Текст книги "Красным по черному"

Автор книги: Александр Огнев

Глава 56
И снова настало утро …

До семи часов оставался воз времени – почти сорок минут. Круглов припарковал машину на обычном, «своём» месте и решил зайти в круглосуточное кафе на углу по соседству.

Когда он уходил, Светка досматривала последний сон, чем Олег и не преминул воспользоваться. Жена всю жизнь боролась с его, мягко говоря, негативным отношением к завтраку. «Кофе – не еда!» Этот девиз давно был выбит аршинными буквами на скрижалях их семейной истории. Но он-то как раз придерживался диаметрального мнения. Беда только (Олег улыбнулся), ни в кафе, ни даже дома не попьёшь такого кофейку, как у Саныча. Одно слово – волшебник.

Далёкий во всех отношениях от его дел и забот, да что там – почти марсианин, с которым они не виделись двадцать лет, – он за пару дней решил почти неразрешимую проблему! Так, походя, «между прочим»… Более того, Саныч сумел сразу распознать опасность и предостеречь от неё его – профессионала, умудрившегося не заметить эту опасность, не разглядеть врага! Даже сейчас всё это до конца не укладывалось в сознании… А Агата, железобетонное спокойствие которой самого Мишку лишило дара речи?!

Ладно, хватит петь дифирамбы, пусть даже заслуженные. Тем более ни Саныч, ни Агата их всё равно не слышат.

Олег допил кофе и взглянул на часы: 6.46. Пора к бате. Он вдруг испытал неловкость. Точнее – угрызение совести. В круговороте последних часов – посещение церквей и магазинов, встреча и разговор с Озеровым, поездка со Свинцовым к Агате – мысли о нездоровье Кривошеина и его странном поведении после смерти сына во время их вчерашней встречи отступили куда-то на задний, «затенённый» план.

Олег невольно ускорил шаг, почувствовав жгучее, почти детское желание поскорее увидеть батю, порадовать накопившимися добрыми новостями, просто дать понять, как он по-сыновьи любит и уважает его…

Уже у входа в Управление он почти столкнулся с полковником Кирюхиным – многолетним другом Кривошеина.

– Доброе утро, Ян Осипович!

– Здравствуй, Олег. Что это ты в такую рань?

Круглов не сразу заметил мрачную сосредоточенность в глазах главного судмедэксперта.

– Меня-то к семи часам начальство «на ковёр» вызвало, – попытался отшутиться он, открывая тяжёлую дверь. – А вот почему вы…

Он осёкся: в мгновенье изменившееся лицо пожилого полковника, казалось, свело судорогой.

– Скорее! – только и сумел сдавленно прохрипеть он.

Олег не помнил, как проскочил пост, взлетел по лестнице, пронёсся по коридору, ворвался в приёмную, рванул дверь кабинета и… застыл на пороге. Эти мгновения, секунды или минуты просто выпали из его жизни. Он очнулся лишь когда почувствовал, как запыхавшийся Кирюхин толкает его в спину, пытаясь втиснуться в дверной проём.

Начальник Регионального управления по борьбе с организованной преступностью, генерал-майор милиции Иван Фёдорович Кривошеин, батя – в парадном кителе, но без наград – сидел на своём обычном месте за столом. Откинувшись в кресле и устало свесив голову набок, он с лёгкой улыбкой смотрел на вошедших – двоих, которых только и хотел увидеть здесь в эту минуту.

Он рассчитал всё верно. Несмотря на работающий кондиционер, в воздухе ещё можно было уловить специфический запах порохового газа…

Главный судмедэксперт Кирюхин, с окаменевшим лицом, констатировал смерть, наступившую не более получаса назад, в результате выстрела в сердце.

* * *

– Что ещё? – глухо спросил Белый, не отрывая головы от подушки и не желая просыпаться окончательно.

– Арнольд приехал, – извиняющимся тоном ответил Лось, заглядывая в спальню из-за приоткрытой двери.

– Ладно. – Со сна голос Светловидова звучал непривычно хрипло. – Сейчас иду.

– В библиотеку?

– В кабинет!

Мотнув головой, Лось бесшумно удалился.

Белый нехотя встал, прошёл в ванную, а пять минут спустя, в пижонском шёлковом кимоно с драконом на спине, вышел оттуда, с другой стороны – прямо к себе в кабинет. Здесь его уже ждал ранний гость.

– Привет, Арнольд!

– С добрым утром, – довольно хмуро отозвался тот. – Значит, насчёт Барона – правда?

– Да, – грустно вздохнул Белый. – Теперь, вот, Лось «пасёт» твоё место.

Он уколол Арнольда взглядом и, закурив, без всякого перехода спросил:

– Что долго не появлялся? Новости копил?

– Я теперь, похоже, вообще исчезну на время.

– Что так?

– Съезжаем мы с лазарета. Гренадёр в какой-то деревушке избушку надыбал. Где именно – только он знает. Не хочет Монах зажмуриться на здешней шконке.

– Это он после посещения гадалки решил? Кстати, не забудь адрес бабушки оставить. Мне у неё тоже побывать не мешает.

– Где-то в районе Пушкина. Точнее пока сказать не могу. Он туда, опять же, с Гренадёром ездил. Да и не гадалка она – знахарка, – Арнольд криво усмехнулся, – травами лечит да заговорами. Гренадёр говорит, огорчила она их до невозможности и посоветовала на природу выехать. Вроде как сказала, что в больнице помирать не следует. Так что вот, отбываем. Теперь, по всему видать, уже до конца …

– А как же Барон мне рассказывал, что Монах ищет кого-то, завалить хочет?

– Сейчас вроде об этом базара нет. Он же нынче, считай, сам почти и не ходит уже. Если до конца месяца дотянет, то разве только на ладан подышать. Думаю, он и в деревню забраться решил, чтоб его не видел больше никто. Зрелище не из приятных, по правде сказать. Врачи и то удивляются.

– А сход? Ты же несколько дней назад его письмо привозил.

– Теперь у него новый шиз, он другую маляву сочиняет: раз, мол, нынче не успели, предлагает выждать сорок дней после того, как…

– Сентиментальным становится дедок. – В голосе Белого слышалось явное удовлетворение. – Что ж, воля умирающего – закон для живых.

Он тщательно – не как обычно – загасил сигарету, после чего негромко спросил:

– Смотрящим-то Честер, надо полагать, в городе остаётся со всей «бухгалтерией»?

– Честер. Общак есть общак…

– Ладно, дружок, – ласково проговорил Светловидов. – Езжай в деревню, дыши воздухом. Тебе есть куда вернуться.

И добавил – уже после того, как Арнольд направился к двери:

– Не забудь на похороны позвать!

– Не забуду, – обернулся тот и, кивнув головой, слегка улыбнулся.

Белый, естественно, не видел, как эта улыбка моментально растаяла, едва закрылась дверь.

– Будут тебе похороны, подснежник![50]50
  Подснежный вор (жарг.) – «лже-вор», не придерживающийся «правильных понятий» и нарушающий «воровской закон» для достижения своих узко-эгоистических целей.


[Закрыть]

По лицу Арнольда пробежала гримаса брезгливости…

* * *

Траурные мероприятия, связанные с похоронами генерала Кривошеина, начались для Олега задолго до непосредственно похорон. Он не счёл возможным допустить, чтобы это поручили хозяйственному отделу Управления, и написал рапорт на имя полковника Сыромятникова (первого зама начальника РУБОП) с просьбой возложить эти грустные обязанности на него. Уже часа через три тот неожиданно пригласил его к себе.

– Ты немного опоздал с рапортом, Олег, – сказал он, когда Круглов вошёл в кабинет.

– Но Анатолий Михайлович…

– Никогда не спешите вступать в пререкания с начальством, пока оно не выскажется до конца, – устало перебил его генерал Морозов, возникший на пороге комнаты отдыха. – Может, окажется, что спорить и необходимости особой не было.

Хотя Круглов знал об экстренном визите заместителя начальника Главка, прилетевшего накануне из Москвы, встретить его сейчас здесь он не ожидал.

– С вашего разрешения, я вас оставлю, товарищ генерал.

Внешне голос Сыромятникова звучал довольно спокойно.

– Конечно, Анатолий Михайлович, занимайтесь своими делами, – кивнул Морозов и, едва тот вышел, вновь обратился к Олегу: – Проходите, садитесь.

Круглов опустился на один из стульев за большим столом, буквой «т» примыкавшим к столу Сыромятникова.

– Что, прикажешь мне надрываться? – невесело усмехнулся генерал, ненароком перейдя на ты, и указал на передний стул: – Сюда садись.

Во время оперативных совещаний в кабинете Кривошеина на этом месте всегда сидел как раз полковник Сыромятников. Помедлив мгновенье, Олег пересел.

– Да, – просто и грустно вздохнул Морозов, – вот такая она, беда…

Немного помолчав, он вдруг снова направился в соседнюю комнату и вернулся оттуда с бутылкой коньяка и двумя рюмками. Олег вновь поднялся, пребывая в некотором недоумении.

Налив коньяк, генерал взглянул Круглову в глаза и молча протянул рюмку. Они выпили.

– А теперь садись и не вскакивай как попка. Не до субординаций сейчас.

Олег опять опустился на стул. Генерал удовлетворённо кивнул и медленно прошёлся по кабинету – совсем как батя. Круглов проводил его выжидающим взглядом.

– Для расследования обстоятельств смерти генерала Кривошеина, – начал, наконец, Морозов, – создана специальная комиссия. Ты также включён в её состав. Предварительное заключение уже готово. Там сказано, что причиной… трагедии стало огромное нервное переутомление Ивана Фёдоровича и тяжёлый психический стресс, явившийся следствием внезапной смерти его сына, умершего накануне от острой сердечной недостаточности. Кстати, его тело тоже пока в морге. Родных и близких – никого… Так что придётся и этот вопрос решать.

– Он же был приёмным сыном. Иван Фёдорович хотел после кремации подхоронить его урну в могилу родного отца.

– Да-да, я знаю… Бовкун… В общем, я уже распорядился. Деньги на это включены дополнительным пунктом в общую смету расходов на похороны Ивана Фёдоровича.

Генерал остановился около Олега и положил руку ему на плечо.

– Я так подробно всё вам объясняю, – неожиданно опять перешёл он на «вы», – именно потому, что мы с Анатолием Михайловичем ещё до получения рапорта решили поручить именно вам подготовку и проведение похорон генерала Кривошеина.

– Извините, товарищ генерал, я не знал…

– Приказ был подписан утром, – не дал ему договорить тот. – Но вас с ним не ознакомили сразу потому, что он – не единственный. Вас так и так пригласили бы сегодня… Вот, – он подошёл к столу и, взяв несколько листов, вернулся к Круглову, – приказ министра о досрочном присвоении вам очередного звания. Поздравляю, полковник…

Олег встал и молча пожал протянутую генералом руку.

– А это, – продолжил Морозов, – ещё два приказа по вашу душу. Поскольку полковник Сыромятников переходит заместителем начальника ГУВД, вы назначаетесь на должность заместителя начальника РУБОП…

Генерал грустно взглянул на оторопевшего Олега:

– Таково пожелание Ивана Фёдоровича, мы с ним давно уже всё обговорили. Ждали только этого приказа, твоих новых погон. И надо же, как всё один к одному… Да… А поскольку главная обязанность заместителя замещать, последний приказ – о назначении вас исполняющим обязанности. Я понимаю, насколько это всё… тяжеловесно, однако, обстоятельства вынуждают, полковник. Руководство, конечно, сделает всё возможное, но найти замену генералу Кривошеину – вопрос, который не решается в один день…

Глава 57
Без права на покаяние …

Уже вечерело, когда он свернул с Невского на Садовую и направился к Сенной площади, отрешённо-сосредоточенно глядя поверх голов встречных прохожих и, против обыкновения, неторопливо.

Здесь, в Гостином, и там, на Сенной, в метро, они чаще всего встречались в течение тех нескольких месяцев, которые только и были отпущены когда-то их короткой любви – всепоглощающей, грешной и роковой…

 
Бывает Любовь – как песня,
бывает Любовь – огонь…
А что ты сделаешь, если
Любовь – это только боль?
 
 
Какое найдёшь лекарство?
Кто тебе даст ответ?
Их нет, лекарств от напрасно,
бессмысленно прожитых лет…
 

…Вот он поднимается по эскалатору и видит её: она стоит у окна с неизменной книгой в руках, в своей любимой «позе цапли» (перенеся тяжесть на левую ногу и чуть согнув в колене правую). Она читает, однако… уже чувствует его приближение. Лёгкая улыбка вначале прячется в уголках губ, но очень недолго – через мгновение всё лицо освещается радостью. Зная, что он смотрит на неё, она, по-прежнему не отрывая глаз от книги и оттопырив указательный палец, чуть поднимает руку, как бы говоря: «Сейчас, только дочитаю до точки…». Но стоит ему подойти и взять эту её руку в свою, она тут же захлопывает книгу, а он… Он тонет в её взгляде!

Его не переставала удивлять подобная способность «видеть, не глядя». А она смеялась и говорила: «Миленький, я же тебя на любом расстоянии кожей чую!»

…Вот они едут в переполненном вагоне метро. Он придерживает её за талию, обнимая и одновременно защищая локтями от давки, а она прильнула к нему и неотрывно смотрит в глаза. Он наклоняется и, едва-едва касаясь губами её уха, тихо спрашивает: «Вы что-то хотите сказать, девушка, аль попросить об чём?» И слышит в ответ всегдашнее: «Угадай с трёх раз!»

 
…И вот ты, большой и умный,
лысеющий и седой,
в любовный омут бездумно
кидаешься – головой!
 
 
Но вместо полёта – паденье!
И – жизни последний вираж —
предсмертное просветленье:
Любовь – не мечта, а мираж!
 

…Вот она встречает его (здесь же, на Сенной), вся в слезах.

«Что случилось, Алёнушка?»

«Миленький, я сегодня была у одной старушки…»

«У какой старушки?»

«Мама… О чём-то стала догадываться… Пошла к этой старушке… Лидии Ивановне… ведьме одной… Она как-то помогла ей и здоровье поправить, и с папой отношения наладить – а то они, одно время, чуть не разводиться собирались… Старуха ей ничего говорить не стала, но велела, чтобы я приехала, сама. Вот я у неё сегодня и была. Она меня сразу спрашивает: „Он кто?“ Я вроде бы „в непонятках“: „Кто?“ „Кавалер твой великовозрастный“, – говорит. Я молчу. А она продолжает: „Ты не бойся, я никому ничего не скажу“… Не знаю уж, как это случилось, только я опомнилась, когда она уже на твою фотографию гадать стала. Карты раскладывает и приговаривает: „Ох, какой сильный… Ох, какой сильный…“ А потом сказала, что, если мы хотим, чтобы у нас всё было хорошо, ты должен окреститься как можно скорее, потому что некрещёный! Иначе можешь умереть рано от инфаркта…»

«Успокойся, девочка».

«Миленький, пожалуйста, сходи в церковь, окрестись, а?! Что ты смеёшься?»

«Не смеюсь, а улыбаюсь. Просто как раз вчера мне мамулька моя крестик нательный подарила.»

На это «совпадение» он тогда не обратил внимания. Как не понял и того, что всё это был обман. Ложь и вроченье.

Хуже того – это было предательство. Ещё не научившись любить, она уже сумела предать…

…И вот в искрящемся золотом полумраке церкви священник надевает на него крест… И мажет миром лоб… И сладковато пахнет ладаном… И взгляд Христа пронзает сердце!

 
…За каждый сладкий день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе!..
 

…Он поднялся на ступеньки портика гауптвахты и, окинув взглядом неузнаваемо изменившуюся за шесть с лишним лет, прошедших с той поры, Сенную площадь, холодно усмехнулся.

Да… «За всё нужно платить!»

После того как он вытравил жаль и, убив последние сомнения, сделал самый первый – но уже неискупимый – шаг по чёрной дороге Возмездия, Саныч больше не испытывал боли.

И только память, продолжавшая жить как бы отдельно от него, ещё слегка беспокоила, вызывая ощущения неловкости и стыда за себя тогдашнего – умевшего любить, чувствовать, страдать…

ЭПИЛОГ
(Вместо пролога)
За шесть лет до…

Сменялись в детстве радугой дожди,

сияньем солнца – сумрачные тени,

но в зрелости не требуй и не жди

таких простых и скорых утешений…

I —II. Они

Между ними ничего ещё не было.

Не было первого признания и поцелуя, от которого можно задохнуться и умереть и который не забудется потом никогда. Не было свиданий, и встреч, и прогулок по холодному осеннему городу. Ещё не произошло удивительного превращения девушки в женщину, и он не стал её первым … А она не подарила ему свою фотографию с трогательно-наивной надписью: «Досточтимому, глубоко уважаемому, страшно обожаемому и страстно любимому… с искренними пожеланиями на будущую жизнь…» Никто пока не вмешался, не сломал и не поставил на этой жизни крест.

С ними ничего такого ещё не случилось. Но у них уже было всё …

 
…Жить и надеяться на встречу —
так всё устроила Судьба…
Задумаюсь и не замечу,
что в кровь закушена губа…
 

Как знать! Быть может, это было предопределено: и встреча, и любовь, и вмешательство, обрекшее эту девочку на неизбежную раннюю смерть?

Но кем, где, когда? И главное – по какому праву?

Гадалки и прорицатели, ведьмы и колдуны, чёрные, белые и прочие маги и кудесники, коих ныне развелось несметное множество, заявят о родовом проклятии, перешедшем по наследству от кого-то из «нехороших» предков.

Более строгие астрологи скажут, что это – следствие «отягощённой кармы».

Священник перекрестится и вздохнёт: «Видно, так было угодно Богу…»

* * *

«Бабье лето» отзвенело, но «золотая осень» в том году не спешила уступать место обычной питерской слякоти и непогоде. Стоял чудесный, солнечный и прозрачный день начала октября.

 
Такое может лишь присниться:
как в сказке, читанной давным-давно,
Она видением жар-птицы,
влетела осенью в моё окно.
 
 
И эту птицу я поймал, и гладил,
и каждое перо Ей нежно целовал…
Но, красоты той встречи ради,
окна не закрывал.
 
 
И мою сказочную птицу
я сам и отпустил в открытое окно.
С тех пор мне ничего не снится.
Уже давно…[51]51
  Стихи Георгия Орлова (Френкеля) в редакции А.Крамника.


[Закрыть]
 

Они вышли из метро и направились в Лавру. Когда переходили Невский, он – как бы невзначай, как бы по инерции – протянул ей руку, и она с радостной готовностью вложила в неё свою ладонь.

– А мы уже были в Лавре с родителями и Ростиком. Папа сказал, что мы просто обязаны посетить могилу Суворова. Потом мама повела нас на могилу Достоевского, а я тут же углядела, что рядом похоронен Чайковский. Мы бродили по кладбищу часа три! Писатели, композиторы, артисты… Оказывается, здесь похоронен тот знаменитый артист – я забыла фамилию – ну, который как раз играл Александра Невского.

– Черкасов.

– Да, точно!

Неожиданно она остановилась и спросила, не без лукавства заглянув ему в глаза:

– Интересно, вы могли бы угадать, какая могила мне «не пришлась»?

– Женская.

– Верно. А чья?

– Следующий вопрос будет «почему?»?

– Вы же ещё не ответили на этот.

Господи! Сколько наивной непосредственности излучала эта девочка, и как было приятно баловать и удивлять её.

– Думаю, тебе стало безумно обидно за Александра Сергеича, поскольку Наталья Николаевна покоится под фамилией Ланская. Нет?

Он произнёс это спокойно, в своей обычной манере, чуть растягивая слова, как делал уже много лет на лекциях и семинарах, уроках и экскурсиях, отвечая, порой, на самые неожиданные и не всегда умные или корректные вопросы. Однако сейчас всё выглядело иначе. Ему не нужно было ставить на место зарвавшегося ученика, ошибочно убеждённого в собственной незаурядности, или сажать в лужу излишне темпераментного студента, захотевшего отличиться перед своей пассией. Сейчас всё происходило с точностью до наоборот: шестнадцатилетняя ученица старалась выдумать вопрос посложнее (с её точки зрения), покаверзнее, а тридцатишестилетний учитель, используя свой интеллектуальный потенциал взрослого, должен был отвечать, поддерживая и подогревая её интерес. Они сами придумали эту игру и отдавались ей без остатка.

– Так что, сворачиваем налево или идём дальше?

– Вы, как всегда, забыли ознакомить меня с программой экскурсии. Но если пять минут погоды не делают, давайте свернём. Там неподалёку от Ланских есть интересная могила – с иероглифами. Это так странно: иероглифы на могиле русского человека. Вичугин, кажется… Нет, Бичугин его фамилия!

– Бичурин. Да, это интересно. Идём!

– Только там, кажется, надо билеты брать.

– Вот так: приглашаешь немолодого уже человека на кладбище, а кошелёк на рояле забываешь – нехорошо, девушка…

…Через несколько минут они остановились перед небольшим, посеревшим от времени, когда-то чёрным обелиском, на котором было выбито: «Иакинф Бичурин», а ниже – столбец китайских иероглифов и даты: 1777-1853.

– Ярчайшая личность, выдающийся человек был! В маленьком чувашском селе (которое, правда, и сегодня зовётся Бичурино) родился и в неприметной могиле (правда, в Александро-Невской Лавре, ставшей его последней тюрьмой) упокоился. А в промежутке между…

Он закурил, сделал глубокую затяжку и посмотрел на неё.

– Интригуете? Или?

– Или что?

– Или ранний склероз даёт себя знать?

– Всё, я обиделся.

Она засмеялась, взяла его за руку и, заглянув в глаза, «согласилась»:

– Хорошо, только не сразу! Вначале доскажите.

– А вот не буду!

– Надо, – «серьёзно» произнесла она, делая вид, что снимает пылинки с его рукава, – а то ведь…

– Что?

– Кошелёк хоть и на рояле, но билеты-то куплены.

– Да, ты сегодня в ударе, девушка. Ладно, уговорила. На чём я остановился?

– Ну, и на что было обижаться? – не удержалась она и прыснула снова.

Он снисходительно улыбнулся в ответ и продолжил:

– Если Пётр I «прорубил окно в Европу» – на нашу голову, то отец Иакинф отворил этой самой «просвещённой» Европе ворота на азиатский Восток, по сути дела, открыл глаза на тысячелетнюю историю и великую культуру Китая, Монголии, Тибета. Я не знаю, кому ещё четырежды присуждалась Демидовская премия – высшая научная награда России.

– А почему вы назвали его «отцом»? Он что, был священником?

– Не просто священником – чёрным монахом! Притом – чуть ли не атеистом и бунтарём, лишённым архимандритского сана и перманентно ссылаемым в отдалённые монастыри для перевоспитания. Неоднократно пытался он избавиться от сутаны, неосмотрительно надетой в юности. Существовало даже решение Синода о снятии с него иноческого сана и полном исключении из духовного звания. Но увы – Иакинф так и умер, числясь монахом Александро-Невской Лавры. Правда, похоронили его отдельно и под именем.

– Что значит «под именем»?

– Я покажу тебе могилы монахов, здесь же, только на Никольском кладбище, за собором. На надгробии выбито: «Монах Александро-Невской Лавры» – и всё. Ну, эпитафия ещё может быть, или цитата из Библии.

– Почему так? Они же все имели имена при жизни!

– Человек приходит в этот мир безымянным, имя он получает как обязательный аксессуар мирской суеты и гордыни – всего того, от чего отказывается, решив посвятить себя Богу. Поэтому при пострижении монаха нарекают новым именем – причём, только именем, фамилия ему, вообще, не нужна. Отец Иакинф в юности тоже звался Никитой. Никита Яковлевич Бичурин, ставший монахом Иакинфом, ещё при жизни вошёл в историю под именем Иакинф Бичурин. Под этим именем он и похоронен на церковном кладбище, но без креста. У вас есть ещё вопросы, девушка?

Сверкнув глазами, она ответила:

– Угадайте с трёх раз!

– А если с одного, ты очень расстроишься?

– Постараюсь не расплакаться!

– Тогда усложним задание: я с одного раза угадываю и отвечаю, ты же с первого раза запоминаешь и повторяешь. Идёт?

Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:

– Только – с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!

И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.

– Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, – он старался не смотреть на неё, – перевожу сию эпитафию…

Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного – и не cможет сопротивляться!

– «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», – выдохнул он почти через силу.

Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!

– Это всё. Твоя очередь! – прохрипел он и «закашлялся».

– «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», – монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: – На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.

Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины, – как пощёчину дала:

– Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.

«Для шестнадцати лет – неплохо сказано, – подумал он. – Иной мужик – до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».

Вслух же произнёс:

– Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.

– Только в отцы? – «удивилась» она. – Это вы себе льстите или скромничаете?

– Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!

И добавил, не удержавшись:

– С сожалением…

– Да чего там! – Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. – Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?

– Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше – от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!

* * *

У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский – если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру – от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше – за Лиговку.

Памятных мест было много. А заветное – только одно…

Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.

Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным.

В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так – просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой – Вечность!

 
Ты в Вечность не веришь, я знаю,
и в то, что бывает Любовь,
такая, что рвётся дыханье,
такая, что мутится кровь…
 

Неожиданно она обо что-то споткнулась и упала бы, если б он не подхватил её уже обеими руками. Они застыли на несколько мгновений в этом полуобъятии, глядя в глаза друг другу…

– Однако так и кондратий хватить может! – снова «охрип» он.

– Ага. Меня, – ответила она и, присев на корточки, вытащила из-под листьев кусок узорчатой решётки, которая раньше была элементом ворот одного из склепов.

– Мне смертию ржа угрожала! – провозгласила она и, оглядевшись, направилась к ближайшей усыпальнице.

Он молча наблюдал, как она поднялась на пару ступенек и, не переступая порога, едва заглянув внутрь, замерла.

– Идите сюда, посмотрите, что ж это делается! Боже, какая красота и какое варварство! Но почему, почему люди такие… такие… вандалы? Неужели совсем ничего святого за душой не осталось?

Разорённая могила… Сорванная ржавая створка двери была переброшена через могильный провал, в котором виднелись полуразрушенные ступени. Они вели вниз, метра на два с половиной, в глубину склепа, стены которого были выложены редкостной красоты изразцами. Гроба не было, только в ближнем углу валялась его проломленная крышка…

– Да, Алёна, осквернённая могила – это, пожалуй, страшнее, чем ограбленный дом или разорённое гнездо. То дело рук и совести плохих людей, у которых, однако, есть шанс искупления. А это сделали нелюди … Такого, наверное, и Бог не простит…

– «Всё в руце Божьей», касатик. Почему-то же допустил Господь сей разор? – раздался неожиданно чей-то вкрадчивый голос совсем близко.

Они обернулись и увидели в нескольких шагах от себя странную женщину, одетую во всё чёрное. Её вполне можно было принять за монашку, если бы не глаза, в которых угадывался какой-то внутренний, потаённый огонь. В них было почти всё: многоопытность, глубокомыслие, мудрость… Так смотрит тот, кого уже невозможно ни чем-либо удивить, ни, тем паче, обмануть. Пресекая на корню самую мысль об обмане, взгляд этих чёрных глаз, казалось, пронизывал насквозь! В них было почти всё… Кроме доброты.

– Каждому воздастся по делам его в свой черёд. Только сказано: «Не судите, да не судимы будете!» Так ли уж сами мы безгрешны по жизни нашей? Ты вот, касатик, к примеру, о Боге говорить пытаешься, а сам ведь даже не крещён… Вот что, милая, – без всякого перехода неожиданно обратилась она к девушке, – навряд тебе интересно слушать меня, грымзу старую, а мне б хотелось с кавалером твоим покалякать чуток. Не бойся – долго не задержу! Там вон, на взгорочке, у воды, художник картину малюет – сходи, полюбопытствуй пока.

Взглянув на «кавалера» (тот едва заметно кивнул), девушка медленно пошла в указанном направлении, пару раз в недоумении обернувшись.

– Да, не завидую я вам, сударь мой, – глядя ей вслед, уже совершенно иным голосом произнесла незнакомка. – Впрочем, что бы я вам сейчас ни сказала, вы меня вряд ли послушаете, не так ли?

Что случилось? Куда делась малограмотная «грымза», несколько минут назад елейно возвестившая: «Всё в руце Божьей…»? Какая метаморфоза произошла с чернавкой? Откуда взялся этот тон светской львицы, знающей себе цену?

– Тем не менее хочу вас предостеречь… О нет, нет, – она слегка усмехнулась, – что касается этой девочки, то здесь всё предопределено: вы или кто-то другой – неважно. Речь не о ней, а о вас.

Она бросила на него мимолётный взгляд и вновь отвернулась в ту сторону, где пожилой художник (метрах в ста от них) уже что-то оживлённо и с видимым удовольствием объяснял Алёне, остановившейся у мольберта.

– После того как вы сблизитесь с этой девочкой…

Это было уже слишком!

– Мне не совсем понятно…

– Немного терпения, сударь! Я отнюдь не намерена живописать ваше грехопадение! Вы и сами уже чувствуете, что долго не продержитесь. И речь идёт не о том, что вам известно, а о том, чего вы не знаете!

Она повернулась и, впервые взглянув ему прямо в глаза, договорила:

– После того, как вы сблизитесь с этой девочкой, неведомые ранее обстоятельства будут вынуждать вас окреститься. Так вот, запомните: ни под каким видом вы не должны входить в Крест! Ни под каким видом!

– Напугали вы меня безумно… – попытался иронизировать он и осёкся. Этот бездонный взгляд, взгляд человека, привыкшего повелевать, остановил его. И он мог поклясться, что в ту же секунду услышал какой-то внутренний голос, который насмешливо произнёс только одну фразу: «Не опускайся ниже своего уровня, сударик!»