Текст книги "Гном. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 79 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Уже ввязавшись в бой, поскольку выбора у него все равно не было, вновь произведенный генерал‑майор скоро осознал, что атакует какое‑то очень серьезное соединение немцев, но делать было нечего. Тылы немцев подверглись опустошающему разгрому, пути подвоза по железной дороге и зимнику оказались пересечены. Боевые части немцев, увязшие в неожиданно упорных и тяжелых уличных боях, оказались между молотом и наковальней и скоро были истреблены. Те, что сгруппировались юго‑восточнее города, наскоро организовали оборону и остановили русских, но было поздно: танки и, что, может быть, еще важнее, самоходная артиллерия, пробившись в город, объединились с Маршем, образовав столь недостающий ему боевой костяк. Теперь об их оборону можно было запросто сломать любые, даже самые острые зубы. Между боями образовалась двухдневная оперативная пауза, за время которой как раз и возникло то, что малое время спустя получило название 2‑го Ударного корпуса Народного ополчения.

И, пожалуй, не менее важным было то, что 63‑й завод преодолел производственный кризис в том стиле, в котором преодолевал всегда: нарастив производственные мощности, гармонизировав новую схему производственных связей и значительно увеличив объем производства. Теперь то количество продукции, которое в самом начале Марша произвели ценой дикого перенапряжения сил и, главное, полной мобилизации организационных ресурсов, делали планомерно и обыденно. Некоторое подобие шефства Завода – над Маршем сохранилось, как нечто, само собой разумеющееся, и в дальнейшем. Корпус получил еще генераторы, предполагалось, что в условиях степи они будут не столь эффективны, но по факту личный состав генераторных рот всегда умудрялся находить достаточное количество древесины и иной целлюлозы. Еще грузовики и оружие. Еще пищу. И чуть‑чуть усовершенствованные боеприпасы в количестве, соответствующем уточненным нормам расхода боеприпасов. И – ввиду значительно увеличившейся дистанции, – четыре "Т‑6" и двенадцать "Т‑10", которые преступным образом были использованы в качестве транспортников.

Командование группы армий "А" для восстановления положения бросило громадные силы в составе двух танковых, одной моторизованной и одной пехотной дивизии, но, как это и бывает обычно в случаях даже незначительного, но опоздания, к Батайску примерно в это же время подоспела идущая форсированным маршем 51‑я армия. Следом немецкая разведка доложила о вероятном выдвижении к району боев еще двух общевойсковых армий Советов. В сложившейся ситуации очевидным решением казалось скорейшее выдвижение к Ростову‑на‑Дону всей Группы Армий "А". Что от нее останется, когда она прорвется, если прорвется, зимой, своим ходом, с оборванным снабжением, не хотелось даже и думать. Драп из Дюнкерка на этом фоне покажется безоговорочной победой Британской армии…

Выйдя к группе генералов и окинув быстрым взглядом их лица, фюрер испытал мимолетное раздражение: так и есть. Скорбно‑торжественное, то, что называется "похоронное" выражение на породистых физиономиях. Нет, не похоронное. Такую мину надевают на лицо после консилиума наглые, зажиточные эскулапы в летах для того, чтобы сообщить богатому пациенту о том, что ногу придется все‑таки ампутировать.

– Можете не говорить, – неожиданно‑мягким тоном начал он аудиенцию, – сейчас вы будете убеждать меня в необходимости срочной эвакуации войск с Кавказа. Потому что в противоположном случае их окружение и гибель якобы совершенно неизбежны. Не так ли? Можете не отвечать. Ответ я читаю на ваших лицах. И теперь я спрашиваю: это все, что могут мне посоветовать германские генералы? Отступление – это единственный ваш ответ на временные трудности, возникшие на Восточном фронте? – Он сделал паузу, обводя их по‑настоящему тяжелым, давящим взглядом, исполненным презрения, и пренебрежительно фыркнул. – Такое решение может предложить любой лавочник! Для этого не нужны генеральские погоны и все это золотое шитье!

Манштейн, услыхав эти слова, похолодел: это приговор. Единовременная потеря еще приблизительно десяти процентов всех войск на Востоке, а это лучшие войска, приведет к немедленному развалу всего фронта. После этого только для того, чтобы создать приемлемую плотность построения войск, придется уходить не только из России, но еще и с большей части территории Украины. Практически до Карпат. Тем временем фюрер продолжал:

– Вам, может быть, кажется, что я не понимаю всех этих ваших премудростей относительно "выпрямления линии фронта", "сокращения фронта" и "эластичной обороны"? Можете поверить мне, вашему фюреру: превосходно понимаю, потому что это действительно несложно. Но я, в отличие от вас, понимаю и другое: чем это кончится. Вы не задумывались, к чему приведет выполнение ваших однообразных рекомендации в итоге? Нет? А о том, в каком месте вы сочтете линию фронта достаточно короткой и прямой? Как, – тоже "нет"? Тогда мне придется объяснить вам это. Предположим, – только предположим, поскольку я могу читать не все ваши мысли, и не знаю, как далеко вы готовы пойти на самом деле, – вы эту линию проведете все‑таки по границе Рейха. Создадите неслыханную плотность войск и огня. Зароетесь в землю, как кроты и нагромоздите над головой метры бетона и камня. Большевики придут следом, их варварская жестокость требует нашей крови, наших женщин, нашей земли, они не удовлетворятся вашими извинениями. Вы пали духом, господа генералы, но по‑прежнему остаетесь несравнимо лучшими, чем славянские недочеловеки. Я уже не говорю о несравненных качествах германского солдата. Вы берете за каждую жизнь три, пять, десять жизней ублюдков из низшей расы, по десять танков за один ваш, они обильно поливают кровью каждый метр своего продвижения на Запад. И ничего этого не будет, если вы спрямите линию фронта до конца. К порогу вашего дома придет орда в двенадцать, в пятнадцать миллионов человек. Армада из тридцати, сорока тысяч танков. Они, никуда не торопясь, расположат перед вашей короткой, прямой линией четыреста, пятьсот орудий на каждом километре, доставят десятки, сотни миллионов снарядов. Все их самолеты останутся целы! А на каждые семь, произведенные ими, англо‑саксы поставят им еще пять! А Сталин, мерзко хихикая, в конце концов додумается до очевидного: он сговорится с англо‑саксонскими плутократами, и они бросят на этот ваш фронт все свои тяжелые бомбардировщики. Люфтваффе, даже взяв десять – за одного, источится и сотрется, как лезвие, и перестанет оказывать хоть какое‑то влияние на ход сражения. На ваши урепления обрушатся бомбы весом в тонну, в две. Артподготовка будет длиться месяц, два, то, что не будет разбито, окажется заваленным землей. Трусливые англо‑саксы, и, тем более, плутократы‑янки будут счастливы тем, что смогут получить все, не платя цены кровью. Они бросят все силы на тяжелую авиацию, оставив все прочее, и там, где сейчас мы видим один бомбардировщик, их будет пять. Большевики тоже будут счастливы, потому что больше не надо будет думать и маневрировать, состязаясь с теми, кто умеет это лучше. По самой простой причине: мы сами загоним себя в положение, когда сила и масса – единственное, что будет иметь значение. Потеряв несколько сотен, вряд ли – тысяч, летчиков, артиллеристов и разведчиков, они издали, не вступая в бой, сотрут в порошок вашу "короткую и прямую линию фронта". Задушат войска на позициях, воспретив подвоз резервов, боеприпасов, горючего, продовольствия. Вы этого хотите? Нет? Удивительно, потому что именно к этому ведет на самом деле ваша упадническая стратегия "спрямления". – Он обвел собравшихся свинцовым взглядом, и спросил уже совсем другим тоном. – Кстати, а как вы решите с Восточной Пруссией? Она довольно плохо вписывается в концепцию короткой прямой линии… Но к делу, господа! Сегодня утром я нашел выход из вашей "безвыходной" ситуации. Большевики тупы. Им кажется, что все окружения одинаковы, не желая видеть, – он обвел собравшихся светлым взглядом, чтобы они оценили изящество его иронии, – некоторых легких различий. Мы не будем поспешно выводить войска посередине зимы и при крайней затрудненности железнодорожных перевозок. Это обозначало бы не только большие потери в марше и утрату ценнейшего военного имущества. Не только неизбежную деморализованность войск, вынужденных поспешно отступать. Это дало бы большевикам полную свободу действий на южном участке фронта, поскольку у них не будет фланговой угрозы. Мы планомерно отведем войска, – он взял указку и небрежно ткнул ей в карту, – вот сюда. По предгорьям можно организовать оборону, в которую большевики будут тыкаться целую вечность. Снабжение организуем морем, с Крыма. Им и в голову не пришло, что снабжение морем ничуть не уступает железнодорожному сообщению. Кригсмарине и, главное, люфтваффе господствуют над морем, базируясь на аэродромы Крыма. Нам ничто не сможет помешать, господа. А большевики снова оказываются в дураках, проделав реально то, к чему хотели принудить нас. Получается, что это не наши, а их войска ломились через зимнюю степь, теряя ресурсы и силы, не добившись буквально ничего. Теперь они не посмеют уходить на Запад, имея на левом фланге такую сильную группировку отборных войск, и будут расшибать себе лбы в безнадежных атаках на наши оборонительные порядки. А особой изюминкой плана будет то, что о прикрытии с воздуха мы и позаботимся особо…

– Мой фюрер. Это действительно гениально. Но на период подготовки и проведения операции железнодорожное сообщение целесообразно сохранить.

– Это я оставляю на ваше усмотрение, господин фельдмаршал. Прежде вы успешно справлялись с такого рода частностями. Тем временем мы тщательно подготовимся к проведению летней компании и еще в этом году добьемся окончательной победы.

О фюрере можно было говорить разное. В последнее время в моду начало входить молчаливое, на уровне обмена понимающими взглядами своих, неодобрение военных решений Гитлера, который, вроде бы, все делал не так и неправильно. Теперь все стало на свои места. Мало того, что воля фюрера – на самом деле чуть ли ни единственная опора Нации: он гений, и фельдмаршал ни секунды не кривил душой, когда несколько минут тому назад вдруг онемевшими губами неожиданно для себя проговорил потрясенные слова. Но полнейшая – о! – данной минуты поддержка мнения Фюрера и позиции Фюрера не отменила его внутренней убежденности в том, что контроль над важнейшими железнодорожными узлами должен быть восстановлен во всяком случае. Захваченный большевиками Батайск у него болел, как может болеть сломанный зуб или сорванный ноготь. Он чувствовал, как чувствуют слегка отсиженную ногу, трагическую отгороженность Ростова от основных сил фон Клейста: группировка безнадежно увязала в уплотняющейся обороне русских. Если у них там окажутся хоть какие‑то свободные силы…

Рывок к Ростову был, скорее, маневром: корпус только "чиркнул" по окраине громадного полуразрушенного города, притащив с собой полнокровный пехотный полк, усиленный противотанковыми дивизионами, зенитными средствами и отдельным саперным батальоном. Интересно, что и полк, и батальон этот были почти полностью укомплектованы ветеранами 62‑й. Они не слишком‑то тревожили немцев атаками, зато сразу начали усиленно готовит позиции "на две стороны": в поле и к городу. Главной задачей была подготовка и удержание плацдарма для главных сил. Марш, несколько усиленный офицерами, сержантами после госпиталей тыла фронтов и специалистами, резко повернул к Азову. На Таганрог. Город был захвачен сходу, потому что крупные резервы, выделенные Клейстом в рамках плана, согласованного с Манштейном и визированного ОКВ, до города не дошли.

– Нэт! И ви сами виноваты: эти ваши воздушные черепахи оказались слишком хороши в качестве разведчиков. Боюсь, командующие фронтами не простят, если мы примем такое решение. Пусть это останется нашим маленьким секретом. – Иосиф Сталин нахмурил брови. – Что такое?

– Товарищ Сталин. Не выложить козырь вовремя бывает так же ошибочно, как и выбросить его прежде времени. Я могу ошибаться, но опыт этой войны, в том числе опыт последних сражений, заставляет настаивать. Настал момент, когда должны быть напряжены по‑настоящему все силы и задействованы все ресурсы.

– Ви ручаетесь за успех?

– Это тот редкий случай, когда ожидаемые выгоды неизмеримо превышают возможный риск. Имею основания считать, что лишний день свободного продвижения вперед сейчас в дальнейшем позволит нам сохранить целый корпус. А, может быть, и армию.

– Харашо. Ми тут с товарищами пасовещаемся… Ви идите. Решение вам саабщат.

Когда дверь за Василевским закрылась, Сталин привычно посмотрел на нее.

Происшествие годовалой давности было первым случаем, когда он окончательно решил когда‑нибудь потом непременно расстрелять Беровича, а команду его расточить и частично пересажать. "Потом" – потому что во время войны Берович был и полезен, и безопасен одновременно. Кроме того, его устранение не давало выгоды в политическом смысле. Но и прощать такое самоуправство было, конечно же, совершенно недопустимым. Страна напрягала все силы, стремясь как можно дальше отогнать от Москвы впервые попятившегося врага, производство техники упало до минимума, промышленная база на востоке страны еще не начала давать нужный объем, а три авантюриста, волей судьбы собравшихся на 63‑м заводе, решили сделать тяжелый бомбардировщик, задуманный специально для ночных действий!

Они нашли друг друга безошибочно и фатально, как безошибочно находят два магнита. Как два разноименных электрических заряда. Как пьяница, в самый разгар "сухого закона" жаждущий продолжения, и бутлегер.

Рафинированный аристократ, сохраняющий свою элегантность несмотря ни на какие перипетии судьбы, самая экзотическая птица в СССР из всех, которых только можно получить за деньги. И пролетарий‑из‑пролетариев, снимающий засаленное тряпье спецовки только в официальных условиях, плоть от плоти заводской слободы, типаж в России такой же редкий, как, к примеру, воробей.

Мастер, не без успеха поверяющий своим темным чутьем‑навыком даже самые изощренные расчеты и думать‑то привыкший, отчасти, руками. И маэстро, для которого математика была полноценным и равноправным органом чувств, позволяющим видеть то, чего никогда не было и до сих пор нет.

Идеалист из идеалистов, сохранивший идеалы юности вопреки всему, и трезвейший прагматик, которому, правда, еще предстояло дозреть.

Было, правда, и сходство. Оба, начав работу, прекращали ее, только окончательно свалившись без сил. А еще аристократ оказался едва ли не более неприхотливым в быту, чем Саня.

Бартини занесло на завод вместе со всей "Группой "101", в которую он так неосмотрительно* перевелся из группы Туполева. Впрочем, кто может спорить с судьбою? Кто может хотя бы ее знать?

– Алессандро, – конструктор, сохраняя акцент, прекрасно знал и русский язык, и русские имена, но Саню именовал именно так, поскольку это доставляло ему удовольствие, – в самом начале нужно увидеть Идеал. Ту машину, которую хотел бы, не думая, откуда возьмется энергия, и выдержат ли материалы. Практическое проектирование – это как раз и есть попытка идеал как можно меньше испортить…

– У меня так не выйдет, Роберт Людвигович. Лучше и не пробовать. И не знаю никого, кто бы сумел. Уж это вы сами.

Сам эмигрант так поступал неоднократно. Можно сказать, что создание концепций под несуществующие двигатели, материалы и технологии было у него и методом, и фирменным, только ему присущим почерком. Можно, конечно, с уверенным видом покрутить у виска пальцем и сказать что‑нибудь проверенное и надежное насчет беспочвенного прожектерства, вот только с Робертом Бартини неизменно получалось так, что кто‑то непременно находил подходящие "частности". Зато когда производственная возможность, наконец, появлялась, оказывалось, что большая часть проблем уже решена, и машину остается только построить. Другое дело, что в те времена так не было принято. Сам же итальянец, ознакомившись с возможностями 63‑го, явно испытал необычайный прилив вдохновения. Интересно, что вдохновить его могли совершенно неожиданные вещи. Неизвестно, что вышло бы у них вдвоем. Наверное, что‑то – да вышло бы, но мы этого не узнаем никогда, потому что появился на редкость не лишний Третий. Владимир Михайлович Мясищев был как раз той "промежуточной фазой", которой так не хватало союзу столь несходных натур для достижения максимального эффекта.

Собственно говоря, сама идея сосредоточиться на тяжелой машине с выдающейся дальностью принадлежала именно ему. Он уже давно тяготел именно к этой тематике, и "раз уж так вышло", предложил воспользоваться уникальным стечением обстоятельств. Причина, по которой он предложил в первую очередь сделать именно ночной тяжелый бомбардировщик, была, откровенно говоря, не фонтан: днем‑де немцы все равно собьют. И так далее: черная, чтобы не видно, тихая, чтобы не слышно, и почти прозрачная для радиоволн, чтобы поймать было бы трудно. А в качестве зрения, чтобы была эффективност – хороший радар. Сюда же шла дальность сверх всякой меры, чтобы немцы не сожгли на аэродроме, но отсюда уже, цепляясь одно за другое, полезли на свет божий соображения другой природы. Будучи дальним, БОМБАРДИРОВЩИК уже по определению приобретал весьма солидные размеры, поскольку должен был тащить порядочный груз топлива. Полет выходил очень недешевым, и, чтобы оправдать себя, машина должна была нести солидную же бомбовую нагрузку, что еще увеличивало потребный запас топлива. Казалось бы – порочный круг, но, как выяснилось, так только казалось.

Блаженный итальянец построил график, на котором наглядно показал: если увеличить и еще больше – во‑от до такого масштаба, то даже на такое расстояние можно будет взять относительно большую нагрузку. А вот следующий оптимум, который и еще оптимальнее! А если еще… Но соратники научились очень точно чувствовать момент, когда политэмигранта уже пора было осаживать на землю. Производство, и, тем более, серийное, таких огромных машин требовало принципиально новых подходов. Их куда легче было освоить на первом из ряда "оптимумов". Следующие могли стать куда более рутинными. Останавливать Роберта Людвиговича, когда он закусит удила, было, примерно, так же легко, как танк – за гусеницу, но они справились, поскольку смогли переключить его внимание на столь же достойную задачу, но относящуюся более именно к технологической сфере. Дело в том, что нынешний зэ‑ка Бартини в свое время был одним из первых советских энтузиастов шаблонно‑плазовой технологии в авиастроении, но теперь, столкнувшись с заводскими "вычислителями", он умудрился превратить ее в нечто принципиально новое. По сути, это был первый прототип того, что позже назовут "счетно‑плазовой"[13] технологией. Практически, тут он напрямую влез в область профессиональных обязанностей Сани. А еще именно его стараниям, – хотя это, в принципе, не относилось к его обязанностям, – небывало сложная электрическая схема новой машины оказалась рассчитана с какой‑то мимолетной быстротой, при практически полном отсутствии ошибок. Превращать грубую, неподатливо‑коварную реальность во что‑то, поддающееся точному счету, – тут он был в своей стихии. Использовать такого рода натуру на кропотливой доводке "почти готового", было, разумеется, прямым расточительством.

Надо признать, во всех этих трудовых подвигах он, совершенно неожиданно для себя, обрел очень серьезное подспорье. То, во что превратились Санины вычислители за пять лет, как раз и оказалось одним из главных источников вдохновения итальянца, помимо перспективы получить любые детали из любых материалов сразу и без согласования. Он нашел для "вычислителей" массу таких применений, которые и в голову не приходили самим разработчикам. И уж, тем более, Сане. На них он, кстати, и смоделировал так ловко электросхему: казалось, именно для этого они и были созданы. Позже метод стал – не мог не стать! – классическим.

Роберт Бартини был совершенно полноценным конструктором, способным сделать машину от идеи и до серии, но, откровенно говоря, Мясищев оказался куда лучшей "мамой", способной выносить, выкормить, выпестовать сырую, уязвимую, как младенец, концепцию, – до полноценной, надежной, удобной, технологичной модели, практически лишенной "детских болезней". А еще он управлял применением итальянца, как рачительный командир управляет применением какого‑нибудь могучего средства усиления, вроде батареи "буранов", орудий особой мощности, или тяжелых танковых полков Прорыва.

К примеру, иммигрант так считал аэродинамику, что модель практически не нуждалась в "продувке" на аэродинамической трубе. Он сокращал количество натурных и лабораторных экспериментов по аэродинамике и прочности в десятки, если не в сотни раз. Собственно говоря, за счет его аэродинамики и веса, чуть не в два раза меньшего, чем у машин аналогичного размера, и образовывалась такая дальность. А еще разработанные им методики расчета вместе с математическим аппаратом становились всеобщим достоянием советских конструкторов, и это было чуть ли не поважнее отдельно взятой модели. Даже самой выдающейся.

Вторым компонентом являлся экономичнейший мотор. Берович, на основе уже имеющегося опыта, был свято уверен, что если серийный двигатель, да вылизать надлежаще, изготовить с прецизионной точностью, и облегчить, где можно за счет других материалов и декомпактизирования элементов конструкции, то он и без радикального изменения конструкции даст прирост экономии процентов на 15–20. В итоге получилось, как всегда. Явился сам Швецов, поскольку курочить предполагалось именно его двигатель, узнал, какие именно имеются возможности, и в итоге получился совершенно новый двигатель. Он, кстати, помимо всего прочего, положил начало основательным исследованиям проблемы малошумности агрегатов: тут и замена прямозубых шестерен в редукторах, где только можно, на шевронные и эвольвентные, и принцип "пассивной смазки", и широкое применение профилей с волокнистой "матрицей" вместо монолитных металлов. Да мало ли что.

Берович делал то же, что и всегда: старался в кратчайшее время сделать (и делал!) любые детали и узлы, которые ему заказывали. В нужных количествах. То есть делал выданные конструкторами решения осуществимыми.

Просто так, без последствий, такой гремучий коктейль остаться не мог. Под соусом выполнения заказа на специальную, разведывательную модификацию одной из существующих моделей, троица разработала "НБ‑1", в миру получивший название детское имя "ТР‑6". И, прежде, чем превратности военных судеб развели их, друзья успели сделать две машины. Исходная идейка, что привела к такому результату, со временем полностью потеряла актуальность, а вот черная, почти бесшумная ночная птица с доселе небывалыми характеристиками, осталась. Это кажется парадоксальным, но на основе ошибочных предпосылок не так уж редко делаются очень, очень верные выводы.

Тут два интересных обстоятельства, можно сказать, этюда. Один касается извивов начальственной психологии: шкодила троица[14], соответственно, втроем, а расстрелять Хозяин решил одного Саню. Сделать то же самое с остальными, хотя бы из справедливости, ему по какой‑то причине даже и в голову не пришло.

Второе касается извива тех самых судеб: Бартини ушел из группы Туполева, поскольку пожелал делать истребитель вместо бомбардировщика. В связи с этим выбором так и остался зэ‑ка, в то время, как группу Туполева еще в сорок первом освободили вместе с начальником. В итоге он, не один он, но все‑таки, сделал именно что бомбардировщик (а, по сути – так два). Впервые в его конструкторской биографии ушедшие в хорошие серии.

Когда власть спохватилась, было поздно: два "ТР‑6" успели сделать и испытать. Хуже того: по имеющимся данным, испытатель О. Ямщикова утверждает, что "Машина полностью соответствует заявленным параметрам, сколько‑нибудь выраженных недоделок выявить не удалось", а испытатель авиаприборов Е. Брюквина утверждает, что "имеющийся на борту радар "ВДРП(а)‑2" позволяет надежно обнаруживать наземную технику на расстоянии 35–40 километров, с расстояния 20–25 километров позволяет установить направление и скорость движения наземной (низкоскоростной) техники, а с расстояния 6–8 километров с высокой достоверностью устанавливает тип машин". При этом он еще "компактен, надежен и отличается чрезвычайным удобством обслуживания". В переводе на русский язык – телячий восторг. Если бы этот самый "ВДРП" был бы парнем, вышеупомянутая товарищ Брюквина дала бы ему уже сегодня. На него самого данные бомбардировщика особого впечатления не произвели: ни скорости, ни особой высотности, но товарищ Голованов, ознакомившись с таблицей, изумленно поднял брови. Товарищ Голованов позволил себе выразить категорическое несогласие с мнением Верховного Главнокомандующего и сумел во многом развеять его сомнения. Все не так! – увлеченно утверждал товарищ Голованов, не отводя от листка влюбленных глаз, – ну, четыреста километров в час. Высота – просто хорошая, семь километров с нагрузкой. Но радиус, радиус‑то – семь с половиной тыщ! Восемь тонн бомб! И, самое главное, – взяв со стола карандаш и позабыв, чей именно карандаш и с чьего стола берет без спросу, – подчеркнул пару строк.

"Обшивка выполнена из искусственной ткани сложного плетения, элементы каркаса состоят из неметаллических материалов и представляют собой профилированные пустотелые балки…" – и еще что‑то там такое про какой‑то совершенно особенный мотор. Не владея информацией, вождь начинал чувствовать раздражение, но Голованов понял это с одного‑единственного мимолетного взгляда и разрядил ситуацию. – Во‑первых машину нынешние радары видят только в упор, а прямо над головой уже нет. Во‑вторых с таким винтом и компоновкой двигатель работает почти втрое тише, чем аналогичный по мощности. И, самое главное, аэродром можно расположить хоть под Барнаулом, хоть под Ташкентом, а бомбить летать в Берлин. А поэтому аэродром можно осветить, как новогоднюю елку и все равно никто, никогда дотуда не долетит. И вообще это может быть что угодно, в зависимости от конфигурации оснащения. Летающая платформа, на которую можно навесить что угодно. Он вообще вызывался "бросить все и опробовать машину самому".

Впрочем, на самом деле убедило Сталина соображение, высказанное Головановым не как основное, а совершенно "кстати". С таким радаром, с такой дальностью машина могла ночи напролет висеть над войсками противника, фиксируя каждое движение его колонн без особой опасности для себя. Вот тогда‑то он и отдал знаменитое распоряжение. Если оставить за скобками все формулы военной бюрократии, смысл его сводился к простым вещам, всего‑навсего трем:

1) Высотность всемерно увеличить.

2) В качестве бомбардировщика без особого распоряжения не использовать.

3) Под командование ВВС не передавать, само командование не информировать, разместить все имеющиеся и ожидаемые машины на отдельных базах, не смешивая с прочим парком дальней авиации. Так что оставить в составе РГК всецело.

Он слишком хорошо помнил жуткие моменты, когда никто не имел понятия, где находятся не то, что отдельные дивизии, а целые танковые группы немцев. Сыт, урок усвоил. Лишние пять, шесть, восемь – да хоть сто! – тонн бомб на Берлин ничего не решат, а вот то, что немцам теперь будет труднее проводить скрытые перегруппировки – это полезно. Даже не "труднее", а, скорее, "ку‑уда труднее". И чем дольше матово‑черные самолеты останутся для немцев тайной, тем с большим количеством сюрпризов им придется столкнуться. Прежде всего, понятно, в виде готовой обороны именно на направлении главного удара, но не только. Ох, не только!

А кроме того, успех или неуспех того или иного полководца теперь будет напрямую зависеть от него, и это тоже само по себе было неплохо.

Он даже не разрешил сколько‑нибудь широкое производство новых машин, хотя у 63‑го, судя по всему, на эту тему имелись наработки.

Ох, уж эти наработки! Упоминание Беровичем или еще кем‑то из его банды "имеющихся наработок" обозначало, что они могут сделать предлагаемое, не уменьшив объема по всему остальному. А себе, как всегда, потребуют еще девок. Эвакуированных, потерявшихся, оставшихся без родителей, оказавшихся на поселении. Ну и мужиков, конечно. Которые не нужны больше никому. Но он запретил, чтобы техника по‑прежнему осталась незамеченной. А вот сделать следующую модель – радиус девять тысяч, пятнадцать тонн бомб – он разрешил. Пусть будет. На "ТР‑10", впоследствии – "Т‑10", чтобы не было ненужного намека в виде предательской "Р", – навесили куда более мощный радар, тяжелый, но зато очень точный комплекс навигационного оборудования, и почти полуметровый телескоп.

Как всегда, жизнь внесла коррективы: "тенора", как в просторечии стали называть ТНР – Тяжелые Ночные Разведчики, оказались позарез нужны на всех фронтах, и от командующих фронтами тайну сохранить не удалось. И выпустить машин пришлось в три с лишним раза больше, чем он предполагал поначалу. Самому себе можно было признаться, что действовавший поначалу запрет на крупносерийное производство семейства "ТР" был, скорее всего ошибкой.

Но тот самый запрет на использование в боевых действиях продолжал действовать – и выполняться! – неукоснительно. Его обходили – "Т‑6" неоднократно наводили на цель бомберов, штурмовики и дальние истребители, ночью, и даже белым днем, в условиях низкой облачности. Даже специальное оборудование сделали: как обычно, как‑то само по себе появилось, никто официально не заказывал. Обходили, но напрямую не нарушали.

И вот теперь они хотят, чтобы он отменил собственное решение годовалой давности. На время или окончательно.

Примерно четыреста тонн бомб, это сколько же в шестидюймовых гаубичных фугасках? Двенадцать с половиной тысяч штук. Ночью, на походную колонну, повдоль.

…Он не будет отменять свой собственный запрет. Он, как и обещал, отдаст то самое "особое распоряжение". Пусть Голованов планирует и проводит так, как считает нужным. Да пусть хоть сам слетает! Полярный летчик все‑таки, ему и карты в руки. Ему и отвечать за разбитые горшки.

Не четыреста тонн. Куда больше. Голованов, как азартный игрок, решил пойти ва‑банк, в полной мере использовав неслыханные полномочия. Все пятнадцать "Т‑10". Все сорок три "Т‑6". Шесть "Пе‑8". Пятнадцать "Ил‑4". Десять "Ер‑2". Только в самый последний момент Жуков выторговал‑таки четыре "шестерки": у него там решалась судьба Смоленска, или‑или. Кроме того, два "Т‑10", предназначенных к разведке и управлению, несли только по восемь тонн. На одном из них отправился в ночной полет сам Голованов. Так что пятьсот. Под Актюбинском закипела работа по оснащению и вооружению громадных машин под новую функцию. Большой проблемой оказалось то, что для новых машин, облетанных за время Марша, не было комплектных экипажей, а работа, впервые за все время, требовалась полномасштабная, боевая без всяких кавычек. А еще Голованов непременно хотел, чтобы бомбы были "как от "бурана". Ему, разумеется, сказали, что это "совершенно невозможно", тем более – в такие сроки. Зельдович, не вынеся нестерпимого давления, сделал, хотя при этом буквально прыгал на месте, говоря, что: "Снимает с себя всякую ответственность за эту безобразную авантюру" – но ему объяснили, что не выйдет, и отвечать придется в любом случае. Это, парадоксальным образом, его успокоило.