Текст книги "Сны Сципиона"

Автор книги: Александр Старшинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Луций был на шесть лет моложе брата – зачатый накануне испанской экспедиции, он родился, когда меня не было в Риме. К моим ногам его положили не на девятый день после рождения, а уже когда он давно научился ходить. Я поднял его – и он вдруг влепил мне пощечину, ударил не просто играючи, а зло, изо всех маленьких своих силенок, испугавшись чужого ему человека, взявшего его на руки, после чего заревел в голос. Я уже тогда понял, что этот мальчишка доставит мне массу хлопот. Он унаследовал мою дерзость, мою красоту (он даже одно время носил длинные волосы до плеч, как я когда-то в юности), мою уверенность в своей исключительности, но начисто был лишен рассудительности, а также боги не наделили его даром руководить людьми и вести их в битву. При этом он полагал, что все вокруг относятся к нему несправедливо. Впрочем, его характер я понял гораздо позже. А в детстве он радовал меня своей живостью, забавными выходками, дерзкими и остроумными ответами, и, каюсь, любил я его куда больше, нежели вялого старшего сына. Мне казалось, я вижу самого себя, только куда более успешного, обласканного удачей, и в мыслях рисовал ему судьбу более величественную, чем моя собственная.

Как жестоко я ошибался, мне довелось понять уже только в Сирии, когда мы с братом Луцием вели армию против Антиоха. Первая военная экспедиция юного Луция (он был послан на разведку с конным отрядом, точь-в-точь как я когда-то) закончилась плачевно – Луций попал в плен к Антиоху и доставил тем самым царю оружие против меня, римского легата. Царь держал важного пленника в самых изысканных условиях: вино, красивые женщины и мальчики – всё к его услугам. И вскоре ему понравилось в этом плену – вечное хмельное безделье, приторная льстивость, роскошь, столь вычурная, что казалась порождением больного ума. Когда мне его вернули, Луций стал человеком, буквально помешанным на развлечениях Востока. Он уговорил Антиоха отдать ему нескольких невольников из прежней свиты. Так он и прибыл в римский лагерь – вместе с караваном разряженных девиц и юнцов, с верблюдами, груженными одеждой, посудой, необыкновенными яствами. По прибытии он тут же закатил пирушку в своей палатке. Я спешно отправил его в Город из лагеря в надежде, что суровая римская жизнь отвадит его от новых привычек. Как я ошибался! Суровости в Риме не осталось ни на палец. К тому же после нашего с братом возвращения мой Луций сделался постоянным гостем своего дяди, оба Луция вместе пировали и транжирили деньги. И я охотно верю, что они на пару запустили руки в римскую казну, присвоив себе часть восточной добычи. О, я представляю, как завоет от восторга Марк Порций, если когда-нибудь эти записки попадутся ему на глаза. И теперь я сижу и раздумываю над последней рубрикой – стоит ли оставлять эти мои подозрения, здесь, на воске. Стоит ли переносить на папирус…

Но я обещал себе быть честным с самим собой. Так что буду честным. И это не самое страшное мое признание касательно той восточной кампании.

Итак, продолжаю.

Сенат проигнорировал распутство мальчишки, но брата моего обвинили в растрате народные трибуны. Науськанные Катоном, они заговорили о том, что братья Сципионы присвоили сокровища Антиоха. Острие удара целилось в Луция как командующего кампанией, но метили шавки Катона на самом деле в меня. Как мог я спасти наше доброе имя? Мой брат был не лучше и не хуже других, но бескорыстие и скромность не стали его добродетелями. Я устроил публичный демарш – принес сенаторам счетные книги с отчетами о полученной с Антиоха контрибуции и захваченной добыче, на глазах у всех размотал свитки и порвал в клочки, бросив небрежно: кто хочет проверить счета, пусть собирает обрывки. Брат был спасен, во всяком случае, от суда и позора, и то на время. Новые обвинения посыпались на него вскоре, его присудили к заключению в тюрьму, но вето трибуна Семпрония Гракха спасло его от позорной участи, хотя и не избавило от штрафа.

Что касается сына моего Луция, то его ни в чем не обвиняли. Он слишком походил на других юнцов-аристократов, так что его безумства старались не замечать благоразумные отцы-сенаторы, дабы не привлекать внимания к своим собственным детям.

И все же мои сыновья в Риме не особенно были в чести. Не имея возможности поквитаться со мной, мои злопыхатели нападали на моих мальчиков.

Так и Публий, и Луций не входили в коллегию салиев, несмотря на то, что имели на это право: их родители были живы, они принадлежали к патрицианскому роду и оба появились на свет в Риме. Но требованиям коллегии – не иметь изъянов во внешности и здоровье – отвечал только младший, Луций. Однако и его отвергли. Вспоминая об этом, я всякий раз испытываю злость: это был удар по мне, мелкая месть со стороны моих врагов.

Сам я был избран жрецом-салием еще до начала войны с Ганнибалом, едва мне исполнилось шестнадцать.

Дважды я участвовал в ритуальной пляске – несколько часов двенадцать юнцов в пурпурных туниках, каждый держа в руке один из священных щитов, пляшут старинные танцы. Как всем известно, подлинно священный щит, тот самый, небесный, что сброшен был Юпитером Нуме Помпилию, только один, остальные одиннадцать – удачные подделки, но никто не может указать, какой же из них настоящий. Есть способ проверить, но я не стану здесь писать, каков он.

Пляска утомительна и сложна: каждый прыжок, поворот, вращение – заученный и повторяемый год из года ритуал. Салий должен соблюдать ритм на три счета и при этом совершать почти акробатические прыжки и вращения, ничего не добавляя от себя, но лишь раз за разом повторяя движения, смысл которых давно утрачен. Когда-то это был боевой танец наших суровых предков, а ныне – сложный ритуал, готовящий римский народ к грядущим трудам на полях брани. Что касается зрителей, то для них это одновременно и священнодействие, и забава: стоя на улицах, они сравнивают танцоров, приветствуют любимцев криками, идут за процессией следом. Но для участника долгий танец – тяжелейший труд: приходится несколько часов плясать непрерывно, не имея возможности не то что поесть, но даже глотнуть воды. Погода зачастую бывает студеной, идет дождь, мне однажды случилось попасть под снег, а танцору положена только тонкая пурпурная туника, никакой тоги или плаща, вместо кожаного пояса – тяжелые медные пластины на бедрах. В левой руке – медный шит, после которого обычный боевой кажется легкой игрушкой, в правой – короткий ритуальный меч, им отбиваешь такт вычурной пляски. Старинный медный шлем с высоким шишаком не создан для танцев и прыжков. Тут главное, чтобы он плотно сидел на голове, иначе может свалиться при резком движении, или, напротив, съехать на нос и рассечь кожу. Темп и высоту прыжков задает зачинатель танцев, остальные должны уловить ритм и двигаться с ним одновременно. Хорошо спляшут салии – значит, быть нашей армии в грядущих битвах победоносной.

Так танцевал я несколько дней подряд, переходя вместе с другими жрецами от одного святилища к другому. За несколько дней в ритуальной пляске салии должны обойти весь священный померий. Каждый вечер нас принимали в ближайшем богатом доме и сажали за стол пировать. После голодного дня наступал вечер неуемного обжорства, и это тоже считалось частью ритуала. Многие не выдерживали, блевали, у других к утру случался понос. В год консульства моего отца один из юношей в конце дня упал без чувств во время пляски. Это сочли дурным знаком.

Салием я числился очень долго, хотя и не плясал с той поры, как отбыл вместе с армией моего отца на войну.

* * *

Мой сын Луций недавно приезжал ко мне сюда, в поместье. Он искал должности и просил помощи на выборах. В отличие от Публия, чья жизнь протекала на мягком ложе, Луций с малых лет являл неуемное честолюбие и не скрывал страстного желания сделать карьеру. Свое нелепое военное прошлое с позорным пленом, тень которого навсегда легла на имя Сципионов, он пытался выдать за великую доблесть.

В друзьях у него ходил сейчас некто Гай Цицерий, мой клиент и человек весьма темного прошлого, внезапно разбогатевший, как случается со многими пройдохами в наше время. Луций завел с этим Гаем дружбу и решил, полагаясь на ловкость и деньги торговца, победить на выборах. Я не отговаривал его от этой затеи за долгой беседой, но и не поощрял. Под конец я спросил: для чего он ищет для себя магистратуры, не имея на то заслуг.

Он ни на миг не смутился. Напротив, нагловатая усмешка тронула алые чувственные губы.

– А ты сам? Сколько раз я слышал рассказ, как ты искал места проконсула, чтобы получить войска в Испании, не имея на то права! Вот я и решил – пойду-ка по отцовым стопам.

Его дерзкий ответ, его улыбочка причинили мне боль. Теперь мне даже кажется, что осколок той боли поселился у меня в боку и медленно убивает. А в тот момент я ощутил ледяную ярость, которая приходит во время схватки и дает силу разить насмерть одним ударом.

– Я должен был победить Ганнибала. И победил. – Я чеканил слова, будто наносил удары. – У тебя есть подобная цель? – мой выпад был не менее резким, нежели его дерзкие слова.

– Ганнибал нам больше не угроза, – рассмеялся Луций. – Так что я могу подумать о себе. И о своем будущем. И о своих радостях.

– Будущее? Что ты знаешь о будущем, мой мальчик? Мы не думаем о будущем. Рим живет прошлым. Прошлые победы, прошлые заслуги. Прошлые традиции. Наше настоящее всегда основывается только на прошлом. Все эти суровые добродетели, о которых талдычит без устали Катон, – это прошлое. Не спорю, традиции – как камень, на который мы ступаем, чтобы начать долгий путь. Но мир меняется, и мы должны меняться, идти вперед и строить новые дороги. Иначе вместо полноводной реки времени мы будем видеть лишь посыпанные солью камни.

– Вот я и меняюсь, – отозвался Луций. – Каждый день. Как Протей.

– Плен изменился тебя, превратил в пустышку.

– А что ты знаешь про мой плен? – выкрикнул он с неожиданной злобой, лицо его исказилось, а в глазах вспыхнули яростные синие огоньки.

Глава 6
ДОМАШНИЕ ХЛОПОТЫ

Сразу же после завтрака я пригласил Эмилию и девочек на прогулку. Мы прошли совсем немного, как вдруг острая боль в боку заставила меня остановиться. Скрючившись, побрел я дальше, опираясь на руку Эмилии, чтобы не упасть. К счастью, рядом оказалась каменная скамья, где все мы и разместились. Эмилия ни о чем не спрашивала, лишь следила за мной внимательным взглядом. Боль потихоньку отступала, и я, чтобы как-то отвлечь спутниц от мыслей о моем далеко не безупречном здоровье, принялся рассказывать историю о том, как в поместье заглянули разбойники. Теперь, спустя дни, мне показалось эта сценка почти комичной, и я рассчитывал, что ироничный рассказ позабавит слушательниц. Однако я ошибся.

– Они же могли убить тебя, Публий! – покачала головой Эмилия, как будто я совершил нечто безрассудное. К примеру, сам зазвал в гости этих бесшабашных ребят.

Корнелия Старшая никак не отреагировала на рассказ. Она все больше молчала, потупив взор, – но когда полагала, что ее никто не видит, оглядывалась весьма внимательно и с любопытством. Что она пыталась отыскать в окружающих скамью деревьях или в лицах немногочисленных слуг? Не ведаю. Но она всегда была себе на уме. Когда за нее посватался Сципион Назика, я первым делом спросил старшую дочь, хочет ли она этого брака? Если нет, я откажу жениху – не в моем обычае принуждать женщин.

Она же, все так же держа очи долу, тихо проговорила:

– Я согласна.

И это было тем более поразительно, что нежных чувств она к нему не питала. Назика был копией отца – тот славился своей унылой безупречностью, благодаря которой его сочли лучшим римлянином и отправили в порт встречать богиню – вернее, тот хлам, что притащили с собой жрецы, весьма довольные, что могут за государственный счет переселиться в столицу мира и жить отныне в почете, не думая больше о том, как выманить новые дары для храма. Теперь брат Назика раздобрел, располнел, вспомнил, что его роду нужен наследник, и посватал за Корнелию своего сына. Она согласилась.

– Кстати, уже назначен день свадьбы? – спросил я, решив начать новый разговор, коли прежний не задался.

– Мы пока обсуждаем приданое, – отвечала Эмилия.

– Мальчишка не доволен тем, что мы даем за нашей дочерью?

Я-то полагал, что список вещей, что составлен для моей девочки, весьма щедр. Молодой Назика, как и все Корнелии, не был богат, а патрицианство ныне не особенно ценится, плебеи точно так же занимают высшие магистратуры и командуют армиями, порой затмевая аристократов своей напористостью и честолюбием. К тому же они могут становиться народными трибунами и портить кровь сенату с превеликим удовольствием, как это делал Семпроний Гракх. Я вспомнил о нем и невольно улыбнулся – этот народный трибун неожиданно встал на мою сторону и наложил вето на решение сената отправить брата Луция в тюрьму. Мы с Гракхом не водили дружбу, но и никогда не ссорились. Не знаю почему, но народная молва сделала нас врагами за глаза. Так что решение Гракха выглядело воистину беспристрастным.

Я так задумался, что пропустил мимо ушей какую-то фразу Корнелии Старшей.

– …золотая посуда… – расслышал я и очнулся от своих мыслей.

– О чем ты, деточка?

– Я спрашиваю, где твоя золотая посуда?

– Какая посуда? – не понял я. – Серебряный прибор вчера ставили на стол. Как видишь, разбойники не добрались до моего сундука.

– У дяди Луция золотой прибор на девять персон. Перед каждым гостем в его малом триклинии ставят золотую тарелку. А повар приносит поросенка на огромном сверкающем блюде. У тебя должен быть такой же прибор. Неужели ты позволил ему забрать золото, а сам довольствовался серебром?

Золотой столовый прибор? Это что-то новое, я не видал подобной роскоши ни у кого в мире. К тому же после всех обвинений, что сыпались на брата Луция как из рога изобилия, у него конфисковали все сколько-нибудь ценное. Кое-что удалось потом выкупить на торгах. Но ни о какой золотой посуде речи не шло. Скорее всего, это отлично начищенная бронза. К тому же брат Луций порой начинал безудержно врать, воображая, что в такие моменты подражает моей изощренной хитрости, что позволяла расставлять ловушки пунийцам. Но его обман рассчитан на слуг и женщин, а не на политиков и полководцев. Так что ответов было два – либо посуду придумал брат Луций, либо сама Корнелия Старшая – с раннего детства она была горазда на всякие хитрости.

– Ничего подобного у меня нет. Единственный подарок, который я принял от Антиоха, – это возвращение моего сына. Сенат по сему случаю преследовал меня нещадно, подозревал во взятках.

– Я хочу, чтобы мне в приданое дали золотую посуду, – заявила юная Корнелия с нажимом, и я услышал в ее голосе свои собственные звенящие металлом нотки.

– А ты не думаешь о тех людях, что воевали вместе с отцом, а теперь лишились крова и разбойничают на дорогах? – кинулась на нее в атаку Младшая. – Им не до золотой посуды, сестричка.

О, мой маленький легионер, как же ты была хороша в тот момент!

– Скажи это нашей мамочке, – отозвалась Старшая. – За ее последнее платье заплачено, как за большущую ферму. – Таким тоном говорят цензоры, когда обвиняют кого-то в недостойном поведении и намерены вычеркнуть транжиру из списков сената.

– Я себе такое никогда не куплю! – с жаром воскликнула Младшая.

– Можешь в лохмотьях ходить и босиком, мне-то что? Так я получу золотую посуду в приданое? – спрашивая, Старшая не глядела на меня и, похоже, уже знала ответ.

– Нет, дорогая. Тебе придется довольствоваться серебром.

Она поднялась и направилась к дому.

– Надеюсь, своему супругу наша девочка попортит немало крови, – Эмилия со сладкой улыбкой растянуло это «немало».

– Тебе не нравится Назика?

– Конечно же нет. Как он вообще может нравиться? Смеш-ш-но… – Она изобразила голосом что-то вроде шипенья, так шипит египетская кошка, завидев пса. С Востока я привез в подарок Эмилии кота и кошку, и целый выводок этих дерзких независимых зверьков расплодился у нас в городском доме.

– Отец, но ведь у римского народа есть же большое общинное поле, так ведь? – вдруг спросила Младшая.

– Есть, конечно. И что из того?

– Разве эту землю нельзя дать таким старым солдатам, как твой разбойник? Отрезать от общей земли по наделу каждому из тех, кто воевал с Ганнибалом и лишился дома. Рим ведь может это сделать?

Мы с женой переглянулись.

– Тебе, милая, стать бы народным трибуном, – улыбнулся я. – Одна незадача, патриции не могут ими быть.

– Так что же делать? – спросила Младшая с недетской серьезностью.

– Надо подумать.

Младшая, непоседа, как всякий ребенок, вскоре убежала в погоне за яркой бабочкой, Старшая, вновь выйдя из дома, пошла собирать цветы. Она рвала их с каким-то ожесточением и тут же выбрасывала. Лицо ее при этом не отражало ничего – ни восхищения красотой сорванных бутонов, ни раздражения, когда она ими сорила. Мысли ее были далеко.

– Я вот о чем думаю… – Эмилия прижалась ко мне, и это означало, что разговор сейчас начнется важный, и мне не понравится то, что она скажет.

– Как женить Луция? Ты пробовала подыскать ему невесту? – я постарался атаковать, опережая.

Но она умело отразила удар:

– И не однажды. Но ты бы видел, что он устраивает в этом случае! – она рассмеялась, похоже, ей нравились выходки нашего младшего сына. – Представь, чудная девушка, шестнадцати лет, достойный отец, и вот мы приходим с Луцием к ним на обед. Повеса в шафрановой тунике, тога из пушистой дорогущей шерсти, темные кудри до плеч, пальцы унизаны перстнями. Красавец, ничего не скажешь. Милей, чем ты был когда-то.

– О, я даже не сомневаюсь.

– Девушка в восторге и кивает отцу. Но Луций едва бросает на нее взгляд. Поприветствовав хозяина с супругой, он начинает расхаживать по атрию, рассматривает на поставцах серебряные кубки и спрашивает об их цене. Потом тут же начинает интересоваться, сколько хозяин дает за своей дочерью приданого. Услышав сумму, поворачивается и молча уходит. Таков наш Луций.

– Он ищет большое приданое? Мы вроде как не бедны нынче.

– Для забав Луция даже денег Креза не хватит.

– Надеюсь, он образумится, – проговорил я, сам не слишком этому веря.

Значит, разговор не про Луция. О чем же тогда?

– Мой брат пойдет в консулы на следующий год. Его совершенно точно изберут. Имя павшего консула, нашего отца, теперь произносят с благоговением. У брата два чудных мальчика-погодка. Он только что развелся с женой и снова женится. Думаю, у него будут еще сыновья… – Эмилия помолчала. – Я хочу поговорить с ним, пускай Публий усыновит одного из моих племянников.

Я вздохнул: видимо, Эмилия уже не надеялась, что у нашего первенца будут когда-нибудь дети.

– А Луций? Он ведь еще молодой человек и, кажется, не жалуется на здоровье.

Эмилия бросила на меня косой взгляд.

О, я очень хорошо знал это выражение, означающее: не притворяйся глупцом! А то ты не знаешь…

Да, знаю, милая, он жаждет развлечений, так и сгорит в круговерти дел без цели и пиров во имя чужих побед. Принцип, павший прежде, чем гастат уступит ему свое место в шеренге.

* * *

Перед обедом я вновь взялся за стиль. Но вместо своих записок я принялся сочинять письмо Семпронию Гракху, приглашая в гости. Я попытался в своем послании быть как можно убедительнее, расписывая приятности сельского уединения, – ведь от этого визита зависела судьба моей малышки.

Перед обедом мне сделалось совсем худо – боль в боку вспыхивала при каждом движении и при каждом вздохе, а к горлу подкатывала тошнота. Так что за столом я лишь пригубил вино, а пищу брал в рот для виду, слегка надавливал зубами, чтобы ощутить вкус, и аккуратно и по возможности незаметно выплевывал в салфетку, а затем стряхивал под стол – к обычным объедкам полуразжеванные кусочки мяса и хлеба. Мне было жаль усилий моего повара, готовившего чудесные блюда, сейчас он стоял в дверях столовой и внимательно наблюдал, понравилась ли его стряпня хозяину и гостям.

Я надеялся, что он не заметил, как я плююсь приготовленным с таким тщанием мясом.

– Я знаю, для кого ты прячешь свой золотой прибор, – вдруг сказала Корнелия Старшая. – Для своей любимицы… – И она бросила поросячью косточку на тарелку Младшей.

Я так опешил, что забыл, для чего поднес салфетку губам, и невольно проглотил кусок. Зверек в боку тут же сделал кульбит – шустрый, что твой Ганнибал, и я почувствовал, как рвотная спазма поднимается от желудка наверх. Я спешно вскочил и, как возлежал за столом босиком, пошлепал из столовой в свой таблиний, быстрым движением задернул за собой занавеску. Здесь два моих неутомимых служителя – Диодокл и Ликий – занимались делами: Ликий переписывал на папирус с табличек мои вчерашние записи, а Диодокл рассчитывал траты на завтрашний обед. На бронзовой подставке горело сразу четыре светильника. Диодокл догадался тут же, что со мной творится, и спешно подставил полу своего греческого плаща, куда меня и вырвало. Я отер тыльной стороной ладони губы и уселся на скамью рядом с Ликием. Запах рвоты вызывал новые приступы тошноты. Диодокл спешно убежал – замывать плащ. А Ликий протянул мне кубок с каким-то темным отваром.

Я выпил и, откинувшись на спинку скамьи, сидел так довольно долго. Боль стала понемногу уходить. Ликий помедлил, но все же протянул мне льняную салфетку. Наверняка планировал после нашей трапезы, когда господа покинут триклиний, завернуть в нее оставшийся кусок курицы или поросенка. Ему было жаль приготовленной чистой салфетки – это ясно отразилось на его лице. Я прижал ткань к губам.

– Завтра, – ответил я так же шепотом, – начну свой рассказ про Канны.

Наконец вернулся Диодокл. У него было несчастное лицо. Два раза он пытался заговорить и не решался, наконец с третьей попытки выдавил:

– Я знаю одного лекаря-грека. Что если завтра…

– Молчи! – оборвал я его.

Я вернулся в триклиний, взял у мальчишки, что прислуживал нам за столом, чистую салфетку, завернул в нее целую курицу и вынес моим верным отпущенникам. Я всегда стремился отблагодарить любого за оказанные благодеяния, какой бы малой ни казалась чужая услуга. И мне было все равно, кому я обязан – за доброе дело каждому должно воздаваться, независимо от ранга и богатства.

* * *

В ту ночь я долго лежал без сна. Все кончается, но я, ведя свои записи, будто прохожу жизнь по второму кругу – вновь ощущаю на губах вкус яств, опять пылаю страстью к прекрасным женщинам, сражаюсь, мучительно обдумываю ночь напролет в своей палатке план грядущей битвы, советуюсь с Лелием, побеждаю. Но будет ли тот, кто станет читать мой рассказ, возвращать меня к жизни снова и снова? Нет, конечно! Но ему будет казаться, что я появляюсь в его комнате, едва он развернет свиток.

Мои мысли прервал странный звук, долетевший из перистиля. Моя спальня – не обычная темная комнатушка, а просторный покой с широким окном. Я не терплю замкнутых помещений и душных закутков. Из каждой комнаты должны вести как минимум два выхода: не удастся выйти в дверь – можно прыгнуть в окно. Я еще расскажу – если успею – про полезность спальни с окнами. Но это потом.

Я прислушался. Сомнения не было – из сада снова донесся сладострастный стон. Женский стон, и – как мне показалось, – женщины очень молодой. Я поднялся и, как был в одной тунике, в каковой лег в постель, вышел в маленький перистиль. Светила луна, и дом, и деревья – все казалось отлитым из серебра. Тени ложились искусной чернью на плитки дорожки, и листья фикуса, что рос подле бассейна, казались выкованными из драгоценного металла, отполированного искусной рукой.

На скамье, раздвинув ноги и упершись одной рукой в мраморное сиденье, а второй – в ствол лохматой пальмы, раскинулась Корнелия Старшая. А меж ног ее пристроилась та надменная девчонка, которой я улыбнулся в день приезда, а она в ответ дерзко приподняла бровь. По движениям плеч и головы было ясно, чем она занята. Я слышал про Венерины забавы женщин с Лесбоса, среди коих более всех преуспела поэтесса Сапфо. И на празднике Доброй богини, оставшись в доме без присмотра мужчин, замужние женщины ищут сладостных утех в объятиях друг друга.

Но узреть свою юную дочь за подобными ласками… Теперь становилось понятным ее согласие, данное Назике. Ей безразлично, кто из мужчин будет делить с нею ложе, для нее это просто повинность, как уплата налога за освобождение раба. Как и любой другой, патриций Назика будет долго отсутствовать, служа Риму, зато бойкая рабыня доставит удовольствие в любой подходящий день и час.

Я удалился как можно тише. Когда я снова устроился на ложе, стоны прекратились. Сон подкрался незаметно, и, погружаясь в его душный мрак, я отчетливо услышал требовательный голос Корнелии Старшей: «Отдай мне золотую посуду!»