Текст книги "Революция 2. Начало"

Автор книги: Александр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

«Дядя Саса, а ты привез мне кукву?» – зазвучал тоненький детский голос.

Подполковник зажмурился, прогоняя наваждение, и судорожно сглотнул.

Качающийся поезд мчался сквозь туркестанскую ночь. Мерно стучали колеса. Тихо дышал под сухим полотенцем Скорый.

Рождественский скомкал подушку, лег и сунул ее под голову.

Заснуть он смог только к утру.

Утром двадцать третьего августа поезд прибыл в Джизак. На вокзале их встретил сухощавый казах. Высокий с залысинами лоб, живые раскосые глаза и висячие усики делали его похожим на китайского хитреца.

– Мустафа Чокаев, – представился он подполковнику.

– Это наш коллега из мусульманской фракции, – пояснил Керенский. – Приехал сюда переводчиком. А где Кутлу-Мухамет Батыргараевич?

– Он ждет вас в доме нового уездного начальника, – ответил Чокаев, провожая их к экипажу.

Пролетка с откидным верхом около получаса добиралась от станции до старой части Джизака. Вернее, до того места, что осталось от города.

Карательная экспедиция оправдала свое название. Еще на подъезде к Джизаку стали попадаться пепелища деревень. Обугленные деревья недавно цветущих садов черными головнями высились вдоль дороги, тянули обожженные ветки к высокому желтому небу. Стоячая вода зеленела в арыках.

Обломками зубов торчали впереди остатки крепостной стены. Артиллерия превратила низкие дома и узкие улочки в единое крошево из обугленной глины. Выковыривая из-под завалов нехитрый скарб, на развалинах копошились туземцы. Уцелевшие минареты отбрасывали на них длинные траурные тени. Миновав руины, повозка одолела еще четыре версты и въехала на русскую территорию города – укрепление Ключевое.

Депутат Тевкелев поджидал их на ступенях городской управы.

– Куропаткин здесь? – вместо приветствия бросил Керенский.

– Генерал-губернатор вчера уехал в Самарканд. – Тевкелев подкрутил кончик уса и повернул вытянутое лицо к Скорому. – Вы себя хорошо чувствуете, Александр Федорович?

– Пустяки! – махнул рукой тот. – Скажите лучше, что Куропаткин тут делал? Вы встречались?

– Не довелось, – признался Тевкелев. – Я виделся лишь с мусульманскими старейшинами и знаю все только с их слов.

– И что говорят? Как настроение в массах?

– Подавленное, – подобрал нужное слово депутат. – От разговора уходят. Сказали только, что много крови пролилось. Что генерал-губернатор по приезду хотел сначала всех повесить, но потом смилостивился. Объявил, что за убийство русских людей вся земля вокруг на пять верст отойдет государству. Туземцы теперь лишний раз голову поднять бояться, не то что разговаривать.

– С такими заявлениями он нам все карты смешает, – скривился Скорый. – Медлить нельзя! Сегодня же отправляемся в Самарканд!

– Сегодня поезда уже не будет, – сообщил Чокаев. – Да и вам с дороги отдохнуть бы.

Рождественский устало усмехнулся. Видно, плоховато знали члены депутации своего главу.

– Поедем лошадьми, – приказным тоном заявил Скорый. – Выезжаем немедля. К вечеру будем там.

Чокаев с надеждой посмотрел на Тевкелева, но не нашел поддержки. Бормоча что-то на тюркском, переводчик поплелся искать ямщиков. Подполковник разобрал в его ворчании что-то про жару и собак, которым и восемьдесят пять верст не крюк.

К трем часам дня унылые киргизские лошади тянули дорожную карету по почтовому тракту в Самарканд. Такыры сменялись барханами. Барханы превращались в покрытую трещинами, поросшую саксаулом степь.

Однообразие пейзажа нарушилось лишь единожды. Словно мираж из полуденного марева, выплыли навстречу путешественникам «Железные врата». Проход, разделяющий хребты Мальгузар и Нуратау, дышал величием древности и по праву назывался воротами Тамерлана. Скудная зелень жалась к извилистой речке Санзар, несущей свои воды в этот узкий скалистый проем. Рождественский едва не потерял шляпу, разглядывая уходящие ввысь отвесные стены ущелья. Они давили, нависали над петляющей дорогой. Казалось, вот-вот – и обрушатся с них камни, засыпая сорокаметровое ущелье вместе с непрошеными гостями. Полетят копья и стрелы стражей хана Тимура, все еще защищающих подходы к столице своего эмира.

В Самарканде Куропаткина не оказалось. Депутаты разминулись с генерал-губернатором. Немногим ранее он отправился поездом в Ташкент.

Измученные путешественники мечтали об отдыхе, но разбушевавшийся Скорый и слышать ничего не хотел. Днем они устроили небольшой митинг на базарной площади, а тем же вечером поезд уже нес депутацию в Андижан.

Утром двадцать пятого августа площадь у мечети Джами была переполнена сартами и киргизами. Магометане не торопились расходиться после молитвы. Они ждали гостей от ак подшо – белого царя. На каменных ступеньках теснилась беднота. В тени черепичного навеса, подпираемого резными деревянными столбами, расположились муллы, манапы и горожане побогаче.

Среди туземцев белыми пятнами мелькали полицейские мундиры. Рождественский ухмыльнулся: за всю их поездку местное отделение «охранки» впервые напомнило о себе.

Тевкелев выступил вперед и поднял руку, призывая к тишине.

– Ас-саляму алейкум, уважаемые! В поисках правды мы явились в ваш славный город, – начал он уже слышанную Рождественским речь. Те же самые слова уфимский депутат произносил перед магометанами Самарканда. Наверное, те же он говорил и в Джизаке. Результат был схожим – беседа не ладилась. Туземцы молчали.

Тогда слово взял Керенский.

– Первым делом я бы попросил, – выдерживая паузы для удобства переводчика, начал он, – покинуть наше собрание господ полицейских! Все мы здесь мирные люди и собрались для душевного разговора. Тут нет никакой опасности, и нужды в услугах полиции тоже нет!

По зрителям ронесся рокот одобрения. Жандармы переглянулись. Бывший за старшего ротмистр попытался нашептать что-то на ухо Скорому, но тот остался непреклонен. Придерживая на ходу «селедки», белые мундиры покинули площадь.

– Уважаемые, – продолжил Керенский, едва полиция скрылась из виду. – Уверяю вас, и в Туркестане, и в России есть русские люди, которым небезразличны судьбы туземного населения! Наша комиссия – живой тому пример! А лично я готов работать для вас так же, как и для своего народа!

После его пламенной речи дело сдвинулось. Туземцы наперебой стали жаловаться на тяжелую жизнь. На военные поборы и взяточничество. На недостаток пригодных земель. Жалоб было столько, что Скорый тут же попросил нести чернила с бумагой и организовал их запись. Обучение в медресе и мактабах проводить по шариату. Народных судей подчинить Духовному собранию. Тела убитых не вскрывать. Всякие книги печатать мусульманским шрифтом. Всю полицию назначить из мусульман. И конечно же – вернуть землю и не забирать сыновей, отцов и братьев на войну с «Германом». В три пера ложились на хлопковые листы жалобы и просьбы к белому царю.

Керенский сиял как новый пятак и потирал руки.

– Уважаемые, я постараюсь устроить для вас все, о чем вы просили! – тряся в воздухе пачкой исписанных листов, сказал он в завершение собрания. – Все вы должны знать: теперь в России повсеместно беспорядки, вызываемые неправильными действиями правительства! Я убежден, по окончании войны в России обязательно вспыхнет революция, которая низвергнет существующую власть и заменит ее новой, лучшей властью, построенной исключительно на выборных началах!

Рождественский внимательно слушал Чокаева. Переводчик исправно повторял слова Скорого на тюркском.

Тем же вечером к депутации приставили двух полицейских. А на следующий день Александру Федоровичу вручили телеграмму от генерал-губернатора. Куропаткин настоятельно советовал ему воздержаться при дальнейшем общении с местным населением от всяких разговоров на общеполитические темы. Керенский лишь картинно складывал ироничные гримасы и назначал все новые встречи: с беднотой и священниками, с торговцами рисом и хозяевами маслобоен, с интеллигенцией и владельцами хлопкоочистительных заводов. Молва о столичных заступниках покатилась по Ферганской долине.

На вокзале в Коканде их уже не просто встречали, их – приветствовали. Не обошлось и без репортеров: Скорый долго позировал, улыбаясь в объективы трехногих фотоаппаратов. Депутацию разместили в гостинице с вычурным для Коканда названием «Лондон». Представители татарской и русской общественности хотели даже закатить в честь гостей банкет, но администрация гостиницы воспротивилась. Рождественский сначала решил, что из опасения прогневать властей, но уже потом, увидев обшарпанное здание, понял – из боязни позора на всю страну.

Банкет в честь депутации все-таки состоялся. Правда, через четыре дня и уже в Ташкенте. Политическая и торговая элита города расстаралась на славу. Просторный зал имения одного из фабрикантов вместил более ста человек. Пышное застолье завершилось балом и салютом.

Керенский был в центре внимания. Первый тост на правах почетного гостя доверили ему. Подняв за тонкую ножку бокал шампанского, он поблагодарил собравшихся за радушный прием и заверил, что по возвращении в Петроград выступит с объективным и всеобъемлющим докладом о ситуации в Туркестане.

Весь следующий день они провели в Ташкентской городской Думе. Туземные депутаты приходили засвидетельствовать почтение и порассуждать о будущем страны. Все их визиты сводились к нехитрым просьбам – лоббировать представительство Туркестанского края в Думе следующего созыва и поспособствовать их переезду в Петроград.

Работа комиссии подходила к концу. Угомонившийся наконец-то Скорый вернулся в дом брата до ужина. Рождественский поднялся к себе в мезонин, скинул ненавистные ботинки и с наслаждением завалился на кровать.

В такт гудящему телу гудели в голове мысли. Подполковник думал о том, что это путешествие изменило его отношение к Керенскому. Фотография и сухие строчки досье из папки с завязочками превратились в живого человека. Крамольного, но искренне верящего в свое дело. Человека, достойного уважения.

Думал Рождественский и о подушке в поезде на Джизак. О том, как придется докладывать о «не проявленной должной настойчивости в порученной ему миссии». О том, что последует за этим докладом.

О том, сумел бы он положить эту подушку на лицо Скорому, окажись снова в том душном купе, думать подполковнику не хотелось.

Ход его мыслей прервал едва различимый в будничных звуках дома скрип калитки. Рождественский вскочил с кровати, бросился к окну и увидел, как Александр Федорович, помахав кому-то из домашних, засеменил вверх по переулку.

На бегу надевая пиджак, Рождественский кинулся к выходу.

– Папирос забыл купить, – едва не налетев в дверях на хозяйку, пробормотал он и быстрым шагом пересек сад.

Скорого не зря так прозвали в Охранном отделении. Двигался он стремительно, будто поезд, едва ли не на полусогнутых ногах. Со стороны это смотрелось забавно, но филерам приходилось не до смеха – для слежки за Керенским нужно было обладать недюжинной прытью. Рождественский ощутил это на своей шкуре. Нагнать Скорого он сумел только на улице Боткина. Держась на должном расстоянии, подполковник перевел дух.

Керенский перешел на другую сторону улицы и направился к кладбищенской ограде. Пройдя ворота, Скорый двинулся по главной аллее в направлении храма. Заходящее солнце отражалось от золотых маковок и напоминало о смирении и тщетности всего сущего.

Рождественскому стало не по себе. Перехватило дыхание. Словно он и впрямь облачился в тесное и постыдное «гороховое пальто».

Тем временем Скорый свернул с главной аллеи направо и медленно, словно боясь что-то пропустить, двинулся среди могил.

Подполковник добавил ходу. Проскочив церковные ворота, он, срываясь на бег, метнулся к дальней калитке. Тропинка за ней вывела к арыку. Стараясь не потерять из виду широкополую шляпу Керенского среди памятников и крестов, подполковник шел вдоль канала. Тишину кладбища нарушали лишь его тихие шаги да журчащая вода.

Слева ударил церковный колокол. Небо над храмом тут же наполнилось каркающим вороньем. Рождественский вздрогнул и перекрестился, на мгновение выпуская Скорого из вида.

Мгновения хватило. Шляпа исчезла.

Подполковник вытянул шею. Закрутил головой. Керенского не было видно.

Рождественский выругался сквозь зубы и медленно начал пробираться туда, где видел его в последний раз.

Солнце почти скрылось за горизонтом. На кладбище опустились серые тени. Все сделалось зыбким и призрачным. Подполковник отчего-то вдруг вспомнил, что в спешке не захватил с собою оружия.

Вдруг впереди послышалось неясное бормотание. Он осторожно выглянул из-за надгробия и увидел Скорого. Тот стоял, опустив непокрытую голову, подле массивного двухметрового креста черного мрамора.

– Кланяйся родителям, – разобрал Рождественский его бормотание. – Передай, мы их помним и любим.

Скорый поцеловал кончики пальцев и коснулся ими креста. Грустно вздохнув, он надел шляпу и зашагал меж могил к центральной аллее.

Подполковник ощутил, что щеки его пылают. Скользнув к надгробию, он чиркнул спичкой и высветил на мраморе золотые буквы: «Надежда Федоровна Сварчевская».

«Она долго болела…» – вспомнились ему печальные слова Керенского.

Стыд жгучей плеткой хлестал сердце подполковника. Он ощутил себя совершенно никчемным и гадким человеком.

– Я должен был проследить. – Рождественский попытался утихомирить жжение в груди. – Меня за этим послали.

«Не только за этим, – неумолимо откликнулось в голове. – Тебя послали убить этого человека. Виновного лишь в том, что без опаски говорит неугодные вещи».

Спичка обожгла подполковнику пальцы и погасла.

Держась на почтительном расстоянии, Рождественский пошел вслед за Александром Федоровичем.

Тот на всех парах летел мимо опустевших к вечеру дуканов. На Ташкент обрушилась ночь. Улицы освещались лишь мерцанием громадных звезд и бледным светом растущей луны. Рождественский уже и позабыл, как стремительно темнеет в этих краях. Стараясь не упустить Скорого, он прибавил ходу.

Впереди зазывала огнями и запахами чайхана. От ее входа наперерез Керенскому метнулась маленькая сгорбленная фигура. В падающем из окон заведения свете Рождественский разглядел нищенку, прижимающую к груди спеленатого в лохмотья ребенка. Она теребила Керенского за рукав и что-то заунывно причитала.

Александр Федорович вынул из кармана бумажник. Подставив его нутро под свет окон, он выудил ассигнацию и протянул попрошайке. Та выхватила ее, будто каштан из огня, и сунула за пазуху.

Керенский вернул кошелек на место и пошел дальше. Подполковник двинулся было за ним, но тут случилось странное.

Нищенка выпустила из рук ребенка. Не издав ни звука, сверток шлепнулся на мостовую. Женщина кинулась к ближайшей шийпане. Из темноты каркасной беседки выплыли три коренастые фигуры. Выслушав торопливый бубнеж попрошайки, они припустили за Керенским.

Рождественский еще раз пожалел, что не взял с собой револьвера. Что было духу он бросился следом, но никак не мог догнать проворных туземцев. Насколько хватало глаз, улица пустовала. Ни Керенского, ни его преследователей видно не было. Дома здесь липли друг к другу, и подполковник едва не пролетел мимо чернеющей пустотой подворотни. Он остановился, переводя дух, и прислушался. Так и есть: в глубине узкого проема слышался шум возни.

Оставленный настороже душегуб не успел подать сигнала подельникам – короткий прямой в кадык, и он безмолвно повалился.

Перед Рождественским открылась залитая лунным светом картина. Керенского прижали к глинобитной стене двое бандитов. Один шарил по его карманам, второй держал у горла длинный и загибающийся к кончику нож.

– Руки уберите, шакалы, – прорычал подполковник на тюркском, чувствуя, как позабытый уже боевой азарт кипятит кровь и бьет в голову.

Сарт, что пониже ростом, резко обернулся. Выдернул руку из кармана Керенского и запустил ее за пазуху своего халата. Дожидаться его дальнейших действий Рождественский не стал. Одним прыжком он покрыл расстояние меж ними и ударил ногой, метя в колено. Там хрустнуло, и под вопль грабителя подполковник быстро огляделся.

Все, что он успел заметить, – отблеск луны на летящей в живот стали. Тело автоматически развернулось боком, будто снова оказалось на татами в зале Петербургской полицейской школы. Руки сами сделали свое дело. Левая ладонь сжала лезвие и потянула его дальше по движению. Правая – ударила вверх, под челюсть нападавшему. Роняя остроносые галоши, душегуб опрокинулся навзничь, крепко приложившись о землю головой.

По инерции Рождественский надавил коленом на грудь и замахнулся, метя острием ножа в горло, но его крепко схватили за руку.

– Не берите греха на душу, капитан, – голос Керенского дрожал. – Уйдемте отсюда скорее.

Подполковник отшвырнул нож и встал на ноги. Низкорослый сарт выл у стены, обхватив сломанное колено.

– У вас кровь. – Керенский протянул подполковнику галстук.

Рождественский молча обернул им рану на руке.

– Да идемте же! – прошептал Александр Федорович. – Не ровен час, жандармы появятся!

Рождественский, чувствуя, как слабеет оставленное адреналином тело, повиновался.

Остаток пути они прошли молча. Уже у калитки перед домом Керенский остановился и внимательно посмотрел в глаза подполковнику:

– Сергей Петрович, а как вы, – Рождественский уже приготовился отвечать что-то про папиросы, но вопрос закончился неожиданно, – как вы это сделали? Там, в переулке? Это какая-то борьба?

– Японская, – улыбнулся подполковник и облегченно вздохнул. Объяснять, что он делал на той улице в столь поздний час, не хотелось. – Джиу-джитсу. Увлекался в молодости чтением Гарри Гонкока.

– Не слышал о таком, – признался Керенский. – Удивительная вещь.

– Я бы хотел, – сказал Рождественский, – чтобы это происшествие осталось между нами.

– Как вам будет угодно, – кивнул Александр Федорович. И, прежде чем открыть дверь, добавил: – Спасибо вам, капитан. Теперь я ваш вечный должник.

Глава пятая. Охотник за вольными каменщиками

Российская империя, Петроград, октябрь 1916 года

С начала войны Соломон Розенблюм ощущал себя «спящим» агентом.

Первые тревожные изменения начались в тринадцатом. Тогда ему перестали выплачивать ежемесячное жалование. Капитан Джон Скэйл из Интеллидженс Сервис принес извинения, но сообщил – отныне деньги будут поступать только за свежую информацию о нефтяных интересах Российской империи в Персии. А какие могут быть новости с Востока, когда в Европе заварилась такая каша?

Наблюдая, как тает сумма на его банковском счете, Шломо горевал с полгода. А потом честно признался связному – Иран интересует Россию теперь меньше, чем Балканы.

Казалось бы, пора собрать вещички и сменить сырой Петроград на не менее сырой Лондон. Но отзыв так и не приходил. Когда же Соломон озвучил резонный вопрос в британском консульстве, ему объяснили, что его величество еще заинтересован в усердной работе внештатного сотрудника секретной службы Сиднея Райли по месту его дислокации. Велели ожидать новых инструкций.

Ожидать их было голодно. Война разорила Шломо, а британская разведка все не спешила «будить» агента Сиднея Райли.

Декабрь пятнадцатого выдался холодным. Петроград казался Шломо вмерзшим в лед пароходом. Трубы его едва чадили. Палубы заносило белой ледяной крупой. Команда забилась в трюм и молила о спасении или скорой смерти. Вокруг царило уныние и отчаяние.

В один из таких тоскливых дней на Невском проспекте Соломон повстречал Уточкина. Полуголодный и плохо одетый Сергей Исаевич поразил его диким и больным взглядом. Едва узнав Соломона, он тут же попросился сыграть с ним в бильярд по рублю за шар. Когда Шломо отказал, сославшись на спешку, бывший авиатор расплакался. Смахивая с ресниц замерзающие слезы, Уточкин признался, что не ел уже три дня и с трудом стоит на ногах.

Соломон долго отпаивал его водкой и горячим чаем в ближайшем трактире. Величайший спортсмен и сорвиголова, участник перелета из Санкт-Петербурга в Москву, первым поднявший моноплан с Комендантского аэродрома, хлебал жидкие щи и нес откровенную чушь. Сверкая безумными глазами и заикаясь, Уточкин рассказывал Шломо, что повстречал во время прогулки императора и тот пригласил его – великого русского авиатора – в гости: обсудить перспективы воздушного флота. Что завтра, ну или уж послезавтра – наверняка, когда спадет жар, Сергей Исаевич отправится в Зимний дворец на утренний кофий к царю.

Розенблюм смотрел на этого некогда блестящего, глубокого и светлого человека, и сердце его наполнялось горечью. Уточкин был окончательно и бесповоротно безумен.

Конечно, к императору бывший авиатор не попал. Его снова вернули в психиатрическую больницу св. Николая Чудотворца. Сбежать оттуда еще раз Уточкину было уже не суждено. «Забытый всеми, – прочел Соломон чуть позже в «Петроградской газете», – недавний герой толпы скончался под новый, одна тысяча девятьсот шестнадцатый год от кровоизлияния в легкие».

История с безумным авиатором произвела на Шломо сильное впечатление. Пересчитав оставшиеся фунты, он решил покинуть фешенебельный номер «Англетера» и переехать в Апраксин переулок – в небольшую каморку своего антикварного магазина.

Раньше Соломон использовал ее в качестве маленького персонального музея, хранящего экспонаты его наполеоновской коллекции. Теперь же небольшая комната в три на четыре метра стала ему еще и спальней, гардеробной и кабинетом.

Единственный оставшийся у него бизнес шел плохо. Антикварные диковинки стали не нужны в холодном и голодном Петрограде. Мука и керосин набирали цену. За два месяца хлеб прыгнул с двух с полтиной рублей за пуд аж до двадцати пяти.

Окруженный золоченым оружием, фарфором, книгами и гравюрами, Шломо кутался в плед и грел руки над дрожащим пламенем примуса. Его тусклый свет, заменяющий дорогое электричество, призрачно колебался и выхватывал из холодного сумрака комнаты вещи, которых касались пальцы великого Бонапарте. Корсиканского лейтенанта от артиллерии, ставшего императором. Предметы, на поиски которых Розенблюм потратил гору наличных и двадцать лет жизни.

Зима подходила к концу. Заканчивались и деньги. Раз в неделю Шломо доставал из шкафа модный английский костюм и ехал по клубам. Покерный стол не давал ему пропасть с голоду, но, конечно же, не решал всех проблем. Грешным делом Шломо начал даже задумываться, не продать ли за бесценок часть коллекции, чтобы вложиться в сахар и крупы.

К счастью, до этого не дошло. Амплуа продуктового спекулянта всегда внушало Соломону омерзение. Отложив идею с торговлей едой до самых черных времен, он решил вернуться к старому ремеслу соблазнителя женщин. Шломо уже в деталях продумал изящную аферу с женитьбой, когда о нем все же вспомнили в доме на Французской набережной.

– Сидней Джордж Райли, – представил Шломо молодому лейтенанту секретной службы капитан Скэйл. – Наш внештатный сотрудник в Петрограде. Он будет вашим вторым номером.

– Освальд Рейнер, – без особой теплоты протянул руку агент.

Соломон внимательно рассматривал его прямой англосакский нос, надменные скулы и тонкие волосы, зачесанные на пробор. Глядел, как презрительно выгибаются узкие губы лейтенанта, когда он оценивающе скользил по лицу Шломо своим рыбьим взглядом. Породистому британцу явно не нравилось, что в компаньоны ему выбрали еврея-перебежчика в поношенном сюртуке. Лейтенанту, которому на вид не было и тридцати, сорокатрехлетний Соломон, должно быть, казался безнадежным стариком.

Второму номеру полагался от Интеллидженс Сервис довольно скромный гонорар и сорок фунтов на представительские расходы. Еще ему полагалось не задавать лишних вопросов. А посему, когда Рейнер велел Шломо сблизиться с петроградскими масонами, он только пожал плечами.

– Особое внимание необходимо уделить, – будто сопливого школяра, важно наставлял Соломона лейтенант, – персонам из высшего света, правительства или думского собрания. Главная характеристика – склонность к рискованным предприятиям и неприязнь к Григорию Распутину.

Шломо ухмылялся, топорща тонкую щеточку усов. В масоны словно магнитом тянуло любителей острых ощущений, а уж если говорить о ненависти к Старцу – тут каждый второй в Петрограде готов втихомолку поворошить его грязное белье. Но на деле все вышло сложнее.

Соломон дернул за все ниточки – без результата. Не интересен был петроградским масонам обнищавший антиквар. О выходе на лиц из правительства и приближенных к императору и речи не шло. О членах Государственной думы удалось разузнать лишь то, что многие из них состояли в ложе под названием «Роза», входившей, в свою очередь, в «Великий Восток народов России».

Эти жалкие сведения достались Шломо большим трудом и немалыми деньгами. Пришлось даже добавлять из гонорара. Среди русских масонов бушевала паранойя. Законспирированы они были не хуже революционеров. Не существовало даже масонского знака, по которому вольные каменщики опознают друг друга в цивилизованных странах.

Все, чего смог добиться Соломон, – очаровать госпожу Соколовскую и напроситься к ней в ученики. Тира Оттовна была далека от политики и занималась больше историей русского масонства. Ее маленький кружок, что собирался в Музее изобретений и усовершенствований на Мойке, важно именовался ложей, но по сути не имел никакого влияния. Это не мешало госпоже Соколовской носить гордое звание Досточтимого Мастера и регулярно собирать взносы со Шломо, стойко выдержавшего весь этот цирк с Комнатой Размышлений, петлей на шее, ходьбой в одном ботинке и обнажением левой груди.

Всякий раз, возвращаясь с этих бестолковых посиделок в свою каморку, он в измождении падал, не раздеваясь, на узкий диван. Разговоры с экзальтированными дамочками о будущем многострадальной России и бородатом развратнике и мздоимце Распутине отнимали у него все силы, но ни на йоту не приближали к цели.

Соломон вновь ощутил себя блуждающим по кругу в непроходимых джунглях Бразилии. Не было за спиной двух раненых англичан, которых приходилось волочь на себе. Не было притаившихся в листве голых дикарей, плюющих в него отравленными стрелками. Но чувство усталости, тщетности и безысходности было ровно таким же.

Впрочем, дикарей с успехом заменял недовольный положением дел лейтенант Рейнер. Он надменно кривил тонкие губы и выплевывал в Шломо ядовитые упреки в несостоятельности. Колкости молокососа легко отскакивали от ледяного лица Соломона – опытного игрока в покер. Но их яд все же отравлял душу: ведь лейтенант прав – дело застопорилось. Лето проходило впустую. Фортуна отвернулась от своего любимца.

Удача вернулась в последние дни августа, и пришла она, как водится, откуда не ждали. Соломона снова вызвали на Французскую набережную. Там его уже ожидал лейтенант Освальд Рейнер, и вид у лейтенанта был на удивление бледный.

Киношник Бромхэд привез из Англии четкие и однозначные инструкции: операцию, получившую название «Целлулоид», возглавлять теперь должен Розенблюм. Кроме прочего, невысокий и пузатый капитан доставил Соломону запечатанный сургучом конверт и маленькую шкатулку из полированного ореха.

Одного взгляда на колючие и угловатые буквы хватило – в игру вступил Безумный Шляпник со своим Орденом.

Сэр Артур Уинсли был сух и конкретен. Шломо и его подручному лейтенанту предстояло организовать устранение Григория Распутина. Причем надлежит устроить все таким образом, чтобы русские решили, что это целиком их идея. Пробить этакий карамболь, по заверениям Уинсли, поможет фигурка Орла, обладающая магией убеждения.

Соломон и раньше выполнял странные, но щедро оплачиваемые поручения Ордена. Некоторые из них были весьма щекотливыми, а пара-тройка – даже заставила вымарать руки. Но главное, что вынес Шломо из общения с Хранителями, так это стойкое желание держаться подальше от их драгоценных предметов.

С точки зрения науки фигурки были необъяснимым феноменом. С точки зрения религии – откровенной ересью. Интуиция же подсказывала Шломо, они не только вредны для здоровья, но и опасны для жизни. А эта старая дама его никогда не обманывала. Посему Соломон решил полагаться на врожденное обаяние, а Орла подключить лишь при самой крайней нужде.

После устранения Распутина птичку необходимо было вернуть сэру Артуру. Но не одну, а уже в компании серебристых зверей, изъятых у покойного Старца. Список возможных предметов Распутина прилагался к письму на отдельном листке и занимал добрую его половину.

Роль главных заговорщиков по плану Уинсли отводилась князю Феликсу Юсупову и депутату от трудовиков Александру Керенскому, который, ко всему, являлся еще и Внераблем ложи Верховного Совета «Великого востока народов России».

Теперь мозаика начинала складываться. Из обрывков разговоров и полунамеков в британском консульстве Розенблюм выяснил: Юсупов был оксфордским однокашником Освальда. Его разработкой занимался сам лейтенант, пока Соломон охотился на масонов.

Труды Шломо оказались тоже не бесплодны. Госпожа Соколовская отзывалась о «Великом Востоке» как о самой многочисленной петроградской организации и выболтала имя ее младшего надзирателя. Это был присяжный поверенный Александр Яковлевич Гальперн.

Тут удача улыбнулась Соломону во второй раз. Гальперн подрабатывал юридическим консультантом в британском посольстве.

Соломон ощутил, как в нем просыпается знакомое чувство. Впервые оно появилось еще в молодости, когда Шломо работал вышибалой в грошовом бразильском борделе. Это был щекочущий азарт предвкушения. Второе дыхание. Небывалый прилив энергии и сил. «Вдохновение авантюриста», как называл его про себя Соломон.

Агент британской секретной службы Сидней Джордж Райли окончательно пробудился.

***

В антикварной лавке звякнул дверной колокольчик.

Соломон на секунду отвлекся от непокорного примуса и глянул через плечо. Освальд Рейнер сложил зонт, стряхнул с него воду и переступил порог.

– Доброго утречка, лейтенант. – Шломо наконец-то прикрутил фитилек. Пенная шапка послушно осела в турке. – Не желаете кофию? Бразильский. Из довоенных запасов.

К бодрящему напитку Соломон пристрастился в Южной Америке. Чашка ароматного допинга была как нельзя кстати. Всю ночь он провел за изготовлением верительных писем, выданных английскими франкмасонами на Сиднея Райли.

Привычным движением Освальд перевернул табличку надписью «Извините, мы закрыты» наружу и осмотрелся через стекло витрины. Покрытая пузырящимися лужами мостовая была пуста.

– Не откажусь, – буркнул он, стягивая мокрый плащ.

– Рафинаду, правда, нет, – горестно посетовал Шломо, разливая кофе по чашкам. – Вы не захватили?

Лейтенант поджал губы, но издевку проглотил. После назначения Соломона главой операции их и без того прохладные отношения разладились окончательно. Скрытая неприязнь Освальда к Шломо переросла в иное, более глубокое чувство. Соломона это ничуть не тревожило. Скорее забавляло.