Текст книги "Дон Хуан (СИ)"

Автор книги: Александр Руджа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Э-э-э-э… – он практически убедился, что я псих, с которым не стоит иметь дел, и хотел бы избавиться от меня как можно скорее, но память о своей возможной смерти пока держит. – Честное слово… – он хотел бы сказать „сэр“, но вбитые в далеком прошлом дурацкие правила не позволяют, – честное слово, Лейтенант, у нас ничего такого… самый обычный сонный городок у нас… самое большее, что было за последний год, это когда сдохла собака старого доктора Оуэна в день, когда перепились торговцы из Миссисипи, а самый странный человек в Роуэн-Хилле – это наш часовщик. Никчемный парень, по правде сказать, ничего путного не умеет делать, кроме разве что часов своих. Он у нас вроде городского сумасшедшего. Из жалости терпим.

– Ага, – говорю я со значением, просто чтобы не держать опять паузу. Вытянул пустышку – делай вид, что это по меньшей мере джокер. Все лучше, чем корчить огорченную рожу. Ничего нет в мире хуже, чем беспросветное уныние, тут святые отцы были правы. – Что ж, ладно. Не говорю вам „до свидания“, шериф, а говорю „прощайте“.

Я оставил его в живых. Нет, правда. Я чертовски горжусь этим своим решением. Я превозмог себя и оставил его в живых. Пустого и вздорного человечишку, который к тому же пару секунд держал меня на мушке. И я всего лишь забрал свои деньги и вышел, топоча сапогами, как и было обещано. Это требует выдержки, я считаю. И большого, гигантского просто запаса филантропии.

На улице не сказать, чтобы людно, но и не та пустыня, к которой я привык за время своих странствий с беднягой Батхорном. Нужно все же сходить к тому самому загадочному часовщику для очистки совести – рассмотреть, быть может, он и есть тот, кто мне нужен. Тот, кто пригодится в решении моих чертовски сложных задач. Ну, правда, не к доктору же с его дохлой собакой мне идти.

Прогуливаясь под традиционно палящим в это время века солнцем, я размышляю, у кого бы поинтересоваться насчет загадочного часовщика и не прослыть при этом чудным малым, которого хорошо бы линчевать для общей пользы, как вдруг – о, радость! – задача разрешается сама собой. На одном из домов в дальней части центральной площади видны маленькие и порядком заржавленные, но вполне различимые часы. Эврика! Роуэн-Хилл – чертовски маленький городок, и это очень хорошо для моих целей.

Приближаюсь прогулочным шагом, вокруг наблюдается чудное спокойствие – никто не несется по улицам верхом во весь опор, переворачивая ящики с кукурузой и бутыли с лимонным соком, хлеща вокруг да около хлыстом, сплетенным из воловьих жил, никто не рассыпает снопы искр от подков и не колет в кровь лошадиные бока надетыми на высокие кавалерийские сапоги шпорами, не орет дурным голосом „Прочь, прочь, сукины дети, дорогу, живо!“ Не знаю, кто как, а я считаю это положительным фактом.

При входе в магазинчик – а может, это мастерская? – над дверью тоненько тренькает колокольчик. Вот и все. Обратного хода нет. Часовщик знает, что я здесь и идет за мной. Черт, что за идиотские мысли лезут в голову?

Внутри приглушенно и тихо царит полумрак, тяжелые шторы на окнах отгораживают помещение от солнечного света снаружи, горят лишь две керосиновые лампы по бокам. Как здесь можно работать с часами, в этой тьме?

– Здесь ваш друг, доктор Оуэн, – говорю я громко. – Он желает приобрести большие напольные часы, и чтобы маятник был не менее трех метров, а еще…

– Нет нужды лгать, – у мастера мягкий голос, он выходит из боковой двери, сжимая в руках вполне приличную охотничью двустволку. – Я знаю, кто ты и что ты.

Вот это сейчас было неожиданно.

Часовщик – карлик, приземистый, широкий, лысоватый, в рабочем сером фартуке с неизменной черной лупой в правом глазу. Он двигается бесшумно, а его единственный видимый глаз внимателен и равнодушен. Специфика долгой работы с механизмами, я думаю.

– Приподними-ка руки, дружок, – говорит он все тем же мягким тоном. – И не делай резких движений.

Он наставляет черные жерла стволов прямо мне в грудь. Нет, тут даже на пол не упасть, прячась, разлет достанет в любом случае. Интересно, сколько у меня патронов осталось, если в целом считать? Как-то позабыл я озаботиться этим насущным вопросом, привык боеприпас с трупов снимать, совсем разучился вести с людьми дела цивилизованно.

– Никаких проблем, амиго, – покладисто говорю я, делая, как он велел. Некоторое время думаю, стоит ли улыбаться, но потом решаю не рисковать, с улыбками у меня в последнее время получается не совсем так, как хотелось бы. – Кстати, твой мушкет настолько стар, что из него мог быть убит еще какой-нибудь английский герцог…

– Заткнись, каброн, – коротышка плавно, но шустро обходит меня и лишает огнестрельного. Возвращается за стол и кладет оба громобоя на стол, рукоятками к себе. – Признаюсь, сейчас я в некоторых раздумьях…

– По поводу?

– Тебе показалось, что я обращаюсь к тебе? – стволы глядят мне в лицо. – Это распространенная ошибка. Нет, я просто разговариваю сам с собой. Твоя задача сейчас довольно сложна – молчать и не отсвечивать. Справишься?

Я молчу и берегу дыхание.

– Правильное решение, – кивает часовщик и усаживается на стул, становясь еще на пять дюймов меньше своего и так невеликого роста. – Итак, вернемся к мистеру Милостивцу, как он себя называет, хотя я, по правде сказать, ума не приложу, кому или чему он здесь оказывает какую-либо милость. А учитывая последние события, это и вовсе остается загадкой. Тайной, покрытой мраком.

Левой, свободной рукой он подкручивает фитиль лампы, и вокруг становится немного ярче. В углах комнаты, правда, по-прежнему медленно перемещаются длинные угрюмые тени, но часовщик, похоже, их не замечает. Или не обращает внимания.

– Это все из-за близости этого места к стоку, так? – задает карлик риторический вопрос, поскольку от меня он ответа явно не ждет, а больше в комнате никого нет. – Городок словно чертова раковина, сюда вечно стекает, повинуясь ньютоновской силе тяжести, самая черная мразь из всего посмертного мира… А этот Милостивец будто решетка, он позволяет самым крупным осколкам задерживаться здесь на достаточно долгий срок. Достаточный для того, чтобы…

Он трясет головой и оставляет двустволку на столе, обеими широкими ладонями проводит по высокому лбу. Впрочем, мне все равно не дотянуться до оружия. Поэтому я слушаю. Очень внимательно.

Часовщик обращает внимание на меня.

– И вот теперь ко мне заявляется еще один. Точно по моим расчетам, все как обычно – я не ошибаюсь, не подумай! И посланник должен будет скоро явиться, от мистера Света мне уже пришло письмо насчет этого. Вот только ты – не тот, кто им нужен! Не тот! В тебе нет баланса, чтобы быть допущенным хотя бы на предварительное рассмотрение твоего дела, понимаешь ты? Нет нужного сочетания света и мрака, добра и зла, только мучнистая серая мгла, и никакая нейросеть этого не исправит. И что это будет означать для тебя, знаешь? Знаешь?

Он растопыривает глаза так широко, что лупа с металлическим стуком падает на пол, и ему приходится на мгновение нырнуть за ней. Возвращается он уже слегка успокоенным.

– Да, в виде исключения ты можешь сказать два-три слова.

– Не знаю, сэр, – честно говорю я.

– Ты останешься здесь навсегда, вот что. Как и все остальное отребье. Навсегда – это очень длинное слово, но только в человеческом языке нет подходящих понятий, чтобы описать – насколько. И ведь ты не угомонишься, будешь продолжать убивать и грабить, как делал это раньше. А это значит, что Отстойник станет еще менее приятным местом, чем раньше.

– Отстойник?

– Это на одно слово больше, чем следовало, парень, – отрезает он. – Ну да, это мое слово, призванное описать мерзкую пустыню с раскиданными тут и там селениями, полными гнусных ублюдков с револьверами за поясом. Или ты не считаешь себя таковым? Еще десяток слов для объяснения, пользуйся.

Я думаю секунды три.

– Я убил банду о'Куилинна. И тем самым спас целую гору торговцев.

– Хммм… – кажется, это производит на него впечатление. – Бескорыстный поступок, окончившийся успехом… да, это может сработать. Не факт, никоим образом не факт, но там, наверху, это правда могут и зачесть. Но для верности тебе придется сделать еще кое-что. Не для меня, и не за деньги, но для всего этого бедного, измученного города. И да, временно разрешаю тебе говорить.

По комнате словно бы кто-то проходит, огненные стебли в керосинках едва заметно колышутся. Хотя они вроде бы в стеклянных стаканах горят, разве нет?

– Что за чушь вы несете, мистер часовщик?

– Вода, парень. Этому городу отчаянно нужна вода. – Коротышка нервничает и говорит быстро. – Добудь ее, и это будет засчитано тебе там, наверху, как акт спасения. А это уже совсем другие счета, и значит, ты вполне сможешь покинуть это место.

– Так что же это за место такое, черт бы тебя побрал?

– Не так громко! – он переходит на отчаянный шепот. – Город умирает, банда отравила все колодцы по окраинам, а оставшихся ни на что не хватает. В десяти милях отсюда есть река с запрудой. Разрушь ее, и река по старому руслу снова вернется сюда.

– Что-то я не видел на улицах умирающих от жажды людей. Да и шериф ни о чем таком не упоминал.

– Разумеется, для него и его людей вода из оставшихся колодцев хранится в водонапорной башне, а излишки он продает среди жителей чуть ли не по цене золота.

– Ты…

– Послушай, – он наклоняется над столом, и в глазах его видна мольба. – Ты можешь это сделать. Ты должен это сделать. Ты обязан это сделать, черт возьми!..

Он спохватывается и зажимает рот рукой, но уже слишком поздно. Я слышу звук, он доносится отовсюду, словно хлопают и бьют воздух чьи-то сильные невидимые крылья. Тьма сгущается, жалкие черные фитили больше не тянут достаточно керосина, чтобы разогнать ее. Часовщик тоже это видит и съеживается на стуле от ужаса. Он и не вспоминает о своей двустволке даже когда я встаю и наклоняюсь над ним.

– Спасибо, что поделились своим видением со мной, мастер Часовщик, – говорит кто-то. К шее коротышки медленно приближается нож – он забыл его вынуть из моего сапога, и потерял меня из виду, наклонившись за лупой, непростительная оплошность. – Это было весьма, весьма познавательно.

– Борись с этим, – шепчет он, вращая глазами, – пожалуйста, борись…

– Спокойной вечности здесь, парень.

И красное видение его мира бьется и тихо трепещет под моим лезвием.

***

Часть 9

– Зачем нужно было вселяться в меня и водить чужими руками? – я сижу за столом покойного Часовщика, а мои ноги практически упираются в его лежащее на полу бренное тело. – У меня, если хочешь знать, не было ни малейшего намерения перерезать ему горло.

Мой собеседник чуть шевелится, крылья у него за спиной издают странный короткий шелест. В комнате совсем темно, фонари частью потухли, частью горят тусклым чадящим светом. Но ни мне, ни ему не нужен свет. Свет больше не нужен вообще.

– Это неправда, – говорит он звучным сильным голосом. – Если бы ты хотя бы подумал о сопротивлении, я не смог бы управлять тобой. Но ты не думал ни о чем. Зря ты так, парень. Впрочем, неважно. Задавай вопросы, ковбой. В отличие от Дамаскинца, я могу ответить на твои вопросы. Более того, я намереваюсь это сделать. Если таковые последуют, разумеется.

– Ты и есть Милостивец?

– Местные зовут меня так, не вижу причины их переубеждать… Не скажу, что это настоящее имя, но оно определенно не хуже любого другого.

– Что это за место? Я так часто задавал себе и другим этот вопрос, что, боюсь, уже не знаю, кому верить.

Милостивец издает смешок. Тьма смыкается плотнее.

– А ты думаешь, почему я позволил Часовщику жить так долго? Он сэкономил мне время, рассказав абсолютную правду. Это Отстойник – место вне обычного времени и пространства, место сбора бракованных, непригодных душ, или же душ тех, чья судьба пока непонятна и не определена.

– Это Ад или Чистилище?

– Глупости. Чистилище – воображаемый идиотами край, где души почти праведников очищаются до состояния, достаточного для пропуска в Рай. Как будто кто-то согласился бы финансировать такой неэффективный бизнес-план. Ад же… Ад – это и вовсе не место.

– Непонятно.

– Представь, что тебе плохо. Ты ощущаешь боль, отчаяние, злобу, муку, депрессию, безнадегу – все одновременно и все в превосходной степени. Представил? А теперь скажи, так ли важно в этот момент, где ты находишься? Ты ведь уже в Аду – своем личном, но от этого не менее реальном.

– Хочешь сказать, его вообще не существует?

– Отчего же? Юридический адрес никто не отменял. Я просто пытаюсь сказать, что Преисподняя – это скорее не точка на карте или в календаре, а сумма твоих самых тяжелых переживаний и навязчивых мыслей.

– Тогда выходит, что самое интересное всегда происходит внутри меня. Или точнее говоря – происходило.

– Именно! Видишь, ты начинаешь понимать.

– Не вижу. И не понимаю. Получается, физически существует только Рай?

Он вздыхает долгим присвистывающим звуком, от которого у меня шевелятся волосы.

– Ад – это когда таких, как ты, в одном месте становится слишком много. А Рай – это просто изнанка. Место для медитации. Тебе туда не захочется. И не волнуйся насчет этого, тебе досталась судьба поинтереснее.

Объяснил так объяснил.

– Что значит «досталась»? Звучит так, будто у меня нет даже иллюзии выбора.

– А ее и правда нет, парень. Ни иллюзии, ни, тем более, выбора. Утешайся тем, что подавляющее большинство людей несравнимо богаче тебя – они с этой иллюзией пока не расстались.

– Чертова ложь, и ты это знаешь.

– Ничуть. Мы проводили исследования с помощью МРТ, они говорят, что любое решение любого человека можно предсказать в среднем за восемь секунд до его осознания. Это очень много. За восемь секунд до того, как ты захочешь двинуть левой пяткой, я об этом уже узнаю, если только захочу поглядеть на активность твоего мозга. А я захочу, можешь не сомневаться.

– Черта с два. Есть же случайные процессы. Спонтанные решения. Я сам их принимал и испытывал. Ты просто пытаешься меня запутать.

– Если в твоем мозге что-то и происходит случайно, то никакого отношения к свободе это не имеет. Скорее наоборот, это отрицает свободу. Если твое решение принимается в ходе случайных процессов на квантовом уровне на мембранах твоих вялых нейронов, где тут твой свободный выбор?

– Лжешь.

– Ты не знаешь этого наверняка. Вот и вся твоя свобода, ковбой. Свобода оставаться в неведении. Во тьме. Навсегда.

У меня-то на этот счет свои планы, но ему о них знать не следует.

– Как насчет новых вопросов? – Милостивец очевидно скучает, его дыхание вырывается из тьмы клубами черного пара и колышет увядшие керосиновые фитили. – Где находится выход, как избежать погони, к кому обратиться за помощью. Задавай, не стесняйся.

– У меня нет вопросов.

– В самом деле? – Он удивлен. Это дорогого стоит. – Хочешь поиграть по-своему? Учти, твой выбор – это никогда не твой выбор, попытки сойти с тропы редко заканчиваются как следует, а у нашего босса на тебя имеются определенные планы. Без правильных ответов тебе здесь придется несладко, будешь жевать дерьмо до самого Третьего пришествия.

– Второго.

– Нет, дружище. Второе уже давно состоялось, только из этого ничего не вышло. Я же говорил, Рай – довольно скучная штука, ваш род проявил свойственную ему игривость, предпочтя вечные страдания. И я не могу вас винить, я и сам люблю действие, кровь, погони, интригу! Ну, последнее предложение – отвечаю на любой вопрос.

Мне попался в собеседники довольно азартный демон.

– Благодарю, воздержусь. Кроме того, полагаю, мне пора идти, времени остается совсем мало. – Я делаю твердый шаг к дверям, он не препятствует мне. – И вот еще что, мистер Милостивец…

– Да?

– Проблема ведь не в том, кто жует дерьмо, а кто не жует дерьмо. Проблема в том, дерьмо это или шоколад. Если ты понимаешь, о чем я.

Он понимает. Я звеню колокольчиком на двери и покидаю часовую мастерскую.

***

Странное ощущение; я ловлю себя на мысли, что не чувствую ровным счетом ничего. А ведь казалось бы – чертов полуграмотный мексиканец только что узнал, что бродит по какому-то преддверию Ада, перерезая глотки давно мертвым ублюдкам. От такого у кого угодно между ушей мог бы образоваться мокрый липкий комок. Но не у меня: в мои жилы словно засыпали остывший пепел далеких звезд, по сравнению с которым жидкий азот казался слабой кофейной бурдой из автомата.

Полная отрешенность. Максимальное спокойствие.

Я помнил то, что сказал Часовщик.

«Этому городу отчаянно нужна вода».

И еще он сказал, что выполни я эту задачу – некие силы на самом верху могут помочь вытащить меня из Отстойника. Куда – это уже другой вопрос. Главное – прочь отсюда. А мне очень нужно выбраться из этой чертовой дыры. Сейчас даже больше, чем когда-либо еще. Иметь дело с кровожадными мертвецами с Дикого Запада – это одно, но соревноваться с ними в скорострельности, и тем более удирать от погони… Нет, это мне не подходит. Спасибо, но не в мою смену.

Что он там говорил – река в десяти милях, перегороженная запрудой? Говно вопрос, ломать не строить, я это понял еще в материнской утробе.

На улице опять барахлит погода – жаркое утро сменилось прохладным полднем, солнце убралось за сплошную занавеску неожиданно плотных серых туч. Интересно, это работа Милостивца и его кодлы, или случайное явление? Да черт его знает. Для моих целей что солнечная погода, что пасмурная годятся одинаково хорошо.

Устремленный под ноги (это чтобы не черпать глазами пыль, а вовсе не из-за скромности, не подумайте) взгляд спотыкается о неожиданное движение. Почти под ногами лежит издыхающий пес: живот то надувается, то опадает какими-то редкими, неуверенными движениями, задняя лапа конвульсивно дергается, пасть раскрыта в последнем оскале. Смерть от жажды.

Вот так встреча.

Задираю глаза в небо – нет, все так же облачно, но ни малейших признаков влаги. Великая сушь.

Я обнаруживаю еще кое-что: оказывается, кабыздох выбрал улечься не где-нибудь, а прямо под занесенной пылью входной дверью единственного в городке борделя с гордым названием «Brothel in Arms». Шлюхи в объятиях, значит.

Голову вдруг словно засовывают в тиски, в мозг ввинчивается толстое и тупое сверло, перед глазами все плывет. Я не ел ни крошки вот уже двое суток. Организм на грани серьезного истощения. Мне нужно поесть и отдохнуть.

А в борделе ведь подают закуски, верно? Я пинаю сапогом давно не крашенную дверь и вхожу.

Внутри заведение обставлено совсем не так, как, мне смутно помнится, должны выглядеть публичные дома. Никакой тяжелой красной парчи с кистями, резных столиков, статуэток причудливых и неприличных форм не наблюдается. Вазы с фруктами и развратные фонтаны с шампанским тоже отсутствуют. Никаких человеческих многоножек и странных групповых игр. Большая и пустая комната, два вытертых дивана, накрытый скатертью стол, в углу низкий и довольно мягкий с виду топчан, отгороженный от остальной комнаты декоративной перегородкой.

С потолка свисает люстра в виде колеса, утыканная оплывшими свечами – в трактирах видел такое. Наверное, это не единственная комната, есть еще, да плюс второй этаж – только я зашел во внеурочное время, дневное, вот никого и нет. Тишина и спокойствие сейчас мои единственные спутники. Впрочем…

– Привет, – я слышу шорох платья на долю секунды раньше, чем голос, и потому не вздрагиваю. По поскрипывающей лестнице спускается девушка… нет, женщина, движения и осанка не дадут соврать. – Вы слишком рано сегодня, мистер. Девочки еще отсыпаются после ночи, первые вряд ли поднимутся раньше обеда. Предложила бы вам себя, но не думаю, что в вашем вкусе. Да и… как у вас с деньгами, таинственный незнакомец?

– С деньгами все весьма неплохо, – сообщаю я, роняя на ближайший стол несколько здоровенных купюр с портретом Сэмона П. Чейза и обшаривая красотку глазами. Слегка за тридцать, пожалуй, довольно высокая, мускулистого телосложения, хотя дурацкое платье до пола с рюшечками закрывает обзор. Много косметики, особенно сильно подведены глаза. Короткие выбеленные волосы, на левом виске зачем-то обкорнанные под матросский «ежик». – А насчет последнего предложения…

Она коротко и мягко смеется, обходя комнату по периметру и зажигая настенные лампы одну за другой – это выглядит почти (но не совсем) как ритуал, наподобие тех, что, должно быть, проводят на своих вонючих луизианских болотах омерзительные, поклоняющиеся мертвым рептилиям сектанты. Качает головой.

– Не пойдет, мистер. Именно с этим я не смогу вам помочь. Но с любой другой просьбой – разумеется, обращайтесь. Меня зовут Мишель, я здесь хозяйка, блюстительница нравственности и порядка в этих неверных и пыльных стенах.

Кого-то она мне напоминает, то ли манерой речи, то ли внешним видом… А может, мне просто непривычно спокойствие, с которым она ведет себя перед заросшим, грязным, пропахшим порохом, кровью и мочой мужиком в не единожды простреленном плаще и засаленной ковбойской шляпе. Странное ощущение, я давно его не испытывал.

– Конечно, – говорю я хрипло. Мокрая от пота ладонь за спиной отпускает рукоять револьвера. – Просьба имеется. Мисс Мишель… если в вашем заведении есть возможность расслабить не только яйца, но и спину, которая, должен признать, болит, как чертова сука, я был бы вам крайне благодарен. И пожрать. Чего-нибудь, все равно чего, хоть даже стручков мексиканского перца и этой их вонючей текилы. Но лучше все-таки чего-нибудь более традиционного. – Я долго вспоминаю нужное слово. – Пожалуйста.

Становится так тихо, что слышно, как под полом скребет мышь. А может, то редкий в этих местах мексиканский тушкан.

Хозяйка, впрочем, совсем не выглядит удивленной.

– Необычная просьба, да… Но, разумеется, выполнимая. Присаживайтесь на тахту вон там, сэр отважный ковбой. Я пришлю кого-нибудь с едой. Надеюсь, вы не ранены?

– Не думаю.

– Хорошо. Я купила диван всего полгода назад, не хотелось бы испачкать. Сверх совершенно необходимого, я хочу сказать.

Сравнения – странная штука. Логично было бы сказать, что я рухнул на любезно предложенный диван – он же тахта – как подрубленный дуб, как срезанная пилой дровосека секвойя, как сухая сосна, на худой конец. Но подсознание считало иначе, оно упорно подсовывала в голову образ нежащегося на поверхности океана и радостно поднимающего фонтаны брызг кита, так что в конце я плюнул и смирился. Пускай будет так. Я опустился на тахту тяжело и свободно, подобно океанскому синему киту, едва успев отстегнуть оружейный пояс и скинув надоевшие плащ и шляпу. Мышцы застонали, понимая вдруг, до чего устали от всего этого творящегося снаружи безумия. Кости, даром, что полные мозга, ничего понимать не стали, просто захрустели, будто ломаясь. А мозг… он отключился. Почти сразу.

Я уснул.

И проснулся, оттого что на диване кто-то сидел. Даже не так. Сидел и смотрел на меня. Ничего не делал, вообще не шевелился, просто сидел и смотрел.

Я рефлекторно дернул рукой к поясу, но она после сна – недолгого, по ощущениям не больше четверти часа! – затекла и едва шевелилась. Сонный мозг на долю секунды захлестнула холодная волна дикой визжащей паники, но потом так же быстро схлынула, впитавшись в шершавый влажный песок рассудка.

В ногах у меня сидела девушка. Вот так просто, подогнув под себя ноги и расправив белый шелк пеньюара – но пеньюар я заметил чуть позже, а сначала взгляд приклеился к ее лицу. Забавно, да: смотреть на лицо, сидя в борделе, но я вообще довольно забавный парень, вы должны были заметить. Что-то было в нем правильное, чистое – опять выходит смешно, я понимаю – какая-то почти детская угловатость черт… Много косметики, высокие скулы, самую чуточку раскосые глаза, каштанового цвета кудряшки до плеч… Не знаю, почему, но в голове возник образ этой француженки, как же ее… Ренетт, «принцессы», Жанны-Антуанетты Пуассон, мадам д'Этьоль, маркизы де Помпадур.

А на коленях у нее стоял аккуратный поднос с закусками.

– Миленько, – прокомментировала она, наблюдая за моими подергиваниями шальными темно-карими глазами.

– А? – голос со сна был жестяной.

– Первый раз вижу, чтобы мужчина засыпал не после траха, а до него, – она покачала головой, кудряшки мотнулись из стороны в сторону, будто занавески на окне, открытом в осенний сад. – У тебя, должно быть, имеется чертовски хорошее объяснение для этого.

– Объяснение есть, – сообщил я, перемещаясь в вертикальное положение. Хорошо, что сапоги не успел снять, сейчас бы все оставшиеся в этой комнате тушканчики окочурились от могучего амбре. – Но не про твою честь. Мишель тебя прислала?

– Ага, – девушка беззастенчиво подцепила с подноса кусочек пшеничной лепешки, обмакнула его в глиняную соусницу с чем-то красным и пахучим и отправила получившуюся конструкцию в рот. У нее были изящные маленькие кисти. – Черепаховый суп, омары по-мэрилендски, а также амонтильядо и неаполитанское мороженое сегодня, можно сказать, не завезли. Как и в любой другой день, говорю по секрету, так что пришлось ограничиться банальным, как стариковская жопа, бурито.

– Интересно, – сказал я. Девушка прищурилась. На ее аккуратных губках осталось красное. Почему-то я смотрел именно на них. Почему-то.

– Что именно? Насчет жопы?

– То, что ты знаешь все эти названия, да еще значение слова «банальный». Ты кем будешь-то?

– Королевой британской я буду, – безмятежно сказала она. – По настроению, правда, работаю высокооплачиваемой гетерой, но стоит дождаться полночи…

– Имя есть у тебя, гетера?

– А как же, – она наконец дожевала остатки лепешки. – Мистерелла Девилль.

– Это сценический псевдоним. А на самом деле?

– Поглядите-ка, мистер грязный ковбой тоже знает пятидолларовые слова! – она ткнула в меня острым пальчиком. – Ладно, поиграем в откровенность – за те деньги, что ты заплатил, позволяется и не такое. Алика. Алика ЛаБо.

Сердце пропустило удар.

Алика. Почти что Алиса. Почти что та, которая…

Которой нет и не будет больше никогда.

Алика ЛаБо.

– Ты что-то побледнел, мистер, – Алика ловко подсунула мне уже малость опустевший поднос. – Перекуси, что ли, а не то я могу не удержаться и затолкать в себя все это. Пардон за невольный каламбур.

Я принялся за еду. Лепешка оказалась подсохшей, так что блюдо походило скорее на тако, разве что собирать его приходилось самостоятельно. Впрочем, плевать, сочетание острого мяса и мелко порубленных овощей было именно тем, чего мне сейчас не хватало. Девушка наблюдала за моей довольно неряшливой трапезой.

– Изголодался ты, мистер, по всему видно. А тебя как звать, раз уж в ход пошли настоящие имена?

– Ле… – я запнулся. – Лейтенант. Просто Лейтенант.

– Как скажешь, лапочка, – пожала плечами Алика. – Ты сейчас снова баиньки или займемся уже делом?

– А ты что, в ближайшие несколько часов в полном моем распоряжении?

– Вряд ли тебя хватит на несколько часов, – хихикнула она. – Бабы у тебя не было… долго, судя по всему. Нужна разрядка. Ну, а я здесь как раз для этого. Так что?

– Погоди, – это слово далось мне нелегко. Видит бог – или кто-то еще – я ее хотел. И вовсе не потому, что давно не был с женщиной. Она… Алика выглядела живой. Настоящей. Чуть ли не впервые с того момента, как я очнулся посреди пустыни в том дурацком сомбреро и осколком от заляпанной чем-то зеленой бутылки в сжатом кулаке. – Погоди. Давай поговорим.

– Да без проблем, – легко согласилась она. – Времени у нас целая вечность. Мертвецы часов не наблюдают, так ведь?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить ее слова.

– Что… что ты сказала?

– Да я знаю, что здесь все мертвяки, – Алика с иронией уставилась мне в переносицу, ее глаза смеялись. – И помню, как умерла, а потом оказалась здесь. Поначалу я думала, что это и есть ад. Но потом вроде как сообразила – для ада здесь малость скучновато. Наверное, это что-то вроде септика – отстойник для всякого дерьма. Вымученное, вырожденное, выплюнутое, словно после затяжки от дешёвого табака, место.

– Так и есть.

– Ты тоже, значит, догадался? – она кивнула. – Сообразительный парень. За что ты здесь?

– За что?

– Да брось. Можно сколько угодно притворяться, но в сухом остатке, перед самим собой – какой смысл? Мы все в глубине буши знаем, за что здесь оказались. Я, например, была плохой матерью. – Она на секунду сбивается. – Очень-очень плохой матерью. И довольно никчемной женой, надо сказать. Меня зарезал кухонным ножом очередной любовник. Широченным таким, знаешь, для резки мяска, настоящий тесак. Он всадил мне его в живот.

– Алика.

– Он был трус, – кажется, она меня вообще не видела, глаза подернулись поволокой и каким-то жемчужным блеском. – Даже не хватило смелости, чтобы вытащить нож. Он убежал из дома, а я осталась. Упала на колени, потом завалилась на живот, нож вошел еще глубже, только не ровно, а под углом – я почувствовала, как там, внутри, что-то оборвалось, и вдруг стало так тепло и спокойно, и я подумала «ну вот и конец…» И, кажется, заснула.

Она поглядела на меня внимательными, цепкими глазами.

– Только это был никакой не конец, мистер Лейтенант. Я пришла в себя здесь, ничего не поняла – какой, к черту, Дикий Запад? Галлюцинации? Это какая-то шутка? Инсценировка? Телешоу? Черта с два, и ты это знаешь. Это то посмертие, которое мы заслужили, ковбой. Так вот, я хочу знать: в чем твоя вина?

Лампы на стенах горят ровным желтоватым светом, по комнате плывет острый запах нагретого железа и керосина. А и какого черта, собственно?

– Была одна девушка… а потом умерла. А я убил тех ублюдков, которые позволили ей умереть.

– Шикарно, – оценила Алика. – Очень достойное решение. Только вот, судя по всему, среди тех, кого ты убил, были и невинные, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

– Невинные всегда умирают за чужие грехи. Это закон.

– Здесь не поспоришь. – Девушка потянулась: долго, расчетливо, с прогибом, чтобы все можно было рассмотреть как следует. – Так или иначе, мы тут, похоже, застряли надолго. Что ты думаешь насчет скоротать время с обоюдным удовольствием?

– Я?

– Конечно, ты, Лейтенант. Разумеется, ты. И еще я. Если, конечно, ты сочтешь нужным.

Она, уже все решив, задрала пеньюарчик, легла на животик, подставив на обозрение всем желающим аккуратную попку, и приготовилась получать удовольствие.

***

– У тебя шрамы на груди, – говорит она некоторое время спустя. – Откуда они?

– Это важно?

– Мы застряли в месте между Землей и Небом. Или Землей и Преисподней, как тебе больше нравится. В невозможном месте. Здесь ничего не важно, только почему бы не побыть откровенными хотя бы здесь и сейчас. Кто ты? Как тебя зовут на самом деле?

– Лейтенант.

– Ну, как знаешь.

Мы лежим на том же самом диванчике, одежда разбросана по полу, туда же отправился и пустой и больше не нужный поднос, у меня в руке стакан с каким-то местным коктейлем – джин, мята, лимон и еще что-то, на вкус напоминает божественный нектар. В соседней комнате уже началось обычное для этого места веселье – там слышны девичьи визги, грохот посуды, и играет расстроенное пианино, где за тапера отдувается какой-то ушлый парень с красными замшевыми перчатками, свешивающимися из заднего кармана брюк. Мошенник, должно быть, а может, убийца. Других здесь не водится.