Текст книги "Сны Сципиона"

Автор книги: Александр Старшинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Не сразу мы смяли фланги противника и отбросили карфагенян к лагерю. Победа досталась мне не так легко, как ныне принято рассказывать: мы бились до полудня и несли потери, и все же мы победили, хотя и не взяли в тот день вражеский лагерь. Успех был полный – бежавшие с поля карфагеняне оставили лагерь ночью, но после ловкого маневра Гасдрубала при Бекуле я был начеку, мои караульные подали сигнал, завидев выходящих из лагеря пунийцев. Наши тут же кинулись в погоню и перебили почти всех. Впрочем, полководцы ускользнули: Магон и Гасдрубал, сын Гискона, бежали морем в Гадес и заперлись там, но и это последнее гнездовье пунийцев на испанской земле они вскоре утратили.

Теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что я придумал слишком сложные маневры, что то же самое можно было сделать проще и надежнее, но это пишу я уже после Замы, после того, как я сумел перестроить своих солдат прямо на глазах у Ганнибала.

После победы при Илипе я произнес фразу, которую придумал в ночь, когда пунийцы бежали из своего лагеря и почти все погибли: «До сих пор карфагеняне воевали против римлян, теперь Судьба дозволяет римлянам идти войной против карфагенян».

Сложноватая фраза, чтобы ее повторять на площадях. Толпа любит твердить что-нибудь из трех-четырех слов. Но как рассказать о победе в трех словах?

* * *

Итак, у меня были развязаны руки, Карфаген из Испании не грозил больше Риму, и я, казалось бы, мог возвращаться в Италию и просить новое назначение. Но нет. Прежде нужно было сделать еще одну важную вещь. Чтобы одолеть Ганнибала (а я собирался это сделать), мне необходима была конница, а взять ее можно было только у Ганнибала – вернее, у его союзников, прежде всего у нумидийского царя Сифака.

Много лет мощь Рима заключалась в легионах, нашей тяжелой пехоте нигде в ойкумене не было равной. Кавалерия являлась помощницей, она прикрывала фланги, и не было еще создано стратегем, где бы кавалерия решала исход битвы. Отправляться в бой без кавалерии было, по меньшей мере, глупо, но наши римские полководцы делали упор на легионы, поэтому кавалерию брали ту, что имелась под рукой. Сейчас же под рукой у нас конницы считай, что не было. Канны научили меня многому, в том числе и тому, что кавалерия может решить исход битвы – именно африканские всадники ударили нам в тыл, тогда как ливийская пехота лишь сковывала спрессованные в плотный комок легионы.

Ну вот, я снова вернулся к Каннам – не отпускает меня тот день и никогда не отпустит, до самого смертного часа.

В Испании против нас действовал небольшой отряд под командованием нумидийского царевича Масиниссы. Я вел с ним переговоры, но пока с переменным успехом. Он то соглашался стать моим союзником, то вновь нападал на наши обозы и фуражиров, не в силах устоять перед искушением завладеть легкой добычей. Переманить Масиниссу было бы не так сложно, но он мог предоставить мне сотню-другую всадников, и только. Он сам был изгоем, лишенным владений успешным соперником, а именно царем Сифаком. Этот царь варваров, уже немолодой, очень тщеславный, необыкновенно жадный до власти, сумел подчинить себе всю Нумидию. Только у него мог я найти конницу, которая была мне так необходима. Так что, не прекращая контактов с Масиниссой, надо было делать ставку на Сифака.

Пока в Риме читали победные реляции о моих победах при Илипе, я решил договориться в Африке о союзе с нумидийцами, побудить Сифака стать союзником Рима. Первым делом я направил Гая Лелия с посольством к нумидийскому царьку. Гай всегда был отличным переговорщиком, рассудительным, в меру любезным, в меру неуступчивым, в меру искренним, в меру хитрым. Наверное, у царя Аида он смог бы выторговать куда лучшие условия, нежели это сделал Орфей, вымаливая Эвридику.

Вскоре я получил от своего товарища письмо, что Сифак готов встать под наши знамена, но заключит договор только со мной лично. И хотя нумидийский царь давал мне обещания безопасности как послу, я понимал, что груда карфагенского золота легко может перевесить слово варварского правителя. Опасение, что это всего лишь ловушка, не оставляло меня с того момента, как я ступил на палубу, чтобы плыть в Африку. И все же я рискнул и направился к цели, отбыв с небольшой свитой из Нового Карфагена на двух кораблях. Никто не знал, куда я держу путь. В тот день, когда мы приближались к африканскому побережью, первое, что я увидел, это корабли Гасдрубала, сына Гискона, бежавшего из Испании. Гасдрубал заметил нас и решил перехватить, взять в плен прежде, чем мы бросим якоря в гавани и окажемся под защитой Сифака (вернее, его сомнительного слова). Но опять Судьба мне улыбнулась: поднялся ветер, который был нам попутным, а Гасдрубалу встречным – и мы бросили якорь прежде, чем пунийцы сумели что-то предпринять. Так что мы не сошлись с карфагенянами в морской битве, которая непременно привела бы к нашей гибели, а оказались за одним столом у Сифака на пиру. И поскольку Гай Лелий уже провел переговоры и пообещал варварскому царю все блага, какие только тот запросил, вскоре я отбыл назад в Испанию с подписанным договором.

Но вот что мне не дает покоя: ведь Гасдрубал знал, что у меня недостаточно охраны, даже если прибавить к моим телохранителям людей, что сопровождали Гая Лелия. Вряд ли мне бы удалось отбиться от куда более сильного отряда пунийцев. Так почему он не напал на меня тогда? Почему не попробовал спасти родной город ценой пускай бесчестного, но героического поступка. Он был благороден? Рассказывали много позже, что я очаровал его за столом остроумной беседой. Я не гетера, чтобы кого-то очаровывать. Полагаю – и тут буду честен с собой, – он не увидел во мне серьезную угрозу. Я был для него всего лишь мальчишкой, пускай сумевшим одержать пару дерзких побед, но не более того. Он не видел во мне талантливого полководца, но лишь баловня Судьбы, и решил, что Ганнибал расправится со мной без особых усилий.

А вот Сифак мог бы просто перерезать ему горло за позорное убийство посла. Гасдрубал не рискнул, вернее, счел, что позор и ссора с Сифаком – слишком высокая плата за мою жизнь.

Я перестал писать, когда уже совсем стемнело, а в светильнике иссякло масло. Огонек умер, я сидел в темноте, раздумывая, как странно иногда играет с нами Судьба: почему одним помогает, а другим, не менее достойным, подставляет подножку. Северный ветер в Новом Карфагене, порыв ветра у побережья Африки – что может быть более неподчинимым и непредсказуемым, нежели переменчивый ветер. Но дважды он приходил мне на помощь. Будто неведомый бог своим дыханием направлял мой корабль. Я спасся и, как мне тогда казалось, заранее добыл себе победу в Африке.

Как я ошибался!

Глава 15
НАКАЗАНИЕ ВИНОВНЫХ

Поутру я велел истопить баню, чтобы радушно встретить старого товарища, а Диодоклу приказал позаботиться о грядущем обеде. Лелий обожал пунийскую кашу и сыр. Я рассчитывал угостить его чудесным сыром Тита Веллия, кашей и зажаренным на вертеле поросенком. Пока мои рабы возились с печами, я продолжил записи. Меня охватило странное чувство: зная, что времени почти не осталось, в то же время я положил себя обязанным завершить рассказ во что бы то ни стало, как будто мог у смерти выпросить отсрочку.

Я обманывал ее, она – меня. Не слишком ли легко поверилось в ее близость? Быть может, у меня впереди еще дни и дни, и я успею не только завершить сей труд, но и дожить до свадьбы моей малышки Корнелии Младшей? Я понимал где-то в глубине души, что это невозможно, но почему-то вдруг отчаянно начинал верить, что проклятая болезнь отступит. Как когда-то отступил Ганнибал от стен Рима.

* * *

Итак, вернемся в Испанию.

Пока я добывал себе победы в битвах и создавал базу в Новом Карфагене, вожди испанских племен терялись в догадках, что будет с теми, кто предал моего отца и дядю и перекинулся на сторону пунийцев. Рим не прощает предательства, и это правило выполняется всегда и везде. Рим может быть милостив к тем, кого подчинил в первый раз, может заключить союз, назвать нового союзника другом. Но покорившись один раз, никто не имеет право отпасть от Рима. Мы можем отложить месть на годы и годы, но Рим непременно вернется через годы и десятилетия, чтобы обрушить меч на головы тех, кто нарушил слово. Расправа над Капуей слишком хорошо показала, что за неверный расчет немногих жестокую дань платят все. Центрами мятежа против моего отца и дяди в Испании были Илитургис и Кастулон, расположенные неподалеку от тех мест, где случилась битва при Бекуле, в верхнем течении Бетиса. Они выбраны были первыми для показательной кары. Я объявил, что настал черед посчитаться с предателями. Треть войска во главе с Марцием я направил к Кастулону, а сам двинулся к Илитургису.

Мятежники ожидали нашего появления, потому успели изрядно укрепить стены, так что взять крепость с наскока не получилось. Я решил штурмовать город сразу в двух местах, приняв под командование один отряд и отдав вторую половину войска Лелию.

Я постарался распалить солдат гневной речью, повторяя, что сейчас они должны обрушить всю ярость на предателей и наказать их за вероломство. Для меня это было почти что личное дело. Впрочем, и среди ветеранов сейчас под стенами стояли те, кто служил еще с моим отцом и дядей. Однако мое красноречие поначалу не вдохновило солдат, осажденным удавалось раз за разом отбивать наши приступы. Тогда я заявил, что готов лично карабкаться на стену, коль мои воины малодушничают, и в самом деле велел приставить новую лестницу и даже ухватился за перекладину. В этот момент со стены сбросили камень – он бы если не убил меня, то наверняка искалечил, но стоящий рядом со мной военный трибун Квинт Племиний оттолкнул меня. Камень упал буквально в шаге от меня, осколок впился мне в руку у локтя как раз пониже птериг кожаной туники, что я носил под доспехом. Я рассмеялся и снова ухватился за перекладину.

– Отойди, Сципион, я буду первым. Баб я беру первым и стены – тоже! – Племиний отодвинул меня. Он был высокого роста, широченный в плечах, с руками, куда более мощными, чем у многих моих легионеров ноги. Он шагнул к лестнице и полез наверх со скоростью и ловкостью обезьяны, закрываясь от летящих сверху камней щитом. К счастью для него, камни эти были мелки и только градом стучали по щиту.

За ним кинулись еще человек десять, и вскоре защитников смели со стен. Почти одновременно с отрядом Квинта Лелию удалось пробиться наверх со своей стороны. Илитургис пал, и солдаты, ринувшись внутрь, принялись убивать всех без разбора. А я стоял и не отдавал приказов. Внезапно я вспомнил один эпизод из детства, как летом отец водил меня на берег моря и учил плавать, я был тощим худющим мальчишкой, меня начинала бить дрожь в самой теплой воде, но отец заставлял меня плыть раз за разом, пока я совершенно не изнемогал. А потом мы сидели на берегу, отец – в одной набедренной повязке, я – укутавшись в его шерстяную тунику, как в одеяло, и мы ели жаренное на углях мясо. Да, да, я внезапно вспомнил то лето и не стал останавливать солдат, не отдал приказа прекратить резню. Пусть она закончится сама собой, – решил я, пусть кровь смоет всё. Так за наши смертные обиды платят чьи-то дети и жены. Солдатам была обещана вся добыча, что найдется в городе, а пленники стоили дорого. Я бы мог сказать, будто рассчитывал в тот час, что солдаты вскоре начнут вязать пленных, а не резать. Но нет, не стану себя оправдывать: я будто окаменел, захваченный волной воспоминаний и нестерпимой болью потери, закрыл невидимую дверь и ушел в прошлое, тогда как настоящее было полно смерти.

Квинт Племиний сколотил отряд человек в двадцать, они шли от дома к дому и вырезали всех поголовно, мужчин, женщин, детей. Девушек насиловали, а потом убивали. Потом просто убивали, насытив похоть, но не жажду крови. Это был страшный день. Я помню легионеров Племиния, забрызганных кровью с головы до ног, будто они стояли под кровавым водопадом. На багровых лицах сумасшедше сверкали белки и хищно оскаленные белые зубы. И губы в крови, как будто они эту кровь пили. Эти люди смеялись, сжимая окровавленными пальцами добытые кубки. Я бы не удивился, если бы в этих кубках дымилась теплая кровь. Квинт наполнил серебряный кубок неразбавленным вином из кожаного бурдюка и передал мне. Вино было сладким и крепким, я осушил чашу до дна и вернул. Пальцы сделались липкими от крови убитых.

– За измену – смерть! – крикнул я.

– За измену – смерть! – подхватили остальные.

Многие стали притопывать, это напоминало варварскую пляску.

– За измену – смерть! – неслось со всех сторон.

Из жителей спаслось всего несколько человек – Гай Лелий позволил им сбежать, и я не спрашивал, было ли это актом милосердия с его стороны или ловким расчетом.

Вечером в палатке Диодокл внезапно спросил меня:

– Ты не думаешь, доминус, что по ту сторону Стикса люди, убитые сегодня, встретят тебя?

– Они предатели и заслужили кару.

– Даже дети? Даже юные девушки, которых никто не спрашивал, держать ли городу союз с Римом или отпасть?

Я ударил его. Кажется в первый раз за все годы. Ударил сильно, он упал.

Сидел, скорчившись, у стены палатки, утирал кровь, бегущую из носа. И вдруг захихикал.

– Если б ты велел найти мне девушку для тебя… если б… я бы не смог. Не то что нетронутую, а просто живую. Может, отыскать для тебя красивое мертвое тело? Твои солдаты нашли парочку еще теплых и развлекаются после резни.

Я ударил его снова – в этот раз ногой. Не изо всей силы, нет, но ударил. Он охнул, а потом опять рассмеялся.

Я налил себе полный кубок неразбавленного вина и стал пить.

– Пусть встречают на той стороне – я не боюсь. Тысячи павших под Каннами составят мне войско за Ахероном.

– Думаю, в той битве на полях за Стиксом убитый твоим военным трибуном младенец окажется сильнее военного трибуна, – отозвался Диодокл и невольно сжался, ожидая нового удара.

Но я не стал его бить, а сделал еще несколько глотков. Кто знает, быть может, наступит время, когда мастерство в грабеже покоренного города не будет вызывать восхищения. Еще пара глотков, кубок опустел, я вновь его наполнил. Быть может, даже сам штурм городов и покорение народов не будут приводить никого в восторг. Эти времена далеко-далеко, если они конечно же когда-нибудь наступят.

– Не пей, Сципион, – сказал Диодокл, поднимаясь. – На той стороне никто тебя не встретит.

* * *

Беглецы из Илитургиса, пропущенные Гаем Лелием, вскоре добрались до Кастулона. Ошеломленный известием об участи бунтовщиков, Кастулон выдал засевший у них гарнизон пунийцев и безропотно сдался, тем самым сохранив жизни своим обитателям. А я вернулся в Новый Карфаген, чтобы провести игры в память отца и дяди. Этот этрусский обычай неукоснительно соблюдался в нашем роду.

Однако я не стал покупать для моих игр ни гладиаторов, ни подходящих рабов, не искал свободных, готовых сражаться за деньги, а предложил варварам биться насмерть, кто пожелает. Среди них подобные схватки весьма распространены. Помнится, двое из знатных родичей соперничали за то, кому быть главою племени. Один – умудренный в битвах воин, второй – дерзкий мальчишка, уверенный, что ему хватит сил одолеть противника и решить дело в свою пользу. Я не сомневался, что мальчишка в схватке обречен подземным богам. Многие пытались отговорить юного забияку от безумной затеи, но тот стоял на своем. Трудно было ошибиться с таким расчетом: дерзкий юнец пал. Из моих легионеров вызвалось несколько человек биться насмерть и тем самым разрешить старую вражду. Таких набралось шесть пар. И здесь отговорить никого не смогли: как ни пытался разрешить я их споры, они требовали крови.

Дерзкий Племиний вызвался драться с одним из центурионов – они повздорили из-за какой-то девчонки, а поскольку Племиний был охоч до женщин, то спор дошел до драки. Племинию, несмотря на его могучее сложение, сломали нос, и теперь он выглядел как некий монстр из Тартара – с глазами, обведенными черными кругами. Однако сломанный нос не помешал ему выйти с мечом против обидчика. Поединок доставил зрителям не меньше удовольствия, чем схватка обученных гладиаторов. Оба ступили в круг на манер смертных бойцов без доспехов – только набедренные повязки и широкие кожаные пояса с бронзовыми бляхами, чтобы защитить животы – ибо даже легкая рана в живот может оказаться для человека смертельной. Из оружия каждый надел шлем, взял меч и щит. На арену они вышли босиком – ведь куца удобнее сражаться на песке без обуви. Племиний был силен, но не слишком быстр. А его противник поразительно ловок – он нападал и отскакивал, и не всякий раз военный трибун успевал подставить под удар центуриона свой щит. Вскоре Племи-ний получил три раны, но ни одна не оказалась смертельной, поскольку он был не только могучего сложения, весь покрыт толстым слоем мяса, но и обладал изрядным запасом жира – так что раны его оказались щедры на кровь, но не причинили гиганту особого вреда. Племиний просто дожидался, пока его быстрый противник устанет и начнет запаздывать, и, выждав удобный момент, пронзил того одним страшным ударом.

Я радовался его победе, хотя Гай считал, что павший на арене был человеком куда более достойным, нежели звероподобный Племиний. Я отвечал, что смелость трибуна искупает его жестокость. Я еще не ведал, что этот человек принесет мне беду и поставит под удар всю африканскую экспедицию против Ганнибала.

* * *

А потом я заболел.

Чистая вода в походе – одна из главнейших забот префекта лагеря – найти подходящий источник, не позволить его загрязнить, отрядить водоносов, сделать запасы в бочках – не только для питья, но и на случай пожара, – непростая задача. А еще надобно топливо, чтобы развести огонь, чтобы в вино добавляли лишь горячую воду, смотреть за тем, чтобы в поску солдатам шли отменный уксус и свежие яйца и чтобы фуражиры привозили отличное продовольствие, а ликсы[76]76
  Пикса – маркитант.


[Закрыть] не сбывали квестору вонючую гниль. От этих забот у префекта голова идет кругом, и многие полководцы легкомысленно отмахиваются от сложностей быта, уверенные, что победа добывается мечом. Но бывает, что армии погибают от гнилой воды или ядовитого, полного болезней воздуха в лагере, разбитом на неудачном месте.

Случилось так, что колодец оказался грязным и несколько солдат заболели. И я вместе с ними. Утром меня тряс озноб, тело сводили судороги, потом началась безудержная рвота, а следом понос. Никогда не думал, что из человеческого тела может вытечь столько мерзкой жидкости. Я только-только выступил в поход на Кадис, но из-за моей болезни нам спешно пришлось вернуться в Новый Карфаген. Вся комната, где я разместился, через несколько часов провоняла, и хотя Диодокл раз за разом обтирал мое тело водой с уксусом, вонь от этого не становилась меньше, а, казалось, только росла. Я старался пить как можно больше воды, но она тут же выливалась назад вместе с рвотою. О чем я думал тогда? Знал ли, что могу умереть, то есть что наверняка умирал и умирал так страшно и так унизительно?

Вряд ли. Я вообще не помню, о чем думал тогда. Разве что молил богов, чтобы мучения наконец прекратились.

Мой личный врач, знавший толк в ранах, ничего не мог поделать с этой болезнью. Я бы, наверное, так и помер (а слухи о том, что я умер, уже ползли по Новому Карфагену, и, как я потом узнал, распространились по всей провинции и даже вскоре достигли Рима). Спас меня какой-то местный лекарь, которого отыскал Диодокл, – неразговорчивый старик принес травяную смесь – совершенно мерзкую на вкус, от которой сводило скулы, она липла к зубам и к небу. Но выпив полстакана этой жуткой дряни, я обнаружил, что рвота утихла. Я смог пить воду с вином и даже есть жидкую кашу, вскоре лихорадка спала, я пошел на поправку.

Но пока я болел, ложные слухи о моей смерти наделали бед: восстали испанские племена, вообразив, что власти Рима пришел конец, но, что хуже всего, отважились на бунт мои же солдаты: наши войска, поставленные мною близ реки Сукрон, подняли мятеж. Бунтовщики изгнали военных трибунов из лагеря и сделали командирами простых солдат. Главным поводом для бунта стала задержка жалованья, и тут был мой просчет – квестор должен был позаботиться о том, чтобы все получали деньги вовремя. Но болезнь и желание поскорее захватить Гадес, где все еще держались карфагеняне, заставили меня забыть о такой важной вещи, как выплата жалованья.

Так что, едва оправившись от болезни, я должен был немедленно заняться мятежами.

Если честно, я знал, как поступить с испанскими изменниками, но что делать с римскими солдатами в случае бунта, представлял смутно. Суровые римские военачальники, не задумываясь, устраивали децимацию. Гамилькар Барка, отец Ганнибала, приказал затоптать слонами поднявших бунт наемников после предыдущей войны[77]77
  Имеется в виду Первая Пуническая война и последовавшая за ней Война наемников – бунт наемников против Карфагена.


[Закрыть].

Мой первый шаг был самым простым – я отправил семерых военных трибунов к бунтовщикам, приказав внимательно выслушать солдат и заверить жалобщиков, что теперь их непременно услышат, а для этого надобно записывать все претензии. Все обоснованные требования, что будут записаны, исполнят. При этом слух о моей смерти не опровергался, а, напротив, как бы подтверждался среди затеявших бунт. Имена зачинщиков в разговорах звучали не однажды. Да те особо и не скрывались, уверенные, что отныне они вроде новых господ в завоеванной стране. Так что вызнать, кто главный заводила, не составило труда. Трибуны обещали выплатить солдатам все задолженности, но казна вся в Новом Карфагене, говорили они, так что бунтовщикам придется явиться туда за деньгами.

Тем временем объявили, что Силан, замещавший меня во время болезни, которому войско должно было подчиняться в случае моей смерти, выступает в поход против испанских бунтовщиков. На самом деле армия только сделала вид, что уходит из Нового Карфагена, и поджидала бунтовщиков. Центурии с Сукрона явились за деньгами – и не только за деньгами. Они рассчитывали легко захватить Новый Карфаген в отсутствие остального войска. Военные трибуны, которые так ловко завели знакомство с главарями бунта, пригласили тех ночевать у них в домах, и постарались вечером напоить мятежников до бесчувствия. Так что все бунтари (а таковых насчитали тридцать пять человек) были схвачены без боя и без крови. Поутру Силан, дойдя до ворот, тут же повернул свои когорты назад. Когда бунтовщики собрались на площади, их окружили войска Силана. Стоявшие со мной в Новом Карфагене когорты были мне преданы, и я бы мог отдать любой приказ: перебить бунтовщиков, устроить децимацию… Мои солдаты всё бы выполнили. Но нужна ли мне была кровь этих глупых солдат? Быть может, тот перемазанный кровью кубок у стен Илитургиса припомнился мне в тот час? И я решил, что не буду карать за мятеж обильной кровью, но оторву зачинщиков от толпы, и только заводилы заплатят за предательство.

Я вышел к ним, облаченный как проконсул, и вид мой, пускай и не слишком цветущий, но, несомненно, уже здоровый, поверг несчастных в смятение. Бузотеры стояли в окружении преданных мне солдат, не зная, что делать, то ли попытаться силой прорываться из города, то ли покориться и ждать решения своей участи. Я обратился к ним с речью и в первой фразе объявил, что не хочу их смерти. Потом сказал, что мог бы устроить бунтовщикам децимацию, как того требовали наши обычаи. О, я бы мог проявить свирепость! Но я не жаждал римской крови.

– Могу ли я назвать соотечественниками вас, тех, кто восстал против своего отечества? – спросил я ошеломленных слушателей.

Когда я закончил свою речь, верные войска ударили мечами о щиты. Глашатай зачитал имена бунтовщиков, обреченных мною на смерть. Их вывели обнаженными и связанными в середину собрания и тут же казнили. Никто не возвысил голос в их защиту. Зато уцелевшие получили прощение, заново принесли присягу, квестор сполна отсчитал им положенное жалованье. Тридцать пять человек умерщвлённых, тогда как при децимации я бы казнил восемь сотен. Мог ли я обойтись вовсе без крови? Полагаю, что нет – за все прежние годы не случалось подобного бунта среди солдат. Все знали, что воюют за отчество, за очаги и алтари. Даже рабы Гракха не бунтовали, а просто разбрелись, лишившись опеки патрона. В Италии мы чувствовали, как Антей, силу своей земли. Здесь же был чужой мир, незнакомые люди, незнакомый язык, здесь легко было позабыть, зачем каждый из них рискует жизнью и проливает кровь.

Я перечитал свои недавние записи и подумал, что читателю, возможно, предстанет Сципион как ловкий хитрец, умеющий стращать, запугивать, уклоняться от ударов, утаивать, интриговать и тем самым достигать успеха. Думайте что хотите. Но быть может, мы называем хитростью умение рассчитывать чужие шаги и предугадывать будущие удары. Нет особой доблести в том, чтобы яростно молотить кулаками.

* * *

Наверное, я слишком полагался на свое великодушие, задаривая местных царьков и вождей, возвращая им заложников, требуя в ответ только клятв и не распределяя по их городкам гарнизонов и не беря новых заложников. Мне хотелось действовать иначе, нежели пунийцы. Мне мечталось, что местные народы станут нашими подлинными союзниками, а не склонят шеи по принуждению. Разумеется, они оставались лишь хитрыми варварами, которые видели в снисхождении слабость, а в великодушии глупость. Но что еще я мог предложить в условиях войны? У меня не было достаточно войск, чтобы поставить гарнизон в каждом значительном городе на этой земле. Брать в заложники детей и женщин? Но зачем? Если племена восстанут, что мне тогда предстоит – резать этих несчастных за измену мужчин или проявить слабость и не карать? Мне казалось, что великодушие должно куда сильнее привязать их к Риму, нежели угрозы, однако я ошибался. Едва их ушей достигли известия о моей болезни, а потом – о мнимой смерти, как Андобала и Мандоний, те, на кого я возлагал более всего надежд, кому вернул заложников и кому слал щедрые подарки, взбунтовались и первым делом стали грабить племена, что еще сохраняли верность Риму. Так что у меня не было особой возможности отдыхать и набираться сил в Новом Карфагене, и я двинул свою армию на варваров.

Расправиться с ними оказалось трудно, но не слишком. Они заняли неплохую позицию на холме, по всем меркам очень удобную, откуда выкурить их не представлялось никакой возможности. Я, в свою очередь, тоже разбил лагерь на холме, но по другую строну долины, и стал осматриваться. Узкая эта долина показалась мне отличной ловушкой для врагов – надо было только измыслить, как их туда заманить. И я не придумал ничего лучше, чем устроить приманку для варваров, как для диких зверей, приказав выгнать в долину часть нашего скота, что мы гнали за армией, чтобы в дороге резать и тем питаться. Перед таким искушением варвары устоять не смогли. Они кинулись за добычей и тут же были перебиты. Поражение оказалось не только чувствительным, но и унизительным. Иберы не смогли стерпеть столь досадную оплеуху и назавтра же вышли на битву там, где мне было нужно – я зажал их теснине и здесь почти всех перебил, спаслись только те, что остались стоять на холме вместе с вождями.

После разгрома Андобала и Мандоний снова запросили мира. И я их простил: у меня не было ни времени, ни охоты устраивать карательную экспедицию в глубь Иберии.

Скажете, а как же неизбежный гнев Рима, где кара, что настигает изменника?

Не волнуйтесь, она их настигнет. Рим умеет выжидать и готовиться к отмщению.

Осенью того же года царевич Масинисса встретился со мной. Мы долго с ним говорили, я обещал ему многое. И даже – поддержать против Сифака, если он сумеет отвоевать себе часть земель. Опасные разговоры: ведь с Сифаком у меня тоже был договор о союзе, кстати, составленный так, что не препятствовал моему союзу с Масиниссой. Однако я был уверен, что, узнай Сифак о наших переговорах, он бы пришел в ярость и не стал бы вникать в тонкости дипломатического языка.

Вскоре Масинисса открыто оставил союз с пунийцами и отправился в Африку в надежде вернуть себе владения отца. Магон, понимая, что ему не удержать Гадес, убрался оттуда морем, перед отплытием ограбив город.

* * *

Гай Лелий, как и обещал, приехал ближе к вечеру. Он постоянно навещает меня в моем уединении, рассказывает новости Рима. А их так много, очень странных и, возможно, значительных. Рим меняется. Какие-то три года тому назад Рим впервые устроил себе забаву, показав травлю африканских зверей в цирках. Зверей в Африке покупали для нас у загонщиков пунийцы и продавали нам за немалые деньги. И мы платили. Теперь эта забава стала повсеместной. Она так приглянулась толпе, что эдилы стали год от года тратить все больше и больше денег на подобные развлечения. Какими нищими кажутся те игры, что я устраивал тридцать лет назад!

Гай прибыл не верхом, как положено крепкому мужу, а в большой медлительной спальной повозке, в какой обычно путешествуют женщины или слабые и немощные. Когда откинулся полог повозки, я с тревогой ожидал увидеть человека изможденного, захваченного, как и я, в плен болезнью. Но вот Гай Лелий ступил на землю, и мне показалось, что мой друг нисколько не изменился, что он так же молод, так же крепок и так же румян, как и много лет назад. А вот я…

Мы с Гаем обнялись.

– А ты, смотрю-ка, сибарит. Путешествуешь в свое удовольствие.

– Зачем изнурять себя лишними трудами? – улыбнулся Гай. – Тем более если некуда спешить.

Мы отправились сначала в бани, потом в триклиний. В этот вечер обедали только вдвоем. Вернее, обедал Гай, я лишь пил настойку, что смешал для меня Диодокл по записям Филона.

– А ты бы не хотел отправиться в Рим? – вдруг спросил Гай.

– В Рим? Зачем?

– Посмотреть на Город.

Так вот зачем понадобилась эта повозка! Она предназначалась для меня. Гай приехал за мной, чтобы я мог проститься с Римом, который я возвеличил и который от меня отвернулся. У меня комок подкатил к горлу.

– У каждого должен быть шанс, – прошептал я.

– Что? – Гай не расслышал.

– У каждого должен быть шанс на прощение. – Я покачал головой. – Нет, я не поеду.