоминавшую Кордон-Брюн.

– Я принимаю, – сказал после короткого молчания Консейль, чувствуя среди изысканной неприятности своего положения живительное и острое любопытство. – Пусть войдет Стиль.

Эта встреча произошла на расстоянии десяти сажен огромной залы, серебряный свет которой остановил, казалось, всей прозрачной массой своей показавшегося на пороге Стиля. Так он стоял несколько времени, присматриваясь к замкнутому лицу хозяина. В это мгновение оба почувствовали, что свидание неизбежно; затем быстро сошлись.

– Кордон-Брюн, – любезно сказал Консейль. – Вы исчезли, и я уехал, не подарив вам гравюры Морада, что собирался сделать. Она в вашем вкусе, – я хочу сказать, что фантастический пейзаж Сатурна, изображенный на ней, навевает тайны вселенной.

– Да, – Стиль улыбался. – Как видите, я помнил ваш адрес. Я записал его. Я пришел сказать, что был в Сердце Пустыни и получил то же, что Пелегрин, даже больше, так как я живу там.

– Я виноват, – сухо сказал Консейль, – но мои слова – мое дело, и я отвечаю за них. Я к вашим услугам, Стиль.

Смеясь, Стиль взял его бесстрастную руку, поднял ее и хлопнул по ней.

– Да нет же, – вскричал он, – не то. Вы не поняли. Я сделал Сердце Пустыни. Я! Я не нашел его, так как его там, конечно, не было, и понял, что вы шутили. Но шутка была красива. О чем-то таком, бывало, мечтал и я. Да, я всегда любил открытия, трогающие сердце подобно хорошей песне. Меня называли чудаком – все равно. Признаюсь, я смертельно позавидовал Пелегрину, а потому отправился один, чтобы быть в сходном с ним положении. Да, месяц пути показал мне, чтоэтот лес. Голод… и жажда… один; десять дней лихорадки. Палатки у меня не было. Огонь костра казался мне цветным, как радуга. Из леса выходили белые лошади. Пришел умерший брат и сидел, смотря на меня; он все шептал, звал куда-то. Я глотал хину и пил. Все это задержало, конечно. Змея укусила руку; как взорвало меня – смерть. Я взял себя в руки, прислушиваясь, что скажет тело. Тогда, как собаку, потянуло меня к какой-то траве, и я ел ее; так я спасся, но изошел потом и спал. Везло, так сказать. Все было, как во сне: звери, усталость, голод и тишина; и я убивал зверей. Но не было ничего на том месте, о котором говорилось тогда; я исследовал все плато, спускающееся к маленькому притоку в том месте, где трамплин расширяется. Конечно, все стало ясно мне. Но там подлинная красота, – есть вещи, о которые слова бьются, как град о стекло, – только звенит…

– Дальше, – тихо сказал Консейль.

–  Нужно было, что бы он был там, – кротко продолжал Стиль. – Поэтому я спустился на плоте к форту и заказал со станционером нужное количество людей, а также все материалы, и сделал, как было в вашем рассказе и как мне понравилось. Семь домов. На это ушел год. Затем я пересмотрел тысячи людей, тысячи сердец, разъезжая и разыскивая по многим местам. Конечно, я не могне найти, раз есть такой я, – это понятно. Так вот, поедемте взглянуть, видимо, у вас дар художественного воображения, и мне хотелось бы знать, такли вы представляли.

Он выложил все это с ужасающей простотой мальчика, рассказывающего из всемирной истории.

Лицо Консейля порозовело. Давно забытая музыка прозвучала в его душе, и он вышагал неожиданное волнение по диагонали зала, потом остановился, как вкопанный.

– Вы – турбина, – сдавленно сказал он, – вы знаете, что вы – турбина. Это не оскорбление.

– Когда ясно видишь что-нибудь… – начал Стиль.

– Я долго спал, – перебил его сурово Консейль. – Значит… Но как похоже это на грезу! Быть может, надо еще жить, а?

– Советую, – сказал Стиль.

– Но егоне было. Не было.

– Был. – Стиль поднял голову без цели произвести впечатление, но от этого жеста оно кинулось и загремело во всех углах. – Он был. Потому, что я его нес в сердце своем.

Из этой встречи и из беседы этой вытекло заключение, сильно напоминающее сухой бред изысканного ума в Кордон-Брюн. Два человека, с глазами, полными оставленного сзади громадного глухого пространства, уперлись в бревенчатую стену, скрытую чащей. Вечерний луч встретил их, и с балкона над природной оранжереей сада прозвучал тихо напевающий голос женщины.

Стиль улыбнулся, и Консейль понял его улыбку.