Текст книги "Антибард: московский роман"

Автор книги: Александр О'Шеннон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Концерт? А, у Алферова…

– Я у тебя спрашиваю, а ты не отвечаешь. Я подумала – ты заснул…

– Нет-нет… Я просто крепко задумался… Так, вспомнилось кое-что… У Алферова? Ну, я думаю, часов до одиннадцати. Да, обычно в одиннадцать они всех выгоняют. А кстати, сколько сейчас времени?

– Без пятнадцати.

– Восемь?

– Восемь… Ты извини, я, кажется, все-таки тебя разбудила…

– Нет-нет, я правда не спал. Воспоминания нахлынули… А где мы сейчас едем?

– Я не знаю… Кажется, где-то в центре…

– Тверская. Одни сплошные пробки, – хмуро говорит водила.

– Да-а-а… – понимающе тяну я и вглядываюсь в окно, заросшее каплями.

Что-то такое, действительно похожее на Тверскую… Из-за мокрого стекла ничего толком не разберешь. Все залито оранжевым светом. Разноцветные всполохи реклам. Слякотный шорох мокрого асфальта… У меня появляется ощущение, будто я вот так всю жизнь еду в машине на какой-то концерт, и на улице всегда одна и та же дерьмовая погода.

Господи, ну зачем я здесь?!

Ладно, ладно, надо расслабиться… Значит, так тому и быть. Пускай. Вот только ужасно хочется курить. Я злобно смотрю на спину водителя и думаю: «Чтоб тебя черти взяли, олух царя небесного! Чтоб тебя в аду до скончания веков обкуривали Фидель Кастро вместе с Черчиллем самым вонючим „Партагасом“, который только есть на свете, прямо в нос дули…»

До чего же некомфортно в этом мире, господа!

Я обнимаю Веру за плечи одной рукой, другой сжимаю ее прохладную ладонь и смотрю в окно. Точно, Тверская.

Пушкинская площадь.

Памятник Александру Сергеевичу, на котором следует написать: «Пушкину – благодарные голуби». Они любят отсиживаться на головах бронзовых русских гениев, там им безопасно.

Голуби в России пугливые, их здесь ловят и жрут, и поэтому все они мечтают эмигрировать на площадь Святого Марка в Венецию.

Банальное место встреч искренних влюбленных и раскрученная площадка для перфомансов оторвы Новодворской с примкнувшим к ней Боровым. Вот, прости Господи, людям делать нечего!..

Меня охватывает раздражение от того, что нельзя курить и надо будет петь. Я сердито смотрю в окно.

Пропитанные влагой толпы вливаются в метро.

Всегда обиженный народ-победитель… Обманутый всеми. Большевиками, реформаторами, олигархами, кавказцами, работодателями, евреями, телевизором, родителями, детьми, Западом и Востоком. Всеми, кому не лень. Который обманываться рад. Всегда готов обмануть. Согласен работать не как глупые китайцы, а мало и плохо, и получать за это большие бабки.

Ave populus!

Мой великий, несчастный, храбрый, талантливый, спившийся, бестолковый, страшный, гордый народ!.. Уставший от себя. От своего нищего голодного величия. Уже не знающий, что с ним делать. Всегда готовый убивать и быть убитым. Раньше – просто так, за идею, или потому что совестно было, если других убьют, а тебя – нет, как-то не по-людски, а теперь конкретно – за деньги. Стариков, сирот, инвалидов, алкоголиков, целые семьи – за квартиру. Друзей, супругов, родных, благодетелей – за бизнес. Соседей, женщин, детей, случайных знакомых, кого ни попадя – от скуки, оттого, что хуй встал не вовремя, по пьянке, потому что кушать захотелось или просто что-то померещилось… Даже не сняв креста. Потом бегут в церковь отмаливать грехи, жертвуют на новый алтарь, щедро одаривают нищих, попу дарят новый «мерс», чтобы не забывал в молитвах – а вдруг Бог и правда есть? Вдруг он и правда все видит?..

Хорошая штука – православие!..

Некоторые, выпив водки, плачут по покойным горючими русскими слезами, но недолго, потому что всегда бес попутал, да и жить как-то надо!..

Все страшно хотят жить хорошо. Аж жуть берет – как.

А через год, глядишь, и сам в бесстрастном «Дорожном патруле» валяется в луже крови рядом со своим джипом, с неузнаваемым от контрольного выстрела лицом, в спущенных ментами штанах, и скучающий оперуполномоченный говорит в микрофон, пожимая плечами, что, мол, скорее всего – криминальная разборка, а сам думает: «Как вы все, козлы, меня достали… Скорее бы, что ли, перестреляли друг друга».

И в качестве следа на Земле остается только ошеломляющее количество усвоенной за годы жизни пищи, которой хватило бы на сто лет существования целому африканскому племени, гигантская куча говна, достаточная для унавоживания доброй половины всех рисовых полей Индокитая, и огромная сумма денег, на которую можно было на всю жизнь осчастливить воспитанников целого детского дома, проигранная в казино, потраченная на всякую хуйню и заплаченная шлюхам всех национальностей.

Впрочем, памятники на могилках ставят.

А я до перестройки думал, что мы и правда какие-то особенные, всех духовней и добрее, всех румяней и белее…

– А кто еще на концерте будет?

– Я точно не помню… – отвечаю я и начинаю вспоминать. – Сам Алферов, конечно, споет что-нибудь – куда же без него? Левитанский Борька, он мне звонил, Смирнова должна быть…

– Не люблю ее, – фыркает Вера, – вечно лезет со своими песнями куда не просят… В прошлом году сидели в летнем кафе у Театра Советской Армии, хорошая такая компания была, Бородянский всех шампанским угощал – юбилей у него, что ли, какой-то был? – так нет, словно ее петух жареный клюнул, потащила всех в парк петь для народа песни, сидела там на лавке и выла как дура, пока всех не распугала… Нужны народу ее песни!

«Это потому, – думаю я, – что беда России вовсе не дураки и дороги, а то, что все хотят петь».

– Ненормальная баба, – согласно киваю я, – да они, бардессы, в большинстве такие… Ну, кто еще? Бумагин скорее всего будет, он в «Повороте» постоянно торчит, тоже затрахал всех своими песнями, и, может, Иванов, если доползет…

– Я Иванова люблю. У него песни такие веселые. Попроще, конечно, чем у тебя…

– Куда уж проще… – ворчу я. – Недаром его так народ любит. Ох уж эта мне Любовь народная!..

И сердито замолкаю, глядя в окно.

Господи, как хочется курить!

И выпить… Я бы сейчас чего-нибудь выпил. Расслабился… Тяжелая голова. Какая-то умотанность. А ведь мне еще петь… Надо будет что-нибудь покороче, чтобы не забывать слова. Сколько там песен петь? Это смотря сколько будет исполнителей. С одной стороны, если много, значит, мне нужно будет петь мало – песни две-три, и хватит, а с другой стороны, чем меньше поющих, тем больше получаешь денег. Вот такая, бля, дилемма…

А где это мы едем?.. Похоже, все еще Тверская, но памятник Маяковскому уже проехали. Дальше, кажется, никаких памятников до Сокола больше не будет. Что удивительно… В Москве еще столько места осталось для памятников. Столько еще гениев и народных любимцев остались невоплощенными – ваяй не хочу! Одних сносим, другим ставим… Из Питера за последние годы вообще устроили кунсткамеру для памятников, кого там только нет. Даже Швейк. Русский народный герой Йозеф Швейк. Московский русский народный праздник День святого Патрика. Saint Patrick’s Day. Большинство россиян до сих пор уверены, что этот самый Патрик был знатным ирландским пивоваром.

Веселится и ликует весь народ.

Но Питеру по крайней мере повезло, что у него нет своего Церетели.

А по мне, так всех этих классиков, усеявших столицу, бессмертные произведения которых девяносто процентов нашего населения заведомо не читало, не читает и читать не будет, хоть их озолоти, надо переплавить и отлить громадный такой, гигантский унитаз, чтобы его было видно со всех концов Москвы, вроде памятника В.И. Ленину на новом Дворце Советов, о котором мечтал Сталин, суперунитаз с поднятым стульчаком, что архиважно, и чтобы над ним возвышалась фигура нашего Писающего Соотечественника, простого человека, почти бомжа, но если приглядеться, то можно было бы разглядеть в нем явственные черты олигарха и даже что-то интеллигентное сквозило бы в том, как он держит пипиську. Эта скульптурная композиция должна возвышаться на гранитном постаменте, со всех сторон которого люминесцирующая надпись денно и нощно напоминала бы горожанам и гостям столицы: «Россиянин, поднимай стульчак, когда ссышь, – это твой путь в Единую Европу!» Вот о чем забыли поведать горячо любимому народу Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев, Лев Толстой и Алексей Толстой, А.П. Чехов и драматург Островский, Грибоедов и Достоевский, мнимые самоубийцы Сергей Есенин и Владимир Маяковский, а также все упертые писатели-эмигранты во главе с самим Александром Исаичем. Они все о величии России, о духовности и православии писали, о драме русской интеллигенции и об оскудении крестьянства, все о душе да о душе, а у нас мало того что в самых пафосных дорогущих ресторанах с суши и лягушачьими лапками нельзя сесть на толчок без того, чтобы не прилипнуть задом к чужой моче, так в менее престижном, но все-таки чистом «Макдоналдсе» некоторые, видимо, совсем уж простые сограждане умудряются гадить, забравшись почему-то на стульчак с ногами, как в доперестроечном сочинском общественном туалете. Я, конечно, понимаю, что мы не жалкие европейцы и не тупые американцы, у нас своеобразная ментальность, но, блядь, не до такой же степени!.. Вот и спорь после этого с моей мамой, которая утверждает, что простота – хуже воровства. В общем, что новые русские, что старые – одна хрень, и мне уже как-то не верится, что обоссанный стульчак – это горькое наследие татаро-монгольского ига, результат еврейского заговора или антинародной политики большевиков, все это, я боюсь, гораздо более глубинно и исконно, чем нам хотелось бы думать…

Впрочем, интеллигенция у нас в этом смысле тоже не слишком адекватна и в массе своей больше напоминает чумазых разночинцев из какого-нибудь «Черного передела». Я недавно, по чистому недоразумению, попал на день рождения одного знакомого интеллектуала, имеющего отношение к масс-медиа, редкостного болтуна и суеслова, который, хорошо выпив, весь вечер мучил собравшихся гневными спичами по поводу ущемления свободы слова в России и вопиющей аморальности властей предержащих (хотя половина Москвы знает, что за его вздорные, но вдохновенные статейки платит ему лично Березовский и уже прикуплен домик где-то в Челси, чтобы в случае чего было где укрыться от длинной руки ФСБ), повторял к месту и не к месту: «По Далю то… По Бердяеву это…» – и если бы не четыре сорта французского коньяка и изобилие свежайших морепродуктов, я бы уже через час удалился по-английски. Кроме беспринципного именинника, застолье украшали собой несколько довольно потасканных дам журналистского вида, явно опытных фуршетчиц, на редкость ловко расправлявшихся с устрицами, которые, ввиду отсутствия некрасивой, но умной (по Ахмадулиной) жены, время от времени вдруг отрывались от еды и начинали смотреть на упакованного хозяина страшными глазами, а также несколько евреев себе на уме, похожих сразу на всех российских евреев-политологов, изредка с видом мудрецов несущих очередную околесицу по НТВ. Все они жили на какие-то гранты и хотели куда-нибудь уехать, но пока не уезжали, потому что здесь им было интересно. Бороды у них были испачканы бланманже, изо рта свешивались щупальца кальмаров, и одеты они были в такое тряпье, в котором я лично постыдился бы поехать в лес на каэспэшный слет куста «Разгуляй», но анекдоты они рассказывали отменно и под конец я даже развеселился. Когда же я вышел в уборную, я увидел шикарный унитаз, обоссанный до такой степени, что моча капала с него на пол. И, глядя на все это, я понял раздраженное отношение Ильича к русской интеллигенции. И что же?.. Бормоча: «Мы пойдем другим путем…» – я с удовольствием пописал в нежно-голубое говорящее джакузи…

А деньги на памятник Унитазу с Поднятым Стульчаком надо потребовать у Европейского банка реконструкции и развития, мотивировав это тем, что, может быть, в этом случае, после отмены шенгенских виз, унижающих достоинство каждого россиянина, хлынувшие за границу толпы наших граждан не превратят Европу в деревенский нужник.

Только и унитаз этот вряд ли вразумит те три-четыре миллиона маргинальных москвичей и живущих в антисанитарных условиях приезжих, которым только дай знак, и они, словно с цепи сорвавшись, кто от неутоленной народной злобы, кто от отчаяния, кто от скуки, кто по глупости, кто из высоких идейных соображений, кто из корыстных побуждений, а большинство – просто так, за компанию, примутся с упоением разносить этот город к ебене матери, а разнеся и разграбив что можно, начнут метаться в дыму пожарищ и наводить порядок: мочить сначала кавказцев, потом евреев, потом всех попавшихся под руку и самих себя, потом, окончательно рассвирепев, разорвут на клочки не в кассу припершегося к ним с концертом Народного Гения Задорнова и даже погонятся с аналогичными намерениями за Примадонной, но та успеет укрыться с многочисленными домочадцами, приживалами и чемоданом неограненных алмазов в тайном бункере Лужкова под храмом Христа Спасителя, охраняемым чеченскими боевиками Джабраилова, а кончится все это традиционной херней в русском духе: подтянутыми правительственными войсками, повешением на фонарях и кровавой баней… Беспорядочные толпы уцелевших, прижимая к груди спизженные торшеры и недопитые бутылки с дерьмовым портвейном, разбегутся по домам и гнездилищам, ужасаясь содеянному, и опять будут жить в жопе…

(Но зато после описанных событий многие из этих раздолбаев вдруг уверуют, покаянно потекут в церкви, и РПЦ на деньги только от заупокойных молитв и поминальных свечей возведет храм Невинно Убиенных, еще краше и величественнее ХХСа, и с этого момента начнется Истинное Возрождение Руси.)

…Но если взять их и вдруг всех переселить в Америку, то и там они исхитрятся жить в жопе, и если отдать им Версаль, Букингемский дворец, Сан-Суси, Эскуриал и «Диснейленд», то и там они разведут тараканов, крыс и дворняжек, подружатся со всеми окрестными бомжами и уголовниками, завалят все помойки расчлененкой и собственными младенцами, отвинтят дверные ручки, оторвут все наличники, распорют всю обивку, насрут у каждой двери, заблюют все стены, нассут под всеми лестницами, сломают все деревья, потом все спалят дотла и все равно будут жить в жопе.

Этот народ всегда найдет себе врагов и причину для лютой ненависти к этим врагам, но этот народ нельзя победить, он всегда будет побеждать всех, чтобы потом жить в жопе.

Но как раз этот-то народ и любит Россию самой настоящей, истинной любовью – только за то, что она есть и жить он может только здесь, потому что понимает: ни в Европе, ни в Америке, ни даже на Востоке он на хуй никому не нужен со своими вечными претензиями, амбициями и обидами, что какие-нибудь французы или англичане лучше примут очередного араба, заведомого жулика и лоботряса, чем русского с его непоколебимой уверенностью в своем особом национальном статусе в контексте всемирной истории и плохо скрытым расизмом на генетическом уровне, и этот народ достоин за это уважения и восхищения, потому что кто-то же должен любить Россию, ибо Россия – это не Франция или, допустим, Ямайка, которые любят просто так, только за то, что они есть, любить Россию – это труд, каждодневный, мучительный и изнуряющий, неведомый всем этим Носителям Русского Духа, благополучно получившим в свое время вид на жительство и гражданство в тех же Франции, Германии, Израиле и Америке и время от времени наведывающихся на историческую родину с творческими визитами, чтобы провести здесь время в душевной разнузданной неполиткорректности, строго отчитать нас за обуржуазивание и забвение национальных культурных ценностей, проистекающего главным образом благодаря просмотру бездуховных американских фильмов и бразильских сериалов, а не отечественных высокохудожественных картин, порадоваться вместе с нами, что у нас есть Пушкин и это гарантия возрождения России («читайте Пушкина!»), а потом со слезами на глазах возвратиться куда-нибудь в Такомо, чтобы там, являясь, по сути, суетными пиздоболами, размышлять о судьбах Родины и о народе, торчащем в жопе…

И если бы этот народ перестал лукавить и научился связно говорить, он честно сказал бы тихим, проникновенным голосом:

– Мы не патриоты, мы просто здесь живем…

– …Ты опять о чем-то думаешь?

Вера нежно сжимает мне руку.

– Да так… Думаю о том, насколько нелеп этот мир.

– Ты всегда об этом думаешь?

В голосе слышна насмешка, но не злая, а скорее печальная.

Боже, как хочется курить!

– Ну, не всегда, конечно, но часто… Да… Что-то устал я в последнее время. У меня такое уже было. Вроде и не делаю ничего, а устаю. Может, надоело все…

– Тебе бы отдохнуть… Может, в дом отдыха съездить?

– Дом отдыха?.. Дом отдыха – это, конечно, хорошо, но там тоже толком не отдохнешь, уж я-то знаю…

– Или пить поменьше. Мне говорили, ты много пьешь…

– Кто говорил?

– Да многие… Кто бывал на твоих концертах.

Наивные, смешные женщины! Все проблемы мужчин сводят к пьянству. Свято уверены в том, что стоит мужчине бросить пить – и все будет хорошо. Из-за туч выглянет солнце. Тут же, со всех сторон, посыплются деньги, образуется карьера, невесть откуда появятся квартира с евроремонтом, машина, дача. Дети подбегут и прижмутся к отцу… Что-то такое, в духе Дейла Карнеги или популярной американской брошюры двадцатых годов «Из чистильщиков обуви – в миллионеры». Жена опять расцветет, наденет новый халат с драконами и начнет варить борщ. Хвастаться перед соседками. Маленькое женское счастье… Женщины всегда путают причину и следствие. И эта всепоглощающая уверенность в абсолютном знании мужчин!

Прямо как дети, ей-богу!..

Простота хуже воровства…

– Да чепуха это все, Вера… Я пью не больше других, даже меньше – раз в неделю или раз в две недели. Правда, могу выпить много, но зато и отхожу потом дня два-три. Практически не опохмеляюсь… А на концертах пью, чтобы расслабиться. Ты знаешь, как иногда не хочется выходить на сцену!.. Просто ломает всего. Чувствуешь себя как дурак… Ей-богу! Выходишь, а там – пять человек с каменными лицами. Такие рожи приходят!.. Тоска берет… На хрена, думаешь, все это нужно? Кому? А делать нечего… Я ведь больше ни черта не умею…

– Ты очень хорошо поешь. И песни у тебя хорошие, лучше, чем у многих, – убежденно говорит Вера, сжимая мне руку.

– А что толку? Кому это нужно? У нас народ слушает либо старье, либо полное дерьмо. То, что он может понять и чем умилиться. Я себя уважаю и ценю как автора, а весь этот слюнявый бардовский бред кто угодно сочинить может. Мне об этом неинтересно петь, скучно и противно. И деньги делать на отмороженности и наивности народа – позор. Позор и грех… По мне – уж лучше воровать. Чем глупее слова – тем понятнее, чем слезливее – тем лучше. Тьфу!.. И весь этот зэковский надрыв… Мы, наверное, единственная страна в мире, где суперпопулярно радио, гоняющее сплошную уголовщину. И какие песни!.. Ну, я еще могу понять – Розенбаум или Новиков, их хоть слушать можно, опять же Трофим, душевный чувак, но все остальное… Такая, извини меня, колымская блевотина, отрыжка ГУЛАГа… Нет, я понимаю, у нас ментальность такая, нам с детства в головы вдалбливали, да и сейчас вдалбливают, что мы – народ-страдалец, и я прекрасно знаю, кому и зачем это нужно, но, может быть, хватит нам уже страдать? Может, хватит все валить на других?.. Можно подумать, из-за нас никто никогда не страдал. Нигде в этом мире. Дерьмо все это, сказки для деревенских дурачков…

Вера вздыхает.

«Вот именно!» – сердито думаю я.

Пиздец, как хочется курить!

И выпить…

Я смотрю в окно. В стекле отражается мой тусклый, больной взгляд. То ли Ленинградское, то ли уже Волоколамское шоссе. Дождь стучит по крыше…

– Я даже спиться толком не могу, – жалуюсь я, – организм не принимает…

– Ну и не надо, – успокаивает меня Вера.

– А твой Александров-то пьет? – спрашиваю я почему-то.

– Александров?

Тон сразу меняется, становится жестким и язвительным. Тон разочарованной женщины.

– Да не сказала бы, что пьет… Так… Выпить, конечно, любит, но в меру. И все больше за чужой счет…

О, это мне знакомо! Уважаю…

– Правда, в последнее время часто зашибать стал. Наверное, друзья новые появились… Или сам стал больше зарабатывать, а мне не говорит…

Ну, тут я его тоже понимаю.

– …все небось на своих малолеток тратит.

«А на кого же, Верунчик, – думаю я, – их ему еще тратить? Не на тебя же, как это ни печально… У него сейчас в этом смысле самый опасный возраст. Хочется, как Кисе Воробьянинову, быть неотразимым и поить очень сухим мартини десятиклассниц. Хотя я на его месте купил бы все-таки стиральную машину».

– Подъезжаем к «Соколу», – объявляет водила, – дальше куда?

Я объясняю.

– Знаю, где это, – кивает он.

– Ну вот, – говорю я Вере, – подъезжаем… Сколько сейчас времени?

– Начало девятого. Мы не опоздаем?

– Нет, нормально. Спою в конце. Для исполнителя это даже лучше. Престижней. Пусть мне Бумагин и Смирнова публику разогреют. Их все равно, пока не охрипнут, со сцены не стащишь. Главное, чтобы публика была…

Вечная проблема.

Поворачиваем и въезжаем в темные дворы. Мрак и слякоть. Сейчас наверняка утонем в какой-нибудь луже. Черт бы все это побрал!.. Я вглядываюсь в окно и говорю Вере:

– Давай сто рублей.

Вера роется в сумочке и подает мне деньги. Я добавляю остальные (чтобы совесть не мучила, я же не Александров все-таки!), протягиваю водителю и прошу:

– Остановите, пожалуйста, около этой арки.

Машина деликатно объезжает большую лужу и останавливается на более-менее сухом месте. Мы выбираемся, и я чувствую, что льет меньше, но в воздухе разлита сырость. Лицо сразу становится мокрым и замерзает. Ветер подхватывает нас с Верой и тащит в арку. Арка гудит, как аэродинамическая труба. Держась за руки, идем, перепрыгивая через лужи, во внутренний двор огромного сталинского дома…

Такие дома при Иосифе Виссарионовиче сплошной стеной ставили вдоль всех крупных магистралей Москвы, на пути возможного следования войск гипотетического агрессора. Подъезды всегда делали с другой стороны, со двора, чтобы неприятелю как можно труднее было ворваться в здание, а попасть во двор можно только через арки, которые в случае опасности плотно закупоривались бы танками. Каждый дом должен был превратиться в маленькую Брестскую крепость или Дом Павлова. Жильцы же, видимо, лили бы с крыш и из окон прямо на головы нападавших кипящую смолу.

Ноги слушаются меня плохо, видимо, укачало или от пьянства, да еще Вера не отпускает мою руку, и при очередном прыжке я опускаюсь прямо в лужу. Лужа глубокая, я чувствую, как ледяная вода заливает мне ноги.

– Вот задница! – бешено вскрикиваю я.

– Что случилось? – испуганно спрашивает Вера.

– Утонул…

Будь оно все неладно!

Всего меня начинает корчить от сильнейшего раздражения по поводу Веры, которая виновата только в том, что связалась с таким конченым распиздяем, как я, по поводу этой вечно дерьмовой погоды, потому что в Европе – Гольфстрим, а у нас всегда был исключительно мейнстрим, и из-за того, что в России никогда – при царе ли, при коммунистах ли, при демократах – не было ровного человеческого асфальта, и так будет до тех пор, наверное, пока нас не захватят наконец какие-нибудь инопланетяне.

В углу двора размазанным в измороси светом тускло горит желтая лампочка над спуском в «Поворот». Это подвал, бывший красный уголок, в котором до перестройки собирались ветераны-партаппаратчики и играли в свои стариковские партийные игры: вызывали на ковер управдома-татарина («Партбилет на стол!»), принимали резолюции по озеленению двора, составляли петиции в поддержку гнобимых иностранных коммунистов («Свободу Луису Корвалану!»), писали наверх доносы («Общественность найдет управу!») на дворовых гитаристов и непочтительных соседей, пили тайком от вздорных номенклатурных жен водку и дребезжаще исполняли «Варшавянку». Они занимались всей этой хуйней до конца восьмидесятых, пока не надоели всем хуже горькой редьки (а в особенности управдому-татарину, ставшему к тому времени начальником РЭУ и прямым потомком Чингисхана) и тут на радость новым районным властям откуда ни возьмись появился Юрий Митрофанович Алферов, который, не требуя ни копейки денег из жилых фондов, предложил организовать в подвале бесплатную детскую театрально-музыкальную студию, да еще и платить за аренду, с тем чтобы проводить там по вечерам бардовские концерты. Это было в духе времени, и ответственные работники немедля подписали с Алферовым договор, с великолепным равнодушием будущих рыночников и взяточников проигнорировав посыпавшиеся на них возмущенные петиции и грозные протесты членов ветеранской организации дома № 13, суливших чиновникам грядущие суровые кары вплоть до Колымы и расстрела… Подвал был облезл, вонюч и засявкан, но Алферов с по-перестроечному восторженными соратниками-бессребрениками отмыл его, отчистил, завез всю необходимую аппаратуру и затеял ремонт, по окончании которого действительно устроил там детскую театральную студию и в небольшом зале, где прежде раз в неделю гневно клеймили американский имперьялизм и раздавались проклятия в адрес волосатой молодежи, начали выступать барды, что до крайности удивило руководство, уже готовое закрыть глаза на стрип-бар с девочками или какой-нибудь клуб анусофилов под названием «Прямая кишка». Алферов был до такой степени толерантен, что даже оставил у входа бюст Ленина, ибо ветераны, несмотря ни на что, не оставляли подвал своим вниманием и частенько забредали туда, чтобы окинуть детище демократии суровым взглядом из-под косматых партийных бровей и побрюзжать в свое удовольствие («Иногда они возвращаются». Стивен Кинг). И, глядя на них, с молчаливого согласия абстинента Алферова надменно распивающих свои якобы фронтовые двести граммов, я вдруг понял однажды, что Россия – Страна Ветеранов, что у нас всегда будут ветераны чего-нибудь: после советских появятся афганские, потом чеченские, ветераны защиты Белого дома, штурма Белого дома, ветераны партийного строительства Единой России, ЛДПР, СПС, КПРФ и «Яблока», ветераны всего, чего только можно, погрязшие в своем ветеранстве как в болоте и не дающие выбраться оттуда остальным, потому что они всю свою жизнь обустраивали это болото для всех нас и одним им в нем барахтаться западло, а потому они до скончания веков будут водить расцвеченные флагами хороводы вокруг каких-нибудь памятников, служить напоминанием о наших горьких победах и неоднозначных свершениях и живым укором нашим внукам, очередным молодым реформаторам, если они решатся наконец закопать мощи Ильича (которые, как окажется, уже полвека как из папье-маше), узаконить проституцию (что низвергнет в пучину нищеты и отчаяния несколько миллионов борющихся с ней милиционеров) и легализировать марихуану (эта легализация, произведенная практически одновременно с Америкой, через двадцать лет после остальных государств – членов ООН, ибо Россия и США и тогда останутся двумя самыми ханжескими странами в мире, станет единственно действенной панацеей от повального пьянства, но окончательно разорит нашу державу, где водка к тому времени останется единственной ликвидной отечественной продукцией), чтобы за год до падения гигантского астероида превратить Россию из Страны Мемориалов в хотя бы отдаленное подобие Голландии, как то завещал нам Великий Петр…

Вода хлюпает у меня в ботинках, когда мы спускаемся по ступенькам, и я с отчаянием думаю, что теперь точно заболею. Простужусь и заболею. И все это за триста рублей. Проклятие!.. Ступени мокрые и скользкие, Вера зачем-то опять взяла меня под руку, и если она, по своему женскому обыкновению, сейчас навернется, то вниз покатимся мы оба, а тут лестница – костей не соберешь… Только этого мне не хватало. Я покрепче прижимаю Веру, что тотчас придает ее движениям неуместную игривость, и осторожно спускаю ее к двери. Тяжелая, обитая черным дерматином дверь. Пока еще никем не исполосованная. Я с трудом открываю ее и нас обдает жаркой духотой присутствия множества надышавших людей. После промозглой улицы это даже приятно. Невнятный шум, среди которого смутно различимы песня и громкий говор со стороны буфета, встречает нас.

– Кажется, концерт уже начался, – испуганным полушепотом говорит Вера.

– Он уже давно начался… Ничего страшного, он еще часа два будет идти. Пойдем посидим в буфете.

Прямо у входа, на тумбе, глумливо покрытый кумачом, стоит метровый неузнаваемый бюст В.И. Ленина… Когда-то он был девственно-белым (видимо, старые партийцы между запоями аккуратно протирали его тряпочкой), но потом публика, главным образом молодая поросль, которая категорически отказывается иметь что-либо святое, кроме Виктора Цоя, исписала весь лик Вождя бранными и оскорбительными надписями, подрисовала зрачки, скошенные к носу, гитлеровские усики, сочный фингал под глазом, щербатую улыбку между карминно-красных пидорастических губ, растафарские дрэды, в общем, превратила Ильича в редкостное уебище, глядеть на которое без смеха невозможно. Алферов, склонный к безболезненному примирению Старого и Нового, для которого Ленин, как и для всякого политехнического шестидесятника, всегда был не Чудовищем, Маразматиком и Людоедом, а скорее Спорной Личностью («Уберите Ленина с денег!» А. Вознесенский) и, кроме того, старательно избегающий ветеранских скандалов, несколько раз, чертыхаясь, собственноручно покрывал его толстым слоем белой эмали, но через несколько дней, подсохнув, бюст подвергался новым надругательствам, становился еще мерзопакостнее, чем был до этого, а фантазия юных нонконформистов принимала все более разнузданные и изощренные формы…

К тому времени ветераны уже почти не заходили в подвал, а тех, которые заходили, перестало интересовать что-либо, кроме водки, и тогда Алферов попросил друга своего Соловьева, гениального, но совершенно безбашенного художника-инсталлятора, проводящего все дни на подмосковных помойках в поисках чего-нибудь интересного, решить проблему Ленина. Выкидывать его или убирать с глаз долой Алферов не желал категорически, так как привык к старику и воспринимал как символ своего «Поворота», но и возиться с ним каждую неделю ему тоже надоело. Соловьев к тому времени уже украсил своими инсталляциями из зловещих останков каких-то механизмов, бережно собранных на подмосковных помойках, все стены и углы заведения и поэтому с радостью ухватился за предложение. Он остался один на один с бюстом на всю ночь («Двое в комнате – я и Ленин…» В. Маяковский), и, придя утром, Алферов чуть не упал в обморок. Умничку Соловьева в ту ночь посетило вдохновение, и он сделал из Ильича совершеннейшего самурая – с выбритым спереди лбом, с густыми черными, подведенными к вискам бровями, с узкими жестокими глазами камикадзе и даже приспособил на затылке пучок волос с воткнутыми в него палочками для еды. Ленин в результате этого стал невероятно похож на знаменитого актера Тосиро Мифунэ, игравшего во всех самурайских боевиках Куросавы. Перевоплощение Владимира Ильича в столь неожиданный персонаж так напугало простодушного Алферова, что он стал умолять Соловьева хоть как-то облагородить его облик. Однако тот только улыбнулся умиротворяющей улыбкой божьего человека, как делал всегда, когда слышал непонимание и брань из уст окружающих. Ничего не добившись, Алферов плюнул и в полном отчаянии удалился в свой кабинет, а вечером, перед очередным концертом, услышал такой здоровый и радостный смех, сотрясший «Поворот», что испуганно выскочил посмотреть, что случилось. Собравшись в фойе вокруг знаменитого бюста, публика встретила его оглушительными аплодисментами и приветственными криками. Растроганный Алферов зарделся, неловко раскланялся, и вопрос с бюстом был решен. С тех пор ни одна, даже самая шкодливая, рука с маркером не поднялась на Ильича. «Последний сегун» – так почтительно стали называть его завсегдатаи «Поворота»…