Текст книги "Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения"

ВЕРА, БОРЬБА И СОБЛАЗН ЛЬВА ШЕСТОВА

(Свободный конспект книги «Афины и Иерусалим»)

«Мы «принимаем», что позорят наших дочерей, убивают сыновей, разрушают родину, что Deum nullum scopum vel finem habere (Бог не имеет никаких целей или намерений), что метафизике, которой до этого нет никакого дела, еще предстоит решать, есть ли Бог, бессмертна ли наша душа, свободна ли наша воля, а мы, которым это важнее всего на свете, принуждены, подавивши в себе все lugere et detestari (скорбеть и ненавидеть), aequo amino (равнодушно) подчиниться вперед всякому решению, какое бы метафизика ни вынесла, и еще видеть в своей покорности добродетель, а в добродетели высшее блаженство» /152/.*

Так говорил во второй половине 30-x годов нашего столетия Лев Шестов, русский философ.

Каждый ощутит, насколько сам тон этой речи непривычен, чужд философии как таковой – по крайней мере, философии, как мы привыкли воспринимать ее. Шестов и боролся всю жизнь с философией, как мы привыкли воспринимать ее. В нашем употреблении философскоеотношение к жизни – сплошь и рядом означает равнодушноеотношение к жизни; для Шестова такое употребление неприемлемо.

Традицию рационалистического «умозрения» он отвергал с начала и до конца. Парменид и Декарт, Сократ и Спиноза, Аристотель и Гегель, Сенека и Гуссерль – настолько разные, подчас боровшиеся между собой мыслители,– предстали Шестову единым враждебным фронтом. Целая дисциплина – история философии – сделала своим предметом перипетии взаимоотношений между философами, Шестов же собрал эти перипетии воедино и отверг это единство разом. Он открыл и предложил нашему вниманию тот ракурс, в котором единящее столь различных мыслителей начало обнаруживается без обиняков.

Пафос Шестова был поначалу совершенно нигилистическим. Он отрицал весь ход мысли, запечатленный в истории человеческой культуры. Ницше да отрицающие герои Достоевского были единственными его кумирами. «Апофеоз беспочвенности» – так называется книга Шестова (1905 год). Но с самого начала нигилизм Шестова был обнадежен его страстью к

художественномутворчеству. Отрицая «положительную» религию, разум, общественность,– он не отрицал живого искусства. И, отбрасывая Канта, Гегеля, Милля,– он не скрывал восторга перед Шекспиром и Пушкиным. Поэтому его нигилизм противоположен нигилизму Писарева (как, например, и нигилизм Ницше противоположен нигилизму Маркса). У противников Шестова нередко бывало наоборот: Гераклит мечтал наказать розгами Гомера, Сократ «ушел» от поэтов, Платон насаждал беспощадную цензуру в «наилучшем» городе, а спокойный Аристотель итожил опыт учителей лаконичным «много лгут певцы».

Всю жизнь Шестов был очень последователен.– «На меня сердятся за то, будто, что я все об одном и том же говорю» /231/,– жаловался он на склоне лет. Но если было в его творчестве движение, развитие, изменение – то, бесспорно, одно и основное: Бог тянул к себе Шестова все сильнее. Философия все явственней обретала черты религиозной философии. Нигилизм Шестова (до конца проглядывая то там, то здесь) отошел на задний план. Традиции рационалистического умозрения Шестов недвусмысленно противопоставил, развернув по всему фронту, традицию дерзновенного откровения. Умозрение и откровение он увидел в отношении антагонизма.

Так родилась книга «Афины и Иерусалим».– «Не правильнее ли поставить дилемму: Афины либо Иерусалим, религия либо философия?» /7/,– с непривычной резкостью спросил Шестов. И придал своему труду эпиграф – вещие слова Тертуллиана: – Quid ergo Athenis et Hierosolimis?

Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere (не смеяться, не скорбеть, не ненавидеть, но понимать),– этот приказ Спинозы Шестов осознал как обобщение всей истории философского рационализма. Это и есть тот ракурс, который позволил Шестову собрать воедино все оттенки «умозрения» и бороться со всеми разом.

И не только с историей философии боролся Шестов. Вообще познаниедля него – следствие грехопадения и само грехопадение. И это не причуда фантазии: когда Шестов говорит о том, как Адам пал, отведав плодов с древа познания добра и зла (а Шестов именно об этом говорит, повторяясь неоднократно, в зрелых своих сочинениях),– он лишь воспроизводит в точности то, что написано в соответствующих /3, 1-7 и далее/ стихах книги Бытия. Шестова поражало, что даже богословы нередко искажали или замалчивали смысл этих слов из книги Бытия. Он боролся не с одною лишь историей философии: борьба шла с целым многотысячелетним уклоном человеческого развития – с уклоном, извратившим человеческую мысль, расколовшим надвое культуру и в итоге поставившим под угрозу саму природу человека.

Познанию Шестов противопоставил творчество; разуму – веру. Порывая с intelligere, он возвращал законные права ridere, lugere, detestari. Господству необходимости (даже в его замаскированных формах, когда диалектика свободы и необходимости приводит на деле к порабощению свободы) Шестов противопоставил иррациональность Божественного и человеческого произвола. Он выступил особенно резко против морали, которая венчает построения умозрительных систем, воспевающих необходимость. За высокомерием Сократа, добровольно принимающего бессмысленную смерть, за любыми призывами к благоговейной покорности року – Шестов видел лишь умело запрятанную беспомощность человека и человеческого разума перед «железными» законами необходимости. А сами эти законы необходимости и тот факт, что они с кажущейся фатальностью вырастают на пути человека,– Шестов выводил из природы познания, из самой сути познания.

Круг замыкается. По этому кругу блуждает человек. Променяв древо жизни на древо познания(рациональная логика) добра и зла (мораль) – человек сам делает неизбежным вступление в силу законов рока, обрекает себя на муки и неминуемую гибель. Потому и остерегал Бог Адама: «Смертию умрешь».

Вот с этими-то «гносеологическими корнями» человеческого падения и боролся Лев Шестов.

...Мы привыкли к эллинскому воспеванию равнодушной и холодной «внутренней свободы». Нам всем набил оскомину материализм и утилитаризм, который низкую и грязную сторону человеческой жизни провозглашает основой основ и единственной «объективной реальностью». Но мы с необъяснимым легкомыслием уступаем материализму и утилитаризму, соглашаясь (сознательно или бессознательно) с тем, что живая наша (в том числе – «чувственно воспринимаемая», «телесная», «природная») жизнь – ничего в себе, кроме низости и грязи, не содержит; если же содержит, то это привносится в нее разумом. А потому единственной альтернативой материализму представляется нам «идеализм», который нашу жизнь объявляет фикцией, «явлением», суетой,– уводя нас в абстрактный «умопостигаемый» (на деле, как часто иронизирует Шестов, совершенно непостижимый!) мир. В этом – неизвестно кем навязанном – расщеплении мира на плоть и ум – напрочь исчезает, выветривается, теряет реальность душа, а с нею – вся сфера духовной жизни, способная пронизывать и оплодотворять материю. (Так и сама материя в расщеплении атома потеряла реальность, обернувшись полумистическим абстрактным понятием!). Над душой мы водружаем иногда «Дух», будто возрождаем китайский дуализм женского и мужского начала; но никакого «Духа», помимо разума, знать не знаем, мы совершенно забыли, что в Писании свидетельствуется о Живом Боге и что завет Христа – это воскресение из мертвых. Мы – в лучшем случае – знаем только «внутреннюю свободу», аллегорическое толкование Библии, да amor fali – высокомерную иллюзию, под которой укрывается жалкая беспомощность, неспособность сопротивляться зловещим силам; силы же эти собственным нашим грешным умыслом вызваны из тьмы.

И вот приходит человек, далекий от «положительных наук», от экономики, от политики – ото всей нашей «действительной жизни». 30-е годы: расцвет марксистско-ленинского ГУЛага и гитлеровского нацизма, леволиберальное политиканство, триумфы естествознания и физики, преддверие научно-технической революции, порог мировой войны. Человек далек ото всего этого. Он философ. Но он не кладет с загадочной улыбкой голову под нож, не хвастается, что ничего не знает, не воротит носа от жизни. Он говорит:

– Позорят наших дочерей, убивают сыновей, разрушают родину.

Столь непривычно по тону – и, как свежий воздух, именно это нам нужно, самой истории философии нужно, нужно задыхающейся культуре. Вот что такое книга Льва Шестова «Афины и Иерусалим».

1

«Все, что не от веры, есть грех»,– эти слова апостола Павла /см. Римл. 14, 23; в синодальном переводе: «...а все, что не по вере, грех»/ вынесены Шестовым в эпиграф к одной из частей книги. В пару к этому поставлен еще эпиграф: « meѕgiston ajgauo;ѕn o[n ajnurwvpw tou`to, e;caѕsthх hJmeѕraх peri; ajreth`х tou;х loѕgonх poiei`rqai» (высшее благо человека – целыми днями беседовать о добродетели) – знаменитые слова Сократа на суде из платоновской Апологии. Антагонизм, наличие двух непримиримых систем мироотношения – налицо. Строго говоря, и выражение «две системы» – неточно: лишь умозрение порождает системы, откровение же открывает образы веры.

Что такое вера? Апостол Павел говорит: «Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имел получить в наследие, и пошел, не зная куда идет» /Евр. 11.8/.– Шестов неоднократно вспоминает Авраама и ссылается на апостола Павла, подчеркивая, что Авраам пошел, не зная, кудаидет. Вера самоценна. В отношении к знанию она независима. Шестов протестует против «credo ut intellgam» Бл. Августина и Ансельма Кентерберийского. (Для сравнения: как восхищался словами Ансельма Гегель! Бил ими Якоби и утверждал, будто вера – лишь низшая, хотя и необходимая на определенной ступени, форма знания; высшая же его форма – разумное понятие). Шестов замечает точно, что «...вера Св. Писания не имеет ничего общего с верой, как это слово понимали греки и как мы его понимаем теперь. Вера не есть доверие к наставнику, родителям, начальнику, сведущему врачу и т. д., которое и в самом деле есть только суррогат, знание в кредит, знание, еще не обеспеченное доказательствами. Когда человеку говорят: «будет тебе по вере твоей», или: «если у тебя будет с горчичное зерно веры, то для тебя не будет ничего невозможного»,– явно, что вера есть непостижимая творческая сила, великий, величайший, ни с чем не сравнимый дар. И, если при том еще, /... / этот дар относится не к той области, которую греки называли ta; e[f hmi`n, т. е. не к тому, что в нашей власти, а к тому, что находится вне нашей власти,– ta; oujc e[f hm`w, что больной, по слову верующего, исцеляется, слепой прозревает и даже гора передвигается,– то не остается никакого сомнения, что вера Св. Писания определяет и формирует бытие и, таким образом, полагает конец знанию с его «возможным» и «невозможным»

/194/.– Вера не соприродна познанию, более того: познание противоречит вере.– «Авраам пошел, сам не зная, куда идет. А если бы стал проверять,– никогда бы не дошел до обетованной земли» /261/.– Вера самоценна, и сверх того: лишь ее самоценность оправдывает действие, творит победу человека. Авраам sola fide (как у любимого Шестовым Лютера) находит родину – и даже: только то, что он верою находит,– и есть родина. Смело говорит Шестов, что «...в обетованную землю может придти лишь тот, кому уже можно не считаться со знанием, кто от знания и его истин свободен: куда он придет, там будет обетованная земля» /147/.

Религия (religio) – это связь, т. е. связь между Богом и человеком. Поэтому религиозная вера – вера в Бога. «Просто» вера – как вера лишь человеческая – была бы провисшей нитью разорвавшейся связи. Бог держит верхний конец этой нити, поэтому создается второй полюс напряжения – напряжения, в котором и творится связь, религия.– Шестова упрекали за то, что его Бог будто бы недостаточно выражен и что вера его грешит односторонностью, креном в сторону чисто человеческого (как у многих западных экзистенциалистов). Обратный адрес таких упреков подчас фантастичен: они, например, исходят от... советских исследователей. БСЭ тоном Аквината утверждает: «Вера Ш. не имеет содержат. определений, и бог, не связанный с идеей логоса, выступает как идеал всемогущего своеволия «по ту сторону добра и зла». (Статья Р. Гальцевой: БСЭ, 3-е изд., т. 29, – М., 1978, c. 391-392, стлб. 1161-1162). Возможно, следовало бы расценить это лишь как курьез. Но вот те же приблизительные мысли высказывает на страницах советского журнала («Вопросы литературы», 1975, № 10) В.Ерофеев в статье о Шестове под заглавием «Остается одно: произвол»; однако, этому автору «бессодержательность» веры скорее импонирует. Подобные утверждения порою приходится слышать и от молодых поклонников Шестова, никоим образом с советским официозом не связанных; использование подобной тенденции советскими редакторами – лишь показательный штрих; основывается же эта тенденция на предвзятом и невнимательном отношении к творчеству зрелого Шестова. Бог, бесспорно, не связан с «идеей логоса». Связь эту Шестов решительно разрывает, разрывает с умыслом. Именно этот разрыв – одно из основных положений философа. Но это вовсе не делает веру «бессодержательной»... Показательно: если БСЭ – что весьма комично – ставит Шестову в вину какое-то якобы отступление от богословских канонов, то православный историк философии находит у Шестова «...редкое по своей выдержанности и ясности веросознание» (прот. В.В.Зеньковский. История русской философии, т. 2.– Париж, YMCA-Press, 1950, c. 323); некоторую же сдержанность и суровость Шестова Зеньковский относит на счет целомудрия философа. Таким образом, Церковь (несмотря на постоянную напряженность в отношении к ней самого Шестова!) отводит ему – не в пример деятелям советской культуры – достойное место в ряду верующих мыслителей... Вера в Бога, «не связанного с идеей логоса» (не точнее ли сказать: не связанного идеей логоса?),– и вправду бессодержательна с точки зрения логоса, т. е. вера бедна развитым опосредованием логических определений. Но у веры есть собственная точка зрения; богатство ее собственного содержания измеряется не опосредованными логическими определениями, но непосредственными целостными образами. Вера, можно сказать, беднее мыслями, но богаче красками, звуками, головокружением, нежели разум. И – с точки зрения веры – бедна, скудна, бессодержательна сама логика чистого разума. Бог (не тот, которого познают, но Тот, в Которого веруют) не связан с идеей логоса, вообще ни с какой «идеей» не связан, ничем не связан,– зато Им Самим – в одностороннем порядке – завязаны все узлы мироздания, в Его власти – сотворение мира, чудеса, творчество, Страшный суд.

Вера у Шестова – всемогущее всесозидающее начало, Бог – это Бог Живой. И это – не пустые слова, всемогущество Бога – не абстракция.

Конкретность Бога Живого ярче всего раскрывается Шестовым, когда он отвергает излюбленный тезис рационалистов о предшествовании «вечных истин» разума – Богу.

Для эллинов тезис этот не мог быть даже взят под сомнение. Сама их идея теогонии подразумевала рождение богов из какого-то более высоко в ценностной иерархии стоящего начала. Стройный, законосообразный и прекрасный космос, действующая в нем неумолимая судьба и беспомощные люди – к этому приходили они с необходимостью, дальше этого не шли, выше не поднимались (независимо от того, шла ли речь о богах, об обществе, об искусстве или еще о чем-нибудь). Отвлеченное безличное начало с его холодною красой царствовало – и конкретный личный Бог, живой Творец всего сущего, независимый от этого начала,– был попросту немыслим. Но иудео-христианская мысль имела все основания драться за эту немыслимость. Бог, никем не рожденный, создавший мир, творящий чудеса, избирающий народы, гневающийся и радующийся, возлагающий на Своего Сына грехи мира и отправляющий Сына во искупление грехов мира на крест – это и есть Бог Св. Писания. Бог никем не сотворен, и любая истина может быть лишь Им сотворена; лишь сотворенная истина возможна для христианина. А несотворенная истина, истина до Бога,может означать лишь одно: сотворенного бога, следственно – идола, т. е. прямое поругание заповеди Св. Писания!

Христианство, знаменуя собой ни с чем не сравнимый по значению всемирно-исторический переворот, не могло не означать и переворота в философии. В этом смысле, в плане философии, представление о сотворенной истине – центральное. Вот потому-то представление о сотворенной истине подверглось настолько яростным атакам со стороны мудрецов новой эры. Ведь философы – тайно или явно – во все времена жаждали править миром от имени своих несотворенных истин; теперь же град земной навеки отнимался у них во имя Града Небесного, где правит не подвластный никаким «истинам» Бог, а пути к Нему разыскиваются верой, Царство Его берется силой и принадлежит нищим духом... Мудрецы сделали свое дело. Первые Соборы проклинали гностиков, пелагианцев – но те (выражаясь на уродливом языке, столь родном и понятном нашим соотечественникам и современникам), «будучи организационно разгромлены, идейно не разоружились». Церковь, неоднократно отвергая на словах несотворенную истину, с недостаточной последовательностью утверждала выводы из представления об истине сотворенной. Поэтому даже в благочестивой средневековой схоластике мысль о сотворенной истине проведена столь невнятно. Об эмансипировавшихся от Церкви мыслителях нового времени и говорить нечего. Шестов увлеченно раскручивает эту историко-философскую нить. Парадоксально, что сотворенную истину «признавал» адепт рационализма, отец новой философии – Декарт. Но у Декарта «признание» это являло черты лишь формальной отговорки. Однако, и за подобное «признание» на Декарта обрушивался Лейбниц. Кант, как известно, пытался из «морального закона» выводить Бога, а не наоборот. И для Гегеля мысль о сотворенной истине была мучительной. Жаль, Шестов не говорит о Марксе и марксизме. В марксизме сотворенная истина как бы воскресает; более того – марксистская диалектика, особенно в сфере этики и политики, вся пронизана духом сотворенной истины. Нужно ли говорить, что в этой точке, как и во многих других, марксизм лишь пародирует христианство жалким и вместе с тем жутким образом? Сотворенная истина оборачивается элементарной корыстной бессовестностью («нравственно то, что способствует...– и т. д.); творит эту истину не Бог, но классы и политические партии... в то самое время, когда марксизм вырвал из ослабевших рук Церкви сотворенную истину, дабы изуродовать ее до неузнаваемости в своих бесчеловечных целях – и в то самое время, когда Шестов пытался отстоять сотворенную истину в своей книге – в то время внутри самой Церкви предпринимались попытки от сотворенной истины избавиться. Один из наиболее одаренных представителей т. н. русского религиозного ренессанса, о. С.Булгаков, развивая идеи другого блестящего религиозного мыслителя – о. П.Флоренского,– в те самые 30-e годы отстаивал мысль о «несотворенной Софии», мысль, венчавшую собой богословско-философские построения Булгакова. Резкая церковная полемика вокруг «несотворенной Софии» не могла не волновать Шестова. Философски Булгаков Шестову близок не был. Но жизненные их судьбы, сплетавшиеся во многом – от давней кружковой близости до общей боли за Бога и родину – были не столь уж далеки друг от друга.

Существенно не только само отстаивание Шестовым сотворенной истины; существенно то место, которое мысль о сотворенной истине занимает во взглядах Шестова. Следовало бы внимательно вчитаться в такой, например, отрывок.– Формальное признание сотворенной истины Декартом, будь оно приведено и развито во всей декартовской философии,– «...навсегда и окончательно оторвало бы новую философию от древней и заставило бы ее поставить себе свои собственные, совсем не существовавшие для греков задачи, отыскать новые «первичные принципы» и радикально изменить всю «технику мышления». Сотворенная истина, истина, над которой Сын Человеческий, как и над субботой, всегда остается господином, равно как и добро, имеющее своим источником ничем не ограниченную волю Божию, для греков есть contradictio in adjecto (противоречие в терминах), есть, стало быть, нечто невозможное и притом еще мерзость запустения. Идея сотворенной истины возвращает нас к тому состоянию невинности и неведения, о котором говорится в книге Бытия, но это полагает конец рациональной философии» /220/.