Текст книги "Гном. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 79 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Голованов вполне разобрался в навигационном комплексе: совершенно новый технически, он, в общем, основывался на принятых в СССР концепциях и соответствовал отечественным стандартам. Он лично, до деталей спланировал все, связанное с навигацией и поиском целей, в кратчайшие сроки решил все проблемы технического обеспечения этих задач, но ему и в голову не пришло играть роль штурмана сводной группы. Эта, без преувеличения ключевая, роль была отведена, разумеется, Явенко. Сам он удовольствовался ролью дублера. Подслушать его мысли никто не мог, и в мыслях он всерьез сожалел, что к делу нельзя привлечь какого‑нибудь английского спеца. Что ни говори, у нас совершенно недостаточный опыт организации массовых ночных бомбардировок. То есть, конечно, можно, и прислали бы очень приличного, но вот показывать ему, к примеру, "ВДРП‑4У", да и сам самолет "Т‑10", было, пожалуй, преждевременно.

Гул. Низкий, монотонный, угрожающий, он, казалось, шел со всех сторон одновременно. Даже самые опытные фронтовики не могли распознать, что именно могло издавать такой звук. Гул этот вцепился в колонну еще утром, и с тех пор не умолкал, только временами ослабевая, словно бы удаляясь, или, наоборот, усиливаясь. Истребители не находили ничего в низкой облачности, но на такие вылеты соглашались только уж вовсе отчаянные сорвиголовы, а командование группировки люфтваффе вовсе не горело желанием отпускать лучших людей в бесполезные и излишне опасные полеты.

Новации, предложенные для решения сложнейших проблем массированной ночной бомбардировки оставляли впечатление чрезвычайно остроумных. На взгляд капитана – даже слишком. У них был один недостаток: их никто, никогда не пробовал на практике. Это звучит и выглядит необычайно глупо, но он, ученый, надеялся только на то везение, которое нередко сопутствует авантюрам. В том числе – техническим. Будь это по‑другому, человечество, может быть, до сих пор осталось бы в каменном веке. Жестко зафиксированные парные антенны: достаточно было только чуть нарушить строй, не выдержав направления, и сигнал, поступающий на них, теряет симметрию. Начинаешь увеличивать дистанцию – и щелчки в наушниках становятся редкими, готовишься поцеловать кого‑нибудь – учащаются, становясь заполошно‑суетливыми. Как это все здорово придумано, и какое же это все дерьмо по сравнению с обыкновенной возможностью пользоваться обыкновенным зрением! Это ему, никак не связанному с пилотажем, не по себе, а каково тогда пилотам? Поди, с самого начала спины мокрые? Нет, занимайся они каким‑нибудь простым делом, вроде бомбардировки Берлина или даже просто большого завода, дело обстояло бы вовсе по‑другому, не предъявляло таких немыслимых требований к строю. С чем сравнить? Говорят, что несколько похоже на атаку морского конвоя торпедоносцами, только несколько часов подряд.

– Глеб Егорыч, – глухо проговорил Явенко, оборачиваясь на него через плечо, – начинайте вводить данные…

Глаза его были красными от неистового многочасового напряжения. Когда, почти полчаса тому назад, они, наконец, нашли то, что искали, именно на него легла ответственность за выбор боевого курса. И, в основном, за сложный маневр, необходимый для того, чтобы лечь на него, всей многокилометровой колонной, так замечательно подходящей для того, чтобы спутать строй. Тем более ночью. Теперь наступила пора капитана, потому что этот бомбовый прицел по радару сконструировал и собрал в лаборатории именно он. Его, понятно, много раз испытывали на полигоне, но это все не то, не то!

По сути, это был да‑альний потомок того самого "кулачкового вычислителя", о котором во времена оны с таким презрением высказался Владимир Яковлевич. Армада летела в режиме максимального радиомолчания, а потому перед каждым ответственным командиром висела таблица условных сигналов, – предельно коротких, морзянкой. Сейчас все машины, сколько их есть, получили сигнал "Приготовиться!", и так уж случилось, что следующий сигнал: "Открыть бомболюки!" – будет исходить от него, человека с петлицами капитана, но, в общем‑то, лица, по сути, штатского.

Гул значительно усилился, теперь он давил, как будто пытаясь вмять колонну в землю своим тысячетонным, мягким грузом. В него вплелись противные, ноющие нотки, уже отдающие чем‑то знакомым. А потом слабый, на грани слышимого. Заставляющий усомниться, что слышен и в реальности, а не кажется только. Свист. И поздно что‑нибудь предпринимать.

Ночь, низкие облака, пробившееся сквозь них, вспухшее, разгоревшееся вроде бы, а потом померкшее зарево позади. Как та самая, обидная, болезнь геморрой: ни самому поглядеть, ни другим показать. То ли сделали дело на славу – то ли не добились ничего и слетали впустую.

– Господин фельдмаршал, мы никак не можем связаться с фон Клейстом. У нас вообще очень мало данных о том, что творится на Кавказе. Последнее сообщение было о том, что русские нанесли удар по Ростову, но это, кажется, так и не подтвердилось. И…

– Что такое?

– Есть данные, также не вполне подтвержденные, что крупное соединение русских, не входя в Ростов, резко повернуло на юг, к Азовскому морю. Похоже, это тот самый "бешеный" корпус, с которого все началось.

– Что‑нибудь еще?

– Ничего серьезного, господин генерал‑фельдмаршал. Только странное.

– Из вас дрянной интриган, а у меня совершенно нет времени.

– Вам лучше услышать самому. Специалисты не знают, как это сделано.

– Подождите. Они вот уже двенадцать часов повторяют одно и то же, одним голосом и одним тоном, через равные промежутки времени. Это какая‑то запись, господин генерал‑фельдмаршал. Следующий сеанс через… через полторы минуты. Прошу.

Он протянул Манштейну массивные с виду, но не слишком тяжелые наушники.

– Нельзя было, – раздраженно проговорил фельдмаршал, – усилить звук? Совершенно необходимо лепить это мне на голову?

– Я имею основания предполагать, что вы одобрите именно этот вариант. Заранее прошу простить, если ошибаюсь.

Прошло еще около минуты, прежде чем в наушниках послышалось это. Шепот. Шелестящий, тающий, бестелесный и бесполый, он, тем не менее, был слышен очень хорошо.

– Эй, фельдмаршал, эй! Хочешь посмотреть, что случилось с твоими войсками? Это в двадцати километрах на юг от Сальска. Посмотри, поучительное зрелище. Сколько там у тебя было? Два полка, три? Больше? Теперь их нет, так что можешь ввести поправку в свои расчеты. Теперь тебе все время придется делать эти поправки. Больше ни разу тебе не нанести неожиданного удара. Не перекинуть скрытно резервов. Не сделать ничего того, что ты так хорошо умел. Того, что так хорошо тебе удавалось. Теперь тебе понадобятся совсем другие навыки. Прорываться из «котлов», пока они не затвердели. Спрямлять линию фронта. Отходить на заранее подготовленные позиции. И при этом твердо знать, что они тоже будут пробиты в любом месте, и ты никогда в жизни не узнаешь, в каком именно. Там, где мы этого захотим, фельдмаршал. Еще тебе и твоим храбрым войскам предстоит освоить полезное искусство так называемого «драпа», что можно приблизительно перевести, как умение двигаться на Запад быстрее, чем это делают Жуков, Конев и Рокоссовский со своими дикими ордами унтерменшей. А еще научись молить Бога, чтоб ниспослал плохую погоду, хотя и это поможет вам очень мало. Вообще даже представить себе трудно, что может вам помочь, потому что вы просто‑напросто с самого начала влезли не в свою весовую категорию, фельдмаршал. И по силе, и, что самое главное, по интеллекту. Как вам это вообще взбрело в голову, а?

Ваши первоначальные успехи, были просто недоразумением, пусть даже большим, но ведь в большом деле и недоразумения соответствующие, не так ли? А еще они были прекрасным сном наяву, хотя и своеобразным, сном с батальным сюжетом под непрерывные фанфары. Наверное, именно такие снятся хищной рыбе, когда она зимует в яме под корягой, на самом дне омута. Теперь недоразумение разрешается, а сны тают. Близится утро, фельдмаршал. Гарантирую уникальную смесь окончательного краха, непоправимой катастрофы, беспросветного отчаяния и несмываемого позора. Уж мы постараемся изобрести для вас судьбу, которая будет похуже смерти. Куда похуже, фельдмаршал. А пока спокойной ночи. Мы с вами еще непременно поболтаем.

Шепот умолк, и в наушниках тут же взвыло визгливо и пронзительно, так, что он немедленно сорвал их с себя. И приказал во что бы то ни стало доставить себя к месту события. Да, во что бы то ни стало! Да, немедленно! Сразу после того, как он оставит соответствующие распоряжения. Безусловно, это являлось чем‑то вроде истерики, он отлично отдавал себе отчет в этом, но видеть это он был обязан.

Картина ночного побоища действительно производила впечатление. Его было достаточно трудно охарактеризовать. Дело не в душераздирающих подробностях, хотя они тут присутствовали. Не в масштабе, потому что тут, на Восточном фронте, ему доводилось видеть и большее количество трупов в одном месте, правда, они в таких случаях копились не один день. Хоть он и любил называть себя солдатом, но на самом деле имел честь быть фельдмаршалом, потому и впечатления у него были не солдатские и не лейтенантские даже, а подходящие именно что генералу. И были они примерно такие.

Как на командно‑штабных учениях, когда скотина‑посредник вдруг говорит, что вот этих трех полков, а это значит, что, по сути, дивизии, у тебя нет. Без причины. Нет, и все, и не поспоришь. Выкручивайся, с чем есть, но помни, что никто не гарантирует тебя от новых вводных.

Как в кулачном бою, когда один из участников вдруг достает стилет и втыкает его противнику, к примеру, в печень.

Как вмешательство полиции в напряженнейшую потасовку школьников на школьном дворе после уроков.

Как с саблями наголо – на танковую дивизию.

И все это одновременно.

Фактор непреодолимой на данный момент силы. Когда соперник не дерется с тобой, а просто походя смахивает, как муху. Эффект простой и, одновременно, всеобъемлющий. Более десяти километров черной, неподвижной, обгоревшей техники и уже остывших, сизых, покрытых черными лохмотьями головешек, которые язык не поворачивается назвать трупами. И что – так может повториться в любой момент? Вряд ли. Если бы могли раньше, то непременно схватились бы за такую вот дубинку. Очевидно, научились только что, и теперь будут повторять. Все чаще и чаще. И есть основания предполагать, что не только это. Есть кое‑какие признаки. Больше всего пугает даже не новое оружие, а явные признаки совершенно иного уровня организации боевых действий. Похоже, что именно от этого как раз и может проистекать тот сокрушительный темп, который демонстрируют Советы последнее время и чем дальше, тем в большей степени. Впрочем, оцепенение его длилось не дольше нескольких минут. Фельдмаршал не имеет права на сантименты. А еще – на отчаяние. И на промедление. В сущности – одни из самых бесправных людей, хотя подчиненным кажется совсем, совсем другое.

Затеяв это, своего рода, повторение пройденного, Бурда дал себе зарок, что в третий раз ничего подобного не повторит. И все прошло, как по маслу, разве что с самыми малыми дополнениями: впереди двигались полтора десятка трофейных "Т‑IV", несколько "ганомагов" и буквально два‑три немецких грузовика. Все остальное осталось практически неизменным.

Неизменным оказался и настрой гарнизона, та же смесь страха и ожидания. То есть панические настроения несколько усилились, потому что волна драпа донесла до Таганрога немалое количество отступивших из‑под Батайска. Они мно‑ого сумели поведать своим слушателям, тем более, что аудитория была самая благодарная. О свинцовой пурге, которой нападающие мели перед собой все, и не дающей поднять голову и даже высунуться. О том, что легкораненых не было, а тяжелораненых эти исчадия немедленно добивали. О взрывах, после которых от человека не оставалось ничего, так, что даже и похоронить‑то нечего. На этот раз место смутных опасений и глухих слухов заняли свидетельства очевидцев, тыловики, не имеющие возможности принять непосредственное участие в боях мандражируют куда больше фронтовиков, занятых делом, даже если дело это страшное и не особенно удачно протекает. Поэтому частей 1‑й Танковой армии ждали с особым нетерпением. Бурде сообщили, что удара в тыл ему в ближайшее время ждать не следует, и он поспел как раз вовремя. Трагедия на этот раз повторилась именно как трагедия, фарса оказалось явно маловато. "Серые", набравшись опыта, все равно лезли вперед с тем же жутким напором, без передышки и не давая врагу опомниться. "Свистунки" визгливо грохотали в их руках, будто захлебываясь от злобы и заливая огнем любые огневые позиции, не давая поднять головы. Вездесущие подростки обходили огневые позиции, проникали на чердаки двух‑трехэтажных домов, перебегали по крышам, заходили в тыл. Бабы осторожно пробирались вдоль стен, сопровождая танки, разбитые, вопреки всем прежним правилам, по одному‑по два, они сторожко вглядывались в окружающее, оберегая танки от гранатометчиков, а танки расстреливали пулеметные гнезда, пробивали стены, лупили по окнам, из которых пробовали стрелять. Вид женщин, прошедших Марш, надо сказать, претерпел значительные изменения буквально за несколько дней.

"Никогда не говори "никогда" – правило универсальное: точно так же, как завод вооружил людей, которых вовсе не предполагалось вооружать, под совершенно беспардонным давлением Карины Морозовой было сделано то, что по общему мнению считалось и невозможным и бессмысленным. "Маршевикам", с самого начала одетым кое‑как, а потом еще пообтрепавшимся во время марша и на привалах у костров, все‑таки подкинули одежку. Что‑то среднее между свитером и лаптем, плохо гнущееся, но куда лучшее, чем ничего. Из чего, спросите? Правильно. Всего‑то сто тонн. И плетение то самое, высокомодульное, как, к примеру, у обшивки "Т‑10", на тех же самых гениальных станках "Жаккард К‑3‑2" конструкции Арцыбашева, сам Берович, помнится, был в полном восхищении. Он вообще был склонен восхищаться конструкторами.

Правда, размеров было всего три, поэтому подростки предпочитали натягивать жесткую, почти как проволока, дерюгу поверх ватника. А женщины теперь больше всего напоминали этакую зимнюю копну, оставшуюся где‑нибудь на отшибе, возле лесочка, серую и растрепанную лесными обитателями. Если к этому добавить каску поверх классически повязанного теплого платка, то зрелище и вовсе получалось исключительное. Иные из них к тому же несли до полутора тысяч патронов. Дарья Пыжова, родом из‑под Барнаула, например, прославилась тем, что приспособила к сутулой спине что‑то вроде "козы" и волокла целый ящик "дуль" зараз… В значительной мере именно благодаря их силе и нечеловеческой выносливости поддерживалась та самая убийственная плотность огня, которой славился Корпус, и которая делала такой трудной борьбу с его бесстрашной и беспощадной пехотой. Главное же, что на поверку женщины оказались ничуть не менее отважны, чем отчаянные по глупости, безбашенные пацаны. У многих уголовниц отчаянность присутствовала с самого начала. У других такое особого рода отсутствие страха за свою жизнь появилось после раскулачивания и ссылки, когда на их глазах умирали от голода дети. У некоторых – после ряда изнасилований по лагерям. Но были и такие, кто начинал считать себя "бесстыжими" и "пропащими", а от того – "отчаянными" вот только что, надев мужские портки. Вот где грех‑то! Смертный.

А "свитера" не брала пистолетная пуля. И редко какая из "шмайссера". Вышибало дух, ломало ребра и иные кости, но это, согласитесь, бо‑ольшая разница по сравнению с проникающим ранением куда‑нибудь в легкие или кишки. Иные осколки, прорезав‑таки суровую тканину, уже не имели силы достать до живого тела. С этим в значительной мере оказалось связано то, что, потеряв убитыми в жесточайшем, продолжавшемся почти двое суток бою за Таганрог три тысячи человек без малого, будущий Корпус фактически не имел раненых. А отступать они не умели: это просто не приходило им в голову. Двадцать седьмого января 1942 года город был захвачен полностью, а последних немцев прижали к берегу и сбросили в залив танки Бурды. Положение заблокированных, скованных на Кавказе армий снова становилось отчаянным: и не в том дело, что Кубань, в соответствии с гениальным планом Фюрера не вместила бы двух армий вместо одной. Беда состояла в том, что 1‑я танковая была очень, прямо‑таки позарез нужна на западе, там, где щепилась, пятилась, но не поддавалась все‑таки, не кололась до конца, не отдавала Смоленск группа армий "Центр". А еще больше, несколько южнее, где фронт немецких армий напоминал драную дерюгу, в бреши которой советские части зачастую проникали беспрепятственно. И никак не удавалось сымпровизировать группировку, пригодную для контрудара. Не из чего.

Товарищ Жуков вошел во вкус того, что раньше считал большой бедой и неизбежным злом: постепенного ввода в дело постепенно подходящих резервов. Теперь он научился воевать еще и таким способом, который, при некотором навыке, оказался вполне подходящим именно для заснеженных лесов и подмерзших хлябей на центральном участке фронта. Навык появился, а немцам, в конце концов, теперь тоже неизбежно приходилось делать что‑то подобное, но только у него получалось лучше. За счет большей автономности частей, за счет лучшей информации, и, как он надеялся, за счет того, что он все‑таки действительно Ферзь и быстрее немцев приобрел необходимые навыки. Кроме того, пополнения стали давать несколько щедрее, а немцам ни разу не удалось преподнести ему по‑настоящему масштабный сюрприз. Потери при данном стиле ведения боевых действий были очень высокими, но на этот раз, не в пример всем прошлым, оказались вполне сопоставимыми. Попавшая под пулеметы, на минные поля, на колючую проволоку, заранее пристрелянную артиллерией, советская пехота, в общем, компенсировалась. Частями, накрытыми "бураном" на позициях, замерзшими и угодившими в плен из мелких, безнадежных "котлов", что получались после локальных прорывов. Пойманными на марше конно‑механизированными группами. В конце концов, убитыми при попытках контратак, успешных и безуспешных, но совершенно неизбежных при таком стиле боевых действий, потому что здесь контратаковать нужно было немедленно, всеми и любыми силами, оказавшимися под рукой. Как оказалось, Красная Армия значительно лучше переносит равные потери. Фронт немцев медленно, но пятился на юг и на запад. В дикой круговерти атак и контратак как‑то незамеченным осталось освобождение Ельни, одно событие из многих, бывает, дело, как говорится, житейское, но вот рефлекторная, предпринятая почти автоматически попытка отбить ее провалилась, и это уже было серьезно. Двадцать восьмого декабря войска Калининского фронта прочно оседлали железную дорогу Смоленск‑Рославль. Тридцатого внезапной атакой было освобождено Ярцево, а занявшим станцию частям опять‑таки удалось отбить поспешно организованную контратаку. Немцам пришлось сделать оперативную паузу для переброски серьезных резервов, но в это время к станции успели подойти части главных сил. Пять ополовиненных, смертельно усталых стрелковых дивизий сумели вцепиться в Ярцево намертво, три оставшихся "бурана" нанесли еще один успешный ночной удар по дивизионной колонне 9‑й армии немцев, и попытка выбить русских из города провалилась. Захват Смоленска и выход на Днепр зимой, в январе месяце, когда его можно спокойно перейти по льду, а еще – в междуречье Днепра и Двины, грозил колоссальной военной катастрофой, далеко превосходящей масштабами Сталинград.

За неделю до этого, убедившись в том, что попыток деблокады не будет, Паулюс бросил 6‑ю армию в отчаянную, безнадежную попытку прорыва, но ничего хорошего из этого не вышло. Последние капли горючего были залиты в баки передовых танковых частей, и они внезапным натиском смяли заслоны, прорвались в степь, но та же мера привела к тому, что армия растянулась в бесконечную вереницу падающих от голода и усталости людей. Быстро опомнившись от неожиданности, советское командование оперативно решило воспользоваться случаем и бросило во фланг прорывающимся танковые бригады, устроившие в степи форменное побоище. Нет – десятки побоищ на протяжении одних суток. Подвижные группы белых танков в сопровождении конников, как в саваны, закутанных в белые халаты, внезапно возникали из снежной круговерти и превращали тех, кто не сдался, в кровавую щебенку, но многие все‑таки сдавались, и чем дальше, тем больше. Передовые части немцев тоже не прошли и полных сорока километров, когда частью – были остановлены, частью – остановились сами из‑за отсутствия горючего. Начавшаяся через три часа после начала прорыва метель спасала от танков, но убивала голодных людей не менее надежно, чем танки. Через трое суток сдались последние из тех, кто остался в живых. Где‑то там, в степи затерялся без следа сам Паулюс. До ушедшей далеко на запад и юг линии фронта добрались буквально единицы, так бывает всегда, даже при самых страшных разгромах вроде Канн, Аустерлица или Киева образца 1941‑го, в самых жутких условиях кто‑нибудь все‑таки непременно доходит до своих. Разгром Сталинградской группировки позволил сразу же усилить Южный фронт, поначалу, в основном, косвенно, за счет угрозы тылам противника, но и это было очень существенно. 1‑я танковая армия немцев начала движение общим направлением на Ставрополь, но захват Батайска, Ростова‑на‑Дону, Таганрога в значительной мере сделали это движение бессмысленным. А потом Родион Малиновский прорвался на соединение с частями Закавказского фронта. Практически вся группа армий "А" оказалась прижата к Большому Кавказскому хребту, окружена между Кубанью и Манычем. Только малая часть сумела отойти на позиции Таманского полуострова планомерно, остальным пришлось к морю пробиваться. Беда была в том, что и отхваченный советскими армиями "кусок" был такого размера, что разговоры об окружении почти теряли смысл. Немцы нанесли стремительный удар на северо‑запад, на Ростов, но после неслыханного по ожесточенности сражения, длившегося пять суток, были отброшены и стали в оборону. "Неслыханного", в данном случае, не фигура речи: ветераны, дравшиеся в сентябре сорок второго к северу от Сталинграда, утверждали, что и тогда не было ничего подобного, но только теперь у войск был вовсе иной настрой, и порыв немцев разбились об их стойкость. Впрочем, разгромить группу армий "А" сходу тоже оказалось совершенно невозможным. Разметав кольцо окружения, группировка вышла к морю и предгорьям, образовав оборону с неслыханной плотностью войск[15].

Люди умные, творческие, и, главное, преданные своему делу, получают иногда совершенно особую награду. Совершенно нематериальную, но те, кто в курсе, не променяют ее ни на что другое. Это редкие моменты озарения, когда нечто важное вдруг становится до донышка ясным, и приоткрывается завеса будущего. По пути на ближайший полевой аэродром, бывший, на самом деле, не так уж близко, Бурда никак не мог миновать город Воронеж. Он миновал превращенный в хлам Левый Берег. Натужно взревывая, "виллис" прыгал по по обледенелым буеракам мимо нацело сметенного завода "СК‑2". Город был мертв, и, если бы не солнышко, которое начало припекать по‑весеннему, картина была такая, что впору было повеситься. Тут нечего было восстанавливать. Город нужно было строить на новом месте. Вот только было некому. Стылые серые развалины, и ничего живого окрест. Ни то что ни единой живой души, ни единого воробья. Ни одной паршивой, драной вороны. Не одними только глазами, всем своим существом ощутил генерал безнадежное безлюдье великой пустоши, мертвой страны вокруг мертвого города. Лед на реке почернел, но, по виду, стоял еще крепко. Из него торчали конструкции непонятно как уцелевшей средней части капитального моста. Обломки "концов" только кое‑где виднелись над поверхностью льда. Тут еще работала "низкая" зимняя преправа, а немногочисленные саперы, хоть какие‑то живые души, неторопливо мастерили "высокую", рассчитанную на полую воду. Сейчас переправа выглядела "остывшей", охранявшейся больше по инерции. Высокий правый берег нависал над поймой, как крепостная стена, и Александр Федорович не сразу понял, что вывело широченную черную кайму на осыпи под обрывом.

Очевидно, совсем еще недавно их скрывал обильный во вторую военную зиму снег, а теперь, хоть и стояли еще морозы, но солнышко все‑таки вытопило зимнюю падаль, сделав ее доступной глазу. Сказать, что эсэсманы лежали тут, под крутым берегом, густо, значило ничего не сказать. Они лежали сплошь, один на одном, по крайней мере, – до следующего отрога обледенелой глинистой осыпи. Немудреная с виду, очень подходящая к чудовищному пейзажу вокруг, на взгляд профессионала картина выглядела довольно‑таки загадочно. Настолько, что Бурда не поленился, вышел из машины и подошел к саперам. Все оказалось, в общем, достаточно банально. Здоровенная толпа эсэсовцев, собравшаяся вокруг толкового фюрера, прячась от советских войск, выходила к переправе, спустилась под обрыв, и была поголовно выкошена кинжальным огнем двух счетверенных установок.

Проще пареной репы. Только наблюдатели находились там, где положено, и были начеку. Не прошляпили и не дали себя обнаружить. Сумели сообщить девчатам‑зенитчицам примерную численность и характеристику гостей, а также, когда их, примерно, ждать. А советские девушки‑комсомолки за оставшееся у них, очень небольшое время замаскировали свое оружие так, что его невозможно было разглядеть со ста метров. А потом дождались, когда немцы, после не слишком тщательной разведки, все, до единого, окажутся под обрывом, на плоской, как ладонь, пойме. Восемь "максимов", таких, с виду, архаичных, подтвердили свою репутацию очень, очень надежного оружия. Черный вал атакующих, – а что им еще оставалось делать? – ни в одном месте не приблизился к позициям ближе, чем на 90‑100 метров. Густо насыщенные трассерами струи свинца стригли густо, не оставляя огрехов. И на то, чтобы убить почти три тысячи немцев, потребовалось на самом деле не так уж много времени. Из комсомолок ни одна не была даже ранена. Вот только у Тани Рапши, до войны работавшей на обувной фабрике в Кимрах, волосы в неполные двадцать один год словно подернулись инеем. Не от переживаний по поводу массового душегубства, нет. Просто прошло слишком много времени. Минуты две, пока два черных гренадера проходили мимо, настороженно оглядываясь. На таком расстоянии, что она успела разглядеть подробности: два здоровенных, тощих, как скелеты, чучела, одетых в немыслимые отрепья, но с автоматами. С провалившимися, черными щеками, а у одного еще и черная язва на конце горбатого носа.

А потом еще намного больше, пока медлительный, вязкий, как черный гной из прорвавшегося чумного бубона, поток самой страшной на свете смерти стекал с обрыва, накапливаясь внизу. То, что стадо это – вынужденное драпать на восток! – было очевидно обречено, не делало его менее опасным. Ужас ожидания оказался почти нестерпимым, девчонки были на грани срыва, но их храбрый командир, старший сержант Патимат Магомедова, судя по всему, не испытывала ничего, кроме злого азарта. Даже в лице не переменилась. Только жесткие черные глаза чуть сузились, пристально глядя на толпы врагов. Она была наследницей четырнадцати поколений воинов, и не упустила нужного момента. Не поспешила и не промедлила.

Оказывается, можно медитировать, и глядя на две тысячи восемьсот пятьдесят три подоттаявших трупа: на какой‑то там минуте безмолвного созерцания Бурда вдруг уверился, что война будет выиграна. С этого мгновения он больше не испытывал в этом ни малейших сомнений.

К марту месяцу, окружив и уничтожив "группу Холидт" и Касторненскую группировку[16], Красная Армия полностью очистила от врага Воронеж и освободила Харьков. Командование группы армий "Центр" под угрозой неминуемого окружения эвакуировало войска из Смоленска, войска Западного фронта создали плацдарм на правом берегу Днепра, в большой излучине, таким образом надежно прикрывшись от контрудара. Сделать большее было поистине выше человеческих сил. Германское командование проявляло чудеса распорядительности, затыкая бреши и пытаясь консолидировать совершенно недостаточные резервы во что‑то боеспособное, практически без боя сняло блокаду Ленинграда, рокировав большую часть сил группы армий "Север" на центральный участок фронта и дальше на юг. Это радикально ухудшило положение финских войск и, тем самым, настолько изменило весь сложный и тонкий баланс сил на северном фланге бесконечного фронта, что у командования самых северных фронтов, состоявшего из весьма ответственных высших офицеров, возникли, просто не могли не возникнуть некоторые естественные вопросы.

– Нэ тарапитесь, товарищ Говоров. Вивод из вайны Финляндии есть вопрос нэ только военный, но и палитический. Если дэло дайдет до войсковой операции против финнов, нас может устроить далеко нэ всякая победа. Нужен разгром. Нужна явная бэспомощность любых попыток вааруженного сапративления. Нужны в панике бегущие и сдающиеся войска. Нужно как можно больше пленных. Можите ли ви всо это гарантировать? Нэ спешите, падумайте, посоветуйтесь с товарищами, с Генштабом. Если это возможьно, начинайте падгатовку, если нэт, если нэт хотя бы уверенности, лучше аставить это дэло до завершения войны с Германией…

– Разрешите спросить? – И, на молчаливый кивок Верховного, продолжил. – А тогда как? И какая разница? Мне это нужно для того, чтобы лучше уяснить стоящую перед нами задачу, товарищ Сталин.

– Хараше. Ми предъявим ультиматум, и если его отвергнут, будем дэйствовать па‑плахому. Ми сосредоточим, при нэобходымости, до трех тысяч самолетов. Уничтожим Хельсинки, другие мало‑мальски заметные города, мосты, порты, электростанции. По городу в дэнь, пока они нэ войдут в ум. Если нэ поумнеют, ми уничтожим всо. Павтаряю: это – запасной вариант, крайний вариант, толко если ви нэ найдете хорошего военного решения, а они – заупрямятся и не паймут прэдупреждения. Но, если нэ будэт другого вихода, ми пойдем и на нэго. На чьто ми нэ пойдем ни в коем случае, так это на операцию в стиле Зимней Войны. На упорные баи, даже если в них будэт дастигнут успех. На мэдленное прадвижение вглубь финской территории. На значительные патэри в живой силе, даже если оны будут сапаставимы с финскими. У них нэ должно даже мисли остаться о том, что они могут ставить какие‑то там условия. Нужьно, чтоб они нэ только капитулировали, но и сламались. Сдаться навсегда. Или сгинуть. Ви всо поняли?