Текст книги "Гном. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 79 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

– Господин фельдмаршал – минимальная группировка, способная хоть как‑то изменить общую ситуацию, это пять‑шесть дивизий. Полнокровный корпус. Но мы, разумеется, благодарны за любую помощь, так как понимаем всю глубину и масштаб ваших затруднений…

– Господин барон, уверяю вас, они носят сугубо временный характер. Каждый день, каждый час вашего доблестного сопротивления приближает нашу общую победу. Несколько дней упорного сопротивления и мы, вполне возможно, преодолеем кризис, так что "иванам" вообще станет не до вас…

– Прочтите.

– Что это?

– А это донесение от командующего VI армейским корпусом.

– Я не владею, – раздраженно проговорил Кейтель, – финским. Что там у него?

– Извините, позабыл. Здесь сообщается, как отряд противника численностью до двух отделений скрытно форсировал Свирь, обратив в бегство и частично истребив до роты наших войск, захватил плацдарм на северном берегу реки, и обеспечил его оборону на время создания стационарной переправы.

– Старший лейтенант Кирьянов!

– Я!

– Вот что, Кирьянов, задание свое ты знаешь. А теперь о том, чего ты не знаешь. Выполнишь, – получишь Героя. И, может быть, не один только ты. Знаешь, почему обещаю так уверенно? Товарищ Берия гарантировал. Ему надо, чтобы и наши получили "Героя" за подвиг в бою. Чтоб не только армейцы, значит. Но ты понял: либо заслужил "Героя", либо геройски пал. Не сделаешь, – живым лучше даже не возвращайся…

Короткий удар артиллерии по переднему краю, как обычно. Как обычно, в половине четвертого утра, очень условного в это время года. Поначалу – да, позиции проходили по самому краю обрывистого берега. И по нему регулярно проводили артналеты. Иногда несколько раз в сутки, но в три‑четыре часа "утра" – обязательно. И, несколько раз в неделю, от южного берега отчаливали лодки, густо набитые десантом грубых чучел, обряженных в рванину советской формы. Финны это знали, но стрелять все равно приходилось, потому что однажды могут приплыть вовсе не манекены. По обнаружившим себя позициям били прямой наводкой. Гранатами из "ЗиС‑2М". Точность "кобры" была такой, что даже пошли на выпуск 57‑мм гранаты для нее. При абсолютной невозможности выиграть артиллерийскую дуэль, потери финской стороны были таковы, что оборонительный рубеж перенесли подальше от очевидного, вроде бы, края обрыва.

Узкие, глубокие, идущие зигзагом щели теперь копали заново каждый день: метрах в ста‑ста пятидесяти позади основной позиции. Адова работа, если вспомнить, что из себя представляет большая часть финской почвы, но по‑другому на этой войне нельзя: увидят и накроют из орудий. Кое‑кому не помогала и эта мера, и снаряды все равно находили их. рыть щели слишком далеко тоже не годилось, потому что рано или поздно русские могли начать штурм. Когда земля прекратила вздрагивать и подпрыгивать, когда песок прекратил сыпаться на голову и за шиворот скорчившегося в узкой, как прижизненная могила щели Тойво Меття, он поднял голову. вытряхнул песок из оглохших от дикого грохота ушей, и выбрался наружу.

По обе стороны, точно так же тряся головами выбирались товарищи, наскоро осматривали карабины, полусогнувшись, спешили к оставленным траншеям. Он, с самого начала бывший подальше от траншеи и поэтому, хоть и поспешал, но бежал все‑таки в задних рядах. Что‑то было не так. Полуоглохшие уши все‑таки разобрали заполошные крики стук пулеметов и беспорядочную стрельбу там, впереди. Одного из трех пулеметчиков, по жребию, оставляли даже на время самых сильных обстрелов, и, по‑видимому, они‑таки увидели что‑то там, на поле между позициями и рекой. Он не добежал, не успел добежать, когда с чудовищным режущим визгом по полю хлестнула дымно‑огненная, черно‑багровая плеть. Доставая до траншей и даже перехлестывая через них, от самой реки встала стена огня и пыли. И не одна, таких было много, они будто нарезали поле на узкие ломти. Удар был такой, что земля, вздрогнув, ударив Тойво по ногам будто бы вырвалась из‑под него, опрокинув на спину. В памяти навсегда отпечаталась дикая картина: летящая на него спиной вперед, с растопыренными руками и ногами, фигура товарища.

Ему казалось, что он движется медленно‑медленно, что движениями управляет не его, а чья‑то чужая воля, но только он вскочил, будто подброшенный пружиной, и быстро‑быстро, как ящерица в траве, пробежал оставшиеся до траншеи метры и юркнул в нее. Муштра и привычка пока что пересилили действие шока. Кое‑то из товарищей тоже был здесь, и многие стреляли куда‑то, он пока не видел – куда, потому что перед траншеями, затягивая поле, не желая оседать, колыхалась, клубилась, густо воняла взрывчаткой смесь дыма, пыли и слоистого утреннего тумана. Через какие‑то мгновения и он начал видеть что‑то, какое‑то движение. Темные, смутные фигуры скользили, пропадали и снова появлялись, и нельзя было поручиться, есть там кто‑нибудь, или живой, или это только причудливая игра теней в тумане.

И в тот же миг, словно для того, чтобы развеять его сомнения, над самой его головой, низко‑низко пронесся целый рой пуль. Одна из них звонко щелкнула по шлему Калево, старого товарища и земляка, злобно взвизгнула, рикошетируя. Приятель тоже взвизгнул и, прикрыв голову руками, упал на дно окопа. Похоже, он решил, что ему хватит, и он больше не хочет ничего, даже защищать свою жизнь. Но, так это или нет, а голову было поднять практически невозможно, и кто‑то уже, схватившись за лицо, падал, оседал в траншее.

Смутные фигуры становились все отчетливее, товарищи стреляли и он стрелял, но только они все время скользили влево и он никак не мог прицелиться, и только мычал от напряжения, ловя нападющих в прицел. А когда успевал, фигура падала, будто ныряя в слой дымки за миг до выстрела. А на то, чтоб сообразить, толком приготовиться, не было времени, потому что по верхнему краю бруствера. впритирку, стригли струи пуль, и попадали не так уж редко. Ничего не выходило и у пулеметчиков, слишком, неестественно редкой оказалась цепь нападающих, их приходилось выцеливать поодиночке, ну а они – умудрились прижать и пулеметчиков.

И вообще было слишком поздно. "Русся" не только лавировали и стреляли. Нет. Главное – они бежали к траншеям. С тяжеловесным, стремительным напором атакующих буйволов, поневоле вызывавшим страх. Так что вся стрельба, вся попытка отбить атаку от взрыва и до того момента, когда они достигли траншей, длилась буквально несколько секунд. И Тойво вовсе не был уверен, что они попали хоть в кого‑то: кажется, они преодолели поле ВООБЩЕ без потерь. Казалось, они способны уворачиваться, и успешно уворачиваются, от пуль.

Пока он провожал взглядом и стволом других, ЭТОТ вынырнул словно из‑под земли. Громадная фигура в сером пятнистом камуфляже вывернулась, каким‑то диким пируэтом ПЕРЕМЕТНУЛАСЬ через бруствер, на лету всадив две пули в грудь сержанта Эйконена. Нападающий смахнул со своего пути не успевшее упасть тело, как смахивают соломенную куклу, еще две пули – в шею, сбоку, еще одному солдату. Скользнул по траншее, к стрелку, начавшему поднимать карабин, перекинул свое оружие из правой руки в левую, заодно зацепив финна прикладом по подбородок, а правой выхватил у него карабин. Все это время Тойво не шевелился, выпав из поля зрения русского, но и сам не мог ничего предпринять. Он видел, как удар приклада практически снес лицо товарища. Он еще не успел упасть, его голова только откидывалась назад, а русский уже обратился к следующему. Стволом "трофейного" карабина он, на выпаде, ткнул его в грудь, как штыком, с такой силой, что пробил грудную клетку насквозь. Он хрипло выл, как бешеный волк, как сорвавшийся с цепи демон, ни на миг не прекращая стрелять и крушить, как оживший таран, и истребил полтора десятка здоровых, храбрых, обстрелянных парней куда быстрее, чем пресловутый волк расправляется с обитателями небольшой кошары. И настал миг когда Тойво встретился с ним глазми. Он толком не запомнил его лица. Только дико расширенные зрачки и обсыхающую струйку крови из левой ноздри. Не запомнил, потому что в этот миг, как будто не доставало именно взгляда в глаза русского, ХВАТИЛО и ему. После месяцев в бессильном, ежеминутном ожидании небрежной, мимолетной смерти. После многих, многих недель практически без сна, когда слишком ранней побудкой неизменно служили разрывы русских снарядов. После сегодняшнего страшного потрясения от мгновенной катастрофы, этот взгляд был последней каплей. ЭТО не было, не могло быть человеком. Погибельное оцепенение мгновенно прошло: куда там! Враг двигался молниеносно, но неторопливый, обстоятельный Тойво сейчас двигался еще быстрее. Он вылетел из траншеи, как будто им выстрелили, и теперь бежал так, будто на пятках у него выросли крылья, в спину дул ураган, а земля сама бежала навстречу. Зигзагами. Не оглядываясь. Не чувствуя, что по ногам у него течет. Перелетая препятствия, как призовой жеребец на конкуре. И рядом, как на крыльях, летели, изредка подрываясь на собственных минах, его товарищи. Те, понятно, кто уцелел. Подгонял их только редкий, но довольно точный огонь из стрелкового оружия. На самом деле у Свирской Двадцатки осталось не так уж много патронов.

Чего не знали побежденные, так это того, что люди, атаковавшие их этим утром, разумеется, не были ни обычной пехотой, ни даже "обычными" штурмовиками. Группа Кирьянова подбиралась по одному из частей так называемой "тяжелой пехоты", которая сама по себе относилась к "средством усиления". И неуязвимость их объяснялась отнюдь не только уникальным мастерством взаимодействия и передвижения под огнем, хотя, в первую очередь, безусловно этим. Дело в том, что на них мастера 63‑го сделали уже настоящие латы. Не чета "свитерам" в которые был наряжен, по зимнему времени, Марш. Многослойные шлемы с пелериной, закрывающей шею. Протектированные сапоги, защищавшие ноги от многих типов противопехотных мин, брюки из высокомодульной ткани, не пропускавшей осколки, и сложный бронежилет, защищавший не только грудь и живот, но и пах, – посредством широкой лямки, соединяющей переднюю часть с задней, и пропущенной между ног. Защита "держала" винтовочные пули и до девяноста процентов осколков.

И, разумеется, к высшей "акробатике" поля боя В ЛАТАХ были способны очень немногие. Буквально единицы. Как правило, из числа спортсменов с довоенной подготовкой, высокорослых, крупных людей выдающейся силы и выносливости. Единственное исключение относится к категории тех, что подтверждают правило. Лобанов‑"Лобини" был природным "цирковым" и до войны несколько лет отработал бессменным "низом" в группе силовых акрабатов. Собственно, при его‑то габаритах, он и был‑то в "верхних всего ничего, года полтора. Зато, при нужде, легко мог заменить "атлета".

Таких, чтобы соответствовали всем требованиям, на всем фронте нашлось всего девятнадцать человек, потому что в Свирской Двадцатке на самом деле было именно девятнадцать человек. Вместе с командиром. Кстати, посовещавшись, группа вооружилась "КАМ‑42", которым, как правило, пренебрегали: за возможность захватить намного больше боеприпасов.

Ну и в заключение, следует заметить, что выл бывший "цирковой", ныне гвардии старший сержант Лобанов не просто так. Да, от ярости. Да, от страха, не без того. Но еще, для надежности, бойцов угостили адским коктейлем из фенамина – со старой, доброй колой. Понятно, помимо водки. Да и что такое двести граммов такому человеку? Даже не смешно, ей‑богу.

Можно было добиться того же самого результата более простыми средствами? Безусловно. Три приданных 23‑й армии "бурана" внезапным ударом перед "нормальной" артподготовкой в пару залпов свели бы плотность обороны на фронте два‑три километра к чисто номинальным величинам, а авиация, как положено, задержала бы подход резервов. Основная, стандартная в действиях против Финляндии, неплохо отработанная технология реализации численного и технического преимущества.

Но кто‑то там, "наверху", кто, похоже очень хорошо помнил сорок первый год, решил именно так. Он знал, что НАСТОЯЩИЙ страх человеку может внушить только другой человек. При встрече лицом к лицу. Расчет, в общем, оправдался. Среди финских солдат, и без того деморализованных трехмесячным сидением под бомбежками и артобстрелами, очная ставка с бойцами Кирьянова вызвала крайний упадок духа. Куда больший, чем самый страшный обстрел или массированная танковая атака. Настроения, даже слишком близкие к паническим, даже при том, что дружному лепету беглецов о том, что русских "не брал ни нож, ни пуля в упор" – не больно то поверили.

Лаврентий Павлович, кстати, свои обещания сдержал, даже с лихвой: "Героя" получили ВСЕ девятнадцать членов группы[37]. И те, кто не относился к НКВД, поскольку группа была сводной, и в ней числилось восемь человек армейцев. Не важно.

– Это значит, что они переправились, захватили плацдарм, и отбили все атаки, пока их саперы наводили переправу, пока гнали вперед линейные части. Тут интересно, что, по свидетельству очевидцев, они НЕ ПОНЕСЛИ ПОТЕРЬ.

– А чего вы хотели от донесения беглецов? Они врут либо про неисчислимые полчища, которые они замучились косить, пока их не задавили числом. Либо что‑то, – Кейтель брезгливо ткнул пальцем в бумажку, – вроде этого… Совершенно обычное дело на войне, и не понимаю, зачем вы мне показываете эту бумажку?

– Затем же, зачем командир целого армейского корпуса счел необходимым отдельно донести о небольшом, в общем, эпизоде огромного сражения. На мой взгляд, безнадежно проигранного огромного сражения.

Он хочет сказать: раньше русские брали числом и подавляющим превосходством в огневой мощи, а теперь дело обстоит по‑другому. Мы не можем противостоять им равными силами и даже при численном превосходстве с нашей стороны. Иными словами, НИЧЕГО не можем противопоставить тактике, организации, выучке Красной Армии. Вы читали, что здесь написано относительно потерь русской штурмовой группы? Так вот я тоже не знаю, какие потери несет русская сторона и несет ли вообще. Наверное, – да. Штурм Выборга был довольно ожесточенным. Только теперь они тут же отходили, встретив сопротивление, и разносили его очаги из пушек. Знаете, как действуют на укрепления снаряды железнодорожного орудия калибром в четырнадцать дюймов? Мы не видим никакого эффекта от своих усилий, и, значит, больше не можем противостоять.

Я ответственно говорю: очень на то похоже. Прежде нашей стратегией было затягивать войну так долго, наносить потери настолько большие, чтобы в какой‑то момент они сочли продолжение войны невыгодным. И вся тактика нашей армии была заточена под эту стратегию. Теперь они сыскали противоядие против всех наших тактических принципов. В то, что рассказывают об их новых переправах, я, лично, не верю: совершенно баснословно, а у страх глаза велики, – но они и впрямь перебираются через болота и реки что‑то уж слишком легко. А знаете, например, как они противодействуют подрыву мостов и железнодорожного полотна? Очень просто: задерживают наши отходящие войска непрерывными бомбардировками, а сами тем временем успевают к мостам первыми. Мы не Германия. Нам гораздо труднее погубить тысячу финнов только для того, чтобы мост не достался русским. Нас слишком мало. Если мы будем в том же стиле упорствовать слишком долго, может оказаться, что наше упорство уже ни к чему. В армии сейчас практически все мужчины с восемнадцати до пятидесяти двух, а на призыв семнадцатилетних я не пойду. В армии сейчас восемьдесят пять тысяч молодых крепких женщин на тыловых и вспомогательных должностях, а на то, чтобы ставить их в линию, я уже не пойду. Все имеет свой предел, господин генерал‑фельдмаршал.

В странах с демократическим устройством при утверждении расходов на оборону в мирное время неизменно возникают нешуточные баталии. Денег неизменно не хватает. Когда начинается хоть какая‑то война, денег выделяется в десять раз больше, – и ничего. За три года после предыдущей войны Финляндия успела понастроить довольно много новых дорогущих дотов "миллионного" типа. Здесь заслуживает внимания то обстоятельство, что стандартный обстрел "по площади", вполне эффективный против полевых укреплений, на "миллионеров" не действовал почти никак. Они выдерживали по несколько прямых попаданий крупнокалиберных снарядов без видимой потери боеспособности. И даже исключительно редкие попадания тяжелых авиабомб, хотя в таких случаях гарнизон приходилось менять. Несравненное искусство втыкать эти сооружения в самых неудобных местах и маскировать так, что не заметишь в двух шагах, финны сохранили в полной мере. И даже "тенора" далеко не всегда обнаруживали их. Победоносные войска, как и во времена оны, вдруг упирались в "миллионеры", как в матерый пень: намертво. Даже чуть оттягивались назад, чтобы, не дай бог, не задело. Потому что любой вариант теперь начинался одинаково. "Крест" – в Третьем Гвардейском, "квадрат" – во Втором, или "коробка" – в Первом, в любом случае четыре бомбы в специсполнении. Различия начинались потом. Не успевали отгреметь чудовищные взрывы, в которых гибли все, кто не находился в глубоком укрытии, как раздавался заполошный пульсирующий рев. Чаще всего "миллионеры" прикрывали перекрестки дорог в таких местностях, где дорог этих миновать было никак нельзя.

Тесно набившись в нутро транспортного самолета, рева и мелкой, пронизывающей вибрации не минуешь. Но это семечки по сравнению с тем, что имело место сейчас. Бойцы отделения помалкивали по двум причинам. Во‑первых от чудовищного рева и грохота над головой расслышать что‑либо было нереально. Во‑вторых трясло так, что было слишком легко, лязгнув зубами, остаться без половины языка. Поэтому челюсти надлежало сжимать изо всей силы. Половина бойцов из восьми имеющихся, держала на коленях вещмешки с обмотанными ветошью стеклянными флягами по три литра.

Чаще всего в подобных случаях в непосредственной близости от громадных дотов садились автожиры системы Камова. Их понемногу использовали еще в Зимней Войне, потом, когда стало не до них, бросили, а вот теперь возобновили малосерийное производство. Даже самое простое использование новых материалов сделало их куда более практичными изделиями, как нельзя лучше подходящими для того, чтобы в считанные минуты перебросить к оглушенному, лишенному пехотного прикрытия "миллионеру" штурмовую группу.

Но кое‑где, как теперь, не могли сесть даже автожиры, и тогда руководство задействовало геликоптеры. На всем Ленинградском фронте их было аж пять штук трех разных моделей двух конструкторов. Самый большой из них, "Ка‑12", умел "зависать" на одном месте и мог перебросить восемь человек десанта со снаряжением. После того, как конструкторам помогли воплотить в жизнь их безумные мечты о редукторах, автоматах перекоса лопастей и самих лопастях, и товарищ Камов, и товарищ Миль, не сговариваясь, бросили все разработки по автожирам в пользу чисто геликоптерной тематики.

Высадившись, набившие руку саперы довольно быстро отыскали вентиляционную систему и подорвали ее бетонную покрышку толовыми шашками. В открывшийся колодец немедленно полетели те самые фляги со сжиженным топливом, примерно тем, что использовали в специальных боеприпасах. Следом гвардии младший лейтенант Сергачев, услыхав звон стекла и выждав около минуты, аккуратно опустил "лимонку", после чего, от греха, отскачил шагов на пять и мягко повалился на бок. Дот, наподобие огнедышащего дракона, выдохнул через "фланкированную" амбразуру факел огня длиной метров шесть‑семь, а группа подала условный знак к началу выдвижения основных сил. На этой неделе это был самый модный способ форсированной расправы с пресловутыми "миллионерами". Прежде обходились парой ведер простого авиационного бензина: тоже неплохо, но ТАК было куда быстрее, а время, по понятным причинам, было дорого…

Безусловно, с "миллионерами" теперь можно было покончить и по‑старинке: к примеру, подогнав на прямую наводку громоздкое чудовище восьмидюймового орудия, но жизнь не стояла на месте, надо было идти вперед: то, без чего можно было обойтись сегодня, могло стать в ряд главных средств борьбы завтра, в войнах новой эпохи. В том, что они последуют, практически никто не сомневался. Окончание этой войны не могло обещать стабильного мирового устройства. Поэтому нужно было пользоваться случаем, чтобы испытать новинки в деле. Уже сейчас, на этапе прототипов, чтобы не допускать ошибок в серийных изделиях.

Сидящий напротив старый маршал был равен ему по званию, но, услыхав последние его слова, Кейтель с необыкновенной остротой ощутил, насколько же различается их статус. Военный человек, пока он ТОЛЬКО военный, выполняет приказы. А вот если он, помимо этого, является еще и главой государства, он обязан подумать еще и о тех пределах, за которые не могут, не имеют права распространяться никакие военные усилия. Вся выучка, весь дух, вся так называемая "честь" военного человека и аристократа, что опять‑таки обозначает многие поколения военных, требует от него предпочесть смерь позору капитуляции. Как политик он ни на что подобное пойти не имеет права. Он может, конечно, застрелиться после капитуляции, на которую он пошел для спасения своего народа от неизбежной гибели, – но только убедившись, что смерть его не пойдет народу во вред. В противном случае бывает необходимо отдаться на публичный позор неправого и предвзятого суда победителей.

Кейтель мог бы добиться взаимопонимания с маршалом и бароном Маннергеймом, но с президентом Маннергеймом все обстояло совсем по‑другому. Он попросту мыслит совершенно другими категориями, и не может быть прочитан или предсказан на уровне его, фельдмаршала Кейтеля. В чем он мог быть, более‑менее, уверен, так это в том, что барон пока еще ничего не решил. Точнее, – никак не может решиться принять решение, суть которого ему, в основном, ясна. Для того, чтобы это произошло, может хватить совсем немногого. Чего‑нибудь вроде того донесения.

Он зря опасался. Повод оказался достаточно весомым. За Выборгом у финской стороны уже не было таких серьезных укреплений. Не было крупных воинских контингентов: те, что еще не были уничтожены, сохранили дисциплину и часть оружия, могли только следовать за русскими, никак не успевая прикрыть столицу. Более того: из‑за действий громадных масс ударной авиации возможность переброски резервов практически отсутствовала.

С чем до этого момента финская сторона практически не сталкивалась, так это с крупными соединениями советских танков, хотя и было доподлинно известно, что они – есть. Теперь, когда оказался пробит последний заслон, и захвачены оба берега Сайменского канала, и железнодорожные станции Лаппенранта и Куйвола, когда силы Красной Армии вышли на финишную прямую, в конце которой находилась столица Финляндии, вдруг появились танки. Когда их собрали воедино, вместе оказалось довольно много.

А потом двести восемьдесят три "Т‑34", семьдесят восемь "Т‑70" и прочих легких машин, около девяноста САУ, с опытными экипажами, генераторными ротами и надлежащим количеством мотопехоты в грузовиках, все как положено, – встретились в жестоком встречном бою с той самой 122‑й пехотной дивизией вермахта. В конце концов разведка, до сих пор работавшая безупречно, не могла не дать сбой. Никто так и не смог объяснить, как авиаразведка умудрилась прошляпить целую дивизию, но такие вещи на войне все‑таки, видимо, неизбежны. Немецкое соединение, выложившись полностью, было разметано и разорвано в клочья ударом бронированного полчища, но нанесло ему серьезные потери и заставило отложить рывок на запад для восстановления боеспособности. Без этого столкновения танковая группа, мало уступающая полноценной танковой армии, была вполне способна преодолеть расстояние до Хельсинки часов за двадцать пять‑тридцать. Вынужденная пауза, как ни цинично это звучит, может, пожалуй, считаться оптимальным вариантом. В ответ на очередной сигнал от выступившего в качестве посредника шведского правительства, советская сторона все‑таки согласилась на так называемое "условное перемирие". "Условное", – это потому что финская сторона, помимо прекращения боевых действий, еще была лишена права к "перемещению резервов и каких‑либо других воинских контингентов на все время действия настоящего Перемирия". Это значило, что советская сторона, заметив какие‑нибудь действия, направленные на стабилизацию положения на фронтах, имела право пресечь их самыми жестокими мерами.

Сама Красная Армия тем временем подтягивала тылы и резервы, перебазировала авиацию поближе к фронту, разоружала недобитых окруженцев и делала массу полезных для здоровья дел в том же роде. Все вместе называлось "восстановлением боеспособности войск". Они и впрямь были немало утомлены и потрепаны напряженной боевой работой и, прежде всего, маршами по труднопроходимой местности.

Неизбежный "дуглас" с представительной делегацией на борту получил воздушный коридор до Москвы.

Требования советской стороны были, в общем, ожидаемыми. Согласно инструкциям президента и собственной немалой властью финская делегация практически безоговорочно приняла большинство из них. Благо, особого выбора у них не было. Жаркие споры вызвали только размеры контрибуции: шестьсот миллионов долларов, товарами по выбору, в ценах на начало 1937 года, за пять лет. Совершенно непомерная сумма для разоренной страны. Андрей Жданов, очевидно, игравший в советской делегации роль "злого полицейского", сверкая небольшими, темными глазами, орал, багровея и брызгая слюной:

– Денег нет? Вот как! На доты с броненосцами у них есть, а как оплатить ущерб – нету? Давайте ищите, а то я найду! Весь флот до последней рыбачьей лодки, и она пригодится. Весь подвижной состав – два! Все оборудование с электростанций – три! Все провода со столбов. Все рельсы со шпалами заберем, и вас же самих пути разбирать заставим! Я найду‑у!!! И больше найду!

Это было не смешно. Негодяй был способен и на такое, а буквальное выполнение угрозы обозначало уничтожение самих основ жизнеспособности общества. По сути, то же убийство. Правда, первые люди делегации, товарищ Молотов и Климент Ворошилов, никак своего отношения к эмоциональному выступлению товарища не показали. Не поддерживали, но и не пытались придержать. Вячеслав Михайлович вообще предпочитал больше помалкивать, и только помаргивал острыми глазками за стеклами очков, наблюдая за происходящим.

Главой делегации был премьер‑министр Хакцель, министром иностранных дел Энкель, но замнаркома товарищ Литвинов с первой минуты переговоров начал пристально присматриваться к Паасикиви. Замнаркома отличался исключительным чутьем на людей, а финн импонировал ему способностью мыслить точно, учитывая все обстоятельства, но при этом неожиданно. Для того, чтобы завести нужный контакт с перспективным политиком, он даже пошел на кулуарные беседы с ним, в перерыве между заседаниями. Благо, Вячеслав Михайлович был не против. В ходе беседы он пошел даже на то, чтобы ответить на ряд достаточно неформальных вопросов с предельной откровенностью. Так, в ответ на вопрос о причинах столь жесткой позиции советской делегации ("Я бы даже сказал, слишком эмоциональной и граничащей с ожесточением…"), он, поморщившись, ответил.

– Среди руководства широко распространено мнение, что, не окажи вы столь успешного сопротивления, Гитлер, может быть, и не развязал войну. Вы всему миру продемонстрировали слабость Красной Армии образца тридцать девятого‑сорокового, и он решился. Я этого мнения не разделяю, но оно существует. Вас считают виноватыми в страшной беде, отсюда показательный разгром, отсюда же жесткая позиция… некоторых наших товарищей.

– И еще: почему вы отказались от планов советизации Суоми? Или я ошибаюсь?

– Не знаю. Не мой уровень. Могу только предположить, что причина простая: война. Нам пришлось пересмотреть… многие прежние взгляды. А главное, мы сейчас не можем позволить себе то, что могли в тридцать девятом. В отличие от Польши, Венгрии, Чехии, даже Германии, в Финляндии нет кандидатур для формирования просоветского правительства. Во всех странах Европы позиции коммунистов неизбежно будут достаточно сильными. Только не у вас. А советских и партийных работников нужной квалификации у нас не хватит. Слишком велики потери. Вам, наверное, говорят про эту категорию деятелей много всякой ерунды, но на самом деле они и воевали достаточно активно, и истребляли их в первую очередь. Нехватка просто катастрофическая. Не знаю даже, что и делать‑то будем после войны.

Слова о некоторой коррекции взглядов советского руководства были, понятно, дипломатией, но все‑таки доля истины в них была. Поэтому он, помолчав, добавил:

– А теперь послушайте меня внимательно, это важно. Мы заинтересованы не в вашем разорении, а в том, чтобы как можно больше с вас получить. Легче это сделать организованно. Возникла идея взыскать с вас контрибуцию кораблями. – Видя, что советник собирается перебить его, остановил жестом. – НОВЫМИ кораблями. У вас неплохие судостроители, а мы помогли бы развернуть производство. А при необходимости расширить его.

– У нас нет достойного упоминания судостроения. И вы это отлично знаете.

– Это тягостное недоразумение. Финляндия буквально создана для размещения современных верфей. Долги вы отдадите, а они останутся. Нам будет нужно очень, очень много кораблей в ближайшие годы. А если вас интересует мой совет, то вложите деньги в производство паровозов и вагонов. Гарантирую неплохую прибыль даже с учетом уплаты долгов.

Идея была его. Но высказать ее контрагенту ему позволили только после ожесточенных споров. Вопрос освоения Европы в послевоенном периоде, и, вероятнее всего, без всякой помощи нынешних союзников, незаметно‑незаметно становился актуальным. Все увереннее занимал место в повестке дня. Финляндия могла стать самым подходящим полигоном для отработки подходов в этом нелегком деле.

Вот сколько ни есть на свете экзотических народов с самыми диковинными обычаями, но нет существа более загадочного, чем цивилизованный европеец. Это нас они называют непостижимыми?! Нас?!!

…Окончательно решив сдать союзника на колбасу, барон Маннергейм написал Адольфу Гитлеру прочувствованное письмо, в котором сообщал о выходе Финляндии из войны и выражал свое полнейшее почтение. С ностальгическим сожалением, видимо, смахнув с век скупую мужскую слезу от одолевающей сентиментальности, вспоминал о золотых денечках безнаказанного совместного разбоя. Заканчивалось письмо искренними сожалениями о том, что приходится предавать, извинениями в совершаемой подлости, мол, ничего личного, просто обстоятельства, и робкой надеждой на то, что его резоны будут поняты. Заклеивши конверт, он ту скупую слезу отер, да и приказал всех немецких военнослужащих без промедления интернировать, самолеты и суда, арестовать, а, буде начнут сопротивляться – стрелять на поражение[38].