Текст книги "Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения"

АВТОБИОГРАФИЯ

Родился 21 октября 1953 г. в Москве, на Чистых Прудах. Родители – оба шахматисты. О своей беременности мать узнала в день объявления о смерти Сталина. Из-за этого она не пошла на траурную церемонию. Дом наш был в двух шагах от рокового в тот мартовский день спуска с Рождественского бульвара на Трубную площадь.

С самого раннего детства страстно любил читать, особенно приключенческие книги: к Дюма привязан и до сих пор. Стихов, за исключением Пушкина, долгое время не любил и не понимал, зачем они пишутся. В августе 1969 г. вдруг принялся сочинять их, почувствовав воздух поэзии и связанный с ней особенный способ существования.

В 1970 г. окончил школу. В 70-е – 80-е гг. учился с перерывами на филологическом и историческом факультетах Московского университета. В те же годы работал бойлерщиком, сторожем, в том числе церковным, рабочим в экспедиции. Побывал на крайнем севере, востоке и юге страны. Приходилось также заниматься стихотворным переводом, давать на дому уроки русского языка и литературы – и так далее.

На рубеже 1974 и 1975 гг. мы с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Татьяной Полетаевой, Алексеем Цветковым и др. создали литературную группу «Московское Время». Издавали самиздатскую антологию. Группа не предлагала манифестов или программ. Налицо была непредвзятая вкусовая общность, обусловленная тесными творческими и дружескими связями.

В 1982 г. из-за публикаций на Западе был отчислен с последнего курса университета. Татьяна Полетаева, с 1977 г. моя жена, потеряла тогда же и по тем же причинам работу в экскурсионном бюро. В 1983 г. мне были предъявлены сразу два прокурорских предостережения: за антисоветскую агитацию и за тунеядство.

Последние годы, проходящие под знаком неожиданных перемен, внушают новые надежды, но отнюдь не иллюзии. Сегодня в газетах пишут, будто литература должна не приукрашивать, но и не очернять нашу действительность. Перефразируя Пушкина, стоит заметить, что это, может быть, хорошая политика, но плохая поэзия. В природе самой поэзии – как раз напротив! – и «приукрашивать», и «очернять». Сегодня, как и прежде, как и всегда, поэзия никому ничего не должна. Ею движет личное пристрастие к жизни и любви, к смерти и бессмертию, к истории.

Ноябрь 1987

Александр Сопровский

* * *

Когда-нибудь, верша итог делам,

Как бы случайно, в скобках или сноской,

Я возвращусь в первоначальный хлам,

Зовущийся окраиной московской.

Любой пустырь от давешних времен

Мне здесь знаком на радость и на горе,

А чья вина? Я не был здесь рожден —

Но и страна не рождена в позоре.

Никто, как я, не ведал жизни той,

Где от весны к весне, от даты к дате

Такой подробной, бережной тоской

Озерца луж исходят на закате,

Где все, что мне привиделось потом —

Пророки, полководцы и поэты —

Все взращено прекрасным пустырем,

Раскинувшимся за моим двором,

Под грохот железнодорожной Леты,

Где перегаром пахло из канав,

Ночами пьяных укрывал овражек —

И брезжило на трезвых лицах вражьих

Осуществленье смехотворных прав.

Нас нет совсем. Мы вымерли почти.

Мы выжили, мы выросли врагами,

Прокладывая ощупью пути

На родину, что стонет позади,

Мерцая, как звезда за облаками, —

Пока не хлынет царственное пламя,

Чтоб белый свет прикончить и спасти.

1974

* * *

И мы уйдем в лесные дали

И сгинем в луговой дали,

Чтоб птицы черные взлетали

От нераспаханной земли;

Чтоб корневища над ручьями

Плели землистые узлы —

И ветки двигались над нами,

Над смесью грунта и золы.

Но как пчелиное жужжанье,

Над городскою мостовой

Растворено воспоминанье

О нас с тобой, о нас с тобой.

Здесь самым искренним и зрячим

Слепые чувства суждены —

Но навсегда следы в горячем

Асфальте запечатлены.

И не зовите суетою

Направленную беготню

К непоправимому покою,

К последнему, лесному дню.

1974

* * *

                                                              Б.Кенжееву

В тихом голосе – прелесть отваги.

Все подписано и решено.

Будет слово стареть на бумаге,

Будет мудрым и старым оно.

Будет свод, по-старинному синий.

Будут хмурые зданья стоять.

Мы пройдем по столице России

Лет примерно через двадцать пять.

И все в том же, быть может, подпитье

Той далекой холодной весной

О неведомом нынче событье

Потолкуем мы вволю с тобой.

И жаровню закатного солнца

Запалят у Никитских ворот.

Мы с тобой надо всем посмеемся,

Наше лучшее время придет.

Наши годы пролягут, промчатся,

Как морщины и линии строк.

Нам не раз на закате прощаться

И встречаться в обещанный срок.

Чтоб тяжелое звонкое время

Омывало судьбу и строку,

Чтобы честное певчее племя

Веселилось на страшном веку.

1974

СТИХИ О ЖЕРТВЕННОЙ РОЛИ

ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В РЕВОЛЮЦИИ*

Но я-то не видал по счастью

Тобой усвоенных с трудом

Счастливых снов советской власти

О красном веке золотом.

Там все, кто молоды и стары,

Вкушают труд или досуг.

Там розовые комиссары

Воскресли силами наук.

Там геометрию, с цветами

Сплоченную в единый хор,

Венчает шелковое знамя

На пиках покоренных гор.

Там женщины равно красивы.

Там диалектика хитра.

Последний там поэт России

Скрипит подобием пера:

«Пускай на трупах иноверцев

Следы когтей или зубов.

Мое обглоданное сердце

Удобрит почву для хлебов.

Из серого слепого света

Шагает, здравствуя в веках,

Рабочий класс Страны Советов,

Неся убитых на руках».

1974

* * *

Все те, кто ушел за простор,

Вернутся, как северный ветер.

Должно быть, я слишком хитер:

Меня не возьмут на рассвете.

Не будет конвоев и плах,

Предсмертных неряшливых строчек,

Ни праздничных белых рубах,

Ни лагеря, ни одиночек.

Ни черных рыданий родни,

Ни каторжной вечной работы.

Длинны мои мирные дни.

Я страшно живуч отчего-то.

Поэтому я додержусь

До первых порывов борея.

Не вовремя кается трус —

И трусы просрочили время.

Я знаю, в назначенный день

Протянут мне крепкие пальцы

Пришедшие с ветром скитальцы

С вестями от прежних людей.

1974

* * *

Под закрытыми веками белый туман.

За окном расцветает туман голубой.

Я готов за отчаянный честный обман

До утра на коленях стоять пред тобой.

Ты проснешься позднее, к окну подойдешь,

В корабельном волненье земля поплывет,

И рассвет унесет твою светлую ложь

Над дрожащею хлябью асфальтовых вод...

Ты глядишь на троллейбус в сети лучевой,

Скоро встретимся, я тебе все объясню,

Уже слышу я голос взволнованный твой,

Затевая с кофейником белым возню.

Я под ребрами сердце мое тороплю,

Я тянусь из-под крыши к слепому лучу,

И тебя темноглазой любовью люблю,

И в зрачках твоих – слышишь? – исчезнуть хочу.

1974

* * *

Я слишком долго ждал, я верил и не верил,

Но поутру судьба нацелилась в упор,

Покуда не скрипят вертящиеся двери —

И слышится лишь твой со мною разговор.

И снова на заре простуженные речи,

И как невесть когда пролегший в сердце шрам,

Сквозь сеть твоих волос, спадающих на плечи,

Забрезжит белизна среди высоких рам.

Какой бездонный срок вмещается в отрезок,

Пока слова звенят, пока дрожит рука.

Всем воздухом скорбя, надежда напоследок

Удерживает взгляд и слово на века.

...А дому твоему, где в лифтах, башнях, нишах

Гнилой ютится дух – бесспорно, суждена

Судьба ничьих дворцов, архитектуры нищих,—

Но беспределен вид из верхнего окна.

Так поднимись к себе, раз нам пора проститься,

И выгляни в окно, где вовсе рассвело —

И серой головой подергивает птица,

И падают лучи на черное крыло.

1974

* * *

Под облачной упругой парусиной

Гуляет ветер, небо напрягая,

И ласточек безвольные тела

Раскачивает в воздухе весеннем.

А ты лежишь и ждешь, пока стемнеет,

И стихнет рокот смертного гулянья,

И флаги, зацепившись за балконы,

Причудливо застынут на стенах.

Но в воздухе, дрожащем, будто сердце,

Неистребимый настоящий праздник

Пройдет через бессоницу насквозь.

И черною волною карнавала

Взовьется город каждым переулком

Среди дешевых праздничных огней.

Ты знаешь, в эту ночь на перекрестке

Меня застиг единственный мой воздух,

И я в него со всех орбит сорвался,

И знаешь, этот воздух был тобой.

Когда-нибудь наступит новый день,

И с отголоском радости вчерашней,

Слегка еще скрипящей о ребро,

Я снова появлюсь перед тобою,

А ты больна, ты выглянешь в окно,

А за окном разгуливает ветер

И ласточек безвольные тела

Раскачивает в воздухе весеннем.

1974

* * *

Чернеет ствольный ряд среди землистых луж.

Застыло на стене измученное знамя.

Я выброшен навзрыд в безветренную глушь,

В туманный мокрый свет листвы под фонарями.

Из твоего двора я шел к себе во двор.

За два бескрайних дня мы добрались до сути.

Со счастьем у меня короткий разговор:

На каждый год по дню и на день по минуте.

Любимая, прости, но эта ночь – моя.

Послушай, как скрипит пространство неустанно,

А это оттого, что в мире забытья —

Деревья и туман, а воздуха не стало.

1974

* * *

Бесконечная минута.

Времени в обрез.

От заката до салюта —

Поле, воздух, лес.

Небо светлое померкло.

Город – на восток.

До начала фейерверка —

Самый малый срок.

И болотною водою

Поглощен закат.

Нависают темнотою

Волосы и взгляд.

И в соперничестве жутком

Взгляда и небес —

Крайний срок усталым шуткам:

Времени в обрез.

И дрожит трава сырая

За твоей спиной,

И взлетает даль без края

Праздничной волной.

И услышать можно даже,

Как, рождая страх,

С тихим звоном рвется пряжа

В греческих руках.

И звенят, не затихая,

Зыбкие поля.

Шепот, легкое дыханье,

Воздух и земля,—

И уже почти бесстрастно,

В пустоту скользя —

Небеса, глаза пространства,

Карие глаза.

1974

* * *

Если можно за миг до смерти

Задержать остыванье рук,

Я припомню смешной испуг

От письма в голубом конверте:

Чтобы тотчас над головой

Теплый вечер расцвел яснее

В неподвижном японском небе

Светлой дымчатой синевой.

Чтобы снова все стало просто,

Чтобы почерк осилив твой,

Я глядел на высокий остров

Над просвеченною водой.

И глаза мои были зорки

В подступающей темноте,

И чернел он верхушкой сопки,

Розовея к морской черте.

И к востоку зеленовато

Было небо в вечерний час,

И несуетный свет заката

Равнодушно тревожил нас.

Я держусь в этой жизни ради

Притягательной желтизны

Затонувшей тогда луны

В тихом устье прозрачной пади.

Чтобы прежде, чем догореть,

Дань отдав расставленным точкам,

Только в душу твою смотреть,

Только черным вязаным строчкам

Поклониться и умереть.

1974

МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА

                                 И снова скальд чужую песню сложит

                                 И как свою ее произнесет.

1

Петухи закричали – но солнцу уже не взойти.

На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.

Беспокойная полночь стоит на восточном пути,

И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.

Государство назавтра отметит успех мятежа

Против властной умелости зрячего хрупкого тела,

Чтоб на сопках тонула в зеленом тумане душа,

Напоследок таежной дубовой листвой шелестела.

По могилам казненных попрятан бессмертья зарок.

Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.

Я пройду по следам истерично зачеркнутых строк,

Чтоб добраться до чистой, еще не написанной строчки.

Над Уссури и Твидом – закон повсеместно таков —

Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.

Петухи закричали вослед перемычке веков,

Зреет новая песня, и все-таки утра – не будет.

А на верфях шипела отрыжка японской волны,

Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,

И скользили по рейду суда на защиту страны,

Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.

2

Столь я долго всуе повторял

Имена сроднившихся судьбою,

Что чужое слово потерял,

Прошлое утратил за собою,

Заплутался по пути назад —

И рассудок бестолочью занят.

Звезды в рукомойнике дрожат,

В океанской ряби исчезают.

Полон я надеждою земной,

Смертная во мне бушует сила.

Что ты, море, сделало со мной,

Для какой свободы поманило?

Я от моря звездного оглох,

И – куда как страшно нам с тобою...

Но бредут трухлявою тайгою

Макферсон, Овидий, Архилох.

Им идти уже недалеко

Зачерпнуть Аскольдовой подковой.

Канувшему в грунт материковый —

Моря на игольное ушко.

3

Идти вперед, пути не выбирая.

Опасный прах отыщется потом.

А на поверку все дороги края

Тысячеверстным тянутся крестом.

Грузовики вздымают грязь ночную,

И глиняные мокрые пласты

Из-под колес, обочины минуя,

Летят на придорожные кусты.

Сама природа, в действии высоком

Бегущая предвзятости любой,

Тебе воздвигла памятники сопок

И распростерла небо над тобой.

Но где-то вправду есть тот самый камень,

Сухой травы рассыпавшийся клок,

Прорыв небес с чужими облаками

И та земля, в которую ты лег.

Червивое кощунственное ложе.

Века не просыхавший небосвод.

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

1974

* * *

Когда погоде теплой и сухой

Пора пришла раскланиваться с нами,

Сиял октябрь кленовой желтизной,

До черноты промокнув под дождями.

И в небесах замкнув свинцовый круг,

Прогрохотав, как отходящий поезд,

Шальная осень двинулась на юг,

Перемещаясь в черноземный пояс.

А мне в столице зябнуть до поры,

В холодный дождь закутывая руки,

Где только дружбы нищие пиры —

Сторожевыми верстами разлуки.

То веселюсь, то просто нет меня.

Скользит в стакан закупленная влага.

Но до зари белеет простыня

Светлей и откровенней, чем бумага.

И с горя нарекая мастерской

Осенний космос без конца и края,

Схожу с ума – и твердою рукой

Творю пространство, время выбирая.

Чертя звезде немыслимый маршрут,

Спуская дни столетьями налево,

Я отбываю в замок Холируд

Искать руки шотландской королевы.

Из золотой сияющей листвы

Взлетая ввысь волынкой кельтской речи,

Шотландия от Дона до Москвы

Свое распределила междуречье.

И этой географии верна

Моей души двоящаяся дата:

Осенней ночи темная волна,

Печатный оттиск майского заката.

1974

* * *

Пристанище ветхой свободы,

Бревенчатый короб зари.

Небось, к перемене погоды

Условней горят фонари.

Уйти бы в булыжные блики,

Душой перекинуться всей

За черную спину Палихи,

За зелень глазастых огней.

И за руки взявшись – с разбега

В пушистые кануть снега,

Храня на поверхности снега

Бездомный огонь очага.

При всем, что случится меж нами,

Душа, как большая страна,

Запуталась в прошлом корнями

И будущему предана.

И нет настоящей минуты,

Но сердце спасибо поет

За светлые линии утра,

За каменный синий восход.

Мы мерзли в толпе разогретой,

Смычками рвались тормоза,

И верные слуги рассвета

Нам снег заметали в глаза.

И кто-то расплатится скоро

За дни, что сбылись навсегда,

За мой несменяемый город

На страже любви и стыда.

1974

* * *

...Оправдай меня, город, чтоб я каменел, умирая,

Чтобы там зазвенела живого дыхания дрожь,

Где на шпили нанизана воздуха синька морская

И верхушками башен увенчан морозный чертеж.

В безупречности линий – дворов голубиные клети.

Я не смею, во мне – только смесь бестолковых кровей.

Это, может, тебе оправдаться дано, эпилептик,

Совершенством рисунка – с болотною славой твоей.

Это царство – твое, в черной бронзе и в медной коросте.

Мне здесь нечего делать. Зима на бесчестье щедра.

А строителей мертвых об камень истертые кости

Воздымают над грунтом зеленую лошадь Петра.

Побегу – а над аркой взойдут золотистою тенью

Те, кто царству перечил в античном недвижном бою,

Равнодушно воззрясь с высоты своего пораженья

На разбитое тело и душу двойную мою.

1974

* * *

Кто на Пресненских?

                                  Тихо в природе,

Но под праздник в квартале пустом

Бродит заполночь меж подворотен

Подколодной гармоники стон.

Вся в звездах запредельная зона.

Там небесная блеет овца

Или Майру зовет Эригона,

Чтобы вместе оплакать отца.

А на Пресне старик из Ростова

Бессловесное что-то поет.

Не поймешь в этой песне ни слова,

Лишь беззубо колышется рот.

И недаром обиженный дядя —

Честь завода, рабочая кость —

Вымещает на старом бродяге

Коренную, понятную злость.

И под небом отчаянно-синим

Он сощурился на старика,

Слово ищет, находит с усильем:

– Как тебя не убили пока?

Как тебя не убили, такого? —

А старик только под нос бурчит,

Не поймешь в этой песне ни слова,

Да и песня уже не звучит.

Тихо длятся февральские ночи.

Лишь гармоника стонет не в лад,

До созвездий морозные очи

На блестящие крыши глядят.

Поножовщиной пахнет на свете

В час людских и кошачьих грехов.

Волопас, ты за это в ответе:

Для чего ты поил пастухов?

1975

* * *

Запахло кровью резко, как известкой

Во время капитального ремонта,

Как хлороформом и нашатырем

В целительном застенке у дантиста.

Над городом стояли облака.

Прокручивалась лента у Никитских.

И человеку в плоскости экрана

Приснился черно-белый русский воздух,

Исполненный из света и дождя.

Снаружи мир был полон воробьями,

Они клевали крошки из расщелин

Подтаявшего мусорного снега.

Троллейбусные провода и дуги

Расчетливо пересекали ветер.

И я подумал: мир документален,

Как стенограмма сессии суда.

И чудилось, как будто у прохожих

От их предчувствий вздрагивали спины.

1975

* * *

Мы больше не будем на свете вдвоем

Свечами при ветре стоять.

Глаза твои больше не будут огнем

Недобрым и желтым сиять.

Любимая, давешняя, вспомяни

Свечи оплывающей чад.

В длину, в высоту погоревшие дни,

Как черные балки, торчат.

И пусть их болтают, что правда при них,

И сплетни городят горой.

Мы прожили юность не хуже других —

И так, как не смог бы другой.

Я снова брожу в черепковском лесу,

Березовой памятью жив,

И роща свечная дрожит навесу,

Дыхание заворожив,—

Как будто мы снова на свете одни,

И, дятлом под ребра стуча,

Прекрасное лето в апрельские дни

Упало на нас сгоряча.

1975

* * *

Согреет лето звезды над землей.

Тяжелый пар вдохнут кусты сирени.

Пора уйти в халтуру с головой

Наперекор брезгливости и лени.

Над всей землей сияют небеса.

В товарняках – коленца перебранки.

Уже по темным насыпям роса

Поит траву и моет полустанки.

И будет плохо, что ни говори,

Бездомным, заключенным и солдатам,

Когда повеет холодом зари

На мир ночной, обласканный закатом.

В неволе у бессовестных бумаг,

Истраченных раденьем человечьим,

Я захочу молиться – просто так —

За тех, кому сейчас укрыться нечем...

1975

* * *

Нас в путь провожали столетние липы,

Да лампа над темным надежным столом,

Да каменных улиц гортанные всхлипы

С нежданно родившимся в камне теплом.

Мазутных пакгаузов лязг на рассвете,

Цветущие шпалы железных дорог,

Ровесников наших послушные дети,

Да весен московских гнилой ветерок.

И редко кто был виноват перед нами.

Мы стол покидаем в положенный час.

Но будет о ком тосковать вечерами

Глазастым потомкам, не знающим нас.

Разрушатся времени ржавые звенья,

И, может быть, сделаются оттого

Нужней и бесхитростней наши прозренья,

Отрывки, ошибки, беда, торжество.

Тогда все сольется в прозрачную повесть

И выступит, будто роса на траве.

Нас в путь провожает непонятый посвист

Разбуженной птицы в дождливой листве.

1975

* * *

Заката рыжая полоска —

Как будто птица горихвостка

Взмахнула огненным пером

Над керосиновым ведром.

Ее усильем невесомым

Обочины озарены

Бесшумным заревом веселым

До появления луны.

Покуда нам нельзя на волю,

Пока в неволе мочи нет —

Остался свет на нашу долю,

Ночной предавгустовый свет.

Остался впредь до жути зимней

Под осязаемой луной

На нашу долю – короб синий

Нагретый, звездный и земной.

Нам остается месяц лета —

И можно ждать, как всякий год,

Пока багровый круг рассвета

Над хрупким дымом не взойдет.

Мы в чистом воздухе окраин,

Как пробки, фортки отворяем —

И пьем рябиновый настой

С последней выжатой звездой.

В такие дни острее слышит

Намеки совести душа.

Над самым ухом осень дышит,

Листами твердыми шурша.

И надо, с зоркостью орлиной

На глаз отмерив крайний срок,

Надежду вылепить из глины

Размытых ливнями дорог.

1975

* * *

Вступает флейта. Ветер. Дождь.

Автобус на краю столицы.

Ты долго к поручням идешь,

Боясь на листьях оступиться.

Вошел и сел, не взяв билет,

По старой памяти, по блажи...

Тебе уже не двадцать лет,

Не тридцать лет, не сорок даже.

Ты ни одной строки не стер

В театроведческом конспекте.

Природа учит, как актер,

Искусству жить, искусству смерти.

Ты умер – а она опять

К игре без промаха готова.

Искусство жить и умирать —

Ее бессмертная основа.

А близ дороги кольцевой —

Как сталь холодные осины,

И ты коснешься головой

Звенящих нитей паутины,

И ты приляжешь на ковер

И отдохнешь на перегное,

Ведя предсмертный разговор

С охладевающей землею.

1975

* * *

Под ветреными облаками

На тротуарах городских

Мы исполняем каблуками

Напевы выдумок своих.

И наши судьбы бродят рядом,

Как мы, толкаются взашей

Под абажурным жарким взглядом

Больных горячкой этажей.

И по верхушкам пробегая

Садовых лип и тополей,

Вступает музыка – такая,

Как мы, но чище и смелей.

А нам бы вслушиваться только,

Гонять надежду по следам.

К чему стадами течь без толка

По освещенным городам?

Я песню каменную выну,

Прочищу легкие до дна,

Пока меня толкает в спину

Живого вечера волна.

Что значили бы время, место —

Отмеренная скорлупа —

Когда б не эта, у подъезда

Консерваторского, толпа!

1975

* * *

Устал бежать: пошла дорога в горку.

Автобус рядом, поднажал бы – сел,

Но, кажется, я различил семерку

Из номера 187.

Бежать не надо: мне на сто тридцатый.

Вот закурю – глядишь, и подойдет...

Какой-то теплой и дождливой датой

Наш летний город в памяти живет.

Прошедшее мое – надежный угол,

Там двое недоверчиво нежны,

И в луже разбегающимся кругом

Их отражения искажены.

В нас ликовала сдержанная сила,

Мячом казался шар земной – лови!

Любовь? Не знаю... Но другое было,

Немногим хуже счастья и любви.

Звенела медь в оттянутых карманах,

Гуляла грусть, в ушах твоих звеня.

Я говорил о замыслах и планах,

И ты, как должно, верила в меня.

И заполночь дышал туманом город,

И сущность жизни знавший пешеход,

Дивясь, ловил обрывки разговора,

В котором было – все наоборот.

1976

* * *

Жизнь обрела привычные черты,

Что было нужно – за день наверстала.

Застольный шум, а посредине – ты:

Слегка паришь, но выглядишь устало.

Накрытый стол немало обещал,

Но разговор не ладился, как будто

Какой-то сговор вас отягощал,

Исподтишка встревая поминутно.

О Господи, как фантастичен быт!

Искажены смеющиеся лица.

Кто с кем тут рядом и зачем сидит,

На что озлоблен и чего боится?

Хозяюшка, отсюда не взлетишь.

Оскалит рот насмешливая вечность.

Погасишь свет – и ясно различишь

За окнами таящуюся нечисть.

И вправду мир покажется тюрьмой,

Дыханье – счастьем и прогулка – волей.

Что с нами происходит, Боже мой,

На этом самом жутком из застолий?

Март. Ночь. Москва. Гостеприимный дом.

Отменный спирт расходится по кругу.

Хозяйка, слушай, а за что мы пьем,

Зачем мы здесь – и кто мы все друг другу?

Пускай хоть выпьем каждый за свое

Под общий звон фужеров или рюмок.

Я – пью за волчье сладкое житье,

За свет звезды над участью угрюмой.

Хозяюшка! За звучным шагом – шаг,

Земля за нас, она спружинит мягко,

И каждый дом – по крайности, очаг,

И смертный мир – не больше, чем времянка.

1976

* * *

                                С.Гандлевскому

Вот и снова в предосенний день

Побредем по глянцу площадей,

Поразмыслим, чем же год отмечен.

А земля нас тащит за собой

В орбитальный космос голубой.

Год шестой от нашей первой встречи.

Все родное – в памяти родней.

До прекрасных августовских дней

Берегу тепло под полушубком.

Дорожу пожатием руки —

И живу, резону вопреки,

В этом крае, вымершем и жутком.

В августе с друзьями посидим.

Папирос замысловатый дым

Тянется в распахнутые окна.

Капает на кухне самогон.

И огонь заката вознесен

В облака торжественно и вольно.

К высоте распространится речь.

Будет лето медленное течь,

Занавеска светлая – качаться.

В августе присядем у стола.

Жизнь – она ведь все-таки была

И пока не думает кончаться.

1976

* * *

Земли осенней черные пласты

Еще не разворочены дождями,

Но знаю я – и, верно, знаешь ты,

Каким ветрам орудовать над нами.

Еще пылят сентябрьские пути.

Еще звенит колодцами деревня.

Будь проклят день и час, когда... Прости,

Благословись, возлюбленное время.

Другого нет. И, если разрешат,

Я все скажу, что ночь наворковала,

Пока в дремоте граждане лежат

На папертях Московского вокзала,

Пока еще не холодно, пока

К себе берет нас камень постепенно.

Будь проклят... Не поднимется рука,

Родное время, будь благословенно.

Свистками черни воздух потрясен,

Смешна любовь – и ненависти мало,

Но кто бы знал, что людям тех времен

Благословенья лишь и не хватало.

1976

* * *

За ночью ночь меня всего трясло.

Отряд берез держал границу леса.

Начало суток, новое число

Меня встречало лязганьем железа.

Неслись с окраин первые шумы,

Гудки гудели, грохотала трасса,—

И думал я: вот-вот увидим мы,

Как от востока светится пространство,

Как воронье срывается в полет,

Как небеса расхристаны и сиры...

И молодость – она не в нас живет,

Но где-то прежде, в молодости мира.

Меж тем поодаль шум иной возник,

Вступала сталь каким-то новым ладом.

Я покидал березовый тайник

И торопился к каменным громадам.

И город был сияньем обагрен

Едва заметным, но неоспоримым,

И я входил, как на заре времен,

И шел – как мытарь Иерусалимом.

Навстречу мне такие же, как я,

Шли люди в озаренье красноватом,

И мы сходились, как одна семья,

Где всякий был родным и виноватым.

Но мы родство таили в бездне глаз.

Движенья были сослепу неловки.

И притекали новые из нас

К автобусной заветной остановке.

Любой дышал, как будто ношу нес.

Походки тяжки, лица воспаленны.

И вдалеке гремел мусоровоз,

Как будто поступь танковой колонны.

Нечистым газом бил из-под крыла...

Казался воздух огненосней кремня.

Рассвет не шел. Заканчивалось время,

Дышала вечность, за сердце брала...

1976

* * *

                                                            Ю. Кублановскому

Морозное солнце над серым вокзалом,

Дымы на слепящих верхах,

И зелень листвы по садам обветшалым —

Серебряный блеск на ветвях.

Откуда в столице такая погода

В октябрьский полуденный час?

С архивного полузабытого года

Такого не знают у нас!

Сырой листопад налетает со снегом

На семь москворецких вершин,

И смотрятся жадным монгольским набегом

Разъезды служебных машин...

Об эту блаженную смутную пору

Нам чувствовалось заодно,

Что Богу живому иначе, как вору,—

Навстречу безвластию, голоду, мору —

Прокрасться сюда не дано.

На голос друзей, по звонкам телефонным

Еще я срываться могу...

Но страшно взглянуть: под раскидистым кленом —

Зеленые листья в снегу.

1976

* * *

На рассвете звенят возбужденно,

Подымаясь со сна, города.

Спи сегодня без горя и стона,

Спи по-прежнему, спи, как тогда.

Как жилось нам единожды, помнишь?

Небо в росчерках звездных хвостов —

И держали раздетую полночь

Напряженные руки мостов.

Так тепло, будто ветер на воле

Не гуляет вовсю за стеной.

Так беспамятно – крысы в подполье

Не спугнут нас до утра с тобой.

Только жадно сцепляются руки,

Да безвольно бормочут уста —

И слова, разлетаясь на звуки,

Рвутся прочь, как птенцы из гнезда.

Несмышленая, враг мой любимый,

Там, меж арок и кариатид,

Нешто все еще неумолимый,

Резкий снег между нами летит?

Сердце мира спешащего, злого

Бьется в ритме столичного дня.

Я устал от недоброго слова —

Только ветер и держит меня.

Разве зря в ту блаженную пору

Голоса пролагали следы

Сквозь осеннюю звездную свору

Над игралищем невской воды?

Сядем рядом – и карты раскроем:

В ускользающий нынешний час

Эта память

          да будет покоем

От зимы, ненавидящей нас.

1976

* * *

Ты помнишь: мост, поставленный над черной,

Неторопливо плещущей водой,

Колокола под шапкой золоченой

И стойкий контур башни угловой.

А там, вдали, где небо полосато,

В многоязыком сумрачном огне

Прошла душа над уровнем заката —

И не вернулась, прежняя, ко мне.

Когда же ночи темная громада

Всей синевой надавит на стекло,

Прихлынет космос веяньем распада —

И мокрый ветер дышит тяжело.

Но смерти нет. И от суда хранима,

Как будто куща в облачной дали,—

В налетах дыма черная равнина,

И пятна крови в гаревой пыли.

Пора мне знать: окупится не скоро,

Сверяя счет по суткам и годам,

Полночный труд историка и вора,

Что я живым однажды передам.

Настанет день, и все преобразится,

Зайдется сердце ерзать невпопад,

И будет – март, и светлая водица

Размоет ребра зданий и оград...

И поплывет – путей не разобрать —

Огромный город – мерой не измерить.

Как это близко – умирать и верить.

Как это длится – жить и умирать.

1977

* * *

Зима устала быть собой.

И ей, за слабость эту,

Приказано трубить отбой

И дать дорогу лету.

Минуя стадию весны

(Раздолье очевидцу!)

Вступило столько тишины

И зелени в столицу.

Нисходит сумрак лучевой,

И посредине мая

Смеется мальчик, ничего

Не подразумевая.

Вот так кому-то невдомек,

Вот так никто не в курсе,

Какой назначен миру срок,

Какие судьбы ткутся.

1977

* * *

Похолодание прошьет роскошный май

И зелень по чертам фасадов.

Душа прояснится. Как хочешь понимай

Игру сердечных перепадов.

А время спряталось. Исчезло без следа,

Как мокрой осенью безлистой.

И сердце падает – как будто есть куда,

Как бы в колодец чистый-чистый...

1977

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ