Текст книги "Правда о Григории Распутине"

Автор книги: Александр Боханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Глава VI
«Исчадие ада» выводят на арену

Предметом оживленных разговоров в светских и политических салонах Петербурга Распутин становится с конца 1909 года. 17 января 1910 года Великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «Его Святейшество Владимир [32]32
  Речь идёт о митрополите Московском и Коломенском Владимире (Богоявленском), ставшем в ноябре 1912 года митрополитом Петербургским и Ладожским.


[Закрыть]пожелал говорить со мной. Епископ говорил о каком-то юродивом Григории, простом крестьянине, которого ввела к Императрице Александре Фёдоровне Милица и который, по-видимому, имеет большое влияние на окружение Царицы. Я был неприятно удивлен, что епископ коснулся предмета, нам совершенно чуждого и такого, в котором крайне трудно установить, где кончается правда и начинаются слухи».

Как человек, преданный монархическому кодексу чести, как верный подданный Государя, Великий князь был удивлен и озадачен тем, что жизнь Царской Семьи становится темой пересудов. Неизвестно, что именно говорил владыка Владимир, но ясно, что ничего определенного он сказать не мог. Сам он с Григорием не общался, судил с чужих слов, что Константин Константинович и отметил.

Другие члены Императорской Фамилии были куда более деятельными в добывании «сведений» о «тайной жизни Царского Села». Сестра Николая II Великая княгиня Ксения Александровна особенно старалась узнать «правду». Хотя она общалась с Братом и Его Женой, прекрасно знала Детей, уклад Царской Семейной жизни, но своим глазам не верила. Она могла задать вопрос, могла спросить. Но не спросила.

Она верила слухам, которые разносили по Петербургу усердные сплетники, и собранную «важную информацию» непременно приносила к своей матери – Императрице Марии Фёдоровне. Постепенно Вдовствующая Императрица была соответственно настроена.

В мае 1911 года Константин Константинович описал в дневнике свой разговор в Аничковом дворце с Вдовствующей Императрицей Марией Фёдоровной. Она «сокрушалась, что продолжают таинственно принимать какого-то юродивого мужика Гришу, который наказывает Императрице Александре Фёдоровне и Детям соблюдать тайну и не говорить, что видели его. Приучение Детей к такой секретности едва ли благодетельно. Столыпин как-то докладывал Государю, что этот Гриша – проходимец, но в ответ получил приказание не стеснять Гришу».

Здесь примечателен негативный настрой, характерный для умонастроения Императрицы Марии. Слухи делали свое черное дело и события обрисовывались совершенно в ином свете. Столыпин действительно говорил с Государем о Распутине (об этом речь впереди), но «проходимцем» никогда не называл по той простой причине, что несколько лет назад Григорий молитвой облегчал страдания раненой дочери Столыпина.

Что касается «тайны», то Григорий Распутин членам Царской Семьи не «наказывал». Александру Фёдоровну вообще ни к чему нельзя было принудить. Именно Она, а не кто-то другой, просила Дочерей, не рассказывать никому о Григории. Царица слишком хорошо знала придворный мир; тут любое слово сплошь и рядом переиначивали до неузнаваемости.

Слух о «приказе Распутина» распространяли некоторые недобросовестные придворные, в первую очередь фрейлина двора (с 1905 года), а затем состоявшая при Великих княжнах С. И. Тютчева. Сама она Распутина встретила лишь один раз в коридоре Александровского дворца, но и этого было достаточно, чтобы «воспылать» ненавистью к «грязному мужику». Она пыталась выведать подробности «общения» у Княжон, но Те ей ничего не рассказали. Самолюбие амбиционной старой девы, считавшей себя полной хозяйкой в мире Царских Детей, было уязвлено смертельно.

Исповедовавшая «свободомыслие» внучка великого поэта Ф. И. Тютчева стала порочить не только Распутина, но и Александру Фёдоровну, которая якобы «неправильно воспитывает Детей». Когда мера терпения у Венценосцев иссякла, то в 1912 году ей указали на дверь. «Вылетев из дворца», бывшая фрейлина неистово несколько лет инсинуировала, рассказывая о том, как «развратник Гришка» бывает «в спальнях» у Княжон, «гладит» Их, лежащих уже в постели, и подобную злонамеренную ложь. Сама она ничего этого не видела, но её россказни многими принимались на веру: Тютчева ведь «очевидец»! Поверил им председатель Государственной думы Родзянко, поверили и многие другие.

Приняла сплетни за правду и Великая княгиня Ксения. 25 января 1912 она занесла в дневник: «Говорили о Гермогене, Илиодоре, а главное – о Григории Распутине. Газетам запрещено писать о нём, а на днях в некоторых газетах снова появилось его имя, и эти номера были конфискованы. Все уже знают и говорят о нем, и ужас какие вещи про него рассказывают, т. е. про Аликс и всё, что делается в Царском. Юсуповы приехали к чаю – всё тот же разговор – и в Аничковом вечером, и за обедом рассказывала всё слышанное. Чем все это кончится? Ужас!».

Царские родственники и знакомые чуть ли не целый день обсуждали «ужас» Царского Села! Что же такого страшного происходило в Царском? Чему ужасалась Великая княгиня? Ведь она знала, что Распутин помогал преодолевать приступы болезни у Цесаревича. Об этом ей рассказала сестра Ольга Александровна, и лично наблюдавшая, и слышавшая объяснения Александры Фёдоровны.

Да и сама Ксения имела возможность регулярно бывать в Царском доме, а Александру Фёдоровну она знала почти два десятка лет. Царица относилась к сестре Мужа с ровной симпатией и ни единожды не позволила выказываться критически на её счет. А повод был вопиющий – Ксения Александровна завела себе возлюбленного, жившего месяцами в её доме! И это на глазах прислуги, придворных, родственников, а главное – детей! Ксению эта связь совсем не шокировала. Мало того, Она была возмущена, что на их счет злословят. В дневнике 13 ноября 1911 года зафиксировала риторический вопрос: «Отчего же мы не может иметь, кого хотим?».

Дочь Царя (Александра III) и сестра Царя (Николая II) была убеждена, что не совершает ничего предосудительного, прогуливаясь в крымском имении Ай-Тодор в пеньюаре (!) со «своим другом» мистером Фэном. [33]33
  В своем дневнике Ксения Александровна шифровала его буквой F.


[Закрыть]А вот Царица «фраппирует [34]34
  От фр. frapper – поражать, потрясать.


[Закрыть]общество», ведя духовные беседы с крестьянином-христианином. Это «скандал», это «эпатаж», это «ужас»! Она ведь Царица! Но если Ксения признавала исключительное положение Александры Фёдоровны, то она должна была бы испытывать к Ней и особое отношение. Куда там!

Великая княгиня принимала живое участие в обсуждении и еще одной занятной светской темы: «живет» или «не живет» Александра Фёдоровна с «этим Гришкой».

Господи! Княгиня ведь рядом с Ней находилась, лично десятилетия знала Ее морально бескомпромиссную натуру, но судила о своей Золовке на уровне какого-нибудь Керенского. Фактически Ксения допускала, что и ее Брат, уж Он-то, с младенчества ей хорошо известен, что и Он способен общаться с каким-то «грязным» человеком, да и вообще позволять нечто предосудительное в Своем доме!

Миропредставления Великой княгини – диагноз тяжелой, неизлечимой болезни высшего общества, предвосхищавшего его неминуемую гибель. Там, где господствуют двойные стандарты, там отсутствуют всякие принципы. А это нравственный распад, что такие люди, как Ксения Александровна, наглядно и являли.

Но если бы только Великая княгиня стала жертвой инсинуаций! Увы! Подобных персонажей в высшем обществе России было более чем достаточно, и их становилось всё больше и больше.

Распутинская тема постепенно выходит далеко за рамки сплетен о семейном времяпрепровождении Царской Семьи, и все больше и больше приобретает политический характер. Именно в этот период враги монархической системы вообще и личные недоброжелатели Николая II в частности начали публично, как страшилкой, размахивать этим именем. Как справедливо заметил лейб-медик Е. С. Боткин, «если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь».

Настроение «просвещенной публики» было готово к восприятию любой антицарской клеветы, принятию самых невероятных суждений о Царе и Его близких. Как уже говорилось, истинное положение вещей, реальные факты и события мало кого интересовали. В тон общественных представлений попадало лишь то, что соответствовало двухмерной системе политических координат: всё, что связано с властью, – зло, всё это – «темнота» и «разложение».

В то же время все и всё, что этой власти противостоит, вызывали если и не умиление, то уж сочувственное снисхождение обязательно. Чтобы пояснить современному читателю, какие конкретные формы приобретало умопомешательство «передовых кругов общества», сошлемся лишь на один случай, далеко не самый известный, но чрезвычайно показательный.

Дело происходило в Москве в начале февраля 1905 года. На званом вечере во дворце князей Долгоруких собрались сливки московской аристократии и интеллигенции. Обсуждали злободневные вопросы. Только недавно случились громкие эксцессы в Петербурге (так называемое Кровавое воскресенье), и собравшее у Долгоруких общество бурлило и негодовало.

Радушные хозяева, братья князья Павел и Петр Дмитриевичи Долгорукие, представители высшей дворянской аристократии, родовитостью своей (Рюриковичи!) соперничавшие с самими Романовыми, были особо нетерпимы по отношению к Царю и «Его сатрапам». Собравшиеся единодушно требовали конституции, ратовали за «обуздание произвола», вырабатывали план политических действий «всего общества». Если бы не накал страстей, то внешне всё это походило бы на традиционные собрания родовой и интеллектуальной элиты, которые давно стали обычными и в Москве, и в Петербурге.

История не сохранила для потомков, в какой фазе приема – то ли до ужина и шампанского, то ли во время трапезы, то ли сразу же после нее – гостей начал веселить один «удачный перл». Он относился к происшествию, случившемуся накануне: в Кремле бомбой террориста убили дядю Царя, бывшего Московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича. Покойный слыл «реакционером» и, естественно, никакого сочувствия у собравшихся «прогрессивных деятелей» не вызывал. Конечно же, никому и в голову не пришло осудить злодеяние.

Внимание привлекло другое. Как передавали очевидцы, взрыв был такой силы, что «мракобеса» буквально разорвало на куски, которые потом долго собирали. Говорили, что голова Великого князя оказалась на крыше здания Сената! Это обстоятельство породило остроту, которая долго забавляла: «Пришлось наконец и Великому князю пораскинуть мозгами!»

Князья Долгорукие и их гости веселились от души. И кто тогда в богатой гостиной с бокалом французского шампанского в руке в «эпоху безвременья» в «царстве самовластья» думал о том, что одобрением убийств политических противников они готовят и себе и России жуткую участь. Никто не думал.

Все отечественные «либералы» и «свободолюбцы» получили судьбу, сотворенную собственными руками. Кто-то был уничтожен в застенках, кто-то сгинул в лагерях, а некоторые «удачливые», успевшие унести ноги от беспощадной «народной власти», влачили жалкое существование беженцев-изгоев. Не было уже больше «тёмной империи», «выродившейся династии», «реакционной политики». Вместе с «реакционным режимом» исчезли особняки, гувернантки, камердинеры, имения, вояжи в Биарриц и Баден-Баден, изысканные приемы и фамильное серебро. Вкус шампанского остался лишь сладостным воспоминанием о давно ушедшей эпохе «освободительного движения».

Важно отметить исторически существенный момент, помогающий понять причины цветения «распутиниады»: господствующее в обществе настроение. Если уж убийство члена Династии вызывало кощунственное словоблудие, то нетрудно представить, какого характера «спичи» вылетали из уст «революционеров с хорошей генеалогией», не говоря уже о прочих «пламенных борцах» за счастье народное, по адресу живых «опор режима», в первую очередь самого Царя.

Распутин оказался в фокусе общественной борьбы, стал инструментом политических и фракционных интриг, удобным поводом для общественной саморекламы, публичного самоутверждения. При этом одни преследовали разрушительные цели, другие же, главным образом из кругов салонной столичной публики, ни о какой революции, естественно, не мечтали, но нанесением оскорблений Монарху, старались удовлетворить мелкие личные амбиции.

В итоге и те (революционеры и ненавистники системы) и другие («сливки» чиновно-аристократического общества) оказались сообщниками. Случай подобной поразительной «диффузии» столь разных социальных элементов не имеет аналогов в мировой истории.

Как уже отмечалось, в авторитарно-теократической системе, каковой и являлось русское Самодержавие до своего крушения, Монарх являлся фигурой исключительной. Царские порфиры отражали свет Небес, он был Помазанником Божьим. Поэтому любое умаление престижа власти, тем более ореола небесного избранничества, неизбежно ослабляло власть, а в конечном счете и всю государственную конструкцию.

Когда в нелегальных газетах, в подметных воззваниях и листовках Царя называли «глупым» или «кровавым», а Царицу «немецкой шпионкой», то эти обвинения мало кто слышал, да на них почти никто и внимания не обращал. Когда же нелицеприятные, а затем и просто оскорбительные отзывы и характеристики зазвучали от депутатов парламента, из уст высокопоставленных лиц до некоторых Царских родственников включительно, то они получали совершенно другой резонанс.

Скажем, публичные истерики по поводу «козней грязного Гришки», которые устраивал «камергер Высочайшего двора» и председатель Государственной думы М. В. Родзянко, разрушали ореол власти, а следовательно, и сложившийся миропорядок куда сильнее, чем гневные разоблачительные статьи лидера большевиков Владимира Ульянова-Ленина на страницах нелегальных изданий.

Распутинская история раскрывает предреволюционный общественный психоз во всей его красе. Разговоры «о слабоволии Царя», о его «полном подчинении Царице», которая, в свою очередь, «закабалена Гришкой», действующим «в угоду врагов России», – все эти вердикты-эпитафии не о Царе говорили. Сам факт их распространения в чиновно-дворянской среде являлся красноречивым показателем «эрозии монархизма», которая в конечном счете и стала одной из первопричин крушения всей Самодержавной системы.

Распутин, которого Царь и Царица видели другом Своего дома, постепенно помимо своей воли становился политическим фактором. Его этим качеством наделяли светские «львы» и «львицы», как и клевреты партийных течений различного толка, записные борцы «за благо России» из стен Государственной думы.

Революция 1905 года завершилась, страсти начали затихать, но сольные партии «спасителей отечества» так манили, некоторые с ними уже свыклись. «Лидерам общественности» находиться «в простое» было нестерпимо, политика малых шагов утомляла, требовался выигрышный антураж. Тема о «тлетворных влияниях» его предоставляла.

Раздувание «распутинского чада» совпало по времени, с одной стороны, с охлаждением и разрывом близких отношений Царской Четы и двух черногорских сестер – Великих княгинь Милицы Николаевны и Анастасии Николаевны. «Черные женщины» не могли смириться с такой немилостью. Монолитная и энергичная великокняжеская группа во главе с «доктором алхимии» (такой диплом имела «первая интеллектуалка» династии Милица Николаевна) развернула войну компромата против Царицы, исторгнувшей их из круга избранных, из числа «первых подруг».

Никаких компрометирующих «документов» у неистовых сестриц, «черных женщин», как их называла Александра Фёдоровна, в распоряжении не было. Они могли лишь «уронить замечание», «ненароком обмолвиться», «выразить удивление». Делали княгини это со знанием дела. Их салонные реплики, с недоуменным выражением лица и вздернутыми бровями, касались одной темы – «странного поведения Императрицы», общавшейся с каким-то «грязным мужиком». Ничего больше не говорили, своих личных «показаний» о встречах с этим «мужиком» не приводили, но и того хватало. В высшем свете любили и умели разгадывать «дворцовые головоломки».

Развитию интереса в столичном обществе к загадочной фигуре способствовала серия церковных и светских скандалов, которые оказались в фокусе внимания как раз накануне мировой войны. За всем этим гурманы-знатоки «политической кухни» увидели некую «интригу темных сил». Фигура Распутина очень удачно вписывалась в живописный образ «закулисных влияний».

В начале 1912 года имя Распутина было впервые произнесено с трибуны Государственной думы, еще раньше эту тему стали «раскручивать» некоторые газеты. «Тайные пружины в политике» – вечно живой сюжет журналистики. Это почти всегда сенсация, а для автора – непременно громкое имя и повышенный гонорар. В этом отношении распутинский сюжет развивался в соответствии с традиционными приемами «охотников за сенсациями».

Внешность сибирского крестьянина была достаточно колоритной, и любое его публичное появление привлекало внимание. Вот каким увидела его, например, одна молодая столичная дама. «Распутина я увидела сразу, по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой вышитой рубашке навыпуск. Темная борода, удлиненное лицо с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать, так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается».

Портрет Распутина в изложении писательницы Н. А. Тэффи представлен более «художественно». «Был он в черном суконном русском кафтане, в высоких сапогах, беспокойно вертелся, ёрзал на стуле, пересаживался, дергал плечом… Роста довольно высокого, сухой, жилистый, с жидкой бороденкой, с лицом худым, будто втянутым в длинно-длинный мясистый нос. Он шмыгал блестящими глазами, колючими, близко притиснутыми друг к другу глазами из-за нависших прядей масленых волос. Кажется, серые были у него глаза. Они так блестели, что цвет нельзя было разобрать. Беспокойные. Скажет что-нибудь и сейчас всех глазами обегает, каждого кольнет, что, мол, ты об этом думаешь, доволен ли, удивляешься ли на меня?».

Приведем еще портрет-зарисовку, оставленную французским послом в Петербурге Морисом Палеологом, встретившим Распутина в доме княгини Палей. «Темные, длинные и плохо расчесанные волосы; черная, густая борода; высокий лоб, широкий, выдающийся вперед нос, мускулистый рот. Но все выражение лица сосредоточено в глазах льняного-голубого цвета, блестящих, глубоких, странно притягательных. Взгляд одновременно пронзительный и ласкающий, наивный и лукавый, пристальный и далекий. Когда речь его оживляется, зрачки его как будто заряжаются магнетизмом».

При очевидных разночтениях в приведенных текстах, одна черта облика поражала всех: глаза, неизменно притягивающие внимание. Вот что в этой связи написал знаток сектантства, историк и этнограф, а после 1917 года – известный деятель советского правительства В. Д. Бонч-Бруевич:

«Мое внимание прежде всего привлекли его глаза, смотревшие сосредоточенно и прямо, и все время игравшие каким-то фосфорическим светом. Он все время точно прощупывал глазами слушателей, и иногда вдруг речь его замедлялась, он тянул слова, путался, как бы думая о чем-то другом, и вперялся взглядом неотступно в кого-либо, в упор, в глаза, смотря так несколько минут, и все почти нечленораздельно тянул слова. Потом вдруг спохватывался: „Что это я“, смущался и торопливо старался перевести разговор. Я заметил, что именно это упорное смотрение производило особенное впечатление на присутствующих, особенно на женщин, которые ужасно смущались этого взгляда, беспокоились и потом сами робко взглядывали на Распутина и иногда точно тянулись к нему еще поговорить, еще услышать, что он скажет».

В последние годы Монархии интерес к Распутину был огромный, что во многом объяснялось таинственно-скандальным ореолом, окружавшим этого человека. Оказавшись желанным гостем в шикарных столичных апартаментах, получив доступ к жизни, о которой он совсем еще недавно даже не подозревал, сибирский проповедник какое-то время держался.

Общение с Царями пьянило крестьянскую натуру. Распутин стал мнить себя всемогущим, любил произвести впечатление рассказами о своем влиянии, и эти его застольные повествования (а во многих случаях россказни) передавались из уст в уста. Общественное мнение, осуждая Императрицу за ее веру в этого человека, само стало жертвой распутинского воздействия, безропотно принимая слово за дело.

Товарищ министра внутренних дел С. П. Белецкий, близко наблюдавший Г. Е. Распутина, много раз встречавшийся с ним, отмечал такую характерную черту его, как «чувство какой-то болезненной чуткости в проявлении к нему знаков внимания со стороны того общества, в среде которого он находился, желание его быть все время центром общего к нему интереса».

Подобную особенность, проявившуюся в поведении Распутина в последние два-три года жизни, подтверждают и другие источники. Вероятно он, как это бессчетное количество раз случалось и с другими, не смог выдержать труднейшего испытания «медными трубами», т. е. славой, или точнее говоря, популярностью.

Из этого отнюдь не следует, что он нравственно пал, превратился в «пьяницу», «развратника» и «лицемера», в чём его непрестанно обвиняли. Однако рост самомнения подвергал серьезной угрозе моральный авторитет Распутина, а его тяга к светскому общению и шумным компаниям плохо корреспондировалась с обликом христианского поводыря.

Может быть, главная беда, но не вина Распутина состояла в том, что ему пришлось вращаться в такой среде, где «искренние чувства» и «откровенные слова» служили только ширмой, скрывавшей часто лишь эгоистические интересы и суетные устремления. Да и вообще, кто бы мог в водовороте мирской суеты сохранить первозданную чистоту своей души, кому бы удалось, живя среди людей, остаться во всем ревностным и непорочным хранителем высокого завета? Существует лишь один случай подобного беспримерного подвига – Иисус Христос. Но это уже история совершенно иного порядка.

Хотя всегда было много разговоров о сторонниках и ставленниках Г. Е. Распутина, однако сколько-нибудь благожелательные высказывания о нем в мемуарах современников можно отыскать с большим трудом. В обществе существовали свои неписаные правила игры. Даже те, кто по той или иной причине искали благорасположения Царского друга, вынуждены были скрывать эти свои «слабости», не выказывать симпатий и иногда даже публично осуждать поведение и роль «старца Григория».

Такое умолчание вызывалось опасением подвергнуться моральному террору общества, где возобладало однозначное мнение о том, что любые связи с этим человеком безнравственны и даже преступны. Этот «кодекс поведения» продолжал действовать и в эмиграции. Даже А. А. Вырубова, одна из самых преданных почитательниц «старца Григория», написав воспоминания, не нашла в себе силы подробно изложить потомкам историю своих с ним отношений, причины пиететного отношения к нему. Эту духовную тайну распутинская «другиня Анна» унесла с собой в могилу.

Никаких скандальных эскапад в годы первых визитов в Петербург за Распутиным зафиксировано не было. Вел себя скромно, благочестиво, чем располагал к себе немалое число людей, желающих «найти истинный смысл жизни и настоящую дорогу в ней». Знавший его тогда полковник Д. Н. Ломан позже рассказывал:

«Познакомившись с Распутиным, стал его посещать с женою, а равно и он бывал у меня, но встречи наши не были часты. В то время Распутин вел себя безукоризненно, не позволял себе ни пьянства, ни особого оригинальничания. Распутин произвел на меня очень хорошее впечатление. Подобно доктору, ставящему диагноз при болезни физической, Распутин умело подходил к людям, страдающим духовно, и сразу разгадывал, чего человек ищет, чем он волнуется. Простота в обращении и ласковость, которую он проявлял к собеседникам, вносили успокоение».

Часто приезжая в Петербург, Г. Е. Распутин долго не имел здесь своего постоянного пристанища. Ему охотно предоставляли кров почитатели, число которых, вопреки распространенным слухам, никогда не было особенно велико. Вначале он неоднократно останавливался у епископа Феофана. Много раз его охотно принимали в семье петербургского журналиста правой ориентации кандидата права Г. П. Сазонова, которого восхищало глубокое религиозное чувство сибирского мужика.

«Прислуга наша, – свидетельствовал Г. П. Сазонов, – когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится. Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес, и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

Всё вышеозначенное пресыщенное воображение совсем не воодушевляло. Ясное дело: из молитвенного усердия и неброской повседневной жизни изготовить «скандалёз» не было никакой возможности. Требовалась информация совсем иного характера. И если её не было в наличии, то ее не мудрствуя лукаво изобретали. При этом ничем не рисковали. Кто же пойдет заступаться за какого-то мужика, доказывать, что его оболгали? Мужик он и есть мужик, поди разберись, где в его прошлом правда, а где вымысел.

По мере роста известности Распутина вниманию публики предоставлялась «масса горячего материала», который «просто обжигал». Другу Царской Семьи приписывали пьянство, воровство, принадлежность к религиозной секте, но особенно уверенно и часто – половую разнузданность. Чад «леденящих кровь историй» о невероятных эротических похождениях Распутина и о немыслимых оргиях пьянил воображение многих.

Некоторые из них якобы были публично оглашены самим «Гришкой-эротоманом». Много шуму наделал, например, рассказ, опубликованный в петербургских газетах журналистом И. Ф. Манасевичем-Мануйловым, поданный в форме доверительного признания:

«Будучи в Сибири, у меня было много поклонниц, и среди этих поклонниц есть дамы, очень близкие ко двору. Они приехали ко мне в Сибирь и хотели приблизиться к Богу… Приблизиться к Богу можно только самоунижением. И вот я тогда повел всех великосветских – в бриллиантах и дорогих платьях, – повёл их всех в баню (их было 7 женщин), всех раздел и заставил меня мыть».

На обывателя, погрязшего в неприметных, серых буднях, подобные красочные рассказы производили огромное впечатление: светские дамы «в бриллиантах и дорогих платьях», моющие в бане крестьянского мужика, – это видение настолько сильно подействовало на публику, что навсегда осталось в околораспутинской мифологии.

Никто из популяризаторов указанной истории, которая пересказана была с различными вариациями множество раз, не имел представления ни о крестьянской бане вообще, ни о, так сказать, «технологии помыва» в ней в частности. Семь дам в крестьянской бане просто не смогли бы проявить свою «преданность». Они даже и без «мехов и бриллиантов» там просто бы не поместились. Для такого одномоментного скопления почитательниц требовались совсем иные помещения, какие-нибудь римские термы или хотя бы номера столичных банных заведений.

Показательно же другое. Если верить описаниям, то почему-то столь любимым «банным развратом» Распутин занимался только в Покровском. Объяснить такую «географию» несложно. В столице какие-то недоверчивые могли начать проверять, устанавливать адрес заведения, время и т. д., и вся подоплека выяснилась бы очень быстро. То же, что происходило в Сибири, можно было подавать в любом освещении и обрамлении. Кто ж о том доподлинно знал?

Уверенно передавали и публиковали в газетах слухи о тёмном и даже «преступном» прошлом Распутина. Жизнь его в Покровском изображалась разгульной и разнузданной. Этот образ стал «хрестоматийным», и хотя он лишен исторической достоверности, благополучно дожил до наших дней.

Французский писатель русского происхождения Анри Труайя, уделивший в своем творчестве немало места русской тематике (книги о Лермонтове и Пушкине – выдающиеся произведения франкоязычной литературы), не обошел стороной и «распутиниаду». Его перу принадлежит книга «Распутин», появившаяся в крупном парижском издательстве в 1996 году. В 1997 году она была издана на русском языке и в России.

Написанное рукой мастера яркое повествование наполнено множеством «красочных картин» и «поразительных деталей» из жизни загадочного сибирского мужика-проповедника. Труайя уверенно бытописует «христианские радения», которые якобы стал практиковать Григорий Распутин со своими последователями уже в молодые годы в «арендованном доме» в Покровском.

«Здесь читают Новый Завет, много говорят об испытаниях верующих, ищут очищения в молитвах. Затем вновь посвященные дают волю своей любви к ближнему, обмениваются поцелуями с „братьями“ и „сестрами“. Бывает, все вместе отправляются в баню. Там в жаре и пару мужчины и женщины вместе приступают к очистительному омовению. Хлещут друг друга вениками, чтобы разогреть кровь, как это принято в русской бане. Утоляют страсть кто с кем на мокром полу, не уставая восхвалять Бога за удовольствие, которое он дарует своим ничтожным созданиям».

Приведенная панорама далеко не самая колоритная из тех, которые можно встретить на страницах произведений. Немыслимо далекая загадочная Сибирь, дремучие леса, дичь и глушь, а посреди этой первозданной темноты и варварства голый бородатый сладострастный мужик в окружении голых женских тел – подобные картины стали давно общим местом «распутиниады».

Но мэтрам пера и виртуозам кинокамеры из далеких стран в общем-то ничего изобретать не потребовалось. Задолго до расцвета Голливуда залихватские сказания о «банных» и прочих «оргиях» сочиняли и в России. В основе их лежали материалы «расследований», проводившихся церковными и светскими властями, оборотистыми журналистами, видными общественными деятелями, «страдальцами за Россию» как из Таврического дворца, так и за его пределами.

Первое официальное расследование образа жизни, христианского благочестия и прошлого Распутина произошло в 1907 году и было инспирировано настоятелем церкви в Покровском Петром Остроумовым. Весной того года на сходе крестьян-прихожан Распутин предложил несколько тысяч рублей на новый храм.

Казалось бы, священник должен был испытывать лишь признательность и поминать жертвователя с благодарностью в молитвах. Реакция же оказалась прямо противоположной. Он строчит донос церковному начальству в Тобольск, в котором обвиняет прихожанина своего прихода не больше и не меньше как в ереси, в принадлежности к хлыстовству.

Секта хлыстов, или как тогда нередко говорили, «Хлыстунов», «хлыстоверов», была запрещена, и сектанты собирались нелегально. Приверженцы ее отрицали Церковь Иисуса Христа во всех её частях, в том числе и священство. Они считали, что Христос «продолжал жить» и воплощаться в разных людях, и для «слияния с Ним» прибегали на богослужениях к самоистязаниям. Нередко, войдя в сомнамбулический экстаз, занимались коллективным совокуплением. Сам Распутин называл хлыстов «грязной сектой».