Текст книги "Стихи"

Автор книги: Александр Перфильев

 
Я не люблю ее на людях:
Всегда нервна, возбуждена,
И если главное забудешь,
То думается – не она!
 
 
Тогда все милое, простое
Уходит в мелкую игру,
В кружащееся и пустое,
Как листья на сквозном ветру.
 
 
Но ввечеру, без чуждых взоров,
Неспешный слушая рассказ,
Люблю глаза ее, в которых
Вся мудрость жизни собралась.
 
 
Воспоминания, как четки,
Перебирая вновь и вновь,
Она роняет жемчуг четкий
Простых и полноценных слов.
 
 
Такое светлое богатство
Глаза вобрать в себя могли,
Что для меня не святотатство
Ей поклониться до земли!
 

 
А розы все такие же, как прежде,
Хотя вся жизнь становится другой…
И нынче ясно каждому невежде,
Что розы – предрассудок дорогой…
 
 
Но, признавая атомный реактор,
И Спутников и техники разбег,
Мы забываем маловажный фактор:
Что есть душа… раз есть и человек!
 
 
И вот сквозь все технические трески,
В какой-то нашей внутренней тиши,
Еще живут приглушенные всплески
Крылатой человеческой души.
 
 
А розы… ну, конечно, предрассудок,
К прекрасному теперь мы все глухи.
Но тот, кто верит не в один желудок,
Как прежде любит розы и стихи!
 

 
Зуб мне дали старые цыганки:
«На, и ручку нам позолоти»…
Бросил рубль серебряной чеканки,
Много их кидалось на пути.
 
 
«От любовных чар и пули скорой
Этот рубль тебя убережет!»
Засмеялся, дал кобыле шпоры,
И наметом поскакал вперед.
Может, зуб и впрямь заговоренный?
Пуля ж дура, не слышна она…
И какой же я теперь влюбленный,
Если сотня сзади, и война?
 
 
Падал отблеск древней русской славы
На родной оранжевый лампас,
Нас хранил в боях орел двуглавый,
И святой Георгий был за нас.
Долго я носил тот зуб в кармане,
Шел ли в бой, в разведку, иль в разъезд.
Помогал он мне при каждой ране,
И на грудь мою повесил крест…
Ну, а в сердце ранила не пуля,
Просто был доверчив или глуп…
Только помню, что в конце июля
Потерялся почерневший зуб.
Рубль за жизнь – недорогая плата,
Этот зуб забыть я не могу,
И цыганка тут не виновата,
Я навеки у нее в долгу.
 
 
Никогда не верил я в заклятья,
Примирялся с горем, жил, как мог…
Лишь теперь я понял, все утратя,
Что от горькой встречи на закате
Этот зуб меня бы не сберег.
Зуб ли, рубль ли… Видно, обманули
Все поверья дедовских времен…
Рубль три раза спас мне жизнь от пули,
Сердца не спасешь и за мильон!
 

 
Мне одиночество понятно,
Людей я видеть не могу…
За всех, ушедших безвозвратно,
На елке свечи я зажгу…
 
 
Так, озаренный бледным светом
Один за всех спою хорал…
И за тебя, что в мире этом
Я не имея потерял.
 

1955

 
Ты повторяешь только «нет» и «ни».
Но ты взгляни, ты руку протяни, —
Вот снег. Он стает, потечет вода,
Появится подснежник, как всегда.
 
 
Пусть не для нас, но расцветет сирень,
И также будут солнце, ночь и день,
И кто-то будет вновь писать стихи,
Любить и петь, и совершать грехи.
 
 
Пусть даже и разрушат города,
Мир есть, свет есть, Бог есть…
и вот, когда Мы это все оставим навсегда, —
Когда-нибудь, при солнце, при луне,
Хотя бы в полусне, наедине,
Другая «ты» другому скажешь «мне»
Спокойно и без всякого труда
Не «ни», не «нет», а скажешь просто: «да».
 

Памяти Яна Сибелиуса

 
Бой окончен. Седые волосы
Треплет ветер, и даль темна.
Больше мне не хватает голоса,
И команда уже не слышна.
Рог зовет… Но куда? Не к победе ли?
Нет, он значит – конец борьбе…
Машут крыльями черные лебеди,
Призывая меня к себе…
 

Памяти редактора и друга (Водова)

 
Еще один, от нас ушедший в вечность,
С себя стряхнувший тленный прах земной,
Носивший в чутком сердце человечность,
Еще один, ушедший в мир иной…
 
 
Редеет строй творцов живого слова,
На смену нам другая рать идет,
Мы из земли землею станем снова,
Но наше Слово в мире не умрет…
 
 
Еще один… но слез людских не надо,
Отбросившему боль земных обид…
Душа, достойная иного Сада
Безбольно тает в грусти панихид…
 

 
Верю только в этот холод лунный,
В этот вечер, шевелящий струны
Ничего не верящей души.
Только их дыханью чутко внемлю,
Скорбный взор от мира заслоня,
Чтоб не видеть ни людей, ни дня.
Верю в то, что ты пришла на землю
Чтоб измучить и убить меня.
 

 
Остановить часы… докончить мысли строчку
(Как будто этим что-нибудь спасем),
Последнюю на всем поставить точку, —
На жизни, на любви… на всем.
 
 
И отойти, без вздоха сожалений,
В прозрачный сумрак, сотканный из лжи…
Где нас обступят всех безумцев тени
И спросят: как ты жил, скажи?
 
 
Я жил, как вы, и так же был невнятен
Моей любви и пошлой жизни бред.
И тем, кого любил, был непонятен
Задумчивый и сумрачный поэт.
 
 
И вот, я с вами, тени всех великих,
Не в силах был снести судьбы никак…
И дружные в ответ услышу крики:
– Еще один… еще один… дурак.
 

 
Молчит мой телефон, молчит звонок у двери,
Я никого не жду… меня никто не ждет.
А на календаре, в который я не верю,
Как будто Рождество, как будто Новый Год.
Мне чудится метель, мороз и снег упругий,
И город на Двине, и город на Неве,
Но это Рождество без снега и без вьюги,
А только лишь туман, как в пьяной голове.
 
 
Храпя, летит рысак в коричневой попоне,
Швыряя комья снега на бегу,
И женское лицо в пленительном поклоне…
Но это все мираж. Лишь елка на балконе,
Которую теперь я больше не зажгу.
 

 
Как странно, что уйду я навсегда,
И ты вослед, как облако, растаешь,
И что тебе писали – никогда
Ты не услышишь и не прочитаешь…
 
 
Что ты была, любимая, проста,
И мне казалась образом России —
И не сбылась, как лучшая мечта —
Прочтут и не почувствуют другие!
 

 
В забытом пятьдесят шестом году,
В жару,
в бреду,
В больнице, что дворцом была когда-то,
Не думал я: живу иль не живу;
Вокруг шуршали белые халаты,
Я принимал за неба синеву
Голубоватый потолок палаты.
А за окном
в саду
Осенний ветер гнул деревьев ветки,
И сыпались каштаны на траву,
Где нимфенбургские смеялись статуэтки
Танцовщица, и Шут, и Птицелов —
Создания причуды королевской…
В обрывках мыслей и в осколках снов
Мне чудился полузабытый Невский,
Что по нему по-прежнему иду,
Опять влюблен,
опять чего-то жду…
…………………………………………..
 
 
Вот так бы и вернуться в Петербург
Веселым, беззаботным сумасбродом,
Уснуть, вздохнув столицей пред уходом.
Но… заставлял меня дышать хирург
Увы, не петербургским кислородом.
 

 
Сердце, вечно ты в тревоге
Неизвестно от чего,
Все теряешь по дороге,
Не находишь ничего.
Любишь ты, во что-то веришь,
Что-то взвешиваешь, меришь,
И не знаешь одного,
Что бессмертно, непреложно,
То, во что поверить можно, —
В человеческую глупость
И бессмыслицу всего.
Можешь биться иль не биться,
Сердце – вот твой вечный путь:
У колодца – не напиться,
У окошка не вздохнуть,
У реки – не окунуться,
Засыпая – не заснуть,
Просыпаясь – не проснуться…
Все же, бейся как-нибудь.
Ты – такая же труха,
Мировая чепуха!
 

 
Нет, меня давно не манит слава,
И любовь давно к себе не манит,
Не зовут далекие моря.
Слава – легковерна и лукава,
А любовь зажжется и обманет,
Море обрывает якоря.
Я не верю больше в узы дружбы,
Я не верю в родственные узы,
Не молюсь восходам и закатам,
В этом мире грубом и проклятом,
Даже свет обманчив и кровав,
Лгут глаза нам, губы, уши, книги,
Наши знанья давят, как вериги,
Даже сны – отрава из отрав.
 

 
Да, ты уйдешь, как эти кольца дыма
Из сигареты в медленном клубке,
Уйдешь спокойно и неумолимо,
Как и пришла – с душою налегке…
 
 
Ну что ж поделать, если мы с рассветом
Теряем все и не находим слов,
И остается, как всегда, поэтам
На утро пепел звуков и стихов.
 

1958

 
Такая ночь у каждого была:
Лежишь забывшись в грустной полудреме,
Вдруг стукнет дверь, и станет тихо в доме —
То наша юность из дому ушла.
 
 
Как будто бы тебя покинул кто-то,
А ты не долюбил и все не взял,
Осталась только ночь, тоскливая дрёмота,
А он уже давно уехал на вокзал.
 
 
И молча думаешь, о Господи, за что же
Такая мука суждена нам так:
Есть прошлое у нас и будущее тоже,
А настоящего нам не дано никак!
 

 
…Так приходит строка за строкой…
День погожий, веселый такой,
Он, как будто, звенит и смеется,
Почему же в душе отдается
Самой черной, проклятой тоской?
Кто бы снял ее нежной рукой?
Рук таких, да и душ, не бывает,
Потонули в больном и своем,
О твоем – забывают.
Ну, а дню наплевать – он смеется,
Над тобой, над рукой, над тоской,
Над твоей гробовою доской.
Это, видно, его не касается,
Кто и с кем расстается, встречается,
Погружается в вечный покой —
Да и там – тишины никакой.
Ты на кладбище сядь и послушай,
Как терзаются пленные души:
Тот еще не успел долюбить,
Кто про деньги не может забыть,
А иной – в преступлениях кается.
Ясный день надо всем издевается,
Может быть, даже сам над собой —
Он такой
Голубой!
И кому эта жизнь улыбается?
Где ж прославленный вечный покой?
Так приходит строка за строкой…
 

 
Лишь вчера похоронили Блока,
Расстреляли Гумилева. И
Время как-то сдвинулось, жестоко
Сжав ладони грубые свои.
 
 
Лишь вчера стучал по крыше, в двери,
Град двух войн – позора и побед, —
Лишь вчера о вдохновеньи в Йере,
Умирая, написал поэт.
 
 
Все года, событья стали ближе,
Воедино слив друзей, врагов…
Между Петербургом и Парижем
Расстоянье в несколько шагов.
 
 
Так последняя вместила строчка
Сумму горя, счастья, чепухи,
И торжественно закрыла точка,
Как глаза покойнику – стихи.
 

 
Ни тоски, ни грусти, ни обиды
На душе в Сочельник не таи…
Помнишь – был пушистый снег раскидан,
Мягкий, точно волосы твои.
 
 
Светят звезды, как на елке нашей,
Небо цвета синих глаз твоих,
Мир сегодня сказкою украшен,
Мир сегодня радостен и тих.
 
 
Кажется, что с детских лет с тобою
Не случилось в жизни ничего…
Сыплет елка мягко на пол хвою,
Тихо радуется Рождество.
 
 
Что ж, и мы порадуемся милой
Древней сказке в снежном серебре…
Я спою тебе, чтоб не грустила
Песенку о встрече в сентябре.
 

 
О Троице, о небе голубом,
О тех краях, где родились и жили…
Был Дом. Крестьянский он, иль барский дом,
Не все ль равно… ведь мы его любили!
 
 
А в комнатах – ну с чем его сравнить —
Березовый, чуть горьковатый, запах!
Ведь он со мной, он продолжает жить
Во всех моих мучительных этапах!
 
 
Вот почему для вас и для меня
Для всех – еще не потерявших слуха
Звучат так нежно эти оба дня —
День Троицы и День Святого Духа!
 
 
О Троице, о небе голубом…
Все выжгли, разбомбили, осквернили…
Был Дом. Крестьянский он иль барский дом —
Не все ль равно… Ведь мы его любили!
 

 
Так живет она виденьем утренним
В нашем мире, где во всем излом,
Вся согретая душевным, внутренним
Непередаваемым теплом.
 
 
Сохраняя на душе святынею
Вместе с недостатками отцов,
Их, ни в чем не гнувшуюся линию,
Чувств, поступков, мыслей, жестов, слов.
 
 
Нервную, в движеньях торопливую, —
Яхту, непослушную рулю,
Может быть, порой несправедливую,
Но прямую – я ее люблю!
 
 
Есть ровней, спокойней, терпеливее,
Разными людьми наполнен свет!
Есть, конечно, женщины красивее,
Но милее, я уверен – нет!
 

1959

 
Рождество, снега, вечерний свет,
Все, что мы любили с наших юных лет,
И огни от милых елочных свечей,
И тепло слегка приглушенных речей.
Мы тихи, как этот праздник тих,
Он не только лишь для нас живых,
И для тех всегда горят его огни,
Кто сидел средь нас в былые дни.
Много их, ушедших, много милых лиц,
Много в жизни перелистанных страниц,
Но когда горит декабрьская звезда,
Время возвращается тогда…
Посмотрите – вот они все тут,
В этот тихий миг они средь нас живут,
Говорят, смеются, как тогда,
Как в давно ушедшие года.
Только не надо холодного света,
Пусть будет елочным светом согрето
Это молчание, это мгновение
Милых ушедших теней появление…
Легкое пламя на елке колышется,
Тихая нежная музыка слышится,
Вот они милые, нас навестили,
Все нам прощают, как мы их простили…
Рождества, снега, вечерний свет,
Все, что мы любили с наших юных лет,
Тихий сумрак, грустно и светло,
Догорела елка. Все ушло.
Ушло… ушло.
 

 
Я люблю ваше легкое имя,
Как над озером чайки полет…
От него в холодеющем дыме
Мне забытый наш север поет.
Я не верю, что призрачным тюлем
Веет грусть над ее головой.
Ваши волосы пахнут июлем,
Солнцем, рожью, цветами, травой.
И поют и звенят васильками,
Открывая мне в солнце окно,
И не хочется трогать руками
То, что солнцем и полем дано.
Это имя, как шорох ресницы,
Как цветы, сберегаю в тиши
Перевернутой жизнью страницы,
Самой нежной страницы души.
 

1959

Стихи, частью напечатанные в различных газетах и журналах, или хранившиеся в архиве поэта, за период шестидесятых годов – до 1973 года

 
Я собираю колокольный звон,
Как чудаки и дети копят марки…
Мне видятся задумчивые арки,
Простая строгость стрельчатых икон.
 
 
И этот звон вневременных времен,
Все испытанья выдержавшей сварки —
Простых людей и королей подарки —
Не возмущают сводов вечный сон.
 
 
Сейчас, как и тогда, во время оно,
Без радио и без магнитофона
Они звенят – ушедшие века —
 
 
И им внимают тихие гробницы,
И люди, и кочующие птицы,
И все, еще живущее пока.
 

Латвии

 
Я не могу сегодня опьянеть…
Иванов вечер… Нет, уж ночь, простите…
Костер потух, а я могу сидеть,
Пить, говорить, не обрывая нити.
 
 
Мне жаль покинуть этот мир иной,
Что воскрешен сегодня всеми вами.
Все разошлись, и чокнется со мной
Прошедшее безмолвными словами.
 
 
Но не хочу упоминать о том,
Что все ушло, любимое, навеки,
Что завтра встану бледный, и с трудом,
Двойной в одном и том же человеке.
 
 
Смотри – уже виднеется рассвет,
Наверно день такой же будет жаркий…
Что ж, прошлое – за всех, кого уж нет,
Давай нальем последний раз по чарке!
 

 
Опять оно колдует и смеется,
Чему-то радуется Рождество,
Не думая о том, что не вернется
Ничто, нигде, никак, ни для кого…
 
 
И для меня и этих свечек пламя,
И этот снежный за окном сугроб —
Как те цветы, любимыми руками
Мне равнодушно брошенные в гроб!
 

Ирине Сабуровой

 
Почтовый ящик на воротах. Тихо
Шумит сирень под ласковым дождем…
А в ящике свила гнездо скворчиха,
И ждет птенцов… Мы никого не ждем.
 
 
Достроен дом. Сейчас он тихий, сонный,
И дождь, чтоб сад скорее расцветал…
Пожалуйста, напомни почтальону,
Чтоб больше писем в ящик не кидал.
 
 
Да, он теперь стал настоящим домом, —
Березки, елки, липа под окном…
Открыт он настежь всем друзьям, знакомым,
Они приходят. Только… мы не в нем.
 
 
Скворец поет тревожно на рассвете,
Ждет червяков, в гнезде нахохлясь, мать.
У почтальона тоже дома дети,
С улыбкою он будет в дверь стучать.
 
 
Приходят письма. И читать их буду,
В далекую чужую жизнь смотреть.
Да, письма будут, только не оттуда,
Откуда бы хотелось их иметь.
 
 
Ответим: о здоровье, о погоде,
О мелочах покоя и труда…
Лишь «ниоткуда» письма не приходят,
Как и нельзя ответить «в никуда».
 
 
Понятно все. Проходит время тихо,
И так же остановится оно…
В апрельский день нам принесла скворчиха
Последнее о радости письмо.
 

 
Мыслей и чувств – неуклонное таянье,
Быстрый поток, не уймешь, не прервешь, —
Пропасть, неверье, безумье, отчаянье —
Если бы сознанье, если бы раскаянье…
Но и раскаянье… явная ложь!
 

*

 
Я знаю – ничто в этом мире не ново,
И вот, на глазах точно будто короста.
Так лучше, чтоб вовсе не видеть земного,
Ненужного, дико-иного, смешного…
А что ж, наконец, тебе нужно такого?
Мне? Нет, ничего… разве, может быть, слова,
Другим непонятного, даже пустого,
Что сказано вдруг и правдиво и просто!
 

*

 
Черствеет хлеб, но он и черствый – пища,
И бедный за него благодарит.
Но в черством сердце ничего не сыщешь,
Оно ничем тебя не озарит.
И те, которым отдал до предела
Все то, что мог, и даже сверх того —
Когда у них душа окаменела,
И имени не вспомнят твоего.
 

 
У двери в сад я встретил вас опять.
Весна в цвету, как в григовской сюите.
Я вам сказал: «Хочу весь мир обнять»!
«Меня – вы отвечали – обнимите!»
 
 
Я не успел осмыслить этих слов,
Звучавших странно: в шутку и серьезно.
Но кверху – дробный топот каблучков,
Дверь хлопнула – и все затихло. Поздно!
 
 
Пусть вы не мир, а только лишь его
Неизмеримо малая частица,
Ведь можем мы, и не обняв всего
Чрез малое – к большому приластиться.
 
 
А мир с его холодной красотой,
Легко обнять за мраморные плечи.
Но вас, такой любимой и простой
Обнять не мог ни до, ни после встречи.
 

 
Ни нежности не жди, ни страсти,
Все это только мишура
Перед таким огромным счастьем,
Как отошедшее «вчера».
 
 
Но все же каждый верит в лепет
Невнятных слов и полуснов,
И лживый мир напрасно лепит
Из развалившихся кусков.
 

 
Вы розы любите… а розы скоро вянут…
Так хорошо распустятся сперва,
День постоят, а может быть и два,
И красотой недолгой вас обманут.
 
 
Но в этом мире, где ничто не вечно,
Не подражайте розам, и для нас
Останьтесь милой, молодой, сердечной,
Очаровательной, какой мы любим вас!
 

1960

 
И этот вечер взят судьбою,
И оборвался, словно нить,
Но даже без тебя, с тобою
Я долго буду говорить…
 
 
И мне не словом и не взглядом —
Душой ответит твой астрал
На то, что я, с тобою рядом,
Хотел сказать – и не сказал.
 

 
Чем больше встреч – тем ближе и дороже
Вы для меня становитесь, мой друг,
И как ценю я – как ценю, о Боже!
Пожатье ваших нежных, милых рук.
 
 
И все, за что душа моя боролась,
Что я любил, что я вложил в рассказ
Все перешло вот в этот милый голос,
В сиянье этих ваших русских глаз!
 

 
Все сказано о чувствах. Целый ворох
Пустых, красивых слов о нем, о ней,
Но есть слова, чуть слышные, как шорох
Неуловимых, невозвратных дней.
 
 
И чувство есть, беззвучное, глубоко
Запрятанное, тайное, цветет…
Все ждет оно назначенного срока,
А этот срок, быть может, не придет?
 
 
Пусть не приходит то, о чем мечталось,
Пусть никогда не наступает срок,
Но от подуманного навсегда осталось
Что не сказалось, что не написалось,
Иль написалось… только между строк.
 

 
Посмотрела, как через стекло,
Где виднеется улица белая…
И тепло моментально ушло,
Холодея, в окно запотелое.
 
 
И бессильно поникли слова,
А казались исполнены силою,
Значит… жизнь неправа, нежива,
Как цветы, как трава над могилою?
 
 
И невольно холодная дрожь
От мечтаний, не ставших поступками…
Для чего Ты, Господь, создаешь
Всех чужих-дорогих однолюбками?
 

 
Как хорошо, что вновь весна цветет,
В моей больной и непутевой жизни.
Что мой закат благословил Господь,
И снег волос весенний дождик взбрызнет…
И это все… Весна опять в цвету,
Быть может, для того мне солнце светит,
Что я люблю единственную ту,
Которая на это не ответит.
 

 
Как дважды два – всегда четыре,
В трех соснах заблудились все мы.
И как избиты эти темы
И как позорно повторимы.
 

 
А все-таки… нет, нет… довольно лгать
И самому себе, друзьям, всем людям.
Ты слишком долго мог воображать,
Чего-то ждать, надеяться… забудем.
Забудем все. Как хорошо забыть,
 
 
Что было детство, молодость и зрелость,
И что осталась лишь окаменелость
Ума, души, любви и мысли смелость,
Что больше ничего не может быть!
 

 
А снега нет, как мы не ожидали
На католическое Рождество…
Настало наше… но синеют дали,
Ночной мороз… и больше ничего.
 
 
Ну что ж, смотрите синими глазами
На эту непонятную страну,
Примите сердцем, волей и слезами
Простую истину одну.
 
 
Что каждый год, пусть будет он и светел
По-своему, для каждого из нас,
Но он прошел, его ты не заметил,
Как пять секунд, как полчаса, как час.
 
 
Что ж остается, что сегодня ценно?
Вот эта вдруг упавшая слеза,
Грустящая над тем, что все мгновенно,
И ваши синие глаза.
 

 
Возникает еле ощутимо, —
Неизвестно – горечь, радость, грусть?
О любимом или нелюбимом,
Найденном, потерянном – и пусть —
 
 
Это что-то вроде лихорадки,
Льется в буквы – почерк крив и кос,
На листке, что вырван из тетрадки,
На песке, на пачке папирос…
 
 
А потом… сомненье и усталость —
Ты ли в этих строчках на листе?
Так и Блок отметил: «Написалось» —
О Двенадцати и о Христе!
 

 
Вы родились в северном краю —
Места, лучше Севера – не знаю.
Я, на вас смотря, припоминаю
Родину далекую мою…
 
 
Посмотрел в глаза и с той поры
Я не знаю, что со мной такое,
Точно будто озеро Чудское
Разлилось до горной Ангары.
 
 
Не случайно время повторило
Эту свежесть юношеских лет,
Этот мягкий отраженный свет,
Эту нежность ко всему, что было…
 
 
Ароматы луговой травы —
Помните, как пахнет русский клевер?
На закате я пришел на север,
Потому что Север – это вы!
 

 
Медлительные, грузные голландцы,
Художеств и ремесел мастера,
Учившие великого Петра
В любой норд-ост шутя взбегать на шканцы,
Не о тебе – минувшая пора,
И не о том, что смотрят иностранцы,
Толпясь в музеях с раннего утра,
 
 
Не верфи Саардама, не музеи,
Нет, и не вы, искусства ротозеи —
Энтузиазм, что вписан в каталог,
Меня б сегодня вдохновить не мог.
 
 
Но, о великих ценностях не споря,
Хочу сказать о щедрости Земли —
О розах, что в Голландии взошли
На почве, отвоеванной у моря.