Текст книги "Революция 2. Начало"

Автор книги: Александр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Невысокие арки неровно делили комнату. Узкую прихожую яркими пятнами оживляли две большие китайские вазы из красного фарфора, притаившиеся в неглубоких нишах.

Дальше располагалась просторная столовая. Свет от старинных фонарей проходил сквозь разноцветные плафоны и окрашивал ее в уютные и нежные тона. Пузатый самовар, окруженный сладостями, блюдцами и чашками, сиял начищенными до блеска боками в центре круглого стола.

Расставленные вокруг резные, обтянутые потемневшей кожей стулья сразу поведали опытному глазу Соломона, что их изготовили во Франции не позднее середины позапрошлого века. Вдоль стен располагались покрытые тяжелым шелком небольшие столики, а на них кубки из слоновой кости вперемешку со скульптурками из черного дерева.

Каменный пол столовой покрывал персидский ковер толстого ворса. Только небольшой участок подле камина из красного гранита оставался голым. Мелкие искорки вылетали из горящего очага и быстро тухли на холодных серых плитах. На каминной полке Соломон не без удивления разглядел среди золоченых кубков тонкой работы пару тарелок старинной майолики.

Дальняя часть столовой представляла собой что-то среднее между гостиной и будуаром. Массивные дубовые кресла с высокими спинками явно вышли из мастерских фламандских краснодеревщиков. Под стать им был и глубокий изящный диван на гнутых ножках. Пол будуара застилала гигантская шкура белого медведя.

Но главным украшением небольшой гостиной служил богато украшенный инкрустациями шкаф черного дерева с множеством ящичков. За его стеклянными створками был устроен целый лабиринт из зеркал и бронзовых колонок. Безымянный мастер настолько грамотно продумал каждую деталь, что нутро шкафа казалось бездонным. На черной столешнице этой зеркальной бездны возвышалось старинное распятие из горного хрусталя, отделанное серебром.

«Итальянская работа. Семнадцатый век, – уважительно подумал Соломон. – Может, и не врут люди, что Юсуповы богаче императора».

– Располагайтесь, господа, – гостеприимно предложил Феликс и нервно хихикнул. – Отведайте чаю с пирожными, пока мы не снабдили их должной начинкой.

Доктор Лазоверт принялся старательно крошить палочки цианида на тарелку. Остальные расселись подле. Чай полился в чашки, сладкие пирожки и кексы пошли по кругу. Соломону чаевничать не хотелось. Побродив по комнате и вдоволь налюбовавшись предметами искусства, он остановился у небольшого столика под окном. На серебряном подносе стояли четыре закупоренные бутылки. Марсала, мадера, херес и портвейн. За вином располагалось полдюжины рюмок темного стекла.

– Не пора ли тебе уже ехать, Феликс? – скомкал бумажную салфетку Романов и бросил ее подле недопитой чашки.

– Распутин сказал, что шпики разойдутся к полуночи, – помотал головой Юсупов. – Не хотелось бы приехать раньше положенного и натолкнуться на его церберов.

Лазоверт закончил с цианидом.

– Ну-с, – вытирая испарину салфеточкой, выдохнул он, – куда будем сыпать?

Юсупов подал ему тарелку с шоколадными и миндальными пирожными. Доктор по очереди отделил их верхние половины и принялся обильно уснащать середину ядом. Заговорщики, словно зачарованные, наблюдали за его основательными движениями.

– А какое вино предпочитает Распутин? – Соломон разрушил волшебство момента.

– Мадеру, – стряхнул наваждение Юсупов.

Шломо подцепил нужную бутыль и задумчиво разглядывал этикетку.

– Давайте ее сюда, – скомандовал Лазоверт, вернув птифурам изначальный вид.

– Открытая бутыль посеет опасение, – возразил Соломон.

Юсупов повел плечами:

– Да и Старец может что-то заподозрить, если я буду пить с ним разное вино.

– Разумно, – согласился Шломо и вернул бутылку на место. – Не будем рисковать, господа. Отравим рюмки.

Доктор хмыкнул, но спорить не стал. Выудил из кармана склянку с раствором и подошел к винному столику.

– Оставьте это поручику, – остановил его Юсупов. – Яд может выдохнуться. Сухотин нальет его перед самым нашим приездом. Ну что ж, – князь довольно осмотрел наведенный на столе беспорядок. – Очень похоже. Гости напились чаю и поднялись наверх продолжать веселье. Думаю, можно начинать веселиться и нам, – задорно сказал он, стараясь не смотреть на побелевшего лицом Романова. Феликс встал из-за стола и снял с вешалки доху с высоким воротником. Надел меховую шапку и опустил на щеки наушники. – Едемте, доктор! Пожелайте нам удачи, господа! А вы, поручик, не забудьте завести граммофон.

Обняв на прощание каждого, Юсупов поднялся по лестнице. Лазоверт засеменил следом. Дверь черного хода громко хлопнула, а затем послышался рокот мотора.

Оставшиеся втроем заговорщики вернулись в кабинет.

В молчании прошло четверть часа. Пуришкевич курил сигару, задумчиво роняя пепел на пол. Кузен императора терзал спичечный коробок и отправлял в пепельницу папиросу за папиросой.

Стрелки показывали половину первого. Окончательно утомленный тишиной и ожиданием, Соломон принялся возиться с граммофоном. Развернул его рупором к лестнице. Проверил иглу. Выбрал из оставленных Юсуповым пластинок самую веселую музыку. К удивлению Шломо, ей оказался американский марш «Янки-Дудль», спетый на танцевальный лад.

Еще через четверть часа Соломон решил, что самое время разлить по рюмкам цианистый калий.

– Не взял бы он по ошибке рюмки с ядом, – услышал по возвращении Шломо встревоженный голос великого князя.

– Этого не случится, ваше сиятельство, – успокоил его Пуришкевич. – Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием.

Соломон спрятал усмешку в накладные усы и потер подбородок. От въевшегося в поры грима начинала зудеть кожа.

Внезапно Пуришкевич поднял вверх палец.

– Никак едут? – полушепотом произнес он.

Соломон тоже услышал нарастающий рокот мотора. Он подскочил к граммофону и быстро завертел ручку. Еще мгновение – и игла опустилась на испещренный бороздками миньон.

Сквозь шипение пластинки и барабанную дробь марша со двора прорвался звук хлопающих дверец автомобиля.

Под аккомпанемент флейт скрипнула дверь черного хода, и на площадке затопотали ноги, стряхивающие снег.

Прежде чем из граммофонной трубы вырвалось первое «Yankee Doodle went to town…», незнакомый голос внизу громко спросил:

– Куда, милай?

***

Феликс ненавидел Распутина.

Он ненавидел в этом зарвавшемся мужике все. Его обросшее неопрятной бородой длинноносое лицо. Его маленькие и близко посаженные темно-серые глаза, глубоко утопленные в глазницах. Вечно подозрительный, испытующий взгляд из-под густых нависших бровей. Слащавую, но вместе с тем злую и плотоядную улыбку, звук его вкрадчивого голоса. Хамскую манеру держаться извечным хозяином положения.

Он ненавидел его привычку выдумывать каждому прозвище. Свое – «Маленький», уничижительное и нарочито подчеркивающее, что есть еще и Большой Феликс Юсупов, он ненавидел почти так же, как и привычку Распутина называть его «милай».

А еще он его боялся.

– Куда, милай? – ласково спросил Распутин.

Феликс скрипнул зубами и задвинул дверной засов.

– Вниз по лестнице, – изобразил он улыбку, повернувшись к Старцу. – Столовая у нас там.

Распутин же, напротив, смотрел наверх. Туда, откуда доносились ритмичные аккорды американской песенки.

– А там что? Кутеж? – Распутин ткнул пальцем в сторону кабинета.

– Нет, – помотал головой Феликс, – у жены гости. Они скоро уйдут, Григорий Ефимович. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.

Не снимая галош, Распутин протопал по персидскому ворсу к камину. Погрел в его тепле длинные пальцы и прошел в будуар.

– Богато тут у тебя, – скидывая шубу и бобровую шапку на диван, протянул Распутин. – Затейливо.

Потыкав кончиком галоши медвежью морду, он повернулся к зеркальному шкафу.

– Ящик-то какой хитрый! – словно ребенок, всплеснул руками Старец. Раскрыл дверцы и запустил в зеркальный лабиринт руку. – Вроде как и дна нет, а тронешь – вот оно! – восхищенно повернулся он к Юсупову. – Хороша диковина!

Уже раздевшийся Феликс разливал чай.

– Садитесь, Григорий Ефимович, – поставил он чашку на блюдце. – Пейте, закусывайте. Я по случаю вашего визита наисвежайших птифур заказал.

Феликс пододвинул к Распутину блюдо с шоколадными и миндальными пирожными.

– Спасибо, Маленький, уважил. – Старец взял одно из них и отправил в рот. – А сам чего?

– Да сладкие они больно, – скривился Феликс, чувствуя, как пронизывает его взгляд Старца. – Не люблю сладкого.

– А я вот до него большой охотник, – пробуя теперь шоколадное, улыбнулся Распутин. – Много ли радостей-то в жизни, милай? Сахарок-то – он душу радует!

Феликс внимательно следил за Распутиным. Яд должен был подействовать немедленно, но Старец не выказывал ни малейших признаков отравления.

Время шло. Наверху раз за разом заканчивался и начинался снова веселый «Янки-Дудль». Феликс чувствовал, как с каждым заходом все больше натягиваются его нервы. Словно их наматывают на заводную ручку граммофона.

Распутин меж тем прикончил все миндальные пирожные и допивал третью чашку чая. Феликс отчаянно тянул время.

– Григорий Ефимович, а зачем Протопопов к вам заезжал? – спросил он, перебрав уже все нейтральные темы. – Все боится заговора против вас?

– Да, милай, мешаю я больно многим, – Распутин облизал замаранные шоколадным кремом пальцы, – что всю правду-то говорю. Не нравится аристократам, что мужик простой по царским хоромам в грязных сапогах шляется. Все одна зависть да злоба. А что мне их бояться? Ничего со мной не сделают. – Старец наклонился вперед и понизил голос: – Заговорен я против злого умысла. Пробовали, не раз пробовали, да Господь все время просветлял, – погрозил он в пустоту длинным пальцем. – А ежели только тронут меня – плохо им всем придется, – закончил Распутин. Откусил от последнего пирожного и улыбнулся мерзкой, плотоядной улыбкой.

Феликс почувствовал, как под острым прищуром Старца теряет остатки самообладания.

Вдруг Распутин закашлялся, будто поперхнувшись, и схватился за горло.

– Вам плохо, Григорий Ефимович? – Феликс вскочил на ноги.

– Что-то в горле першит, милай, – ответил тот. – Налей рюмочку.

Юсупов тотчас оказался у винного столика. Откупорив бутылку красного, он залил вином яд и подал Распутину.

– Ваше здоровье, – Феликс поднял безопасную рюмку и по-гусарски, в два глотка осушил.

Распутин пил медленно, с удовольствием. Мелкими глотками смакующего знатока.

– Откуда такое? – одобрительно крякнул он и поставил рюмку перед собой.

– Из Крыма, – ответил Феликс неровным голосом. – С наших виноградников.

– И много у тебя его?

– Целый погреб, – мотнул головой Юсупов, ожидая, что Распутин вот-вот повалится замертво.

Но Старец и не думал умирать.

– Это хорошо, – откинулся он на спинку стула, вытянул ноги и заложил руки за голову. – И мадера есть?

Юсупов кивнул.

– Давай-ка теперь мадеры, – почесал бороду Распутин.

Феликс потянулся было за новой рюмкой с еще одной порцией яда, но тут Старец протянул ему свою:

– Наливай в эту!

– Ведь нельзя же, Григорий Ефимович! – попытался возразить Феликс. – Невкусно вместе, когда и красное, и мадера. Я налью вам в свежую.

Распутин махнул рукой:

– Ничего, говорю! Лей в эту!

Холодеющими пальцами Феликс принял рюмку. Поставил ее на край винного столика. Медленно, словно в полусне, потянул пробку из бутыли. Она хлопнула, покидая горлышко.

Юсупов вздрогнул и словно ненароком столкнул рюмку со стола. Темное стекло ударилось об пол. Звонко. Вдребезги.

– На счастье! – хохотнул Распутин.

– На счастье, – бледным эхом отозвался Феликс, заливая очередную порцию яда на дне следующей рюмки мадерой.

Они чокнулись и снова выпили.

– Да что ты все скачешь, Маленький? – спросил вдруг Распутин. – Неси всю мадеру сюда!

Феликс повиновался.

Схватив бутылку, Распутин налил им обоим.

– А что княгиня? – поднял глаза к потолку Старец. – Скоро ли выйдет ко мне?

Юсупов пожал плечами.

– Думаю, гости скоро начнут расходиться, – поморщился Феликс, слыша, что «Янки-Дудль» начался заново. Юсупов бросил тоскливый взгляд на винный столик. Там, за бутылками, оставалась последняя рюмка с ядом.

Вдруг выражение лица Распутина резко изменилось: хитро-слащавая улыбка исчезла, вместо нее появилось выражение отвращения и злобы. Казалось, сейчас он кинется на Феликса и сомкнет на его шее когтистые пальцы.

– А может, не люб я ей, а? – вместо этого спросил Распутин. – Чурается мужика? Так поедем к цыганам, Маленький! Они меня завсегда любят! Поют мне. Пляшут.

– Не сердитесь, Григорий Ефимович, – тронул ненавистную руку Юсупов. – Она как гостей проводит, так сразу и выйдет, уверяю вас! Давайте еще по одной? – поспешил разлить вино Юсупов.

– А ты ведь тоже поешь? – подобрел после мадеры Распутин. На глаза ему попалась гитара. – Сыграй, Маленький, что-нибудь веселенькое.

Юсупов послушно взял инструмент.

– На душе тяжело, – признался Феликс, беря минорный аккорд.

– Ну, грустную сыграй, – разрешил Распутин. – Люблю, как ты поешь.

Феликс тряхнул головой.

– Гори, гори, – взял он минорную «ми», – моя звезда…

Время шло. Яд все не проявлял силы. Распутин внимательно слушал, то и дело подливая себе мадеры.

Феликс поежился. Несмотря на трещащий подле камин, ему вдруг стало ужасно холодно. Замерзшие пальцы плохо попадали по струнам. Уютная до этой минуты столовая превратилась в промозглый склеп, а сидящий напротив Распутин – в бессмертного вурдалака, цедящего из рюмки рубиновую юшку.

– Умру ли я, и над могилою, – из последних сил вывел Феликс, – гори, сияй, моя звезда.

Распутин захлопал в ладоши.

– Спой еще, – тут же попросил он. – Много души в тебе.

Поверх бравурного американского марша зазвучал новый романс.

В животном исступлении Феликс выводил ноты. Происходящее не укладывалось в голове. Реальность казалась безумным сном. Кошмар длился уже больше двух часов. Ходики на стене показывали половину третьего ночи.

Распутин прикончил бутылку. Взгляд его сделался мутным. Старец выставил локти на стол и оперся головой о ладони. Глаза его закрылись.

Феликс закончил пение. Ненавистный «Янки-Дудль» наверху тоже затих.

В наступившей тишине Распутин вдруг захрипел, встрепенулся и запустил руку за пазуху косоворотки.

– Вам нездоровится? – внутренне сжался Феликс.

– Голова что-то отяжелела, и в животе жжет, – медленно произнес Распутин. – Дай-ка еще рюмочку – легче станет.

Юсупов в два шага подскочил к винному столику.

– Возьмите, – протянул он Распутину полную до краев рюмку, на дне которой был яд. Последнюю рюмку.

Старец одним глотком опрокинул ее в себя, задрав к потолку бороду. Крякнул. Отер усы. И откинулся на стуле.

Лицо его сделалось бледным. Он судорожно выдохнул. И…

Громко, раскатисто икнул.

Феликс до крови закусил губу, чтобы удержать нарастающий в нем истерический смех. Человек, в течение двух часов принимавший цианид, мгновенный и смертельный яд, в дозах, которых хватило бы, чтоб отравить дюжину гренадеров, сидел перед ним и икал, мучимый изжогой. Феликсу нестерпимо захотелось проснуться.

Распутин еще раз икнул и поскреб лысоватую макушку.

Терпение Юсупова лопнуло. Рука сама потянулась к горлышку тяжелой закупоренной бутыли с хересом.

Наверху послышался звук двигающихся стульев. Раздались тяжелые шаги.

– Что так шумят? – поднял голову к потолку Распутин.

– Вероятно, гости разъезжаются, – ответил Феликс и на негнущихся ногах побрел к лестнице. – Пойду посмотреть.

Держась за стену, он нетвердой походкой поднялся в кабинет.

– Ну что? Как, готово? Кончено? – всколыхнулись в полумраке освещенной лишь настольной лампой комнаты фигуры.

– Яд не подействовал, – замогильным голосом ответил Феликс.

– Не может быть! – сдавленно воскликнул великий князь. – Он все принял?

Феликс кивнул.

– Ничего не понимаю, – прошептал Пуришкевич, повернувшись к Дмитрию Павловичу. – Заколдован он, что ли, что на него даже цианид не действует!

Тот пожал плечами.

– Яд на него или не действует, или ни к черту не годится, – хмуро посмотрел на поручика Юсупов. Потрясенный Сухотин только развел руками. – Время уходит, господа, ждать больше нельзя! Решим, что делать.

– Бросим на сегодня, – предложил Дмитрий. – Отпустим его с миром. Может быть, сможем убрать его как-нибудь иначе в другое время и при других условиях.

– Ни за что! – процедил Пуришкевич. – Неужели вы не понимаете, ваше высочество, что, выпущенный сегодня, он ускользнет навсегда? Живым Распутин отсюда, – отчеканивая каждое слово, полушепотом продолжал он, – выйти не должен и не выйдет! Предоставьте это мне одному, я его уложу из моего «Саважа»!

Феликс долгим взглядом посмотрел на великого князя, а потом повернулся к Пуришкевичу.

– Владимир Митрофанович, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил?

– Пожалуйста, – ответил Пуришкевич. – Вопрос не в том, кто с ним покончит. А в том, чтобы свершилось сие непременно этой ночью!

Юсупов протянул великому князю руку. Тот молча вложил в нее браунинг.

Феликс медленно спустился вниз.

Распутин стоял у зеркального шкафа и возился с ящичками: выдвигал их, шарил рукой, рассматривал и задвигал снова. Юсупов тихими шагами приблизился к Старцу, спрятав оружие за спину. Взгляд Феликса упал на хрустальное распятие.

«Господи, дай мне сил покончить с ним!» – одними губами произнес он.

– Да, – протянул Распутин, – хорошая вещь, должно быть, дорогая… А много ли ты за него заплатил?

Феликс хотел сказать, что не помнит, но тут Старец дал понять, что говорит не о распятии, а о шкафе:

– А потайные ящички есть в нем?

Феликс кивнул. Рука медленно, будто пудовую гирю, потянула из-за спины браунинг.

– Вот бы мне такой для зверюшек-то моих, – пробормотал Распутин, открывая стеклянные дверцы шкафа.

«Куда выстрелить, – мелькнуло в голове Юсупова, и последней фразы он не разобрал, – в висок или в сердце?»

– Григорий Ефимович, – громким голосом сказал Феликс, – вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились бы перед ним.

Распутин повернулся и увидел нацеленный в него ствол. Медленно поднял на Феликса глаза. В них стояло удивление.

Словно молния пробежала по телу Юсупова. Он коротко вдохнул и нажал на спуск.

Пуля ударила в грудь. Распутин утробно, по-звериному, рыкнул и грузно повалился навзничь на ослепительно белую медвежью шкуру.

***

«Ласточка или Таракан? – думал Шломо, разглядывая напряженные лица соратников по опасному предприятию. – Надо во что бы то ни стало первым добраться до трупа».

Внизу послышались неясные голоса, а потом глухо хлопнул выстрел.

Заговорщики гурьбой высыпали на лестницу. Тесня и толкая друг друга, они бросились вниз. Уже перед дверью в столовую Соломон незаметно повернул рычаг выключателя – свет погас. В вызванной темнотой заминке Шломо вырвался вперед и раньше других очутился в подвале. Натыкаясь на стулья, он проскользнул вдоль стены к будуару, налетев на остолбеневшего Юсупова, и едва не споткнулся о тело.

Пальцы Соломона пробежались по медвежьей шерсти. Ощутили плотный фетр галош, а следом – бархат шаровар. Фигурок в карманах не было. Не было даже карманов.

Электрический свет ударил по глазам – кто-то разобрался с выключателем.

Распутин лежал на белой шкуре, задрав бороду. На его кремовой рубахе плотного шелка расползалось багровое пятно.

Рядом с телом, держа в руках браунинг, стоял Феликс Юсупов. Зачесанные на пробор волосы растрепались. Лицо, будто вымазанное мелом, выражало крайнее замешательство.

– Я сделал это, господа, – сказал он кривыми губами, повернувшись к остальным. – Я его убил!

– Вы спасли Россию от позора и гибели, князь! – подоспел Пуришкевич.

Соломон тем временем развязал малиновый пояс с кистями, тщательно его ощупав при этом, и приподнял расшитый васильками подол косоворотки. На теле фигурок тоже не оказалось. Только массивный серебряный крест на цепочке.

Заговорщики окружили поверженного. Распутин умирал. Глаза были прикрыты. Лицо его подергивалось. Грудь изредка поднималась. Агония свела длинные пальцы судорогой, сжав их в кулаки.

– Надо убрать его с ковра, – пришел в себя Романов, – пока не натекло крови. Держите его за ноги, – сказал он Соломону, подхватив Старца за плечи.

Тело опустили напротив лестницы на гранитный пол ногами к выходу. Шломо проверил пульс – сердцебиения не было.

– Неужели он не взял ничего с собой? – Соломон в задумчивости разглядывал пол будуара. Его возбужденные подельники громко поздравляли друг друга и не обращали на него никакого внимания.

Ни на медвежьей шкуре, ни под диваном фигурок не было.

– Уже четвертый час, господа, – Юсупов наконец прервал потоки поздравлений. – Поспешим. Нам нужно закончить начатое!

Прежде чем переодеться в одежду Распутина, Соломон еще раз осмотрел труп. Распутин лежал на спине. Правое веко было чуть приоткрыто. Зеленая, будто у мертвой стрекозы, радужка стеклянно блестела в электрическом свете люстры. Левая рука, неестественно вытянутая вдоль тела, была сжата последней конвульсией в кулак.

Соломон хмуро натянул на голову бобровую шапку покойника и надел его длинную боярскую шубу прямо поверх шинели.

– Ну где же вы, поручик? – донесся с лестницы голос доктора Лазоверта.

«Что-то здесь неправильно», – подумалось Соломону. Он удрученно вздохнул и заспешил к машине.

Ощущение неправильности не покидало его. Не покидало, когда автомобиль с открытым верхом кружил в районе дома № 64 на Гороховой улице. И на Варшавском вокзале, пока доктор Лазоверт и Романов безуспешно пытались сжечь не влезающую в топку шубу Распутина.

«Что-то не сходится», – думал Шломо, стоя в привокзальной телефонной будке, ожидая соединения с «Вилла Рода».

– Прибыл ли уже Григорий Ефимович? Так его еще нет? Ну, значит, сейчас приедет! – машинально говорил Соломон, прокручивая в голове детали этой ночи.

«Положим, Распутин приучил себя к яду, – думал Шломо. В том, что цианид был высшего качества, он не сомневался. – Это маловероятно, но возможно. Но зачем подвергать себя столь опасным тренировкам, когда являешься владельцем магических фигурок? Тогда почему он не взял их с собой? Что-то не так… Что же я упустил?»

Роняя в телефонную трубку заученные фразы, Соломон пытался собраться с мыслями. Ощущение неправильности назойливым слепнем кружило где-то внутри, не давало сосредоточиться. Вспомнить что-то исключительно важное.

Покачиваясь на сиденье пролетки, Шломо пытался в деталях восстановить все виденное в доме Юсупова, каждую мелочь. Перед закрытыми веками раз за разом вставал образ убитого. Его перекошенное лицо. Всклокоченная борода. Стеклянный холод мертвого ярко-зеленого глаза.

Уже во дворе великокняжеского дворца Соломон спросил у Дмитрия Павловича:

– Ваше сиятельство, а вы не помните, какого цвета были глаза у Распутина?

– Темно-серого, – вынырнул из мрачных мыслей Романов и криво усмехнулся. – Он весь был темным человеком.

Вспышкой выхватило из памяти Соломона левую руку Старца. Ладонь, судорожно сжатую до белизны в костяшках. Будто бы единственной мыслью в агонизирующем мозге было – не выпустить, не отдать.

«Растяпа!» – выругал себя Соломон и добавил в сердцах еще пару крепких выражений.

– Разрешите, я поведу! – оттеснил он от дверцы авто доктора Лазоверта и прыгнул за руль.

Педаль газа до упора вжалась в пол. Затрепетали на ветру великокняжеские стяги. Машина понеслась на набережную Мойки.

***

Феликса мутило. Не помогал даже коньяк – вместо расслабления он принес тяжесть в затылке и острую боль в висках. Смерть Распутина не дала облегчения нервам. Тело наполняла усталость. Внутри ворочалось беспокойство.

Слушая вполуха пафосные речи Пуришкевича, Феликс барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Смутная тревога росла внутри Юсупова.

Феликс встал и спустился в столовую.

Подошел к телу. Голова Распутина склонилась набок. Глаза были закрыты. Тонкая паутинка слюны свисала из раззявленного рта и путалась в бороде.

Юсупов нагнулся, внимательно всматриваясь в ненавистное лицо мертвеца.

Вдруг Феликсу показалось, что правое веко Старца неуловимо дернулось. Князь зажмурился, прогоняя морок.

Глаз Распутина приоткрылся, обнажая змеино-зеленую радужку. Потом распахнулся второй – лазурно-синий. Покойник, не мигая, уставился на Феликса своим дьявольским разноцветным взглядом.

Феликс отпрянул. Тело тут же сковало ужасом. Не в силах более пошевелиться, не в силах даже дышать, Юсупов в оцепенении глядел на ожившего мертвеца.

Резким неистовым движением Распутин вскочил на ноги. На губах его выступила пена. Метнулись в воздухе скрюченные пальцы. Комната огласилась диким, истошным ревом.

– Феликс! Фе-еликс! – страшно выкатив глаза, захрипел Распутин и вцепился ему в плечо.

Феликс, собрав все силы, рванулся из железной хватки и бросился вон. В руках покойника остался его погон.

– Скорее, скорее револьвер! – Юсупов влетел в кабинет. – Стреляйте, он жив!

Пуришкевич выскочил на лестницу и остолбенел.

Рыча и хрипя, будто раненый зверь, по ступенькам карабкался Распутин.

– Феликс! Феликс! – разобрал Пуришкевич. – Все расскажу царице! Расскажу!

Трясущиеся пальцы никак не могли справиться с кобурой.

Выбравшись на площадку, Распутин прыгнул, налегая всем телом на дверь, и вывалился во двор. Одолев оторопь, Пуришкевич выдернул револьвер и бросился следом.

Дикая картина открылась его взору. Сквозь наполненную снежными хлопьями темноту в сторону ворот бежал оживший мертвец. Переваливаясь с ноги на ногу, по рыхлому снегу он удалялся вдоль кованого забора.

Пуришкевич прицелился. В ночной тиши выстрел «Саважа» прозвучал громовым раскатом.

Распутин бежал.

Владимир Митрофанович нажал на спуск еще раз.

Распутин поддал ходу.

Выругавшись, Пуришкевич что было силы укусил себя за трясущуюся кисть. Мгновения неумолимо утекали. Старец достиг уже самых ворот.

Пуришкевич старательно прицелился.

Третья пуля попала Распутину в спину. Он всплеснул руками и упал ничком в снег.

Пуришкевич кинулся к телу, но поскользнулся на неверных ногах и больно приложился головой о лед.

Сквозь вой ветра и звон в ушах ему вдруг почудился странный звук. Приглушенный хлопок. Негромкий выстрел.

Вскочив на ноги, Пуришкевич бросился к воротам. На секунду ему показалось, что от решетки отделилась неясная тень и растворилась в набитой метелью мгле.

Владимир Митрофанович подбежал к телу. Под лежащим на снегу Распутиным медленно расползалось рдяное.

Ярость ударила Пуришкевичу в голову. Он поднял ногу и от души приложил Распутину в висок каблуком.

***

Освальду Рейнеру очень хотелось выпить. Мысль о доброй порции виски не оставляла его уже третий час. Более всего он мечтал ощутить, как его тепло греет желудок, разливается по жилам, проникает в каждую насквозь промерзшую клеточку тела. Большой бокал хорошего виски и целые сутки сна – вот что выбрал бы сейчас лейтенант, предложи ему все сокровища Старого и Нового Света.

Ни того, ни другого не предвиделось. Освальд подышал на озябшие пальцы. Надел перчатки и выбрался из ледяного авто. Каждые полчаса он совершал короткую прогулку до ограды дворца. Это помогало скоротать время и хоть немного согреться.

Прижимая к онемевшим ушам куцый воротник, Освальд шел вдоль чугунной решетки. Скрип снега под подошвами вдруг прервался глухим ударом.

Освальд приник к ограде. Дальний угол двора озарился светом. От распахнутой двери к лейтенанту тяжело бежал человек без верхней одежды и с непокрытой головой. Он переваливался с ноги на ногу и громко рычал.

В растрепанном и бородатом мужике Освальд с удивлением узнал Распутина.

В освещенном дверном проеме появилась еще одна фигура. И тут же грохнул выстрел. Пуля свистнула мимо Освальда. За ней пролетела вторая.

Лейтенант вынул из кармана револьвер и щелкнул курком.

Распутин приближался. Когда до ворот ему оставалось шагов пять, грохнул третий выстрел. Старик споткнулся и упал на колени. Рыча и мотая головой, он на карачках пополз дальше. За ним тянулся кровавый след.

Освальд приоткрыл незапертые ворота и проскользнул во двор.

Распутин замер. Поднял глаза от земли и протянул к лейтенанту руку. В его разноцветных глазах застыла мольба. Рот старца раскрылся, выпуская облачко пара.

Прежде чем он успел произнести хоть слово, Освальд приставил к его лбу револьвер и нажал на спуск.

Старик упал грудью на лед, далеко выпростав руку. Что-то звякнуло и отскочило под ноги Освальду. Распутин сгреб скрюченными пальцами снег и затих.

Освальд нагнулся. Проверил на шее пульс. Сердце не билось.

Вдруг взгляд лейтенанта наткнулся на что-то блестящее у самого его ботинка. Освальд поворошил снег и выудил из него маленькую фигурку – ящерку из серебристого металла.

Разглядывать находку не было времени. По двору к воротам уже бежал безымянный стрелок. Освальд сунул фигурку в карман и рванул за ограду.

Поворачивая за угол, к припаркованной в укромной подворотне машине, он обернулся. От реки ко дворцу Юсупова, придерживая на ходу саблю, спешил городовой.

***

– Хороший выстрел. – Соломон внимательно рассматривал крупное пулевое отверстие в центре лба.

– Я часто упражняюсь, – важно сказал Пуришкевич.

Соломон усмехнулся. «Саваж» не дал бы такого ранения. Это был явно «Уэбли-Фосбери», штатный револьвер Интеллидженс Сервис.

Освальд Рейнер не оставил Распутину шансов. Соломон надеялся, что он не оставил где-то во дворе и фигурки.

– Господа, надо спешно увозить тело. Полиция может скоро вернуться, – заламывал руки Юсупов. – Ах, зачем вы признались городовому, Владимир Митрофанович! Он же непременно нас выдаст!

– Прекратите истерику, князь! – строго сказал Пуришкевич и гордо добавил: – В случае неприятностей я возьму всю вину на себя!

***

По заметенным декабрьским снегом улицам Петрограда к Старой Невке мчался крытый автомобиль. На дне машины, спеленатый в синюю занавеску и обмотанный цепями, лежал Григорий Ефимович Распутин.

Он был окончательно мертв.

Глава седьмая. Неоправданные ожидания

Российская империя, Петроград, 17 декабря 1916 года

«Надеюсь, на этот раз вы оправдаете мои ожидания, подполковник!»

Фраза, сказанная генерал-майором Глобачевым напоследок, никак не шла из головы. Рождественский потер озябший на утреннем морозе нос и вышел из экипажа. У парадного дома за номером шестьдесят четыре по Гороховой улице дежурил городовой. Испросив у него огня, Рождественский сладко затянулся табачным дымом.

Его подняли из постели в четверть шестого. Спешка была такая, что подполковник не захватил с собою ни брегета, ни оружия. Через полчаса Рождественский уже предстал перед начальником Петроградского охранного отделения.

Константин Иванович находился в крайнем волнении. Обычно серое его лицо раскраснелось, глаза лихорадочно блестели, движения сделались резкими.

– Дело на особом контроле у Васильева! Мне уже дважды звонил Протопопов! Императрица рвет и мечет! – топорщил усы генерал-майор. – Срочно выезжайте! Немедленно!

Уже до начала разговора подполковник особым внутренним чутьем определил, что вляпался в еще одну «секретную миссию для надежного человека». Слушая каскадную и сбивчивую речь Глобачева, Рождественский понимал, что не ошибся. На этот раз высокое начальство вместо слежки и убийства доверило ему обыск.