Текст книги "Революция 2. Начало"

Автор книги: Александр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

На удивление Папюс ответил сразу:

– Он был там, но его отдалили. Весьма неплох – предсказал падение Порт-Артура. И, хочу добавить, Распутина этот блаженный яростно ненавидел.

Ноздри сэра Уинсли дрогнули. Он словно взял след:

– Вот как? Отчего же?

– Говорили, что эти господа не поделили сферу влияния. Два прорицателя при дворе – это хуже двух поварих на кухне. – Сэр Артур медленно вывел грифелем на бумаге «Кот» и поставил вопросительный знак, когда Папюс закончил: – Но я думаю, все дело в женщине.

– В женщине? – от удивления сэр Уинсли чуть не потерял лицо.

– Видите ли, сэр… Я долгое время поддерживаю отношения с императорским лекарем Бадмаевым. Он, конечно, восточник, и у нас разные подходы в медицине, но человек весьма любопытный. – Вдруг Папюс закашлялся надрывно и сухо. В трубке будто лопнули на ветру брезентовые паруса. – Прошу прощения, – сказал алхимик и, отдышавшись, продолжил: – Так вот, мсье Бадмаев на протяжении двух лет лечил этого самого Митю от катара легких. Блаженный просто пеной исходил, когда говорил о Распутине, и все сетовал, что тот увел у него его милую кошечку. Так что я думаю, тут дела амурные.

– Возможно. – Уинсли исправил вопросительный знак после надписи «Кот» на жирный восклицательный. Подумал и поставил еще два. – Я давно заметил, что у этих господ весьма странные для божьих людей отношения с женским полом.

– Не судите, и не судимы будете, как сказано в Писании, – деликатно ответил Папюс. – Что-нибудь еще?

– Как вы уже, наверное, поняли, Жерар, у меня есть небольшое дело в России. – Сэр Артур посмотрел на Смит-Камминга, прильнувшего к трубке. – И для него мне нужен не слишком чистоплотный помощник. Кто-нибудь молодой, интересующийся политикой и мистицизмом. Имеющий опыт публичных выступлений. Возможно, из среднего класса. Но не роялист, а скорее, приверженец радикальных взглядов. Вы же неплохо знаете русских масонов, Жерар. Может быть, есть кто-нибудь на примете?

Папюс немного помолчал.

– В Петрограде действует масонская организация под названием Великий Восток народов России. Большинство вольных каменщиков эту ложу так и не признало. Уж слишком она политична, амбициозна и мало почитает традиции. В ней даже великий магистр именуется генеральным секретарем, – алхимик хмыкнул в трубку. – В прошлом году организацию возглавил молодой человек по фамилии Керенский. Я думаю, он как раз тот, кого вы описали.

– Спасибо, мой друг! Вы очень помогли.

Он уже было хотел попрощаться, но вдруг Папюс произнес:

– Артур, у меня есть просьба и к вам.

– Все что угодно, – поспешно ответил сэр Уинсли.

– Вы не могли бы навестить меня, – Папюс снова закашлялся, – до двадцать пятого октября.

– К чему такая точность? – Сэр Артур машинально отметил дату в блокноте. – Вы куда-то собираетесь, мой друг?

– Можно сказать и так. – Уинсли мог поклясться, что алхимик на том конце провода улыбнулся. – Боюсь, что после этого дня я исчезну с физического плана.

В последней фразе алхимика прозвучало столько обреченности и печали, что у сэра Уинсли нехорошо кольнуло под сердцем.

– Не несите вздор! – буркнул он в трубку, но тут же смягчился. – Вы еще слишком молоды, чтобы встретиться с вашим любимым Архитектором.

– На фронте я подхватил чахотку, сэр Артур, – проронил Папюс, – а на днях разложил карты. Таро никогда не врут. Мои дни сочтены. – Из уст знаменитого врача и гадателя эти слова звучали приговором. – Я понимаю, сейчас война, и путь не близкий, но мне очень хотелось бы увидеть вас еще раз.

– Не падайте духом, Жерар! – строго велел сэр Уинсли. – Я сделаю все возможное.

– Благодарю вас, – шепнул Папюс и отключил связь.

Артур мрачно смотрел на зловещую дату. Если алхимик был прав, времени оставалось совсем немного.

«Время неумолимо», – пришла нехорошая мысль. Он проглотил мешающий дышать ком.

Помочь доктору Папюсу кроме него самого мог только один человек. Но для этого Артуру требовалась Саламандра.

– Операцию нужно начинать при первой же возможности, – хмуро произнес Уинсли и пододвинул блокнот Каммингу. – Это то, что ваши агенты должны обязательно отыскать у Распутина. И найдите мне все на этого Керенского.

– Вы еще намерены встретиться с капитаном Бромхэдом? – уточнил директор секретной службы, тщательно переписывая пометки.

Сэр Уинсли на мгновение заколебался, но поддаться чувствам себе не позволил.

– Все остается в силе, – сухо ответил Артур. – Я должен знать наверняка…

Теперь он сидел в комнате для бриджа на Лестер-сквер и ждал посетителей. До роковой даты оставалось ровно три месяца.

Уинсли отложил потухшую трубку и посмотрел на часы. Словно повинуясь этому взгляду, они начали бить шесть пополудни. С последним ударом дверь отворилась:

– К вам капитан Смит-Камминг и капитан Бромхэд, сэр, – доложили ему.

– Зовите, – кивнул сэр Уинсли и медленно поднялся из кресла.

В комнату вошел директор секретной службы:

– Добрый вечер, сэр Уинсли! Разрешите представить – капитан Альфред Бромхэд!

Появившийся следом военный вытянулся во фрунт и отдал честь. Лицом он напоминал цирковых атлетов – кончики щегольских усиков загнуты вверх, волосы уложены бриолином. Фигурой же на атлета капитан не походил. Он был невысок и круглобок.

– Капитан, – без прелюдий начал сэр Уинсли. – Меня известили, что вы присутствовали на премьере картины «Британия наготове» в Царском Селе.

– Так точно! – отчеканил Бромхэд. Он явно нервничал.

– Вы видели там русского царя?

– Его императорское величество пожаловали мне золотой портсигар!

Уинсли поморщился:

– Я спросил не об этом. Видели ли царя лично?

Капитан Бромхэд покраснел.

– Как сейчас вас, сэр!

Уинсли приблизился к капитану и пристально посмотрел ему в глаза.

– А теперь припомните, – медленно произнес Артур, но от его тона Бромхэд едва заметно втянул голову в плечи, – не было ли у царя Николая гетерохромии? Это очень важно, капитан. Постарайтесь сосредоточиться.

– Не припоминаю, сэр, – после некоторых раздумий ответил Бромхэд.

– Вы уверены?

– Насколько я помню, глаза были одного цвета, – сказал капитан, но голос его прозвучал не слишком убедительно.

Сэр Уинсли повернулся к Смит-Каммингу:

– У меня все.

– Можете идти, капитан, – директор секретной службы выглядел растерянно. – Вы нам очень помогли.

Бромхэд щелкнул каблуками, отдал честь и вышел.

– Вы удовлетворены, сэр Уинсли? – спросил Смит-Камминг, едва они остались одни.

– Не могу сказать, что полностью, – задумчиво произнес Артур. – А нам нужно знать наверняка. Вы сможете устроить еще один просмотр фильма для русского царя?

– На это может потребоваться время, но я думаю, это возможно, – кивнул Смит-Камминг.

– Времени у нас мало, – сдвинул брови Уинсли. – Постарайтесь сделать это как можно скорее. Если ваш синематографист подтвердит гетерохромию Николая Второго, придется изменить план. Если нет – начинайте операцию немедля. Что вы узнали о Керенском?

– Я думаю, он нам подойдет. – Смит-Камминг протянул неизменную желтую папку. – Он член Государственной думы, но застарелый радикал. Был в ссылке и, по моим данным, в молодости даже поговаривал о покушении на царя.

– Я удивляюсь этим русским. – Сэр Уинсли задумчиво перелистывал страницы досье. – По части их парламентариев давно плачет если не виселица, то уж точно каторга.

Директор секретной службы пожал плечами:

– Меня больше волнует наше предприятие, чем их нравственность.

– Да-да, – Артур вынул из внутреннего кармана твидового пиджака конверт и небольшую шкатулку из полированного ореха. – Здесь изложены инструкции и возможный перечень артефактов Распутина, – протянул он конверт капитану. – А это, – деревянная шкатулка оказалась в руках Смит-Камминга, – поможет, как у вас принято говорить, обеспечить выполнение основной задачи операции. Надеюсь, вы понимаете, что имущество Ордена должно быть возвращено ему при любых обстоятельствах?

– Безусловно, – кивнул Смит-Камминг и с любопытством уставился на коробочку. – Вы позволите?

Сэр Уинсли кивнул.

Директор Интеллидженс Сервис откинул крышку и поправил монокль. На черном бархате тускло блестела серебром маленькая фигурка орла.

– Вы хотите сказать, эта безделушка убедит русских, что они сами решили убить Распутина?

– Эта безделушка, – Уинсли хитро улыбнулся, – заставит поверить кого угодно во что угодно.

***

Двадцать седьмого сентября в могилевской Ставке русского царя состоялся показ британского агитфильма «Битва на Сомме» его императорскому величеству и цесаревичу, организованный капитаном Альфредом Бромхэдом. Вечером того же дня в штаб-квартиру секретной службы пришла шифровка: «Премьера сорвала овацию». Капитан Камминг моментально отдал приказ к началу операции «Целлулоид».

С этого дня сэр Уинсли с особым волнением перечитывал утреннюю прессу. Осенние дни шестнадцатого года тянулись для него мучительно долго…

Утром двадцать шестого октября сэр Уинсли с замиранием сердца раскрыл свежий номер «Дейли телеграф». Ожидание накалило Артура до предела, и он почти вырвал из рук Хоупа еще даже не проглаженную утюгом газету.

Сэр Уинсли наспех перелистывал страницы. Взгляд метался по заголовкам. Дрожащие пальцы вымазались типографской краской. Заметка была. Но не о Распутине.

Двадцать пятого октября на другой стороне Ла-Манша после долгой и тяжелой болезни умер, не приходя в сознание, Жерар Анаклет Винсент Анкосс. Последний настоящий алхимик.

Глава четвертая. Туркестанский должник

Российская империя, Туркестанский край, август 1916 года

– А может, и к лучшему, что они вчера отправились, – сказал Керенский, помешивая серебряной ложечкой чай. – Я, знаете ли, не особо хотел их в попутчики.

– Отчего же? – Рождественский задумчиво поглаживал кончиком пальца изображение имперского орла, словно присевшего на подстаканник между буквами «Н» и «ЖД». – Не любите магометан?

Керенский отправил в рот ломтик лимона и поморщился:

– Не то чтобы не люблю, но слушать шестнадцать дней кряду их утренние песнопения не имею ни малейшего желания. Уж больно громко они молятся. – Александр Федорович сплюнул в кулак лимонную косточку и отправил ее в пепельницу. – Я в Ташкенте провел все детство и отрочество. Так меня эти побудки с младых ногтей раздражают.

Рождественский пожал плечами:

– Со своим уставом в чужой монастырь, сами знаете.

– Да бог с ними, с моими думскими коллегами, – картинно махнул рукой Керенский. – День-два погоды не сделают. Зато теперь мы до самого Ташкента будем путешествовать с полным комфортом.

Тут Скорый был прав. Прикрепленный в хвосте поезда салон-вагон вызывал у Рождественского восхищение. Раньше ему довелось лишь однажды ехать в вагоне первого класса, да и то по долгу службы.

В салон-вагоне же все было для подполковника в диковинку. И отполированная до рези в глазах латунь ручек и крючков. И кашемир упругих купейных диванов. Сияющие улыбками, пуговицами и галунами на обшлагах рукавов проводники были одеты как для парада, а услужливы – как лакеи на графском обеде. Шелковое убранство и ореховые панели придавали пассажирам безусловную статусность. Здесь же, в вагоне, располагался небольшой ресторан и кухня.

Но больше всего Рождественского поразила задняя стена в конце вагона. Почти всю ее площадь занимали окна из зеркального стекла. Перед этими окнами для удобства курящих располагались плетеные кресла. Сидя в них и неспешно попыхивая папиросой, можно было любоваться пейзажем или поразмыслить о жизни, глядя за летящими из-под вагона рельсами и мелькающими шпалами. Впрочем, курить разрешалось и в купе, но Керенский настойчиво попросил воздержаться от этого.

Скорого Рождественский заприметил еще на подходе к Николаевскому вокзалу. Тот стоял у правой арки и, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял молодой женщине с двумя мальчишками. Когда часы на башне показали четверть десятого, Керенский потрепал ребятишек по вихрам, поцеловал барышню в щеку и, подхватив объемный саквояж, засеменил к перронам.

Номер на выданном Рождественскому молчаливым адъютантом из Военного министерства билете указывал на первый от здания вокзала вагон. У его открытой двери Скорый общался с проводником.

– Все в порядке, господин Керенский, – вернул бумаги похожий на жандарма железнодорожный служащий. – Отправление через пять минут. Приятного путешествия.

Словно по взмаху волшебной палочки появился младший проводник:

– Отнести ваш багаж в купе?

– Было бы весьма кстати, – Керенский подал ему саквояж.

Рождественский решил не откладывать знакомство и уверенным шагом двинулся к будущему попутчику.

– Господин Керенский? – еще на ходу начал он протягивать руку. – Глава думской депутации в Туркестан?

На лице Скорого мелькнуло удивление, а затем его сменила та растерянная мина, которая бывает у человека, силящегося вспомнить: откуда же он может знать этого улыбающегося ему незнакомца? Прежде чем он пришел в себя, его узкая ладонь уже прочувствовала крепкое рукопожатие подполковника.

– Капитан Рождественский, очень рад знакомству! Приписан Военным министерством для обеспечения безопасности поездки вашей комиссии. – Рождественский, не глядя, протянул командировочное удостоверение проводнику. Тот скептически рассматривал тертый чемодан подполковника и его дешевое пальто.

– Взаимно, – неуверенно ответил Керенский.

Разглядев гербовую бумагу и печати, проводник расплылся в улыбке:

– Ваш багаж, капитан? – возвращая бумагу, спросил он.

– Вы позволите? – уцепился за документ Керенский.

– Конечно, – разрешил Рождественский и осведомился: – Александр Федорович, мы кого-нибудь ждем?

– Нет-нет, – покачал головой Скорый, слеповато щуря глаза в удостоверение. – Мой коллега и наш переводчик выехали вчера. А почему вы не в форме, капитан? – вдруг спросил он и уставился на подполковника.

Рождественский подхватил его под локоть, притянул к себе и заговорщицки прошептал, едва не касаясь уха:

– У меня тайная миссия, Александр Федорович. Пройдемте в купе, здесь становится шумно, – подполковник мотнул головой в сторону опаздывающих на посадку пассажиров.

Протяжно взревел паровозный гудок. Скорый затравленно оглянулся. Еще минуту назад вокруг было просторно, а теперь мимо них текла голосящая человеческая река. Толкались и ругались на бегу солдаты с вещевыми мешками, мелкие буржуа с кожаными чемоданами, мещане с чемоданами деревянными и бабы с котомками, кошелками и малыми детьми. В этом человеческом потоке акулами сновали личности с пропитыми арестантскими рожами.

Рождественский заботливо отгородил Керенского от бурлящего водоворота широкой спиной и деликатно подтолкнул к вагону.

Первое время Скорый относился к «капитану» с легким недоверием. Тщательно изучал бумаги. Спрашивал о службе. Рождественский без запинки выдавал заученную легенду, а там, где ее не хватало, важно ссылался на секретность. Что касается личной жизни, рассказывать особо было нечего, и маска от природы молчальника подходила как нельзя кстати.

Впрочем, главе думской комиссии собеседник и не требовался. Ему был нужен слушатель. Долгая дорога сближает не хуже окопа. На четвертый день поездки Рождественский уже стал свидетелем откровений, о которых в офицерских кругах предпочитают не распространяться. Скорый же никогда не состоял на военной службе и с гордостью рассказывал о своих победах на любовном фронте.

К исходу второй недели, когда за зеркальными окнами курительной площадки вагон-салона остались далеко и Самаро-Златоустовская железная дорога, и Оренбург, а колесные пары вовсю колотили по рельсам дороги Ташкентской, говорить стало не о чем даже Керенскому.

Азиатское солнце кутало жарким маревом проплывающий мимо пейзаж. Било сквозь зелень задернутых занавесок. Выжигало кислород в купе.

Попутчики пластами лежали в исподнем на диванах и исходили потом. Лень было не то что беседовать, лень было даже пить. Очередная остановка поезда заполняла вагон новой волной степного жара. Превращала каждую станцию в адову пытку.

Когда до Ташкента оставалось меньше суток пути, поезд основательно встал.

Рождественский отодвинул занавеску и, жмурясь от солнца, прочел вокзальную вывеску:

«Станция “Арысь”».

– Что за задержка? – спустя час не выдержал Скорый. – Когда тронемся?

– Мы подбираем солдат, господа, – виноватым тоном ответил проводник и прошелся платком за воротом наглухо застегнутого мундира. – Сейчас пошлю разузнать об отправке.

Известия пришли неутешительные.

– Я очень извиняюсь, господа, – несмотря на жару, проводник имел крайне бледный вид. – Но тронемся мы только к вечеру. Сейчас будут перецеплять вагоны.

Керенский закатил глаза и скривил губы.

– В таком случае идемте, капитан, на воздух. Разомнем ноги.

– Это еще не все, господа, – проводник был готов расплакаться. – Наш вагон отцепляют. Кроме солдат нужно доставить пушки. Далее вы проследуете в вагоне второго класса.

– Как отцепляют? – взвился Скорый. – У меня транзит на вагон-салон до самого Ташкента!

– Не могу ничем помочь, господин депутат, – развел руками проводник. – Распоряжение лично от генерал-губернатора. Начальник вокзала показал мне телеграмму.

– Черт знает что такое! – Керенский тряхнул своей большой головой и принялся одеваться.

Подполковник начал собирать вещи.

Через четверть часа, мокрые и взвинченные, они вывалились на раскаленный перрон станции «Арысь». Пробрались сквозь разгружающих ящики с подвод солдат и устремились в спасительную тень вокзала.

– Обратите внимание на архитектуру данного строения, капитан, – отдохнувший пару часов под каменными сводами Керенский снова обрел дар речи. – Его, как и многие по Ташкентской железной дороге, строили по проекту мужа моей покойной сестры. Она долго болела, – печально добавил он, и Рождественский только сейчас заметил, что кожа собеседника отливает нездоровой желтизной. – Должен сказать, в Туркестане для русских почти нет хороших врачей. Про сартов и вообще говорить нечего – их до сих пор лечат цирюльники. А у тех одинаковые методы что для ишака, что для батрака.

Через распахнутые окна в мерный гул зала ожидания ворвался пронзительный мальчишеский голос:

– Кисля-кисляй малякьо-ой! Свежьой бюлька-а!

Рот Рождественского наполнился слюной.

– Простокваши с хлебом не желаете, Александр Федорович?

– И вам не советую! – скорчил гримасу тот. – Все это было свежим в лучшем случае до полудня. Пойдемте лучше в буфет, чаем полакомимся!

Вдруг звонкого мальчугана заглушил грохот сцепляемых вагонов.

– Началось? – оживился Скорый. – Идемте, капитан, прогуляемся. Жара вроде спала.

Неподалеку от выхода на перроне толпились казаки в темно-зеленых чекменях. Среди них выдавался один бородатый. Он стоял на сложенных горкой ящиках и тряс в воздухе зажатой в кулаке фуражкой.

Рождественский присмотрелся. Казаки все были как один матерые, второй очереди. На груди у многих красовались свежие Георгии. На светло-синих погонах желтели шифровки – «7.О.».

«Седьмой Оренбургский казачий полк», – машинально отметил он про себя.

– Что это там? – вытянул шею Керенский. – Митинг?

Подполковник глянул на белеющие вдалеке мундиры. Если это и был митинг, полиции явно не было до него дела.

Скорый уже пристроился промеж казаков и нескольких штатских. Рядом с ним оказался худой мужчина в ношеном чесучовом костюме. Над его расслабленным из-за жары галстуком выпирал гигантский кадык.

– Как же это так-то, браты? – сипло кричал бородатый казак, размахивая фуражкой. – Пока мы на фронте бошей бьем, кровушку льем за царя и отечество, тут такое вытворяется? Грабят! Жгут! Уводят в плен! Насильничают!

Рождественский пригляделся. По провяленному солнцем лицу казака текли слезы.

– Чего это он? – шепотом спросил Керенский у тощего.

– У него киргизы всю родню в Семиречье вырезали, – дернул кадыком тот. – Дикость такая! Батыевщина! Покойникам кишки размотали и глаза выкололи. А может, и живым еще…

– Как же так-то? – повторял бородатый, утирая слезы. – А мы-то что?

По казакам пронесся тяжелый недовольный рокот.

– Слезай, Тимоха, бросай агитацию! Ужо мы без тебя знаем, как басурманам козью морду устроить! Верно, браты?

– Верно! Верно! – закричали в толпе. – Знаем! Попомнят они православную кровушку!

Бородатый Тимоха слез с ящика.

– На-ка вот, опростай, пока урядник не видит, – пробасил кто-то, и по рукам казаков загуляла фляжка.

Рождественский смотрел на перекошенные гневом и горечью лица. Сдвинутые брови и тяжелые казачьи взгляды. Ему вдруг подумалось, что эта настоявшаяся злость сметет все на своем пути. Слепой казачьей ярости все равно, кто перед ней – киргиз ли, казах или узбек. Виноватый или безвинный. Ей нужно утоление, и утолить ее может только большая кровь. И самое страшное – подполковник поймал себя на мысли, что может их понять. Не оправдать, конечно, но понять он фронтовиков-казаков мог.

Вагоны перестали грохотать, и на перрон вышел станционный служащий.

– Дамы и господа! – прижимая к губам жестяной рупор, закричал он. – Милости прошу на посадку! Милости прошу по вагонам, дамы и господа!

Скорый стряхнул с себя задумчивость и уткнулся носом в билет:

– У нас с вами пятый, капитан, – вычитал он нужное и поморщился. – Второго класса.

Сидя промеж тучного господина, пахнущего чесноком, и насквозь мокрого от пота Керенского, подполковник с тоской вспоминал уют и покой вагон-салона. Колени Рождественского едва не упирались в тощие ноги их недавнего кадыкастого знакомца, сидящего напротив.

– У вас есть знакомые в Ташкенте, капитан? – спросил вдруг Скорый.

– Нет, – честно ответил подполковник. – Я думал остановиться в гостинице.

– Не советую, – покачал головой Керенский. – К утру вас обглодают клопы. Остановимся у моего брата. У него свой дом.

– Мне не хотелось бы стеснять…

– Отказа я не приму, – оборвал Скорый и улыбнулся – После этаких приключений вы мне почти как родня.

Жесткие сидения и спинки, битком набитые людьми «кубрики», спертый и жаркий воздух, казалось бы, напрочь исключали сон. Но спустя три часа тощий уже клевал носом, зажатый двумя молчаливыми офицерами, надвинувшими на глаза фуражки. Чесночный господин громко храпел.

Опасливо наблюдая, как на верхней полке покачивается в такт поезду сложенный штабелем багаж, Рождественский всю ночь не сомкнул глаз. На его правом плече сопел и вздрагивал окончательно сомлевший Керенский.

Утром семнадцатого августа поезд прибыл в Ташкент. На перроне их встречал моложавый человек лет тридцати.

– Федор Федорович, – представил его Скорый. – Мой родной братец.

– Капитан Рождественский, – протянул руку подполковник.

– Едемте скорее, господа. – Керенский подхватил саквояж и тронул за рукав брата. – Мне не терпится вымыться и переодеться!

Фаэтон, сверкая на солнце лаком крыльев, покатил по улицам Ташкента. Рождественский вертел головой, разглядывая низкие дома, над которыми вдалеке возвышались шпили минаретов и купола чортаков. Утренний город уже начинала накрывать волна жаркого воздуха. Она делала воздух густым, а людей медленными. Казалось, будто дутые шины фаэтона несут его мимо декорации – выцветшей гигантской фототипии. Все кругом было пыльным и серым: листья тополей и карагачей, трава у арыков, огромные ирисы на клумбах.

Проехали мимо мутных витринных стекол главной улицы и, обогнув покрытую выгоревшими на солнце афишами тумбу, свернули в кривой узкий проулок.

– Вот мы и дома. – Федор Федорович соскочил с экипажа и взялся за багаж. – Добро пожаловать, господа!

Небольшой домик из глиняного кирпича утопал в абрикосовом саду. Только восьмигранный мезонин, будто сторожевая башня, выныривал из листьев. На террасе среди белой плетеной мебели их ждала бледная женщина и хрупкая девочка лет пяти.

– Ниночка, душа моя, – Керенский приобнял барышню, поцеловал в щеку и наклонился к девочке. – Как ты, моя хорошая? Не кашляешь?

– Неть, – важно ответила малявка и забавно сморщила носик. – Дядя Саса, а ты привез мне кукву?

– Какой же я был бы дядя из столицы, если бы приехал без куквы? – расхохотался он, присел над саквояжем и выудил из него коробку, перевязанную розовым бантом. – Держи!

– Так, все подарки после обеда, – строго сказал Федор Федорович и обратился к подполковнику: – Вам постелют наверху. Там тесновато, конечно, но очень мило. Нина Алексеевна? – посмотрел он на жену. Та понимающе кивнула. – И проси поскорее подавать к столу – наши гости, должно быть, проголодались в пути. Идемте, капитан, я покажу, где у нас летний душ.

Через час вымывшийся и посвежевший Рождественский наслаждался сочной бараниной с рисом.

– Мы тут на станции известия о Степном крае слышали. – Скорый пригубил холодного компота из стакана. – Крайне тревожные.

– Это ужас, что творится, – кивнул Федор Федорович. – В Семиречье настоящая война разгорелась. А третьего дня на службу сводка пришла. В селе Беловодском двести арестованных киргизов убили.

– То есть как? – перестал жевать Керенский.

– Пишут, что при попытке к бегству. Но я думаю, самосуд случился. Уж сильно туземцы зверствуют. – Федор Федорович вилкой гонял рис по тарелке. – А еще в Пишкеке полиция с казаками поубивали больше сотни.

– Нападавших?

– Пленных, – помотал головой брат. – Уложили лицом вниз на главной площади и покололи штыками.

– Да это ж ни в какие ворота! – вспыхнул Скорый. – Что за самоуправство! А власти что делают?

– Думают начальство мое туда отправить, для выяснения. Когда все поуляжется. Там ведь натуральная война идет, Саша. У киргизов армия собралась. Пять тысяч человек осаждают Токмак.

– Ты съезди с ним туда, Федя, – попросил Александр. – Мне знать нужно, что там было. Всю правду знать. Это, конечно, чудовищно…

В столовой повисло молчание.

– Времена тяжелые нынче, тут вы правы, – нарушила ее Нина Алексеевна. Ей явно не нравилась выбранная для разговора мужчинами тема. – Край такой благословенный был, а теперь и тут голод. Нищих стало полно, босоты. Цены за год взлетели, боже ж мой! На муку и рис – вдвое, на сахар и сало – аж в три раза. Мясо вон, – она ткнула вилкой в баранину, – уже двенадцать рублей пуд. Яблоки и те – шесть.

– Скоро будем машхудру кушать, – улыбнулся Федор Федорович и перевел разговор на дела: – А какие у вас планы, господа?

– Думаю сначала навестить Мухамедьярова, – Керенский так и не смог вспомнить, как зовут гласного Ташкентской городской думы, – разузнать о моих коллегах. А потом к Куропаткину наведаться.

– А вот это навряд ли выйдет. – Брат отодвинул тарелку. – Генерал-губернатор намедни отправился в Джизак. Карать и миловать.

– Бунт подавлен? – встрял в разговор Рождественский.

Младший Керенский вытер губы салфеткой и вздохнул:

– Старую часть города войска с землей сравняли. После артобстрела у сартов начисто пропало желание бунтовать.

– Ну, раз так, – допил компот Скорый, – поедем для начала туда. Пообщаемся с туземцами. Я думаю, им будет, что нам рассказать.

Едва спала полуденная жара, они устремились на пыльные улицы Ташкента.

Шли пешком. Скорый, то и дело показывая Рождественскому на дома, сады и памятники, сыпал рассказами из истории города и своей юности. Закончил он импровизированную экскурсию только у здания Ташкентской городской думы.

Отысканный товарищ думского гласного настороженно осмотрел гостей и холодно заявил, что самого господина Мухамедьярова нет. Шакир Зарифович отбыл с петроградским депутатом Тевкелевым в Джизак.

Керенский и правда хорошо знал повадки туземцев. Предъявленная бумага и прозвучавшая едва ли не титулом должность «глава депутации» сделали чудеса. Товарищ гласного расплылся в улыбке и стал многословно, как принято на Востоке, извиняться. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появился чай и сладости.

Прихлебывая из пиалы, Александр Федорович завел неспешную беседу. Рождественский потихоньку улыбался в усы. Из депутата вышел бы отличный дознаватель. Вид у него был важный и весьма знающий. Эта манера в разговоре позволяла Скорому выдавать за непреложную истину любую случайно услышанную новость. Проникшийся уважением к столь осведомленному в туркестанских делах столичному гостю, товарищ городского гласного к концу беседы говорил уже без опаски и выболтал все, что знал.

Весь следующий день глава думской комиссии и подполковник провели в приемной генерала Ерофеева. Начальник канцелярии трижды подходил к Керенскому и разводил руками. Помощник губернатора Туркестанского края проводил совещание за совещанием, беспрерывно встречался с просителями и докладчиками, и все их прошения и доклады не терпели отлагательств. Аудиенция переносилась раз за разом.

Рождественский видел, как в Скором, будто молнии в грозовой туче, начинает собираться раздражение.

Часов около пяти пополудни одетый в мундир клерк развел руками в четвертый раз и предложил господам из Петрограда зайти завтра. До встречи с ними Алексей Николаевич так и не снизошел.

Керенский был в бешенстве. Вытребовав в вестибюле губернаторской резиденции телефон, он схватил трубку, едва не оборвав провод, и позвонил в городскую думу. В двух емких фразах он сообщил, что выезжает первым же поездом в Джизак, и настоятельно попросил организовать ему там встречу.

Пулей вылетев на улицу, Скорый свистнул двуколку. Безрессорная повозка тряслась по булыжнику главной улицы. Морщась на каждой кочке, Александр Федорович отчаянно жестикулировал и высказывал все, что думает о провинциальных бюрократах. Подполковник одобряюще кивал. Он пытался держать бодрый вид, но был вымотан за эти два дня больше, чем за всю поездку. Ташкент выжимал из него силы каплю за каплей, будто пот. Скорый же походил на динамо-машинку. Оставалось лишь поражаться, сколько энергии таится в этом болезненном на вид человеке.

Забежав домой за багажом, они на той же двуколке помчались к вокзалу. Выплеснув остатки гнева, Скорый всю дорогу молчал.

Едва Рождественский переступил порог купе, как сразу почувствовал себя в финской бане. Нагретый за день вагон доконал Скорого. А быть может, вместе с гневом его оставили и последние силы. Керенский позеленел лицом и метнулся в уборную. Его мутило.

Вернулся он серый, шатающийся и потный. Медленно стянул липнущую к телу рубашку. Лег навзничь и накрылся мокрым полотенцем.

Подполковник смотрел на свое отражение в потемневшем окне. В стук разрезающего Туркестан поезда вплетался натужный сип попутчика. Он лежал под просохшим уже полотенцем в той же позе, не шевелясь, будто покойник. Казалось, только это прерывистое, рыбье дыхание удерживает Скорого среди живых.

Рождественский покосился на лежавшую рядом подушку.

Пальцы сами сжали набитый пухом мешок.

Вдруг снаружи что-то глухо стукнуло в вагонное стекло. Рождественский вздрогнул. Виски сдавило. В голове его ударили курантами часы Николаевского вокзала.

Из темноты за окном медленно проступил силуэт молодой женщины. Она прижимала к себе двух вихрастых мальчишек. Рождественский различил их заплаканные лица.