Текст книги "Сны Сципиона"

Автор книги: Александр Старшинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Многие солдаты слышали наш разговор, одни криками поддерживали префекта, особенно ветераны, уверенные, что легионы непобедимы. Другие, услышав про рыскающих на поле галлов, совсем пали духом. Наш спор с префектом в тот вечер породил раскол в лагере, так что в итоге нам с Тудианом удалось убедить префекта лишь в одном: все желающие могут уйти с нами и префект не станет препятствовать. В тот час каждый выбирал свою Судьбу. В итоге еще около тысячи воинов согласилось покинуть лагерь. Тудиан предложил двигаться в Канузий (как и я до того). Этот город был неплохо укреплен, и там можно было разместить несколько тысяч пехоты.

Нам повезло: в лагере отыскали проводников из союзников, хорошо знавших дорогу. Теперь мы могли пройти в темноте и не заплутать – меньше всего нам хотелось угодить в лапы Ганнибала.

У меня хватило ума взять с собой как можно больше лошадей, набить сумки провизией и прихватить людей из обслуги лагеря, а также запастись пилумами и дротиками. У нас получился неплохой отряд, который мог бы даже отбиться от своры нумидийцев. Но я надеялся, что варвары все еще рыскают на поле, собирая золотые кольца знати, украшения сбруи, оружие, и у реки их нет.

Первым делом мы решили спуститься вниз по течению и возвратиться на правый берег намного ниже того брода, каковым воспользовались в день битвы. Афид зимою или осенью после сильных дождей бывает полноводен, но в эти жаркие дни начала секстилия на реке без труда можно найти удобное место для переправы.

Нам не пришлось даже плыть – в самом глубоком месте вода едва доходила пехотинцам до груди. Мы перешли через реку вброд в темноте, позволив себе запалить один-единственный полотняный фонарь, обозначив место на другом берегу для сбора. Виден он был только на другом берегу тем, кто переходил вброд реку. Тудиан командовал переправой и тут же строил людей так, чтобы впереди и позади отряда оказались конные. Собравшись снова, мы двинулись в Канузий, обойдя стороной малый лагерь.

* * *

Уже утром в дороге нас нагнал с небольшим отрядом военный трибун третьего легиона Аппий Клавдий Пульхр. Как и большинство счастливцев, он спасся благодаря выносливому коню, его спутники тоже все были верхом. Из кровавой каши Аппий выбрался почти без ран – отделался синяком на груди (от снаряда балеарского пращника спас добротный панцирь). Я снова вспомнил его вопрос про водоносов накануне вечером и ясно осознал одну вещь: мы были так глупы, что, даже заметив опасность, не смогли ее избежать. Уверенность в собственном превосходстве замутила наш разум.

В Канузий мы пришли ближе к вечеру измученные и усталые – да и кто не был измучен или не устал в те дни. Здесь уже собралось несколько десятков человек – из тех, кто бежал с поля боя прямиком за стены городка. С каждым часом люди все прибывали. Мы с Гаем Лелием и еще пятью моими легионерами выбрали для постоя дом у самых ворот – чтобы первыми узнать, если Ганнибал решит двинуться вслед за нами. Один из жителей колонии, сам в прошлом ветеран, отправил двоих сыновей-подростков дежурить на ближайшем холме к северу от города – там была небольшая ферма, но жили только старики-хозяева с парой таких же старых рабов – вряд ли из них мог получиться хороший дозор. Зато старики, зная, что Ганнибал рыскает в округе, держали под рукой стог сена, его можно было поджечь, чтобы подать сигнал колонии закрыть ворота.

К полуночи город был переполнен – четыре тысячи лишних постояльцев вместе с лошадьми, а трибуны – так еще и вместе со слугами. Гай Лелий был утомлен, и его трепала лихорадка: как выяснилось, в сражении он получил три раны, и одна, в ноге, оказалось весьма серьезной. Он бы остался на поле под Каннами, если бы Рыжий не вывез нас обоих. Диодокл повторно прижег его раны, положил на лоб компресс и устроил Гая спать на единственной приличной кровати, хозяев – остальные повалились на полу в атрии, будто рабы, отыскавшие свободное место для ночевки в тесном доме. Вот когда пригодились вещи, что мы прихватили в лагере, прежде всего одеяла.

Я перекусил и лёг спать, отправив Диодокла устраивать на конюшне наших лошадей. Заснул я мгновенно – если загорится сигнальный огонь, меня разбудят – а пока я должен был отдохнуть. Не помню, что мне снилось в ту ночь – скорее всего, Канны. Канны мне снились потом долго и часто. И всякий раз одинаково – меня с легионом окружают, со всех сторон летят камни пращников и дротики, и я понимаю, что нам не спастись, не выбраться…

Мне показалось, что я только что заснул, когда ощутил, что кто-то отчаянно трясет меня за плечо.

– Ганнибал? – спросил я, хватая лежащий подле десницы меч в ножнах и вскакивая. И едва не упал, споткнувшись о кого-то, спящего рядом в темноте.

Право же – я намеривался драться, но не сдаваться в плен.

– Нет… хуже. Метелл, – услышал я голос Аппия.

Выяснилось, что от Метелла прибежал кто-то из колонов[46]46
  Колон – денщик.


[Закрыть]с донесением, что в доме торговца вином, где остановился Цецилий Метелл, идет совещание – военных трибунов и всадников из знати. Парень ничего толком рассказать не мог, лишь повторял: они хотят плыть за море.

– Зачем за море? – спросонья я не понял опасность таких разговоров.

– Похоже, эти ребятки во главе с Метеллом решили, что Республика умерла и пора драпать, – перефразировал куда понятнее восклицания доносчика Аппий Клавдий.

Диодокл (куда ж без него!) принес наконец светильник.

– Пойдем к ним, – я опоясался мечом. И, переступая через спящих, направился к двери.

– Зачем нам туда идти? – заколебался Клавдий.

Я не стал ничего объяснять и вышел. Ночь была жаркая, но не душная, то и дело налетал ветерок, но мне все время казалось, что к ночным запахам примешивается запах крови и гниющей плоти.

Горе-заговорщики сидели в триклинии просторного дома, несколько светильников на бронзовой поставке давали достаточно света, чтобы разглядеть их разгоряченные физиономии. Вино они цедили не разбавляя, и виночерпий выставлял на стол уже не первый кувшин – если судить по раскрасневшимся лицам и блестящим глазам.

– Глупо идти в Город! – говорил мальчишка с едва пробивавшимся пушком на щеках. Я узнал в нем одного из контуберналов[47]47
  Контубернал – сополаточник. Человек из свиты полководца.


[Закрыть] Гнея Сервилия Гемина – его младшего сына Гая. Я несколько раз видел его с проконсулом. – Старики тут же начнут допытываться, почему мы не сдохли вместе со всеми, почему не остались на том проклятом поле. Нет уж! Мой отец пал, как и тысячи других. Надо двигаться на побережье. А там на корабли.

– Как же! И с чем мы потащимся на этот твой берег? – поинтересовался Метелл. – Надо послать кого-нибудь в Город, хотя бы одного, чтобы привез деньги и кое-что из ценных вещей. Отправляться голяком искать счастье в заморье – глупее глупого.

– А мое золото всегда при мне, – сообщил кто-то и похлопал по кошелю на поясе.

– А у меня при себе только тестикулы, – заржал другой.

– Нам нужен корабль.

– Наймем.

– Можно просто захватить.

– И куда же вы собрались? – спросил я, выступая из тени.

– Мы еще не решили, – беспечно отозвался Метелл.

Кажется, он вообразил, что я хочу присоединиться. Им в тот день и час казалось, что никто иначе думать не может: все кончено, впереди только бегство. Остается выбрать, куда бежать.

Тогда я обнажил клинок. Ножны были чуть туговаты для моей спаты, и клинок выходил наружу со злобным издевательским скрежетом. Наверное, многим еще долго мерещился этот голос рассерженного металла, и в взвизге обретшего свободу железа читался приказующий окрик: Стойте!

Впрочем, никто не двигался. Разве что юный Сервилий громко глотал вино, будто торопился допить свой бокал, прежде чем я начну говорить или резать ему горло. Я был один (Аппий почти не в счет), но они испугались.

За миг до этого я подумал, что должен буду рассказать Эмилии, как умер ее отец, и сразу же то, что мне предстояло сказать здесь, сделалось простым, почти примитивным.

– Значит, вы все попросту решили предать Республику и сбежать? – спросил я язвительно и шагнул еще ближе. Говорил я тихо, почти шепотом, заставляя их прислушиваться к моему шипению. Это было как часть моей души, часть моего гения[48]48
  Гений – дух-покровитель человека, определяющий его поступки.


[Закрыть], – невозможность сдаться, невозможность склонить голову перед Ганнибалом, невозможность даже заговорить с ним о мире и невозможность сбежать. Часть столь большая, что означала смерть, если я смирюсь и сдамся. Мне казалось в тот момент, что кровь кипит в моих жилах. Даже в бою, когда я спасал отца и смерть смотрела мне в глаза, я не испытывал ничего подобного.

– Все конечно, Публий, – отозвался Метелл и примиряюще протянул руку. – Армии нет, и взять ее негде. Все, кто был, пали. Ганнибал пойдет на Рим, и через четырнадцать дней уже будет у ворот Города. Женщины и дети не защитят стены.

– Пуниец не сможет взять Рим, – пробормотал Аппий Клавдий за моей спиной – правда, не очень уверенно. – Там еще остались два легиона, и мы только что отремонтировали стены и…

– И там наши старики-сенаторы, – хихикнул юный Сервилий. – Наш Фабий Медлитель. Он предложит еще поводить за нос Ганнибала лет пять, пока не подрастут новые бойцы.

– За нас будут сражаться наши рабы, – хмыкнул Метелл. Как это ни смешно, но в этом он оказался провидцем.

– Суки, уроды, трусы! – заорал я так, что они – поголовно все – невольно втянули головы в плечи, а кое-кто даже сполз со скамьи. После шипения-шепота этот ор грянул как гром Юпитера. – Вы решили предать и продать Республику, когда она ранена и истекает кровью… стая шакалов.

Я схватил меч двумя руками и поцеловал клинок в приступе какого-то исступления. Мне казалось, что голова моя пылает, охваченная нестерпимым жаром, а во рту была такая горечь, что я готов был плеваться ядом.

– Клянусь Юпитером Всемогущим и Величайшим я никогда не покину Рим и не отступлюсь от него, и никому из вас не позволю этого сделать. Пока мы не признали поражение, мы непобедимы![49]49
  Эти слова Сципиона созвучны словам Энния.


[Закрыть]

Несколько мгновений они смотрели на меня, опешив. Воцарилась тишина. Слышно только как потрескивает горящее масло в светильнике.

– Клянитесь в верности Риму, иначе я убью вас! – заорал я и выставил в сторону Метелла клинок.

Их было человек пятнадцать. Я – только вдвоем с Аппием – и то не уверен, что Аппий стал бы сражаться на моей стороне, если бы эти пятнадцать схватились за мечи и ринулись на меня. Но я был готов биться против них один и готов был их убивать. Они не двигались, продолжали сидеть. Молчали. Потом кто-то икнул. И это прозвучало как сигнал побудки: юный Семпроний первым приподнялся и поцеловал клинок:

– Клянусь…

– Публий, – покачал головою Метелл. – Это глупо. Мы погубили три армии. Требия, Тразименское озеро, Канны. Все кончено. Кто будет биться теперь? Дети? Женщины?

– Мы живы. И Рим не погиб. Будет надо – на стены встанут женщины и дети. Клянитесь!

Если бы он отказался, я бы пронзил его мечом. Наверное, он понял это, потому как медленно сполз с обеденного ложа и, бухнувшись на колени, приложился губами к металлу.

За Метеллом гуськом потянулись остальные.

– Неужели ты веришь, что мы отстоим Рим? – спросил Семпроний и нелепо хихикнул.

– Я это знаю! – прорычал ему в лицо.

Нечасто потом вспоминал я ту ночь и ту клятву – уродливые тени собравшихся по углам – скрючившиеся фигуры за столом, разлитое вино…

Но когда Порций Катон распинался в сенате, заявляя, что я недостаточно люблю Республику, что я предал и продаю ее за сокровища Антиоха, тогда будто неведомая рука запалила факел и осветила в моей памяти ту ночь, триклиний в незнакомом доме и лица собравшихся.

Я хотел напомнить Катону о страшном вечере в Канузии, о сборище пьяной отчаявшейся молодежи и о клятве. Но передумал. Потому что много лет спустя были еще одна ночь и еще один разговор. И тот, второй разговор, перечеркнул мое геройство отчаянной ночи в Канузии.

* * *

Приходившие на следующий день в наш городок люди доносили вести самые печальные – о тысячах убитых, о сдаче большого лагеря, а вслед за ним и малого. Правда, один из беглецов сообщил, что ускакал с поля вместе консулом Барроном, и что тот спасся из битвы, так что префект не ошибся, уверяя, что консул уцелел. Но и я был прав, предрекая префекту бесславную сдачу лагеря и плен.

Гонец сообщил, что вместе с беглецами консул направился в Венузий. Принесший эту весть человек отстал от крошечного отряда, потому что под ним пал раненный в битве конь, и парень пешком доковылял вместе с несколькими беглецами до нас. Как выяснилось, кроме рядовых легионеров, с беглецами на другой день к нам в Канузий пришел трибун Первого легиона Фабий Максим, сын Кунктатора.

Те, кто мог стоять на ногах (не был ранен и восстановил силы после тяжкой дороги), собрались на базарной площади, чтобы обсудить, что нам делать далее. Нам предстояло избрать командиров и создать войско из уцелевших. Спорили недолго. Вернее, почти не спорили. Тудиан назвал мое имя, кто-то из легионеров – Аппия Клавдия. Почти что единогласно нам отдали командование, хотя годами я был младше остальных трибунов. В этой разношерстной толпе – назвать остатки разбитой армии войском язык не поворачивался, – сейчас главное было поддержать дисциплину, не дать людям превратиться в шайку мародеров, заставить их быть армией, а не беглецами. Мы походили на обломки огромного корабля, разбитого о скалы взбесившейся бурей. Правда, сравнивать Ганнибала с Нептуном мне бы не хотелось совсем. Я никогда не пытался приписать пунийскому полководцу мистической силы или высшей власти. Но я говорил себе и другим, что в поражении глупо винить противника, особенно в таком поражении, когда ты был сильнее и стоял за свой дом на своей земле.

Сейчас было важно наладить спокойную жизнь в этом городке, не позволить нашим людям силой отбирать провиант у жителей или насильничать над женщинами. Впрочем, рабыни и женщины из прислуги обычно позволяли мужчинам пользоваться их телами за самую низкую плату. Но у многих не было с собой ни асса, и даже самые богатые из нас не всегда могли заплатить за еду и ночлег.

Неожиданно наше собрание прервала небольшая процессия: впереди шел дородный и важный смуглолицый мужчина, а за ним женщина в белой строгой столе и накинутой поверх тонкой палле из легкой струящейся ткани. Ей было что-то около сорока, темноволосая, с миндалевидными темными глазами, – чувствовалось с первого взгляда, что этрусская кровь в ее жилах текла почти неразбавленной. И в сорок ее фигура оставалась ладной, лицо – почти без морщин, а глаза – живыми и блестящими. Я ощутил к ней сильное влечение, несмотря на то, что женщина годилась мне почти что в матери. Я спешно опустил глаза, дабы матрона не увидела в моих глазах вспыхнувший внезапно сладострастный огонек.

– Имя мое Буса, – услышал я необыкновенно красивый глубокий голос и от его звука невольно вздрогнул. И поднял глаза – будто завороженный. Ибо знай, что ждет меня взгляд Медузы – и тогда бы не сумел удержаться. И взглянул. Женщина смотрела на меня, улыбаясь. А я увидел в ее взгляде понятное всем сладостное согласие. – Семья моя богата, и в час, когда достойные люди теряют и состояние, и саму жизнь, я пожертвую все средства, какие только найду, на помощь спасшимся. Каждому римскому воину я готова дать и деньги, и одежду, и пищу.

Она вдруг подошла ко мне и поцеловала в губы.

– Каждый из вас теперь мне брат! – заявила громко.

Вечером, когда уже стемнело, от нее явился посланный – мальчишка лет двенадцати с сообщением, чтобы я зашел выбрать для себя и для своих друзей одеяла и новые туники.

Я отправился вслед за ним, уверенный, что меня ждут не только щедрые дары, но и утехи самой хозяйки. Как же я был обескуражен, когда в атрии меня встретила старуха лет шестидесяти с темным, выдубленным солнцем лицом и с разбитыми работой осыпанными старческой темной крупой руками. Она выложила передо мною щедрые дары Бусы, сообщив, что хозяйка укладывает спать младших дочерей и не может ко мне выйти в столь поздний час.

– А старшая дочь хозяйки не может ко мне выйти? – спросил я довольно легкомысленно.

Старуха подняла на меня выцветшие совершенно белесые глаза.

– Старшая дочь хозяйки только что овдовела, – сказала она строго. – И потому не выходит никуда из дома.

Я почти въяве ощутил болезненный щелчок по носу.

Однако траур в семье не мешал Бусе каждый день проявлять о нас воистину материнскую заботу. На другой день с утра она истопила баню в своем доме и пригласила меня с Гаем и Аппием Клавдием в числе первых. Помню, как мы сбросили грязную нашу одежду и уставились друг на друга. Наши тела говорили красноречивее любых горьких слов о нашей беде: все мы были в синяках от ударов камней, в струпьях начавших заживать ссадин, у всех троих нашлись на теле кровавые раны, у Гая Лелия к тому же одна из ран воспалилась и покраснела, и присланный Бусой лекарь ловко вскрыл ее и выпустил гной, а затем покрыл толстым слоем какой-то жирно блестевшей мази. Помнится, незадолго до начала войны моего брата Луция с его друзьями подловили грабители на одной из узких городских улочек и ограбили, перед тем хорошенько избив. В тот день в бане Бусы мы походили на глупых юнцов, чьи раны свидетельствуют не о доблести, а синяки лучше скрывать.

Но соскребая с тел масло и окатывая друг друга горячей водой, такой горячей, что едва выносила кожа, мы понимали, что нет ничего на свете важнее веры в то, что избитый и жалкий неудачник может подняться и в итоге победить. Буса в нас верила. И я до сих пор благодарен за ее деятельную веру.

* * *

Много лет спустя мой младший сын Луций за обедом небрежно спросил меня, почему мы просто не перерезали глотку этому паршивцу Баррону? Карфагеняне распинают своих полководцев, проигравших сражение, недурно было бы и нам в тот час учудить с этим сыном мясника Барроном что-то похожее. Я смотрел на юного Луция и молчал. Его шелковая туника цвета солнца переливалась в свете светильников, его веки были густо насурьмлены, а волосы тщательно завиты, тонкие пальцы унизаны перстнями. Я смотрел на него и думал, как легко муза Клио одного назначает героем, а другого – виновным, и уже не поменять выданную маску, навсегда истинное лицо скрыто за грубо намалеванной гримасой.

– Баррон не так уж был виноват, – сказал я. – Не более, чем остальные.

– Он рвался в битву, а Павел…

– Все мы рвались в битву. Или римляне собрали это огромное войско, чтобы прогуляться по Италии и попировать с Ганнибалом и его ребятами? На совете задолго до того черного дня мы вместе придумали план грядущей битвы. Все эти рассказы о том, что Павел хотел сражаться как-то иначе с Ганнибалом, а Баррон погубил армию, родились много позже. Мы все до единого были уверены в победе Рима. Только что набранные легионы, центурии тяжелой пехоты, у нас рябило в глазах от блеска шлемов и новеньких кольчуг. Никто не мог и помыслить, что поражение было предопределено. У нас не нашлось хорошей конницы – мы ее положили в прежних битвах, и взять ее было неоткуда. Мы не умели маневрировать, мы были предсказуемы. Любой наш полководец в тот день погубил бы армию. Канны научили меня главному: то, что кажется всем очевидным, далеко не всегда верно. И ты забыл об одном…

– О чем же? – спросил Луций.

– Я тоже в тот день бежал с поля боя.

Я бы мог добавить, что Варрон пытался спасти войско – он отдал приказ отступать и бежать всем, кто способен уйти. Эмилий же кинулся в гущу схватки, увлекая за собой несчастных всадников, которые могли еще уцелеть, и так бы пригодились нам в будущем!

Бегство грозило смертью многим и многим, но и продолжение боя означало лишь бессмысленную смерть.

Я смотрел на Луция и раздумывал: если бы он узнал о моем позоре в Азии, о том, какой ценой была выкуплена его жизнь у Антиоха, что бы он сказал? Верно, рассмеялся бы мне в лицо и бросил на свой манер язвительную шутку. Хмыкнул бы, к примеру: «Я так и думал, что все россказни о наших римских добродетелях – пустые басни!» Или что-нибудь похожее – быть может, еще более жестокое.

Так что я не сказал ему более ничего.

Глава 8
КАНУЗИЙ

Итак, я перешел самый страшный перевал в своем рассказе. Канны. Это были мои оледеневшие Альпы, и я миновал их, оставив в Аидовой пропасти своего тестя, друзей и своих солдат.

Иногда я задумывался, хотел бы я получить жизнь заново, и всякий раз понимаю, что вопрос этот нелеп. Что-то я мог бы исправить и сделать лучше, но кто поручится, что при этом я не проиграю там, где выиграл после чужих ошибок? Все, что мог, я свершил и исполнил. Признание сограждан? Разве это не смешно – мечтать о новой жизни, чтобы получить признание?

Что касается гибели наших легионов под Каннами, то я был всего лишь военным трибуном, почти мальчишкой, и уж точно не мог еще знать, как справиться с Ганнибалом. И та армия, что мы вывели на огромное поле, не могла одержать победу.

* * *

Только на четвертый день после прибытия в Канузий я сообразил, что Эмилия не знает даже, жив я или нет. Я отыскал приличную лошадь, снабдил Диодокла сухарями и сыром на дорогу и велел скакать в Рим. Это то малое, что я мог сделать для Эмилии. С собой я ему дал только таблички, где написал: «Публий супруге Эмилии, привет. Я жив, даже не ранен. Отец твой, к печали нашей всеобщей, прожил. Береги здоровье». Остальное велел рассказать на словах, но не посвящать молодую женщину в самые страшные подробности.

Тем временем благодаря заботам Бусы мы с Аппием Клавдием и Гаем Лелием нашли приличный дом для постоя, где каждый из нас смог получить в свое распоряжение комнату. Жизнь обустраивалась – странные эти слова я бы мог повторять многократно. На войне человек живет – он заботится о башмаках, о тунике, харчах и отдыхе. Он пристраивает на ночлег своих людей, он ставит палатку и проверяет запас воды. Он занят добычей пропитания и фуража, мечтает об отдыхе и развлечениях, он обожает или ненавидит командира, высчитывает дни до возвращения домой. А сражается воин время от времени.

Вскоре к нам в Канузий прибыл Варрон. Поначалу я не узнал его – он как будто весь переменился. Лицо отекло, фигура осела, плечи поникли, он смотрел мрачно, исподлобья. Ему не было еще и сорока, а выглядел он на пятьдесят – широкий лоб избороздили морщины, глубоко посаженные глаза еще больше запали. Маленькие черные глазки и взгляд исподлобья – наверное, так смотрит раненый затравленный медведь, готовый сразиться с любым, кто на него нападет. Когда трибуны собрались на военный совет и Аппий Клавдий рассказал, сколько у нас воинов, сколько лошадей и каковы укрепления города и запасы провианта, Варрон долго молчал, глядя в одну точку. Я даже не могу сказать, слышал ли консул рассказ Ап-пия или просто сидел, предаваясь своим мыслям…

Потом он поднял голову и спросил:

– Кто-нибудь приезжал?

Аппий не сразу понял, о чем речь, молчал недоуменно.

– Послы были? – уточнил Варрон.

Аппий сказал:

– Нет.

Варрон ничего не ответил, лишь зябко повел плечами.

Это было плохим знаком: союзники не спешили подтвердить прежние договоры, выжидали. Никто не мчался к нам на помощь, не присылал обозы с продовольствием. А кое-кто наверняка раздумывал о том, как бы заключить новый договор, но уже с пунийцами, куда выгоднее прежнего, римского.

* * *

Сейчас, вспоминая презрительные слова наших патрициев об этом человеке, я должен признать, что он не был ни глуп, ни невежественен, ни труслив.

Много лет спустя я побывал у него в доме в Риме. Известно было, что отец его разбогател, удачно торгуя мясом. Я ожидал увидеть роскошное жилище, украшенное собранными по случаю диковинами: нагромождение скульптур, выставленное напоказ серебро. И ничего подобного не нашел ни в атрии, ни в таблинии хозяина. Напротив, дом его отличился скромностью. Первым делом Варрон повел меня в библиотеку показывать книги – их было немного, но собирали их не для того, чтобы замкнуть в футляры, а чтобы читать. На деревянном столике раскатан был свиток, рядом лежали таблички, куда хозяин делал выписки.

Тогда я подумал: «Надо иметь мужество, чтобы жить, сознавая, что ты проиграл величайшую битву в истории Рима. Жить и тихо делать то, что тебе поручает Республика».

Через два дня после Варрона в Канузий прибыли посланцы из Капуи. Аппий ожидал увидеть своего зятя, Калавия, который заправлял этим городом, как своей усадьбой, вертя городским советом и дуря головы горлопанам из черни. Но прибывшие оказались рангом пожиже, хотя и сенаторского звания[50]50
  То есть члены городского совета Капуи.


[Закрыть]. Уж не знаю почему, но потом стали передавать об этом посольстве странный рассказ: будто бы послы из Капуи застали Варрона в Венузии, то есть появились буквально сразу после поражения, о котором еще не могли даже слышать, и будто бы Варрон заявил кампанцам, что у римлян нужда во всем – в деньгах, пехоте, коннице, хлебе и оружии и кампанцам надобно будет не просто выставить тридцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы, а буквально самим воевать вместо римлян.

Варрон был в те дни, конечно, раздавлен, говорил не слишком красиво и много путался, но такой ерунды сказать он никак не мог. И слова его звучали совсем не так. Варрон, выслушав послов, уверявших, что в бедствиях они будут поддерживать Рим и помогать союзникам, ответил, что сейчас Рим не сможет оборонить Капую от Ганнибала, так что кампанцам придется самим защищать свой город. А так же попросил прислать конницу, хлеба и оружие. Наверное, эти слова, вполне разумные (а требования вовсе не чрезмерные), уверили посланцев Капуи, что Рим ослаб и вот-вот падет, хотя уцелевшие солдаты в Канузии старались держать браво – оружие было начищено, новые плащи скрывали как могли зазубрины и вмятины от вражеских мечей и камней на кольчугах, но сразу бросалось в глаза: у этого нет шлема, у этого – щита, тот еще не оправился от ран. Уцелевшие центурии казались скорее жалкими, нежели грозными, и проницательный взгляд хитроумного торговца-кампанца подмечал детали. Приметы разгрома говорили более чем красноречиво, усталый и постаревший сразу на несколько лет консул лишь подтверждал догадки.

Так что меня не удивило, что в ответ послы стали мямлить нечто невразумительное, обещать, не обещая, и ссылаться на какие-то важные дела у себя в городе, которые требуют их немедленного отбытия. Аппий Клавдий поспешил напомнить послам, что Пакувий Калавий, чье слово в Капуе считалось почти что непререкаемым, ему зять и что многие знатные семьи Капуи в свойстве с римскими, на что послы отвечали: помним, помним, а один из них, Вибий Виррий, вдруг закричал, срывая голос:

– А ты помнишь, консул, что вы, римляне, отправили триста наших юношей-всадников из знатнейших семей на Сицилию? И там их развели по разным городам, где они стали не воинами, а заложниками нашей верности, а? А теперь требуешь помощи, старый волчара!

Было видно, что, с одной стороны, Вибий все еще сильно робеет пред римским консулом, оттого и кричит и злится, и наливается краской, но, с другой – ощущает слабость и зависимость Рима от милости Капуи и потому не находит нужды сдерживаться.

Что мог ему ответить Варрон в то время? Осадить? Призвав на помощь свое прежнее грубоватое красноречие, нарисовать картину благодарности Рима за верность заключенному союзу, пригрозить карами за измену? Но Варрон не сделал ничего, только скривил губы, давая понять, что в такой час попреки неуместны.

Послы отбыли на другой день, не дав никаких обещаний.

Ганнибал тем временем уже покинул свой лагерь и отправился в Кампанию, решив не тратить ни времени, ни сил на осаду нашего городка, который мы как могли успели укрепить и где находилось немало припасов.

И очень скоро разнеслась весть, что Капуя предала нас и открыла ворота перед Ганнибалом. Город, который мог легко выставить три легиона, а запасы хлеба, денег, оружия в Кампании никто не считал, счел положение Рима безнадежным. Может, кому-то в Капуе уже мнилось, что ныне главной в Италии станет их солнечная область с роскошным полисом во главе. Может быть. Но они, полагая, что расчет верен, жестоко ошиблись. Так что история Капуи учит нас одному: никогда нельзя предсказать, кто в итоге победит, даже если тебе сегодня кажется, что Ганнибал уже подкатил таран к воротам Рима.

Много позже я понял, что штурм городов – слабое место Пунийца, вернее, не столько его, сколько его армии, не привычной к долгим и методичным осадам. Ни открой Капуя перед ним ворота, он бы никогда не сумел ее взять.

* * *

Диодокл вернулся с ответным посланием, уже когда консул Варрон направился в Рим, а ему на смену из Остии прибыл Марк Клавдий Марцелл. Многие из ныне живущих превозносят Марцелла, иные хвалят Нерона за победу при Метавре. Греки обожают расписывать неповторимые придумки Ганнибала. Я завидую их славе? Ни на палец.

Марцелл был человеком рассудительным и опытным в военных делах. И еще он был так охоч до добычи, что об его грабежах солдаты рассказывали на бивуаках, как гурманы – о блюдах, отведанных на пиршествах сибаритов. Мне всегда казалось, что Марцелла гложет какая-то тайная болезнь, он был страшно худ, кожа обтягивала его лицо так, что можно было разглядеть впадины черепа, глаза глубоко сидели в глазницах, скулы, казалось, вот-вот взрежут кожу. Несколько лет спустя он со своим собратом по консульству угодил в ловушку, расставленную Ганнибалом, и погиб. Не знаю, поручили бы отцы-сенаторы мне воевать в Африке против Ганнибала, если бы Марцелл остался в живых. Ведь именно этот человек взял Сиракузы, его солдаты убили Пифагора, хотя вряд ли он лично был причастен к гибели знаменитого грека. Но Марцелла не стало, и он не составил мне конкуренцию.

Однако вернусь к моему рассказу.

Диодокл привез длинное письмо от Эмилии. Она исписала кусок папируса в три столбца. Если я велел Диодоклу быть сдержанным, то Эмилия старалась подробно запечатлеть все, что творилось в Городе. Пристальный ее взгляд был обращен на несчастных вдов и матерей. Многие считали ее надменной и самовлюбленной, но то письмо открыло для меня новую Эмилию – способную чувствовать чужую боль как свою.

Она писала, как женщины, после того как пришло известие о поражении, выбегали на улицу и лежали в пыли, как рвали на себе одежду и царапали лица до крови. Я даже представить не могу ту пелену отчаяния, что накрыла Город, не позволяя дышать и жить дальше, этот крик, что несся со всех сторон от дома к дому. Не было ни одной женщины в Городе, которая не потеряла бы близкого на том поле – мужа, брата, сына или сыновей. Кто-то лишился племянника, кто-то – внука. Сама Эмилия потеряла отца, но в письме не было ни слова про ее неизбывное горе. Несмотря на длинноту письма, многие его рубрики запомнились на всю жизнь.

«Каждая из них в те мгновения вспоминала свои последние поцелуи с близкими, как в последний раз ощущала на губах дыхание мужа, сына или племянника».