Текст книги "Стихи"

Автор книги: Александр Перфильев

 
Когда тоска достигнет апогея,
И нечем жить, и тяжело дышать,
Я вспоминаю Рудника Сергея,
Умевшего с улыбкой утешать.
 
 
Смотря на жизнь с презрительной усмешкой,
Совсем не презирая никого,
Он говорил мне: «Жизнь с дурацкой спешкой,
По-моему, не стоит ничего».
 
 
«Песок пустыни, призрачный и зыбкий,
И все вокруг, как стертое клише»…
Он говорил с презрительной улыбкой,
И становилось легче на душе.
 
 
Ворчун и скептик, все хватавший с лета,
И хорошо и плохо – на показ…
Но в беззаботности его была забота…
И знали оба мы, что жизнь – охота,
И бить ее, как белку, надо в глаз.
 

 
На балконе – осенью настурции,
И в душе – из детства тихий звон:
«Раз садовник продает нас Турции,
То предатель несомненно он!»
 
 
Мы давно и проданы и преданы,
Оптом и по маленьким частям,
Много лет блуждая по неведомым,
И окольным и кривым путям.
 
 
Но, среди вражды и злопыхательства,
Переполнивших сегодня свет,
Это каламбурное «предательство»,
Как моей настурции расцвет.
 
 
Глупости! Но что то в сердце раненом
Словно сжалось, дрогнуло внутри…
Так глядим мы взором затуманенным
На ненужные бижутери…
 

 
Войдя в невидимое русло
Среди пустынных берегов
Течет, поблескивая тускло
Ни для друзей, ни для врагов.
 
 
В моря и реки не направлен
Поток его холодных вод,
Ничьим притоком не разбавлен,
Подземной мудростью живет.
 
 
Чужих идей презрев отравы,
Всегда наперекор судьбе,
Не ищет почестей и славы,
А только Истину в себе.
 
 
И в жизни не найдя чего-то,
Все испытав, все разлюбя,
Оно, в капризе поворота,
Впадает в самого себя!
 

 
Я говорю с тобой во сне,
И счастлив от того,
Ты всех напоминаешь мне,
И всех, и никого.
 
 
Всех – потому, что вне времен
Ты мне близка, как те.
И – никого, ведь это сон,
А явь – упрек мечте.
 
 
А утро лишь позолотит
Окно и потолок,
Несбывшееся отлетит,
И… кончен диалог.
 
 
Встречаемся, сидим вдвоем,
Но… нити не связать,
И грустно думать то, что днем
Мне нечего сказать.
 

 
«Почему ты не пишешь?» – друзья говорят —
Те стихи, что волнуют, зовут и горят?»
Для кого? Для чего? Про позор, про распад?
Про погибель, про нами же созданный ад?
 
 
«Чтобы кто-то прочел, хоть единственный друг!»
Нет, бумага дороже всех наших потуг…
Не писать ли про тех замогильных червей,
Что съедят твое тело до самых костей?
 
 
Про бессмыслицу мира, про мерзость, про ложь?
Про любовь, что дешевле, чем ломаный грош?
Может быть, про снежок? Может быть, про лужок,
На котором пастушке поет пастушок?
 
 
Про печаль, про мораль? Это все пастораль,
Про нее дребезжит нам разбитый рояль,
На котором играет в публичных домах
Полупьяный тапер в оловянных очках.
 

 
Вы тоже правы, дорогой Виталий,
Но мы от древних далеко отстали,
Хотя кичимся космосом, прогрессом,
Культура же дремучим стала лесом.
 
 
И как вы объясните Символ Веры
Неандертальцам этим из пещеры?
Кто на хвосте висел вчера на ветке,
И должен быть, скажу по правде, в клетке?
 
 
Подумайте – увидевши такого
Повесился бы с горя Иегова,
Иль просто застрелился мелкой дробью,
Узнав, что «этот» – по Его подобью!
 

 
Вновь снежинки веселые тают
Пролетая, скрываясь из глаз.
И стихи под пером вырастают
Из снежинок и мыслей о вас.
 
 
Скоро будут весенние ливни,
А за ними наступит расцвет,
Так хотелось бы стать примитивней,
Проще, ближе к тому, чего нет.
 
 
Все, над чем издевался я едко
Стало смыслом мечтаний моих, —
Самовар, канарейка и клетка,
И тепло ваших глаз голубых.
 

 
Осложняем все, пока мы живы,
А к границам жизни подойдя,
Всей душою любим примитивы,
Их мы ждем, как травы ждут дождя.
 
 
Но простое больше невозможно,
Только в миг, смыкающий уста,
Узнаем, что только смерть несложна,
И по настоящему проста.
 

 
Как же можно жить теперь, как можно
После жизни нашей прежней, той?
Все простое стало слишком сложно,
Сложность притворилась простотой…
 
 
Вот, хотя бы, – встречи прошлым летом,
Ну, чего же проще и нежней?
Но распутать паутины этой
Нам не хватит целой жизни дней!
 

 
Как тяжело любить последний раз
И думать все настойчивей и строже,
Что нет милей чудесных ваших глаз,
И никого, кто был бы мне дороже.
 
 
Тяжел последний жизненный урок,
Но все, что здесь написано, не ново…
И для чего мне эти восемь строк?
Их может заменить одно лишь слово…
 

 
Я стихами говорил с тобою —
В них не поняла ты ничего…
Я склонился пред своей судьбою,
И пишу теперь ни для кого.
 
 
Те стихи, которые нас душат,
Но которых избежать невмочь,
Чтоб еще безмолвнее и глуше
Подходила ночь.
 

 
Я их не собираюсь издавать,
Или поштучно где-нибудь печатать,
Людей я научился презирать,
Ни с кем из них не говорить и прятать
 
 
От их суда волненья этих строк,
Косноязычный голос их невнятен.
Я знаю: каждый в мире одинок,
И даже самым близким непонятен.
 

 
Мечтал о славе – слава не пришла.
Любовь прошла, не оглянувшись, мимо.
А может быть, она со мной была,
Но я не рассмотрел лица любимой.
И в тысяче и в двух десятках лет
Значение имеют только числа:
Люби, твори, гори огнем побед —
Все это не имеет смысла!
 

 
Цветы называются фрезии,
В России они лишь в Крыму,
В них чувствую свежесть поэзии,
И я их люблю потому.
 
 
Деревья под снежною сеткою, —
Обычный февральский наряд —
А фрезии нежной расцветкою
Уже о весне говорят.
 
 
Их запах – смешение томности,
И детской поры леденца,
Нескромность девической скромности,
Томительно ждущей венца.
 
 
Они, как весна, легкокрылые,
Хоть нет еще солнца, увы.
И яркие, теплые, милые,
Как солнце, как счастье, как вы.
 

 
Ты одна… мечты… вино на полке,
Книга об Италии с тобой.
Я, как пленный зверь, мечусь в светелке,
Подгоняемый своей судьбой.
 
 
У тебя и у меня – сугробы
За окном и дали голубы…
Хорошо бы, знаешь, хорошо бы
Убежать в сугробы от судьбы!
 
 
Так бы взять и выпить эту снежность,
Остудить и заморозить грудь…
Чтобы неоправданную нежность
Бурей, мглою, снегом захлестнуть…
 
 
Чтоб она, под тяжестью обвала
Застывала синей глыбой льда,
Не любила и не согревала
Никого, нигде и никогда.
 

 
Ты сидишь, своим убита горем,
Я своим, но дружбу сохраня
Помолчим, поговорим, поспорим
У колеблющегося огня.
 
 
Восковая свечка оплывает,
Он приятней – этот полумрак,
Тем, кому чего-то не хватает,
Яркий свет не нравится никак…
 
 
Не чего-то, а больней – кого-то
Не хватает, от всего уйдя…
Так тебе – ушедшего заботы,
Мне ж давно не достает – тебя.
 
 
Потому что только лишь тобою
Много одиноких лет я жил…
Все, что мне даровано судьбою
Я в мою любовь к тебе вложил.
 
 
О, как пусто, жутко, бестелесно
Это кресло влево от меня…
Кто на очереди – неизвестно…
Но за то, что жизнь неинтересна,
Милый друг, не обижай меня.
 

1966

 
Пришел конец морозного каприза,
Казалось нам – нет холоду конца…
Домой уже вернулась Мона Лиза,
За океаном покорив сердца.
 
 
И март, как Джиокондова улыбка, —
То холодом повеет, то теплом.
Нависло небо призрачно и зыбко
Венецианским голубым стеклом.
 
 
А ветер, косолапый, неуклюжий,
То резкий шквал, то легковейный бриз
Подсушивает уличные лужи,
И с гор лавины сбрасывает вниз.
 
 
Какого ждать нам от тебя сюрприза?
Согреешь нас иль будешь холодна,
Как улыбнувшаяся Мона Лиза,
Всегда непостоянная весна?
 

Памяти Ф.Т. Лебедева

 
Ни чинов, ни орденов… А просто
Жил-да-был такой-то имя-рек.
Ведь речей и пенья у погоста
Не услышит мертвый человек.
 
 
И вдове, окаменелой в горе,
Все кругом, как будто сон дурной:
Два или пятнадцать певчих в хоре,
Все равно… зимой или весной.
 
 
Отслужили, опустили. Слово
Сказано. Неважно, как и кем.
Вдовий траур смят. И обцелован
Скорбный рот. И взгляд стеклянно нем.
 
 
Отошли… Нависшая минута
Вдалеке не так уже гнетет…
За оградой кто-то и кому-то
Рассказал последний анекдот.
 
 
Жизнь опять вступила в круг привычный,
Погасив видение Креста,
Потому что, ведь она цинична,
И бесчеловечна, и проста!
 
 
Мало дела ей, что стынут веки
У вдовы, что умер имя-рек…
Так уходит каждый, и навеки,
И святой, и грешный человек!
 

 
Так, жизнь прошла, и не заметил,
Как будто лишь слегка задев плечом,
Чем каждый прошлый день был светел,
Кем был согрет, чем омрачен.
 
 
Но ни потери, ни заботы,
Ни войны, данные судьбой,
Страшней, чем самый долгий бой,
Чем бремя каторжной работы —
Война внутри, с самим собой…
 
 
Да, жизнь прошла, и значит, все в порядке,
Так доживай, молчи и затаи…
Ты видела во мне лишь недостатки,
Я видел лишь достоинства твои.
 

 
На балконные перила
Ежедневно, как на пост
Желтоклювый и унылый
Прилетает старый дрозд.
 
 
В снег врезаясь черным фраком,
Так похожий на диэз,
Он печальным нотным знаком
Говорит: Бонжур, тристес!
 
 
Иногда с перил взлетаёт
На заснеженную жердь…
Кто, скажите, угадает —
Может, дрозд, а может, смерть?
 
 
Мы с дроздом давно знакомы,
Он, как близкий человек…
Дрозд в снегу сидит – я дома,
У меня на сердце снег…
 
 
Стужа вечно будет стужей,
И никто не разберет,
Что на этом свете хуже —
За окном иль дома лед?
 
 
На закате леденеет
Все окошко иногда,
В темном небе чуть светлеет
Одинокая звезда,
……………………….
 
 
И никто не пожалеет
Ни меня, и ни дрозда.
 

 
Перебираю по ночам, как четки
Мои стихи… Погас их прежний пыл,
Но воскресают в них нежданно четки
Все женщины, которых я любил.
 
 
Мир вам, стихи – былого отраженье,
Любимые – простите мне, что вас
Я всех бы отдал за одно движенье
Холодных губ и равнодушных глаз.
 

 
От повседневной липкой мути,
Которая взяла нас в плен,
Уйти, задуматься, вздохнуть и
Читать о том, как жил Шопен.
 
 
Из дома в Желязовой Воли,
Где святость нищей простоты,
Летят диэзы и бемоли,
Как первозданные цветы.
 
 
И кто в саморекламном свете
Высоких чувств не заглушил,
Почувствует, как хороши,
И как чудесно пахнут эти
Цветы бессмертия души.
 

 
Все кажется ясно, когда ни о чем
Не думать… Быть может, про службу, про дом?
О том, что сегодня купить на обед,
Плохая ли будет погода, иль нет?
 
 
К какому-то другу зайти по пути…
Вот только… к себе самому не зайти,
А все потому, что не знаешь о том —
Есть дом у тебя… или это не дом?
 
 
Ну, скажем, нет дома – осталась душа,
Да нет и души… И идешь не спеша…
Пусть ветер вернется на круги своя,
А ты – на постылые круги жилья,
Где чай, сигарета, усталость, кровать…
И спать и не видеть, не слышать, не знать…
 

 
Вы пропустили – я не повстречал
Того, что люди называют счастьем.
В пробеле том – начало всех начал…
И тридцать лет прошло, как одночасье.
 
 
Мне – не судьба. Могу лишь оценить
Потерю я ретроспективным взглядом.
Условное мне чуждо – «может быть»…
Все может быть… Но вы ведь были рядом?
 

 
Вьется стружка под палью рубанка,
Терпкой горечью пахнет смола,
Вся намокла от пота голландка,
Вот и по лбу струя потекла.
 
 
Жарковато чухонское лето,
Взмокнешь, коль поработал с утра…
……………………………………..
Так века донесли без портрета
До меня этот облик Петра.
 

 
Осенний вечер. В доме окна настежь,
От них к Неве струится дым и чад…
Голландский свой попыхивая кнастер,
За шахматной доской они сидят…
 
 
На шхунах ветерок шевелит снасти,
А игроки, насупившись, молчат,
Глаза устремлены в один квадрат;
На нем английский корабельный мастер
России делает в четыре хода мат.
 

 
Отмерили дистанцию. Считать
Шаги смертельные они умели…
И тот, что в николаевской шинели,
Стал равнодушно руку поднимать…
 
 
Все тот же самый вид у Черной речки,
Морозный воздух свеж и снег глубок.
Да, это здесь… Нет, не было осечки,
И он упал, схватись за левый бок.
 

 
Чуть-чуть качнулось деревцо
От ветра легкого касанья;
Он точно окунул лицо
В лиловое благоуханье.
 
 
Потом рванул, срывая злость,
Благоухающие гроздья,
И прокололи их насквозь
Дождя пронзительные гвозди.
 
 
И день нахмурился, как ночь,
Похолодел весенний воздух,
И с ветром полетели прочь
Кустов сиреневые звезды.
 
 
Ну что ж, срывайся и лети,
По воле грозового шквала,
Сияющее конфетти
Сиреневого карнавала.
 

 
Эх, дороги – весенняя талость…
Необъятных небес синева…
Хорошо на дорогах мечталось
И кружилась от дум голова.
Мне дороги рассейские любы,
Их прошел и изъездил насквозь…
Сколько раз мне случайные губы
Целовать на дорогах пришлось…
Но дорожные ночи коротки,
И заманчиво розов восход.
Чужды вольному сердцу колодки,
А дорога звенит и поет!
И глядишь – оборвется слезами
Поцелуй второпях у крыльца,
И потушит неяркое пламя
Серебристый ручей бубенца.
Только крылья обрезали птицам
Эти годы военных тревог.
И давно по чужим заграницам
Мы блуждаем без всяких дорог.
Никогда здесь своими не будем,
Не чета километры версте —
Здесь не только дорога и люди —
Но и небо и звезды не те!
И гляжу я с чужого порога
Как куда-то идут поезда,
А ночами мне снится дорога,
Но по ней не пойду… никуда!
 

Посв. Лю

 
Все поплыло в весеннем разливе,
Загорелась весна, как свеча.
Может быть, мы немного счастливей,
Оттого, что весна горяча.
 
 
Может быть… и, как прежде, запели
Голоса в утомленном мозгу,
Вторя песне весенней капели,
Пробивающей русло в снегу.
 
 
Я люблю жизнетворчество весен,
Но чудесней, чем эти ручьи
Золотая и мудрая осень
Озаряет раздумья мои.
 

 
Нет, я не осуждаю никогда
Того, кто пьет: жизнь тяжела, убога,
И огненная терпкая вода
Как дар забвенья, нам дана от Бога.
 
 
Приниженный становится силен,
Застенчивый свободен и развязен,
И мнится некрасивому, что он
На этот миг совсем не безобразен.
 
 
Творцы находят свежесть новых тем,
И ширят горизонты дарованья.
Любовники порою пьют затем,
Чтобы продлить любви очарованье.
 
 
Рабочий пьет от тяжкого труда:
И крепче сон, и горечь дня забыта,
В любви несчастливому иногда
В далекий рай дорога приоткрыта.
 
 
Но… страшен только пробужденья час,
Когда рассвет надежды опрокинет…
Но Ты, Господь, не осуждаешь нас,
Ведь Ты же Сам нас сотворил такими!
 

 
Перед вами Марк Аврелий —
Он философ, он глубок,
Только мне милей в апреле
Нежный розовый цветок…
 
 
Пусть архангельские трубы
Будят мертвых, не живых,
Мне дороже ваши губы
Всех ученых и святых…
 
 
Мне милее жизнь простая
В розовом и голубом,
Эта прядка золотая
Над упрямым вашим лбом,
 
 
Хорошо бы окунуться
В этот мир, совсем простой,
И губами прикоснуться
К вашей прядке золотой!
 

 
Со мной ли, с другим – безразлично
Случилось… Банальный рассказ.
Шел некто домой апатично
Со службы, как множество раз.
Кто был он? Какое нам дело?
Конторщик, рабочий, поэт?
Но небо все так же синело,
Как многие тысячи лет.
Раздумывал ли о прибавке,
Иль ходе небесных светил —
Все это неважно… и в лавке
Он рыбок копченых купил.
Такие мы часто едали
В покинутой нами стране…
Синели небесные дали,
Как нужно синеть по весне.
Наверно, был очень усталым,
А может быть, шеф распекал —
Он ел равнодушно и вяло,
Прилег отдохнуть… и не встал.
Ну, как так могло получиться?
Есть доктор, коль ты нездоров!
Да нет, мы не любим лечиться,
Привыкли мы… без докторов.
А в мире такая скучища
От самого верха до дна,
Что нам повседневная пища
Пресна, солона, не нужна.
Когда потухает улыбка —
Равно безразлично для нас —
Копченая тухлая рыбка,
Шампанское и ананас…
Вошли и подумали: спящий?
Нет, умер. Ну, что ж тут сказать?
И возраст уже подходящий,
И в общем пора умирать.
И в ком это вызовет жалость,
Когда это общий удел?
Быть может, покорчился малость,
Тревожить людей не хотел…
Наверное, «неба в алмазах»
Не видел в последний момент,
Не думал о выспренних фразах,
Какой водрузят монумент…
Все это банально, обычно,
То ваша ли смерть, иль моя,
И людям всегда безразлична
Концовка чужого житья.
Подумают: пожил и хватит,
И верно, ему не со зла
Приказчица в белом халате
С улыбкою смерть продала.
 

 
Каким-то случайным набегом —
Не знаю, зачем, для кого?
С сияющим розовым снегом
Пришло наконец Рождество.
 
 
Оно подбиралось несмело.
С предместьев к нам я город вошло,
И пушкинским ямбом запело
Дождям и туманам назло.
 
 
Но здесь, на задворках Европы,
От пушкинских ямбов уйдя,
Мы верим лишь только в синкопы
Косого и злого дождя.
 
 
О, если к твоим берегам бы,
Столетья откинув, Нева!
…………………………..
И тают нетленные ямбы,
Как тают снега Рождества.
 

 
Прочтут, когда тебя не будет,
А вероятней, не прочтут.
Стихов не любят нынче люди,
А те, кто любит – не поймут.
 
 
Все исказят, переиначат,
Им разъяснять потом изволь,
Там, где смешно, – они заплачут,
И посмеются там, где боль.
 
 
И дело тут не в криптограмме, —
Как хочешь, просто напиши —
А в бесконечно сложной гамме
Чужой читающей души.
 
 
Так, взвесив беспощадно строго
Бесцельность и ненужность строк,
Поймешь ту боль, с которой Гоголь
Все сокровеннейшее сжег.
 
 
И не дороже побрякушки
Кровоточащая строка.
Недаром Лермонтов и Пушкин
Не дожили до сорока.
 

 
Февраль семнадцатого года… что ж такого,
Что, словно обезумев от свобод,
По улицам проносится народ —
На площади по-прежнему сурово
Тяжелый всадник, сдвинул брови, ждет…
Волна нахлынет и волна уйдет,
Но неизменно каменное слово
Насмешника Паоло Трубецкого;
Гранитные комод и бегемот,
И всадник, в облике городового,
Украшенный кровавым бантом зря;
Февраль слиняет в ливнях Октября!
 

 
Дворец изящной балерины,
Пыль городская на траве,
И цирк с мечетью воедино,
Петровский домик на Неве —
 
 
Сумбур, издревле нам присущий,
Нет, мы не Запад, не Восток…
Уже не сдержит «Стерегущий»
В кингстоны хлынувший поток…
 
 
Он неуклонен, неизменен,
Никто не избежит его,
С балкона призывает Ленин
К уничтожению всего!
 
 
Мост Троицкий, направо крепость,
И сумасшедших дней бедлам…
Смешалась новых дней нелепость
С былым величьем пополам!
 

 
Сейчас у нас все тонет в новизне,
Сок старых сказок и преданий выпит,
И ласточки летят, но не в Египет,
Не знаю я, куда летят оне.
 
 
Мир стал черствей, скучней и безучастней,
Разжененный на горсть монет.
Счастливый Принц сейчас вдвойне несчастней,
И ласточек, тех прежних, больше нет.
 

Л.О. Беку-Софиеву

 
Жар-Птица вспыхнула и улетела.
Ночь окунулась в утра серебро,
И сказка, что продлиться не хотела,
Оставила – а сказке что за дело?
В руках Иван-Царевича перо.
 
 
И это все. И надо ль звать любовью
Минуты, заставлявшие мечтать?
Перо дано, чтоб собственною кровью
Последнюю страницу дописать.
 

 
Я – Серый Волк. Царевич, сядь скорее,
И в шерсть косматую мне урони слезу,
И я тебя по волчьему жалея,
От обманувшей сказки увезу.
 
 
И будет нам в дороге дальней сниться
В полях, в лесах, среди морей и рек —
Тебе – не улетавшая Жар-Птица,
А мне – что я не Волк, а Человек.
 
 
Да, мы с тобой, увы, не едем в гости,
Ты не горюй, все это ничего.
Ты взял перо, а я и жалкой кости
Еще не получил… ни от кого!
 

 
Нет ничего, а только что-то,
Мерцающее в серой мгле,
И ожидание расчета
За прожитое на земле.
 
 
За все, что было счастьем, или
Осыпалось, как пустоцвет,
За всех – кого мы не любили,
Иль зря любили много лет!
 

31 мая 1970

 
Оно уж не такое – Рождество,
В снегах, в сугробах, аромате хвойном,
И свечи, что горят ни для кого,
Как будто бы поминки по покойном.
 
 
Мерцающие бледные огни,
Как стали вы сейчас бледны и жалки,
И наша жизнь похожа в эти дни
На Сольвейг, задремавшую у прялки…
 
 
Буравит море пароходный винт,
И вал на вал, вскипая, громоздится,
А Сольвейг спит… Ей это море снится,
Где позабывший про нее Пер Гинт,
Который никогда не возвратится…
 

 
Всегда со мной – в работе и покое,
На улице, иль в комнате моей,
Певучее и нежное такое,
Созвучие из солнечных лучей.
 
 
Всегда во мне, как огненное пламя,
Горящее бессменно – день и ночь,
Поющее в душе моей стихами,
Зовущее все в жизни превозмочь,
И в шепоте, и в шорохе, и в дыме,
В движении, в безмолвии, во сне —
Что может быть прекрасней и любимей,
Чем это гармоническое имя —
Поющее, живущее во мне!
 

Виктории Григорьевне Мондич,

с благодарностью и симпатией

 
Стихи и розы в нынешние дни
Созвучны сердцу чудаков немногих…
Средь современных радостей убогих
Кто ценит их? Кому нужны они?
 
 
Но ваша роза – алые огни —
Протянутая жестом королевы
Поэту, позабытому, в тени, —
Какие в ней волшебные напевы!
 
 
И если даже жест был ради жеста,
То красота осталась красотой,
А роза – воплотившейся мечтой,
Которой в жизни не осталось места…
Но этот жест был оценен поэтом,
И роза возвратилась к вам сонетом.
 

1969

 
О них – о вас
Невольники судьбы…
Не тех, сейчас
Растущих, как грибы,
Соцреализмом
Запрудив печать…
Хочу… о тех,
Кто вынужден молчать.
Не всяк из них
Синявский, Даниэль…
А кто притих,
Кто сник, забился в щель?
Кто не нашел
Ни капельки тепла?
Кто пишет в стол…
А если… нет стола?
 

 
Ввечеру, когда чайник поет,
И плиты накаляется круг,
В мою комнату Диккенс войдет,
Молчаливый, внимательный друг.
 
 
Со двора через шторы – лучи,
Там луну обнимает мороз,
И стрекочет сверчок на печи —
Впрочем, нет, не сверчок, а склероз.
 
 
Одиноко мое Рождество,
И поет мне морозная мгла:
Ты не жди никого, ничего,
Крошка Доррит у нас умерла…