Текст книги "Япония Лики времени. Менталитет и традиции в современном интерьере."

Автор книги: Александр Прасол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

МИР ВЕЩЕЙ И МИР ИДЕЙ

Реальные факты и явления окружающего мира всегда интересовали японцев больше, чем фантазии и выдумки, а простые понятия привлекали больше, чем сложные. Такие понятия и усвоить легче, и оперировать ими проще. Нелюбовь японцев к абстрактным размышлениям и категориям имеет давние корни. Известный учёный китайской школы Сорай Огю (1666–1728) писал: «Великие мудрецы прошлого учили конкретным вещам, а не общим принципам. Тот, кто говорит о вещах, посвящает им всего себя, а тот, кто рассуждает о принципах, занимается пустыми разговорами. В конкретных вещах сконцентрированы все абстрактные принципы, и тот, кто посвящает работе с вещами всего себя, интуитивно постигает суть этих принципов» (Nakamura, 1967: 187).

Схожие взгляды проповедовал сторонник японской научной школы Ацутанэ Хирата (1776–1843). Он утверждал, что истинное знание заключено не в учёных книгах, а в конкретных вещах и явлениях окружающего мира. И как только учёный постигает суть этих явлений, абстрактные концепции бесследно исчезают из его сознания. Поэтому идеи всегда вторичны по отношению к реально существующим предметам.

Много лет изучавший японский национальный характер X. Накамура сформулировал эту особенность научного познания своих предшественников следующим образом: «В любых умозаключениях обобщающего характера [у японцев] доминируют элементы конкретики. Японские мыслители всегда ориентированы на факты реальной действительности, которые воспринимаются и анализируются ими дискретно, по отдельности. В этих рассуждениях нет ничего от западной логики, но есть эстетизм и артистичность, которые всегда находят путь к сердцу японца» (Nakamura, 1967: 190).

Стремление к конкретике и слабость абстрактного мышления японских учёных прошлого проявились в том, что они не разграничивали многих фундаментальных понятий, таких как единичное и множественное, частное и общее. Отдельные буддийские философы касались этих вопросов, но они не имели для них первостепенного значения. Слово кобуцу, означавшее единичный объект, появилось в японском языке как переводной эквивалент только после знакомства с европейской философией.

Сегодня ситуация постепенно меняется, особенно это заметно в области научных исследований. Но процесс идет медленно, и многие традиционные черты японского мировосприятия видны невооружённым глазом. Я. Такэути: «Японцы склонны к упрощению абстрактных категорий и понятий. Если А отличается от Б, но разница не имеет особого практического значения, японец склонен считать их тождественными» (Такэути, 73). X. Кисимото: «Непосредственное восприятие играет важнейшую роль в жизни японцев. Оно интроспективно и предельно конкретно. Если рассуждения принимают слишком абстрактный характер, японец быстро теряет к ним интерес» (Кисимото, 112). X. Юкава: «Для японского менталитета в высшей степени характерно отсутствие абстрактного мышления. Японца интересует только то, что доступно непосредственному восприятию органами чувств. В этом причина невероятного мастерства японцев в создании предметов искусства и ремесла… Думаю, что и в будущем абстрактное мышление будет оставаться чуждым японскому менталитету. Оно может привлекать японцев только как экзотика, способная удовлетворить чисто интеллектуальные, отвлечённые потребности любопытствующего разума» (Юкава, 56). М. Каваками: «В силу установившейся традиции в нашей стране не ценилась самобытность и оригинальность, особенно оригинальность мышления» (Каваками, 134).

Стремление к упрощению сложных понятий и нелюбовь к абстрактным категориям нашли своё отражение в японском языке. Преподававший в Токийском императорском университете профессор Гессе-Вартег писал по этому поводу: «Словарь [японского языка] исключительно реальный, отличается абсолютной бедностью абстрактных выражений, необходимых для объяснения идей. Следствием этого является то, что японцы очень легко усваивают обычные научные знания, и в особенности знания технические, но, напротив, останавливаются перед науками абстрактными, как высшая математика, теория права, философия и т. д. Как только они сталкиваются с абстрактными понятиями, их несовершенный язык им изменяет, и они не в состоянии точно составить фразу» (Гессе-Вартег, 199).

Попадавшие в Японию с материка буддийские и конфуцианские рукописи, которые содержали сложные религиозно-философские понятия, долгое время не переводились на японский язык и использовались в оригинальном китайском варианте. Первые японские переводы трактатов стали появляться только в XIV–XV веках, но ещё долгое время они оставались официально не признаваемой апокрифической литературой, второстепенной по отношению к китайской классике. А конфуцианские тексты начали переводить на японский язык ещё позже, в эпоху Токугава (XVII–XIX вв.). В стремлении следовать канону японцы не пытались создавать собственных эквивалентов для заимствованных понятий, и даже в переведенных на японский язык текстах оставляли китайские термины. И в современном японском языке абстрактные понятия выражаются с помощью слов, относимых к так называемому китайскому слою лексики (канго). Исконно японская лексика (ваго) служит для выражения более конкретных категорий: предметов окружающего мира, человеческих чувств, отношений и пр.

Все крупные религиозные просветители Японии, как буддийские, так и конфуцианские, занимались стихосложением, что не могло не оказать влияния на создаваемые ими тексты. Заимствованный в Индии и Китае понятийный аппарат и религиозно-философские постулаты при этом упрощались и конкретизировались, приспосабливаясь к японскому мировосприятию. Например, рождённый в Индии отвлечённый буддийский постулат «три мира – один разум» получил в японской интерпретации более предметное воплощение: «роса выпадает на тысячи листьев и трав, но каждой осенью это та же роса» (Nakamura, 1960: 490). Японцы и сегодня считают, что их родной язык «прекрасно передаёт человеческие чувства и эмоции, но не приспособлен для выражения логических понятий» (Канаяма, 207).

Несмотря на то что японцы довольно рано познакомились с письменностью и сохранили множество замечательных литературных памятников, изучение грамматики родного языка не пользовалось популярностью среди японских учёных. В отличие от античных культур, где составление грамматик считалось делом первейшей важности, японцы ограничивались изучением языка литературных памятников, не особенно задумываясь над тем. как устроена его грамматическая система. Крупный японский лингвист Синкити Хасимото (1882–1945) писал, что «если результаты изучения языка памятников во многих случаях заслуживают самых высоких похвал, то концептуальная сторона этого предмета не выходит за рамки практического изучения языка, что расходится с современным научным подходом» (Хасимото, 46).

До знакомства с европейской наукой в Японии не существовало ни одного системного описания грамматики родного языка, и даже такого предмета в японских школах не изучали. Тексты, которые использовались в качестве учебников письма, представляли собой хрестоматийные образцы писем с приложенным к ним списком полезных слов и выражений. Их нужно было заучить наизусть и запомнить правила употребления. Поэтому завезённые в страну западные грамматики на долгие годы стали эталоном и образцами для копирования. Несмотря на трудность, которую японский язык представлял для иностранных лингвистов, именно они первыми дали системные описания его грамматического строя (У. Астон, Дж. Хоффман, Б.Чемберлен).

Что касается работ японских лингвистов, то вплоть до второй половины XX века наиболее известные и оригинальные из них несли на себе явный отпечаток конкретно-прикладного мышления. Например, крупнейший японский лингвист М. Токиэда (1900–1967) видел в языке не более чем нейрофизиологический процесс порождения речи. Общепринятый в мировой лингвистике тезис о том, что язык обладает ещё и свойствами системы условных, а следовательно, абстрактных знаков, им категорически отвергался (Токиэда, 1983: 116). Описывая грамматическую систему родного языка, М. Токиэда столкнулся с проблемой соотношения лексических и грамматических элементов на уровне слова, словосочетания и предложения. И предложил решить этот довольно сложный вопрос с помощью простой и наглядной схемы, которую назвал «структурой вдвигаемых друг в друга ящиков» (ирэкогата кодзо) (Токиэда, 1978: 213). Теория М. Токиэда отражает особенности научного познания явлений окружающего мира, характерных для японского менталитета. Возможно, в этом причина её невероятной популярности в Японии: за 32 года (1941–1973) его главный труд Кокугаку гэнрон («Основы японского языкознания») выдержал 28 изданий (Алпатов, 1983: 15).

Японские учёные внесли свой вклад в мировую науку о языке там, где у них всегда лучше всего получалось – в конкретно-практической области. Именно в Японии (не без влияния концепции М. Токиэда) был изобретён метод лингвистического исследования, получивший название «языкового существования» (гэнго сэйкацу). Не углубляясь в абстрактные лингвистические схемы, японские учёные начали последовательно и непрерывно фиксировать техническими средствами весь речевой поток, производимый среднестатистическим носителем японского языка 24 часа в сутки. И так день за днём, неделю за неделей. А затем скрупулёзно систематизировать и определять, что, как и зачем люди говорят друг другу. Изобретение метода сплошного языкового обследования полностью укладывается в традиционные рамки национального творчества и отражает японский подход к изучению явлений окружающего мира.

Все эти примеры наводят на мысль, что для японского мироощущения характерна пониженная чувствительность к всеобщим, универсальным и абстрактным понятиям в сочетании со сверхчувствительностью ко всему конкретному, частому и осязаемому. Несокрушимый приоритет материальной вещи перед неосязаемой мыслью, преимущество реального факта над любой нематериальной теорией проявляются в стремлении понять и объяснить сложные явления через простые, избегая при этом отвлечённых понятий. Это особенно заметно в научно-публицистических текстах и устных выступлениях, оперирующих более или менее сложными категориями.

Приводимый ниже отрывок из японской книги довольно типичен в этом отношении. Его автор – профессор, бывший ректор Токийского технического университета и Технического университета Нагаока, заслуженный деятель науки, лауреат нескольких наград и премий в этой области. Вот как он аргументирует в своей монографии необходимость самоотверженной работы для настоящего учёного:

«А теперь я хотел бы коснуться вопроса научной самоотверженности исследователя.

Хонда-сэнсэй всю жизнь занимался изучением сплавов. В 1931 году ему удалось получить новый хромо-кобальтовый сплав, а затем существенно его улучшить, за что в 1 7 году он был удостоен научной премии. Это был удивительный человек, всего себя отдававший исследованиям. Как-то мне попалась на глаза история, случившаяся с ним вскоре после окончания Токийского университета. Был у Хонды младший коллега по имени Тэрада, человек разносторонний и имевший множество увлечений. Как-то ясным воскресным утром Тэрада решил сходить в столичный парк Уэно на художественную выставку. По дороге случайно встретил Хонду и услышал от него: "Тэрада, смотри, какая сегодня погода замечательная, пошли-ка в лабораторию". Делать нечего, пришлось ему в выходной идти на работу. Вот такая приключилась история.

А другой коллега рассказывал: когда Хонду спрашивали, что он делает, когда устаёт от научных экспериментов, тот отвечал: "Как что? Экспериментирую дальше". Я думаю, мы все должны относиться к делу так же, как Хонда-сэнсэй» (Каваками, 50)

Три момента бросаются в глаза прежде всего. Во-первых, обилие второстепенных деталей. Во-вторых, логическая легковесность аргументации – рассказы третьих лиц о главном герое истории. В-третьих, тривиальность вывода ^_ учёный должен много и самоотверженно работать. То, что можно выразить одной-двумя логически ёмкими фразами, автор излагает с помощью множества простых, второстепенных и эмоционально окрашенных деталей. Очевидно, что он апеллирует не столько к разуму, сколько к чувствам читателей, и сам при аргументации больше думает о чувствах и настроении, чем о логике и убедительности изложения. В таком стиле пишется абсолютное большинство японских книг.

Сходные ощущения довольно часто возникают во время выступлений японских учёных и специалистов, людей, безусловно знающих своё дело. Независимо от состава аудитории, их выступления всегда прекрасно подготовлены и организованы: каждый слушатель получает на руки конспекте основными положениями доклада и дополнительные пояснительные материалы (сирё). Выступающий тщательно подбирает простые, понятные слова, любой сколько-нибудь трудный термин подробно объясняется, иногда с помощью заранее подготовленных иллюстраций. Эти иллюстрации и дополнительные материалы тоже составлены грамотно и продуманно, достаточно одного взгляда, чтобы понять суть тезиса, не отвлекаясь от доклада. Такие выступления часто оставляют ощущение глубокого несоответствия между огромным объёмом подготовительной работы и продуманностью мельчайших деталей, с одной стороны, и очевидностью, если не сказать больше, содержания самого доклада – с другой. Возможно, самой сильной стороной подобных мероприятий является их процессуальный аспект, докладчик старателен и сосредоточен, слушатели внимательны и доброжелательны, аплодисменты в конце доклада исполнены самой искренней благодарности.

Несколько лет назад в центральной газете была опубликована статья современной японской писательницы Сэтоути Дзякутё (Харуми). Автор нескольких популярных романов, известный в Японии деятель культуры выбрала в качестве темы нехватку воображения у современной японской молодежи. Она понимает это свойство исключительно конкретно, в этико-прикладном аспекте поведения. По-видимому, такое понимание воображения ближе всего японским читателям. Вот фрагмент её текста:

«В нашем материально богатом обществе происходит удивительное падение способности к воображению у детей. Слишком много среди них тех, кто совершенно не может себе представить, чего хочет другой человек и почему он этого хочет. Сидящий рядом с таким ребёнком человек может побледнеть и измениться в лице, но тот ничего не заметит до тех пор, пока к нему не обратятся прямо с просьбой о помощи. Он не обратит внимания на состояние друга, у которого отец потерял работу из-за сокращения штатов. Отсутствием воображения объясняются многие ужасные преступления, которые совершают в последнее время [японские] дети» (Нихон кэйдзай симбун, 30.06.2001, с. 11).

Зато с простыми понятиями и категориями японцы работают превосходно. Там, где нужно доступно и понятно объяснить последовательность действий, цель и смысл каждой отдельной операции, японцам нет равных. Чтение составленных ими инструкций и пояснений по использованию того или иного продукта, технического устройства и т. п. может доставить понимающему человеку немало удовольствия. Их язык прост и понятен, текстовая информация дублируется графической – кажется, что схемы и рисунки могут объяснить смысл написанного даже тому, кто вообще не умеет читать.

Японский подход к изложению, усвоению и аргументации материала заметно отличается от традиций, сложившихся в рамках западной рационально-логической модели мировосприятия. Знакомый с японской культурой Клод-Леви Строс в этой связи предлагал различать два типа мышления – научное и мифологизированное. По его определению, научный тип мышления (западный) оперирует преимущественно понятиями, а мифологизированный (японский) – знаками (Строс, 25). В западной научной литературе японский способ познания мира часто называют также антиинтеллектуальным, иррациональным или интуитивно-чувственным. Г. Кларк в своё время писал о том, что японцы – «это простые люди, ориентированные на групповые действия в конкретной ситуации. Их не особо интересует логика и принципы аргументации, поскольку японское общество не испытывало в них потребности на протяжении почти всей своей истории». Р. Марш: «Японцы в своих мыслях и поступках руководствуются не принципами логики, рациональности или экономической выгоды, а требованиями принадлежности к группе или отношений с другими людьми. <…> Если речь идёт о защите того, что им дорого, логике нет места в дискуссии. Прибегая к разного рода аналогиям, концепциям и системной логике, вы только вызовете отчуждение со стороны японских партнеров и заработаете репутацию холодного, бесчувственного человека, лишённого гуманистической идеи» (March, 44,62). Сама по себе гармония логики, строгость умозаключений, изящество мысли в глазах японцев не имеют той красоты, которую усматривали в них европейцы начиная с античных времен.

Японские социологи не спорят с такими оценками. X. Накамура: «Умозаключения японцев и выражающие их речевые произведения более конкретны и предметны, чем в других языках. Они имеют своим содержанием единичные факты и явления и не содержат обобщающих умозаключений, совершенно необходимых для научного и логического мышления» (Nakamura, 1967: 191). По-видимому, эти особенности национального мировосприятия лежат в основе распространённого утверждения о том, что там, где европеец думает и анализирует, японец чувствует и переживает.

Набирающий силу процесс глобализации постепенно ретуширует, а кое-где и стирает острые грани национального мировосприятия и образа мышления. Как и в других областях, японцы и здесь много заимствуют и быстро учатся. В научных работах последних десятилетий заметен растущий уровень логического анализа и абстрактного мышления японских авторов, в то же время сохраняющих национальный колорит в подходе к объекту изучения.

Глава 4
ВСЕМУ СВОЯ КАТА

ЛЮБОВЬ К АЛГОРИТМУ

Знакомство с Японией вызывает у многих смутные ассоциации с образцовой воинской частью. Газоны в ней подстрижены, улицы чисто выметены, строения аккуратны, а личный состав хорошо обучен и дисциплинирован. Это впечатление усиливается повсеместной обязательностью и стандартностью приветствий, речевых реакций на повторяющиеся ситуации, выдержкой и самоконтролем, стремлением к точности, вниманием к мелким деталям, которые свойственны большинству японцев. Если добавить к этому коллективистские начала, любовь к униформе и корректность в общении, сходство станет ещё более явным. Наблюдение Р. Марша о том, что «пожалуй, самое важное для японца – это умение подчиняться и следовать распоряжениям вышестоящих» (March, 88), гоже наводит на мысль об армейском порядке и дисциплине.

При всей пестроте и многообразии современной японской жизни в ней всё же явственно прослеживается некое стремление к единообразию и стандарту. Зарубежные журналисты многократно описали в своих репортажах море японских служащих, ежедневно вливающееся и выливающееся из дверей токийских офисов, одетых в одинаковые серые или синие костюмы, с одинаковым выражением лиц, одинаково серьёзных и сосредоточенных. Мелькающие за окном суперэкспресса тысячи аккуратных, налепленных друг на друга домиков создают у наблюдателя впечатление тщательно продуманного многообразия, непостижимым образом сливающегося в один типаж под названием «японский дом».

Судя по запискам путешественников, единообразие ощутимо присутствовало и в прошлой японской жизни.

«Обыкновенная одежда обоих полов и всех классов одинакова по форме, все различие в достоинстве и цвете материи. Богачи носят точно такие же башмаки, как и бедные» (Зибольд и др., 321, 323).

«Я нигде не встречал такого бесцветного однообразия покроя и окраски одежд, как в Японии. Во всякой другой стране её (толпу. – А. П.) следовало бы назвать… «серою толпою», но здесь гораздо уместнее назвать её «синею», так как вся она, от мала до велика, без различия пола, возраста и звания, была облачена в однообразные, как мундир, халаты, окрашенные всеми возможными мутными оттенками индигового цвета» (Мечников, 53).

«Сословия японского народа… не представляют собой тех резких различий, которые так заметны у нас. <…> Привычки, наклонности и строй домашней жизни совершенно одинаковы во всех слоях японского общества. Офицер, чиновник правительства, купец, земледелец, работник – все живут одинаково, все однообразно устраивают своё жилище и домашнюю обстановку; богатство делает в них только качественное и количественное различие, оставляя те же основные черты: чистота циновки у губернатора такая же, как и у земледельца, хотя красивее и дороже; все носят платье одного покроя, хотя и различных ценностей; даже касательно комфорта жилище богача не представляет большой разницы с домом бедняка» (Бартошевский, 358).

В публичном поведении и общении японцев обнаруживается множество черт, говорящих о высокой степени унификации жизни. Во многих ситуациях они обращаются друг к другу не по имени или фамилии, а по должности или званию. Наверное, самое известное в этом ряду – слово сэнсэй, ставшее уже международным. Таких же обращений, но менее известных, существует великое множество. Например, в служебной обстановке не принято называть вышестоящих по фамилии (тем более по имени) – только по должности (начальник отдела бутё, директор центра сэнтатё, президент фирмы сятё и т.д.). Без добавления вежливых суффиксов, только по рангу обращаются к любому должностному лицу: к директору магазина (тэнтё), к ректору университета (гакутё), к послу (тайси), к министру (дайдзин) и т. д. Обращение по фамилии с добавлением вежливого суффикса – сан считается неуместным, поскольку в официальной обстановке может указывать на наличие неформальных отношений, что нарушает принцип соответствий. Студенты разных курсов тоже не называют друг друга ни по имени, ни по фамилии. Независимо отличных отношений младший называет старшего словом сэмпай, старший младшего – кохай. Кроме отношений старшинства, эти слова ничего не выражают. Японцы вообще называют друг друга по именам реже, чем в других культурах. Даже в семье родные братья и сестры делают это только в особых, редких случаях. В остальное время они обращаются друг к другу по позиции, занимаемой в семейной иерархии: старший брат (ани), младшая сестра (имото) и т. д. Эта коммуникативная норма тоже очень напоминает дисциплинированный мир военных, где место человека в иерархии определяется числом звёздочек на погонах: капитан Иванов, полковник Сидоров…

В японском обществе люди уверенно чувствуют себя в условиях формализованного публичного общения, когда на любую ситуацию, которая может сложиться, есть заранее заготовленная речевая фигура или стереотипная модель поведения (Дыбовский). Эти «заготовки» отличаются высоким качеством исполнения и весьма элегантны по форме. Взрослый «социально полноценный» японец должен безукоризненно владеть искусством такого общения. Традиционный этикет сложился в эпоху Токугава, о которой Т. Богданович писал: «Подавляющая масса сложных требований этикета, поражающих в Японии и теперь, ведёт начало с той эпохи. Тысячи поклонов, условных жестов, трафаретных улыбок должны были сопровождать всякую встречу между людьми, особенно встречу низшего с высшим» (Богданович, 95).

Унифицированность речевого поведения японцев бросается в глаза любому, кто знает японский язык. Для каждой повторяющейся ситуации в нём заготовлена своя стандартная фраза. Её непременно произносят, уходя из дома и возвращаясь, вручая кому-либо подарок, приходя на работу и уходя с неё, угощая гостя, входя в чужой дом и покидая его, при встрече с чужим ребёнком, при встрече со знакомым после долгого перерыва… Оказавшись в определённой ситуации, японец обязан произнести установленную речевым этикетом фразу. По-японски они называются кимари монку. Например, вручая кому-то подарок, нужно обязательно сказать хон-но цумаранай моно дэс га (дословно: «подарок ничего из себя не представляет, но…»). Угощая дома гостей, независимо от обилия блюд на столе нужно произнести столь же ритуальную фразу нани мо аримасэн га («у нас ничего нет, но…»). И так далее.

Многочисленные современные пособия учат японцев не только тому, что говорить, но и как говорить: «Когда прибегаешь к помощи стандартных этикетных выражений, важно помнить, что делать это нужно уверенно и без колебаний. <…> Эти конструкции нужно не изучать, а применять на практике. Поначалу может быть чувство неудобства и неловкости, но постепенно оно пройдёт. <…> Самое главное – заучить эти выражения» (Мураока, 15).

Перечислить все ситуации, требующие стандартных этикетных фраз, невозможно – из них состоит жизнь. В жаркий день правила хорошего тона предписывают сообщать всем, что тебе очень жарко. В холодный – что тебе холодно. На вопрос иностранца, почему японцы так любят повторять очевидные всем вещи, обычно следует ответ: «это облегчает общение». По-видимому, такой «разговор» выполняет не только информационную, но и ритуальную функцию. Он подобен обмену условными знаками, с помощью которых говорящий сообщает о своей готовности следовать установленным нормам и сигнализирует: я реагирую на ситуацию так же, как все, / я свой / я предсказуем / в общении со мной никаких неожиданностей не будет. Другими словами, партнёры как бы постоянно подтверждают друг другу свою готовность следовать общепринятым образцам речевого поведения. В культуре, ориентированной на гармонию отношений, кооперацию и взаимодействие, такая манифестация много значит. «В Японии члены любого коллектива лицедействуют. Главный смысл лицедейства в том, чтобы продемонстрировать членам группы: "мне доставляет удовольствие говорить на темы, которые все обсуждают". Хотя на самом деле это может быть не так» (Миямото, 118).

Японское общество в этнокультурном плане очень однородно, это упрощает и ускоряет распространение такого рода клише. По поведению в стандартных ситуациях вы вряд ли отличите рабочего дорожно-строительной компании от университетского профессора, а начинающего клерка от президента фирмы. Потому что все они одинаково хорошо знают, как и где стоять, идти, сидеть, когда, что и как говорить, а когда вообще молчать. Это не преувеличение. При найме новых сотрудников почти все японские фирмы устраивают им учебный «курс молодого бойца» длительностью от нескольких недель до нескольких месяцев. В ходе учёбы им прививают нормы и правила общения, поведения, манеры одеваться и прочие необходимые для работы вещи. Для этих целей издаётся масса учебной литературы, в которой всё это подробно описано. Большой популярностью пользуются пособия Дзукай сяин-но мана («Манеры поведения корпоративных служащих с иллюстрациями»), Дзиссэн манюару бидзинэсу мана («Практическое руководство по манерам и поведению в бизнесе»), Хатараку дзёсэй-но хай сэнсу мана («Надлежащие служебные манеры для работающих женщин») и другие издания. Поэтому любой начинающий сотрудник, встретив гостя в своей фирме и провожая его к месту переговоров, будет идти на полшага сзади и справа от него. Идя по коридору один, он будет избегать центральной линии. Выехав на встречу с клиентом, прибудет за пять минут до назначенного времени, а когда минутная и секундная стрелки совпадут, едва слышно постучит в дверь. Не получив ответа, подождёт секунд десять, затем постучит чуть громче. Услышав «войдите», он не откроет дверь сразу, а сначала громко назовет своё имя и название фирмы, и только потом, приоткрыв дверь, попросит разрешения войти. Всему этому его научат прежде, чем поручить первое самостоятельное дело.

Формирование морально-нравственного единообразия японцев в национальном масштабе началось после 1868 года, когда идеологическим воспитанием населения занялось государство. За предшествующие три столетия был разработан социальный устав и нормы жизни для 4-х основных сословий. Каждому японцу была гарантирована пожизненная сословная неприкосновенность, но зато и изменить принадлежность к сословию было практически невозможно. В эпоху Токугава действовал известный принцип кансон мимпи (верхам – почтение, низам – презрение). Он проводил чёткую черту между теми, кому положено принимать решения и управлять, и теми, у кого была одна, но зато большая обязанность – внимать и подчиняться.

Наблюдая за жизнью японской столицы, иностранцы в середине XIX века отмечали, что «Эдо есть по преимуществу город обширных размеров, и японский народ отлично усвоил и превосходно соблюдает при движении по улицам тот порядок, который в наших столицах так трудно бывает установить, несмотря на все усилия полиции» (Гюмбер, 209)

В японских школах того времени наизусть заучивали воспитательные речёвки (сицукэ-ноута), формировавшие главные жизненные привычки и стереотипы поведения. Для легкости запоминания они складывались по правилам японского стихосложения: «встал, умылся, причесался – на поклон к родителям». Так следовало начинать каждый день.

От соблюдения общих правил и предписаний не освобождался никто, в том числе и правящая элита. Иностранные наблюдатели сообщали, что «японский вельможа во время путешествия – раб обычая и этикета. Мельчайшие подробности его одежды, конвоя, поклажи, знаков отличий, остановок на пути, его обедов, даже ночлегов, определены неизменными правилами. Поэтому положение вельможи очень скучно, тяжело и даже опасно в Японии…» (Зибольд и др., 340).

После 1945 года сицукэ как главный метод идеологического воспитания утратил своё значение, а само его название стало ассоциироваться с тёмным милитаристским прошлым. Однако, по сути, этот метод продолжает оставаться привлекательным для японских педагогов и сегодня. В популярной книге, совместно написанной несколькими профессорами ведущих японских вузов (11 изданий за 19 лет!), авторы предлагают вернуться к проверенным временем традициям и усилить элемент твёрдой выучки в воспитательном процессе.

«Каким должно быть новое воспитание? Современным. Учить обращению с информацией и правилами дорожного движения. Приучать бережно относиться к записям, ибо утрата одного листка ведет к утрате записанной на нём информации. Приучать ставить дату на каждом листке с записями, ибо это очень важно. <…> Сейчас телефоном пользуются механически. Надо прививать твердые навыки, как правильно принимать звонок, как говорить, как пользоваться компьютером, многоканальным телевизором и т. д. <…> В плане дорожного движения тоже много нового. Как правильно переходить дорогу, как правильно обходить стоящий автомобиль, как вести себя в случае ДТП… Всё это не вопросы нравственности, это вопросы твёрдой выучки. И если эту выучку сделать содержанием обучения, то, скорее всего, и взрослые и дети охотно пойдут в такие школы» (Умэсао, 133). Собственно, в такие школы японцы и ходят, потому что других не бывает.

В Японии любят и умеют делать всё по правилам. Прежде чем приступить к выполнению любого более или менее сложного действия, японцу непременно нужно ознакомиться с инструкцией, где описаны суть и последовательность составляющих его операций. Или получить объяснение от сведущего человека, который в этом случае автоматически превращается в сэнсэя, независимо от возраста и социального положения. Этим словом в Японии могут величать и заслуженного профессора, и известного политика, и девушку-инструктора по аэробике в фитнес-клубе. Задумавший поправить здоровье бизнесмен или вышедший на пенсию профессор не испытывают ни малейшего дискомфорта, когда называют словом сэнсэй молодую девушку. Потому что она знает правила, как выполнять упражнения, и значит, в данной ситуации сэнсэй она, а не профессор. Совокупность таких правил называется словом ката, которое можно перевести как «форма, шаблон, матрица, алгоритм». Ничего исключительно японского в этом понятии нет, но мало кто может сравниться с японцами по уважению к нему.