Текст книги "Революция 2. Начало"

Автор книги: Александр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Погода наладилась. Небо сделалось ярко-голубым. Все вокруг наполнилось сиянием: сверкающее солнце, искрящийся алмазной россыпью наст придавали печальной картине торжественности.

У входа в часовню стоял полицейский фургон. Скучившиеся поодаль казаки царского конвоя, завидев государев мобиль, побросали папироски и вытянулись во фрунт.

Машина остановилась. Николай расправил плечи и решительно распахнул дверцу. Императрица приняла из рук сына букет, коротко вздохнула и вышла следом за государем.

По узким доскам, брошенным на снежную корку, царская семья приблизилась к часовне. Казаки уже вынули из фургона простой дубовый гроб. На крышке помещался православный крест, а напротив лица покойного – небольшое оконце, забранное толстым стеклом.

Аликс тяжело оперлась о руку мужа. Лицо ее побелело. На глазах появились слезы. Последние шаги до гроба дались особенно тяжело – государю показалось, что она вот-вот лишится чувств.

Сам Николай подставил плечо под скорбную ношу, и ее занесли в бревенчатый склеп, устроенный в левой крестовине будущего храма. Цесаревич шел сзади и держал прикрепленную к гробу черную шелковую ленту.

Государыня раздала всем присутствующим по цветку. Началась лития.

Стоя у изголовья, Николай вполуха слушал распевный бас отца Александра. Глаза его были прикованы к окошку в крышке гроба. За ним угадывалось знакомое, но ставшее удивительно чужим лицо бедного Григория. В голове государя вдруг зазвучал голос Старца. Его последние строки, последний совет и напутствие:

«Ты должен подумать, все учесть и осторожно действовать. Ты должен заботиться о твоем спасении и сказать твоим родным, что я им заплатил моей жизнью. Меня убьют. Я уже не в живых. Молись, молись. Будь сильным. Заботься о твоем избранном роде».

Ладонь помимо воли скользнула в карман шинели. Пальцы сами по себе распустили узелок и выудили из платка фигурку, намертво стиснув ее в кулаке.

Не в силах бороться с собой, государь только и смог, что схватить ртом пропитанный ладаном воздух и…

Не было комнаты с низким потолком. Не было уже вызывающих приступы паники желтых полосатых обоев. Николай оказался вдруг в царском поезде. Зелень отделки выдавала штабное купе императорского вагон-салона.

– Ваше величество, двигаться дальше совершенно невозможно! – услышал он.

Видение обрело четкость. Перед Николаем стоял взволнованный и растрепанный дворцовый комендант Воейков.

– Станции захвачены бунтовщиками!

– Мне срочно нужен телеграфный аппарат, – собственный голос показался императору чужим и трескучим. – Какая ближняя станция со связью, Владимир Николаевич?

Генерал-майор облизал губы:

– Псков, ваше величество! У нас там остались верные части генерала Рузского.

– А Гатчина? – Сердце нехорошо кольнуло. Николай автоматически тронул газыри на черкеске. – Луга?

– Заняты, ваше величество, – опустил глаза Воейков.

– Поворачивайте поезд, – глухо приказал Николай. Когда дворцовый комендант вышел, он прошептал: – Стыд и позор! Стыд и…

– Позор, – подхватил голос Распутина.

Император вздрогнул и вновь очутился в часовне.

– Господи помилуй, господи поми-и-луй! – заканчивал отходную молитву священник из лазарета Вырубовой. Отец Александр отслужил литию. Присутствующие осенили себя крестным знамением.

– Тебе нехорошо, Ники? – встревожилась супруга, видя стоящего столбом государя.

– Жар, – рассеянно ответил Николай. Потом тряхнул головой и громко объявил: – Откройте гроб! Я хочу попрощаться!

Вокруг разом засуетились. Отодвинули крышку. В аромат ладана едко ударил химический запах. Императрица коротко охнула, но все же нашла силы положить на грудь Распутина подписанную всеми икону.

Государь подошел к Другу последним.

Борода и волосы Григория были гладко расчесаны. На лицо даже нанесли грим, но он плохо скрывал трупное почернение, раны и синяки.

– Прощай, мой друг! – прошептал Николай.

До крови закусив щеку, он через силу вынул из кармана руку. Завернутый в платок Кот оказался под пропитанной бальзамом ладонью Распутина.

– Он больше мне не понадобится, – одними губами проговорил император. – Я смог его победить. Только сегодня. Смог. Прощай, друг мой. Спасибо и прощай.

Тихо горели свечи. Собравшиеся глядели на Николая, боясь пошевелиться. Со стороны казалось, будто государь молится.

Глава девятая. Зарево бунта

Российская империя, Петроград, февраль 1917 года

Предчувствие бунта пропитывало город.

Ощущение близкой катастрофы стояло в морозном воздухе. С утра возле булочных и пекарен выстраивались длиннющие хвосты. Нервные люди твердили, что хлеба уже не хватает, а вскорости и вовсе наступит голод. Что со дня на день введут карточки, да и то выдавать будут по четверть булки в руки.

Умудренный житейским опытом, Соломон повесил на витрины лавки глухие ставни и перестал пользоваться парадным ходом.

Погромы не заставили себя долго ждать.

За день до отъезда императора в Ставку толпа с Петроградской стороны двинулась по улицам и с криками: «Хлеба! Хлеба!» блокировала бакалеи и мелочные лавки. Празднование Дня работницы и вовсе завершилось стычкой с казаками и полицией. Афишные тумбы и фонарные столбы забелели прокламациями и призывами к всеобщей забастовке, назначенной на двадцать четвертое февраля.

Не дожидаясь, пока в городе объявят военное положение, Соломон затребовал внеплановый сеанс связи с сэром Уинсли.

Последний раз он общался с Безумным Шляпником в конце декабря.

Сэр Уинсли был недоволен и оттого особенно резок. Шломо вкратце пересказал минувшие события. Сообщил, что обшарил каждый закоулок опустевшей распутинской квартиры. Но итог доклада был неутешителен – единственной фигуркой, которую удалось заполучить, оставалась Саламандра.

Правда, при упоминании о странной коробочке, похожей как две капли воды на футляр от Орла, сэр Уинсли оживился. Несколько раз уточнил – видел ли Шломо, что находилось внутри. Соломон мог поклясться чем угодно, коробочка была пуста. Но клятвы не убедили Шляпника. Он спросил, запомнил ли Соломон того подполковника, а потом замолчал.

Сэр Уинсли молчал так долго, что Шломо подумалось об оборванной связи. Наконец Шляпник подал голос:

– Найти этого полисмена быстро будет затруднительно, – сухо прошелестело в трубке. – Давайте расставим приоритеты. Вы меня слышите, Соломон?

Сказано было так зловеще, что Шломо глупо закивал вместо ответа.

– Судя по описанию распутинского футляра, я думаю, в нем хранились артефакты особого порядка.

– Что вы имеете в виду? – опешил Соломон. Уж он-то считал, что знал о магических фигурках достаточно.

– Это незаурядные предметы. Найденная вами Саламандра подтверждает мою гипотезу. Думаю, вторым в футляре хранился Кот.

– Да-да, – решил поддержать разговор Шломо. – Кот был в вашем списке.

– Теперь это очевидно, – буркнули в трубке. – В истории не раз случалось такое, что артефакты не оставляли владельца даже после смерти.

Соломон нервно подергивал кончик уса:

– То есть вы хотите сказать, сэр Уинсли, что я должен эксгумировать тело Распутина?

– Именно так, – ответили в трубке тоном, не терпящим возражений. – Или вы предпочитаете сначала разыскать того полисмена? Напоминаю, Соломон, время дорого.

Шломо приготовился уже возразить, что и найти могилу Старца – задание не из простых, но Шляпник не дал вставить ни слова:

– Займетесь полисменом, если и в гробнице окажется пусто. Пока сосредоточьтесь на могиле. Как там, кстати, ваш Керенский?

Брошенное как перчатка «ваш» покоробило. Сэр Уинсли будто бы провел черту между собой и Шломо. Обвинил в провале и заранее взвалил на него всю ответственность.

Соломон поморщился:

– Не объявлялся. Уже пятый день жду.

– Это довольно странно, – протянули в трубке. – Сопротивляться магии Орла может только человек с очень сильной волей. Да и то не больше недели. Дальнейшая борьба с чарами грозит безумием.

– Я начну обходить петроградские бедламы, – хмуро пообещал Соломон, – если он через два дня не позвонит.

– Сосредоточьтесь на могиле, – повторил сэр Уинсли. И перед тем, как повесить трубку, добавил: – И не упустите Орла, Соломон.

Из дома на Французской набережной Шломо вышел подавленным. Капитан Скэйл только разводил руками – дополнительных инструкций не поступало. Секретная служба отзывала агентов. На ее помощь в обозримом будущем рассчитывать не стоило. После убийства Распутина Интеллидженс Сервис охладела к операции «Целлулоид».

Единственное, на что британские разведчики согласились, – устроить Шломо еще один сеанс связи с сэром Уинсли.

Но радостных известий своему тайному патрону Соломон не мог сообщить и в следующий раз.

Почти два месяца ему понадобилось, чтобы очаровать только что снявшую траур дочь Распутина – Марью. Запудрить мозги девятнадцатилетней глупышке не составило особого труда. Шломо представился ей офицером Беляевым, чей офицерский долг – поддержать Матрену Григорьевну в столь трудный для ее семьи час. Ко всему офицер Беляев был поклонником ее отца и мечтал прикоснуться к его святым мощам.

В конце января барышня дрогнула. Соломон увидел недостроенный храм на окраине Александровского парка. К гробу их тогда не пустил служка, но теперь Шломо знал – там, за Ламскими прудами и дикой рощей, покоилось тело Старца. Оставалось выяснить, есть ли подле этого тела Кот.

Как и подозревал Соломон – сэр Уинсли выслушал его без энтузиазма.

– Мне нужна помощь, – подытожил Шломо в переговорную трубку.

– Можете использовать любые ресурсы, – отозвался собеседник. – К сожалению, на Интеллидженс Сервис полагаться больше нельзя. У них отчего-то появились новые хлопоты, – язвительно добавил Шляпник. – Но Орден компенсирует ваши расходы, будьте уверены. И помните о времени, Соломон.

Шломо о нем и не забывал. Время убегало от Соломона. И его течение приносило непредсказуемые события. Они могли безжалостно растоптать планы Шломо. Сумрак русского бунта, слепого и неуемного, сгущался над Петроградом. Это Соломон чуял нутром.

В мрачной задумчивости он покинул дом на Французской набережной и направился к ближайшему телеграфу. Странные личности сновали по вечерним улицам. По пути ему встречались разухабистые компании, среди которых Шломо с удивлением разглядел не только полупьяных рабочих, но и студентов с курсистками. К транспарантам с требованиями хлеба добавились и новые лозунги вроде «Долой войну!» и «Даешь республику!». То и дело кто-то затягивал «Марсельезу».

У телеграфа дежурил казачий разъезд. Гвардейцы проводили Соломона внимательными взглядами, но вопросов не задали.

Шломо макнул перо в чернила и вывел на бланке заученный много лет назад текст.

«Дядюшка совсем плох. Приезжай немедленно!»

Давным-давно эти слова собирали в мгновение ока самую отчаянную команду истинных анархистов. Боевую бригаду неуловимых подпольщиков, поселившую страх и трепет в сердца врагов по всей Европе. Блистательную пятерку сорвиголов и ученых, не боящихся ни пули, ни петли, а в ад попросту не верящих.

«Приезжай немедленно!» – перечитал Соломон и, ухмыльнувшись, добавил: «Жорж».

Когда-то их было пятеро. О них слагали легенды. Теперь же только один человек мог откликнуться на этот призыв.

– Будьте любезны – молнией, – протянул Шломо бланк в окошко, а потом назвал московский адрес, куда когда-то отправлялись их зашифрованные послания.

«Надеюсь, ты еще проверяешь почту», – подумал Соломон.

***

Вчера на Знаменской площади убили полицейского. Убили средь бела дня. Полоснули шашкой и добили лопатами прямо на глазах у Рождественского.

Пристав протолкался сквозь толпу и потянулся рукой к красной занавеске, что была привязана к бронзовой сбруе царского коня. Очередной горлопан, влезший на постамент, ловко угодил ему сапогом в голову. Молоденький донской казачок свистнул дважды шашкой. Жандарм охнул и упал лицом вниз. Толпа взревела, и тут же десятки рук опустили на тело дреколье и лопаты.

Убийство заняло не больше минуты. Взоры демонстрантов вновь обратились к уличному трибуну. Тот как ни в чем не бывало продолжил выкрикивать лозунги о свободе и равенстве. О братстве и справедливости. А под ним, у подножия памятнику императору Александру III, тряпичной куклой лежал мертвый человек, и не было до него никому дела. Только царский конь склонил гриву и смотрел на погибшего пристава бронзовыми глазами.

Именно тогда в Рождественском что-то переменилось. Гложущее его чувство вины вытеснила скорбь. Великая, вселенская скорбь и горечь. Будто бы подполковник потерял не только себя, а утратил все, что было ему знакомо и любимо. Потрясенный, он стоял на Знаменской площади среди детей и женщин, студентов и солдатни, господ мещан и товарищей рабочих. Стоял и смотрел, как покрывается ледяной коркой кровь на мостовой.

Ругая проклятое любопытство, заставившее выйти из номера и стать невольным соучастником убийства, Рождественский поспешил прочь. Работая локтями, он прорвался сквозь людское море и вернулся в гостиницу.

Ночь прошла в хмурых раздумьях.

Утром Рождественский прихлебывал спитой чай и глядел в окно. Вновь собрался у памятника митинг. Вереницы людей черными гусеницами ползли по серому снегу на Знаменскую площадь. Трепетали в воздухе красные полотнища.

Поодаль жались друг к другу малочисленные и растерянные полицейские в синих шинелях. Под российским флагом подтянулась колонна лейб-гвардейцев. Волынцы выстроились вдоль Николаевского вокзала и замерли, ожидая чего-то.

Бывший подполковник Охранного отделения цедил чай и наблюдал в окошко прелюдию к катастрофе. В правой руке Сергей Петрович держал револьвер с единственным патроном в барабане.

Ощущение утраты чего-то великого, осознание своего бессилия, ненужности и никчемности подавляло Рождественского. Все, что оставалось, – погоня за фантомом. Розыск фигурок, чуждых Рождественскому и не приносящих, по его мнению, ни счастья, ни покоя. Охота, сомнительная и нужная разве что Керенскому, который за делами семейными и переездом на новую квартиру не появлялся с начала февраля.

Беглый подполковник ухмыльнулся и, крутанув о плечо барабан, приставил ствол к виску.

Боек ударил. Выстрела не было.

Рождественский замер, прислушиваясь к чувствам. Ничего не изменилось. На душе было все так же пусто, будто на заброшенном погосте.

– Не в этот раз, стало быть, – Рождественский положил револьвер на подоконник.

Вдруг в тишине коридора раздались тяжелые шаги. Звук нарастал.

Подполковник отставил стакан и вновь взялся за оружие. Стараясь, чтобы под ногами не скрипнули доски, он прокрался к двери и прижался спиной к сажевым обоям.

Кто-то остановился за тонким дверным полотном гостиничного номера.

Рождественский взвел курок, ожидая выстрела, срывающего щеколду и петли удара, но вместо них послышался голос Керенского:

– Сергей Петрович, это я! Откройте!

Рождественский выдохнул, переводя дух, и с удивлением почувствовал себя живым.

– А я, признаться, заскучал уже, – распахнул он дверь.

Растрепанный Керенский выглядел взволнованно. Высокая каракулевая шапка сбилась набок. Лицо раскраснелось от мороза. Глаза лихорадочно блестели, но были естественного цвета, карими.

– Что-то стряслось? – протянул ладонь Рождественский и тут же заметил, что рука Керенского согнута, словно на перевязи. Ладонь Александр Федорович запустил между пуговиц пальто. – Вы ранены?

Керенский поморщился:

– Адски болит рука. Временами просто выворачивает судорогами. Но оставим это… Собирайтесь, и побыстрее!

– А что за спешка? – натягивая пальто на волчьем меху, спросил Рождественский.

– По дороге расскажу, – поправил шапку Керенский. – Захватите оружие. Боюсь, оно может пригодиться, – добавил он и выбежал.

Наспех заперев дверь, Рождественский кинулся следом.

Нагнать Керенского получилось лишь в гостиничном фойе.

– Вы можете управлять машиной? – спросил Александр Федорович и распахнул дверь.

– Довольно сносно, – успел ответить Рожественский прежде, чем ему открылась следующая картина. У входа в Большую Северную гостиницу стоял шикарный «Де-Дион». Машина рычала незаглушенным двигателем. Кожаный балдахин был опущен. На шоферском сиденье замер покрытый инеем водитель.

– Спасибо, товарищ, – скривился Керенский и протянул ему больную ладонь. – Дальше мы сами, – ненавязчиво высадил он шофера из авто. – Ступайте! – махнул Александр Федорович в сторону Знаменской и сунул руку обратно за пазуху. Глаза его вдруг вспыхнули разноцветным огнем. – Не оставайтесь в стороне от нашего многострадального народа!

От лейб-гвардейцев отделился невысокий унтер-офицер.

– Садитесь за руль, – шепнул Керенский Рождественскому. – Скорее!

– Что здесь происходит? – тронул кобуру фельдфебель-волынец.

– И вы не оставайтесь в стороне, друг мой! – воскликнул Керенский, залезая в авто. – Отчизна в опасности! Только союз восставших солдат с народными массами способен спасти нас от геенны царизма!

Рождественский отодвинул рычаг тормоза и нажал педаль. Колеса крутанулись вхолостую по наледи.

– Гоните уже! – прошипел ему Керенский и громко крикнул волынскому гвардейцу: – Употребите вверенное вам оружие с умом, товарищ! Встаньте на защиту наших угнетенных братьев! Да здравствует республика! Ура!

– Ур-ра-а-а! – хором заорали шофер и фельдфебель, не сводя восторженных глаз с уносящегося прочь автомобиля.

Машина летела по Невскому.

– Куда едем-то? – сквозь рев мотора прокричал Рождественский.

– К Поклонной горе, – склонился к его уху Александр Федорович. – К Бадмаеву!

Черный «Де-Дион» свернул на Литейный и помчался на север.

– Нам нужно обязательно расспросить его о фигурках! – как заведенный повторял Керенский. – Обязательно! И непременно сегодня!

Стараясь не сбавлять газ, Рождественский лавировал меж человеческих островков. Чем больше они удалялись от центра города, тем чаще встречались пестрые и шумные компании с красными флагами и транспарантами. Кто-то пытался преградить путь, но Рождественский отчаянно сигналил и выруливал. Вслед им летели ругательства и свист. Пару раз о борт авто разбивались пустые бутылки.

На подъезде к Литейному мосту Рождественский сбавил скорость.

Мост был оцеплен солдатами, которые не пускали разношерстную публику с Выборгской стороны.

– Что с вами? – подметил замешательство Керенского Рождественский.

– Как быть, Сергей Петрович? – пробормотал тот. – А ну как не пустят обратно? Мне завтра обязательно нужно быть в Думе!

– Предъявим вашу депутатскую карточку, – возразил Рождественский.

– Она может не помочь мне, а повредить. – Во взгляде Керенского вдруг всплыла мольба. – Сергей Петрович, мой арест за последнюю речь в Думе принципиально решен… Завтра, вероятно, меня арестуют… Вы не могли бы с этой минуты охранять меня круглые сутки? Жить можно у нас на Тверской. Места хватит. Хорошая, большая квартира. Пятнадцать минут ходу до Думы. И сторговал не задорого. – Из Керенского будто выпускали воздух. Он сдувался, полушепотом извергая бессмысленное бормотание. Взгляд его потух. Он опустил голову.

– Александр Федорович! – выдернул его из оцепенения Рождественский. – Не падайте духом! Я вас не оставлю!

Керенский встрепенулся. Взгляд его вновь приобрел ясность.

– А что до кордона – война план покажет. Действовать будем по обстановке, – прищурился Рождественский на снующие впереди солдатские шинели. – В крайнем случае – заболтаете их своей птичкой.

Машина медленно катилась к пропускному пункту. Из черно-полосатой будки выскочил офицер и, оставив позади переносной шлагбаум, заспешил к ним.

– Мне все труднее его удержать, – горько прошептал Керенский. – Орла… Бывает, совсем пальцев не чувствую. Кажется, выскользнет и пропадет…

– Честь имею, господа! – покосился на бородатого Рождественского офицер, но все же козырнул. – Куда следуете?

– Я депутат Государственной думы, – начал было Керенский, но договорить ему не дали.

– Ишь, че творят, черти! Ваше благородье, гляньте! – усатый солдат тыкал варежкой в противоположный берег. – Аки посуху!

Рождественский привстал и увидел, как ниже по течению Невы кто-то выбрался на лед. За одинокой точкой, будто горох из дырявого мешка, высыпали еще люди.

Офицер от души выругался и махнул Керенскому рукой:

– Проезжайте! – Он повернулся к солдату: – Этих пропустить! А потом бери пятерых, и бегом встречайте тех вон выдумщиков! Огонь не открывать – грозите штыками!

Рождественский отпустил ребристую рукоять револьвера и вынул руку из-за пазухи.

– Благодарю, господин офицер! Мы ненадолго, – заверил Керенский, но тому было уже неинтересно.

Машина оглушительно чихнула и расколола ревом морозный воздух. Набирая скорость, Рождественский вел мотор к вершине Поклонной горы.

***

Рождественский остановил «Де-Дион» у ажурных чугунных ворот дачи Бадмаева. Впрочем, двухэтажное серое здание из диковинного железобетона напоминало больше крепость с башенкой-надстройкой. Крыша и козырьки островерхого донжона были изогнуты в восточном стиле. Частые дымные столбы подпирали низкое небо. За высоким крепостным забором из красного кирпича угадывалась огромная территория, виднелись крыши многочисленных хозяйственных построек. Рождественскому даже почудилось, что он слышит оттуда коровье мычание.

Через десять минут призывного гудения клаксона к решетке подошел низкорослый человек. Одетый в дорогой английский костюм азиат явно не был настроен на долгую беседу. Пальто он не накинул. Широкая ладонь то и дело потирала красную от мороза выбритую макушку. Другая сжимала длинные и узкие ножны японского меча.

– Сто нада? – тряхнул вислыми усами не то монгол, не то китаец.

Рождественский прищурился в его узкие глаза. Что-то в желтокожем привратнике было ему смутно знакомо.

– Хозяин твой дома? – буркнул подполковник.

– Мы к Петру Александровичу! – вынырнул тут из-за плеча Рождественского Керенский. Глаза его вспыхнули зеленым и голубым. – Проведите нас сейчас же!

Узкоглазый замер. Потом еще раз повел усами и нехотя отворил ворота.

– Са мной идите, – махнул он рукой и пружинистым шагом двинулся по широкой тропинке к особняку. Ему словно было плевать, что позади него идут два незваных посетителя. Удара в спину он явно не опасался.

Глядя на приметную походку монгола, на его выверенные движения, Рождественский отчаянно копался в памяти. Теперь он мог поклясться – с этим монголом он встречался и раньше.

Привратник завел их в просторную переднюю. Одним точным движением он метнул меч в стоявшее подле двери высокое ведерко. Когда ножны заняли привычное место промеж зонтов и тростей, монгол повернулся к гостям.

– Орузие есть? – спросил он у Керенского.

– Что вы! – едва ли не отшатнулся тот. Извиняющаяся улыбка мелькнула на лице. – Я и крови-то не выношу.

И тут Рождественский вспомнил. Выбритая голова и усы поначалу сбили с толку подполковника. Теперь же он был уверен – желтокожий дворецкий и вправду китаец.

Когда-то – теперь уже казалось, вечность назад – этого человека Бадмаев приводил в Петербургскую полицейскую школу. Пока доктор чаевничал с ее директором, жилистый и молниеносный парнишка споро припечатывал к матам однокашников Рождественского. Поодиночке или парами, вооруженные ножами, шашками или пистолетами, лучшие в потоке бойцы джиу-джитсу один за другим были повержены.

– Галосы наденьте, – поджал губы китаец и бросил им под ноги здоровенные войлочные тапки.

Оскальзываясь на вощеном паркете, они поднялись на второй этаж и остановились перед покрытой резными драконами дверью.

Китаец деликатно постучал и заглянул в кабинет. Произнеся что-то на своем тарабарском языке, он дождался ответа и обратился к Керенскому:

– Входите! – пропустил он Александра Федоровича мимо себя и тут же закрыл дверь. Неплотно. Оставив небольшую щелку.

Рождественский двинулся следом, но желтый страж преградил ему путь. Руки его были сложены на поясе. Взгляд подполковника натолкнулся на узкоглазый прищур, словно волна на волнорез.

По коже Рождественского пробежали мурашки. Тело само собой приняло схожую стойку. Казалось, сейчас раздастся удар гонга, а затем случится обмен приветственными поклонами.

И начнется их поединок.

***

Известный далеко за пределами Петрограда врач тибетской медицины удостоил Керенского мимолетным взглядом и вернулся к бумагам.

– Если вы по поводу почечных болезней, – не поднимая головы, произнес он тихим, но полным властной силы голосом, – то запись на прием проводит моя супруга.

Александр Федорович сжал в кулаке Орла. Знакомая немота разом охватила кисть и поползла к локтю. Керенский стиснул зубы и тяжело произнес:

– Почка меня не тревожит. Мне нужно с вами поговорить, Петр Александрович.

Бадмаев мелко затряс длинной бородой и медленно поднял голову. В его глазах на мгновение вспыхнуло любопытство, но тут же погасло.

– Боюсь, у меня уже нет выбора, – немного помолчав, ответил он. – Я чувствую тень птицы. – На губах доктора мелькнула и растворилась краткая улыбка. – Мы побеседуем, господин…

– Керенский, – подсказал Александр Федорович.

– Только пусть ваши ладони будут чисты. – Бадмаев прищурился раскосыми глазами. – Не тратьте попусту сил, – указал он на кресло подле стола, – они вам еще пригодятся.

Под изучающим взглядом доктора Керенский опустился в кресло. Орел остался на дне внутреннего кармана пальто. Не зная, с чего начать, Александр Федорович автоматически растирал онемевшую руку.

– Так зачем вы здесь, если вам не нужна моя помощь? – откинулся на спинку стула Бадмаев.

– Нужна, – обронил оробевший вдруг Керенский. – Только не по части здоровья.

– Вот это напрасно, – покачал головой доктор. – Значит, дело в фигурках?

Керенский вздрогнул. Ему показалось, будто хитрый старик забрался к нему в голову. Отчаянно захотелось снова вцепиться в Орла и вытребовать у Бадмаева всю правду.

Александр Федорович вытащил из кармана продолговатый футляр и положил перед старцем.

– Что вы можете рассказать об этом, Петр Александрович?

Бадмаев поднял со стола шкатулку. Кончики пальцев аккуратно подняли крышку. Бережно коснулись фигурных выемок, обтянутых черным бархатом.

– Я могу сказать, – наконец ответил Бадмаев, – что это вам не принадлежит.

– Мы оба это знаем. Шкатулкой владел ваш приятель, – попытался вставить Керенский, но его перебили.

– И принадлежать не может, – уверенно закончил старик. – Как, впрочем, и Орел.

– Да, – Александру Федоровичу отчего-то не хотелось врать доктору. – Орла мне одолжили.

– И это в итоге погубит вас, господин Керенский. – Голос Бадмаева был мягок, но от его слов замирало сердце. – Удержать гордую птицу в неволе невозможно. Орел не терпит самозванцев. Он сам выбирает хозяина. Человека с железной хваткой и стальной волей. А если приручить его не удастся, рано или поздно он выклюет всю плоть, а потом и душу.

– И что дальше? – Керенский облизал пересохшие губы.

– По-разному, – хитро улыбнулся старик. – Иногда возвращаются к настоящим хозяевам, тем, кто их достоин. Я удовлетворил ваше любопытство?

– Не совсем. – Александр Федорович взял себя в руки и вернул шкатулку в карман. – Какой магией обладают эти фигурки?

– Саламандра – это бессмертие, – просто ответил Бадмаев. – А Кот – показывает будущее.

– И тоже что-то забирают взамен?

– Это вас не касается, – пожевал губами доктор. – Не забивайте себе голову.

Керенский вскинулся с кресла:

– Но я хочу их! Они нужны мне, понимаете? Нужны! – Слова вылетали из перекошенного рта. Рука сама потянулась к карману с Орлом. – Как их отыскать?

– Вы плохо слушали, юноша, – остановил его Бадмаев предостерегающим жестом. – Больше мне сказать нечего.

– Возвращаются к настоящим хозяевам, – пробормотал Керенский, потрясенный догадкой. – Но ведь он умер!

Бадмаев пожал плечами:

– Ступайте, господин Керенский. Разговор окончен. Чжао! – громко позвал он.

Внутрь сунулась выбритая макушка.

– Проводи наших гостей, – улыбнулся Бадмаев слуге.

– Запишите мой адрес, – жарко попросил Александр Федорович, – Тверская, дом двадцать девять, квартира один, – скороговоркой выпалил он. Прыткий дворецкий уже уцепился за пальто и тянул к выходу. – Если вдруг что-то сможете добавить, я заплачу любые деньги, Петр Александрович! Мой телефонный номер…

– Обожди, Чжао! – вдруг крикнул Бадмаев. Он раскрыл толстый молескин и, окунув перо в чернильницу, что-то быстро записал. – Вот, возьмите, – вырвал он листок и протянул Керенскому. – Это не спасет вас, конечно же, но может облегчить страдания. Снадобье можете получить в моей аптеке, как только она откроется.

Керенский смерил его ненавидящим взглядом и, вырвавшись из пальцев раскосого слуги, от души хлопнул дверью кабинета. Роняя на ходу войлочные тапки, он ринулся к выходу. Рождественский молча засеменил следом.

Холодный ветер слегка остудил бушующий внутри гнев. В тягостном молчании, чувствуя, что силы оставляют его, Керенский залез в автомобиль.

Рождественский принялся возиться со стартером.

– Что сказал лекарь? – наконец спросил он и снова дернул заводной рычаг. Остывшее авто не желало заводиться.

Керенский нахохлился на пассажирском сиденье и напоминал замерзшего грача.

– Что фигурки, возможно, похоронены вместе с Распутиным.

Мотор харкнул копотью и заурчал.

– Делов-то! – Рождественский уселся за баранку, балагуря из последних сил. – Осталось разыскать могилу! Министра юстиции навестим или к царице прокатимся, а, Александр Федорович?

– Едемте домой, – мрачно ответил Керенский.

Ему явно было не до шуток.

Глава десятая. Именем революции!

Российская империя, Петроград, 27–28 февраля 1917 года

Всю ночь Рождественский провел на кухне. Ожидание облавы не давало уснуть.

Окна расположенной на первом этаже квартиры выходили на Тверскую. Сквозь щель меж занавесок виднелась лишь ночная темень. Где-то в ней грохотали по мостовой пролетки, слышались трели полицейских свистков. Пару раз Рождественскому почудились далекие хлопки выстрелов.

Подполковник не спал. Прихлебывал кипяток, сражаясь со страшным холодом в не обжитой еще толком квартире. Грел ладони о кружку и вслушивался в звуки улицы, в редкие шаги, эхом отражающиеся от стен парадного.

К утру Петроград затих окончательно. Хлопоты ушедших суток начали брать свое. Рождественский принялся клевать носом и, сам того не заметив, задремал.

– Проснитесь, Сергей Петрович! – Голос Керенского раздался над самым ухом. – Солдаты взбунтовались!

Рождественский по-лошадиному мотнул головой, выныривая из липкой паутины сна:

– Простите?

Перед ним, ежась в теплой серой фуфайке, стоял Керенский. Глаза болезненно сверкали на бледном лице.

– Мне только что сообщили по телефону! Лейб-гвардии Волынский и Литовский полки вышли с оружием на улицы! – Керенский нервно засеменил по кухне. – Началось, Сергей Петрович! Пробил решающий час!

Рождественский потер ладонями лицо, окончательно просыпаясь, и тут заметил хозяйку. Ольга Львовна стояла в коридоре, кутаясь в шаль. Лицо ее выражало крайнее волнение. Взгляд был прикован к кухонному столу. Рядом с пустой чашкой на скатерти лежал револьвер.