Текст книги "Стихи"

Автор книги: Александр Перфильев

 
Вечер трав томительной истомой
Постучался в памяти окно.
Мы знакомы или не знакомы,
Встретились сейчас или давно?
 
 
Но об этом думать я не буду,
Хорошо не думать ни о чем.
Ты, подобно маленькому чуду,
Расцвела в сознании моем.
 
 
Завтра будешь снова настоящей,
Будничной, такой же, как и все,
Но сегодня ты – цветок дрожащий,
Что сверкает на твоей косе.
 
 
Ты меня волнуешь в этот летний,
В этот ясный, теплый вечер трав…
Завтра, может быть, начнутся сплетни,
Мы уйдем, друг друга потеряв…
 
 
Будут будни сумрачны и грубы,
Ты поплачешь, я опять смолчу.
Но сейчас… скорей дай мне губы…
Будь со мною… я тебя хочу!
 

 
Весна не рдеет златокудро,
Лишь осень в золоте всегда.
Так сердце не бывает мудро,
Так ум не греет никогда.
 
 
Но нет тоскливее горений,
Тревожней дня, больнее сна,
Когда для ткани предвесенней
Канва осенняя дана.
 
 
Тогда ничто не златокудро,
Ничто не в силах зеленеть…
Жаль сердцу, что оно не мудро,
Уму, что он не в силах греть.
 

 
Вот еще миновала ступень:
С нашей жизни мы сходим, как с башни:
Жаль тебя мне, сегодняшний день —
Ты не будешь таким, как вчерашний…
 
 
Так мы сходим, как будто шутя,
Постепенно душой холодея —
Ни о ком, ни о чем не грустя,
Никого, ничего не жалея…
 
 
Так и надо… а может быть, нет.
В мутной бренности жизненных странствий
Это все – колебанья планет
В бесконечном воздушном пространстве.
 

 
Всем дана эта тихая пристань —
Те ее называют семьей,
Сладко думать, что вечером мглистым
Кто-то близкий вздыхает с тобой…
 
 
А иные в смиренном постриге
Скорбный дух отдают Купине…
Есть открывшие истину в книге,
Есть нашедшие правду в вине…
 
 
Но у каждого час откровенья,
Всплеск души, очарованный миг —
У того, кто возносит моленья,
У того, кто к стакану приник…
 
 
И в положенный час семьянину
Ты даруешь свою благодать…
Только мне, недостойному сыну
Ни к каким берегам не пристать…
 

Г.Д. Гребенщикову

 
Высоко, далеко до Алтая;
В горных кручах дорога трудна.
А вверху – благодать снеговая:
Вышина, ширина, тишина.
 
 
В целомудрии этого снега,
В этом небе – всех в мире синей
Утомленное время с разбега
Гасит вспышки нерадостных дней.
 
 
Добежит и замрет на пороге
От слепящей его белизны,
Омывая спаленные ноги
Несравненной водой тишины.
 

 
Печальная ладья усталых муз,
Бегущая от бодрых восклицаний
По горестному руслу отрицаний
И я к тебе раздумьями влекусь.
 
 
Но, увлекаемый, не отрекусь
От высей гор и тихих звезд мерцаний,
Откуда мир достоин созерцаний,
Освобожденный от ненужных уз.
 
 
И вечный раб земного притяженья,
В час горечи, тоски и униженья
Я забывать не должен никогда,
 
 
Что горечь лишь подчеркивает сладость,
И грусть дана, чтоб ярче видеть радость,
И слово «нет» для утвержденья «да».
 

 
Проводи меня, сыграй расстанную,
На прощанье песней душу тронь.
Пусть как прежде, грустью несказанною
Запоет гармонь.
 
 
Под рукой твоей запляшут клапаны
В переливах нежных и лихих.
Отчего глаза твои заплаканы,
А мои – сухи?
 
 
Что ж тоскуешь, жизнь свою нескладную
На кусочки мелкие дробя?
Может быть, гармонь твою трехрядную
Я люблю сильнее, чем тебя!
 

Моему другу – жене

 
Отошли сирень, жасмин и снова
Источают липы душный мед…
Я опять их запахом взволнован,
Неуклонно, с детства, каждый год.
 
 
Каплет мед в осиротелый улей
Ничему не верящей души.
Так со мною каждый год в июле,
Все равно – в столице, иль в глуши.
 
 
Очевидно, нужно для чего-то
Чтоб копился летом этот мед.
Может быть, наполненные соты
В самом деле кто-нибудь найдет.
 
 
Как взволнован будет этот путник;
Сердце – соты, мед души – Глагол.
Этот мед струится не для трутней…
Он струится для рабочих пчел.
 

 
Бормочешь ты в кроватке: да-да-да,
А узелочек сна еще завязан.
Нетающие детские года,
Ваш чистый сон не может быть рассказан.
 
 
А мы живем и ждем, и видим сны,
Которые печальней всякой яви,
А те из них, что радостью даны,
Мы никому рассказывать не вправе.
 
 
И стоя у потухшего жилья,
Как лишний и враждебный соглядатай,
Лишь сыну моему поверю я,
Как голосу живого бытия,
Еще не омраченному утратой.
 

 
Простая жизнь, как черствый ломоть хлеба,
Как запах клевера, как сена рыхлый стог.
Над нами русское скупое небо,
И грусть полей, и глинозем дорог.
 
 
Трясет на кочках старая телега,
В ней проволокой скрученная ось…
Пускай трясет и дребезжит от бега,
До хутора дотащимся, небось.
 
 
Трюх-трюх – рысит усталая кобыла,
С рожденья не видавшая скребка…
Все это так столетиями было,
Все это так привычно, как тоска.
 
 
Пусть черств наш хлеб и жребий скуп и черен,
Не сгинет Русь, ее спасут, небось,
Телеги старой проржавевший шкворень,
Да проволокой скрученная ось.
 

Стихотворения, частью напечатанные в различных газетах и журналах, хранившиеся в архиве поэта, за сороковые годы:

Аишеньке

 
Мерцанье свечек, нежный запах хвои
Струящийся, как ладан панихид…
Я в этот вечер быть не мог с тобою,
Душа моя с покойной говорит.
 
 
Я чувствую – она в окно стучится,
Уставшая любить и жить, и петь,
Печальная, подстреленная птица,
Которую я не хотел согреть.
 
 
И ты грустна в рождественские эти
Усталые, пустые вечера,
И ты хоронишь многое на свете,
И отдаешь «сегодня» за «вчера»…
 
 
Но и сегодня скоро прошлым станет
И будет грусть еще больней опять!
Ведь сердце никогда не перестанет
За прошлое «сегодня» отдавать.
 
 
И я уйду, навек простясь с тобою,
И ты уйдешь из скучных этих дней,
Останется лишь небо голубое,
Мерцанье свечек, мягкий запах хвои
И счастье тусклое чужих для нас людей.
 
 
Что ж пожелать тебе, моя родная?
С улыбкой грустною ты повторишь: «ну, что?»
Пускай печаль рождественская, тая,
Как все на свете, отойдет в ничто…
 
 
Все, все проходит – радость и страданья,
И никому ничем нельзя помочь…
Пусть будут так нежны воспоминанья,
Как наша грусть в рождественскую ночь.
 

Другу моему Иринке

 
Года идут… и мы не молодеем,
Белеет ранний пепел на висках.
Но старят нас не годы, а тоска,
Которую забыть мы не умеем.
 
 
В прошедшее глядя издалека,
Мы иногда душою просветлеем,
О чем то вспомним, нежно пожалеем,
А жизнь идет, как мутная река.
 
 
В ней все сольется – радости, страданья,
Обломки счастья – глиняного зданья,
Скатившиеся с горных берегов,
 
 
И в бледном свете нового свиданья
Целуем в губы мы воспоминанья,
И обнимаем первую любовь…
 

19 марта 1942 г.

 
Ты грустная… и я грущу с тобою,
Не пьется нам, забвенья нет в вине,
Все то, что раньше было голубое,
Вдруг стало серым, как песок на дне.
 
 
Не спится нам. Ты дышишь беспокойно,
Нет отдыха, нет молодости, грез.
Я думаю о том, что недостойно
Прошел по жизни до седых волос.
 
 
Мы мучаемся оба. Дай нам, Боже,
Себя вином напрасно не губя,
Забыть: тебе – того, кто всех дороже,
А мне – о том, что я люблю тебя.
 

1943

 
Безмолвные синие дали,
Луна, как цветок ледяной.
Любили, о счастье гадали
Мильоны под этой луной.
 
 
И лет проносились мильоны.
Еще пронесутся, и что ж —
Как прежде, она на влюбленных
Струит серебристую ложь…
 
 
О друг мой, ее не отринем,
Поверим в нее для того,
Чтоб в этом безмолвии синем
Не думать, что нет ничего.
 

1943

 
Опрокинутое небо глаз,
Тонких рук сплетенное кольцо,
И опять, как миллионы раз,
Страстью искаженное лицо.
 
 
Это вечность на меня глядит,
Прошлое сжимает горло мне,
С вечностью я поцелуем слит
При холодной ледяной луне.
 
 
О, как холодно душе сейчас
Прозревая гнет былых неволь
В опрокинутое небо глаз
Уронить земных желаний боль.
 

1943

 
Сегодня какой-то странный,
Грозой растрепанный день,
И осени желтые раны
Сочатся с деревьев везде.
 
 
Мне день этот очень близок,
И как то по старому нов,
В нем нежность твоих записок,
И наших прогулок и слов.
 
 
Подумай… в такой же самый
Всклокоченный день октября
В квадрате оконной рамы
Вставала для нас заря.
 
 
Искусство нетрудное очень —
Любовью два сердца зажечь,
Труднее от червоточин
Созревшее чувство сберечь.
 
 
Но быстро по грязи и пыли
Бежит путей колея…
И чувства не сохранили
Ни осень, ни ты, ни я.
 
 
И глядя на небо пустое
В осенний растрепанный день
Я понял, что счастья не стоит
Искать никогда и нигде.
 

1945

 
О небывшем счастье,
       непришедшей славе,
О мечте, просящей
       уголка души,
Разложи, гадалка,
       все четыре масти,
Жизни настоящей
       горечь потуши.
Исписали люди
       ворохи бумаги,
Думали, мечтали
       тысячами лет,
Чтобы умирая,
       как и все бродяги,
Из ушедшей дали
       вспомнить только «нет»…
Разложи, гадалка,
       все четыре масти,
Пусть смеются карты
       посреди стола:
Над небывшей славой,
       обманувшим счастьем,
Над мечтой, просящей
       в пустоте угла.
 

1945

 
Я полюбил молчанья высший дар,
И им бросаю вызов многолюдью,
И жадно пью отравленною грудью
Немого одиночества нектар.
 
 
Дождем войны омыло позолоту
С ненужных чувств и надоевших слов…
Моей души болотную дремоту
Я не волную веслами стихов.
 
 
И капли, серебря окрашенную лопасть
Блестят лишь миг… но снова взмах руки —
И вот они стекают снова в пропасть —
Смешные и пустые пузырьки.
 
 
Кричите все, кто не устал кричать,
Что наступает эра золотая —
Я чувствую – как хорошо молчать,
Не веря, не любя, не мысля – не мечтая.
 

1945

 
Люблю сбирать сухую жатву грусти,
Накошенную спелым октябрем,
И вспоминать об отошедшем чувстве,
И обо всем, что в жизни мы берем.
 
 
Когда седеют волосы и дымкой,
Как катарактою, подернут взгляд,
Какой таинственною невидимкой
Бывает то, о чем не говорят.
……………………………………
 
 
Балтийское серое море,
В оборванных тучах закат.
 
 
Кусочки игрушечных взгорий,
Одетые в блеклый наряд.
 
 
И сосны, подобно варягам,
В сырую осеннюю хмурь,
Идущие медленным шагом
К ладьям налетающих бурь…
 
 
А выше (Но нужно ли выше,
И важно ли это теперь?)
Домишко под толевой крышей,
И эта скрипучая дверь.
 
 
От комнат не веянье скуки,
А вкрадчивый женский уют,
Который лишь женские руки
Для близких людей создают.
 
 
Не так, с холостяцкою спешкой,
А с нежностью, свойственной им,
Хотя мы об этом с усмешкой
За рюмкой вина говорим.
 
 
Под окнами сосны и клены,
А дальше за ними скамья.
На ней, у ограды зеленой
Часами просиживал я,
 
 
Читая… Но что мне до книги,
И строки вплывали в ничто…
Я видел лишь… поезд из Риги
И женщину в синем пальто.
 
 
Я был и не стар, и не молод,
И ей уже осень сродни,
Но лет наступающий холод
Не страшен нам был в эти дни.
 
 
У нас полувзрослые дети,
И каждый свой угол нашел,
Но кто из живущих на свете
И в позднюю осень не цвел?
 
 
Особенно, если над морем
В оборванных тучах закат,
И сосны с песчаных предгорий
На серые воды глядят,
 
 
И ждут, не пора ли спускаться
В сырую осеннюю хмурь,
Чтоб в прошлое снова умчаться
В ладьях налетающих бурь.
 
 
И вот уже ноги заносят,
Пытаясь волну подстеречь…
А грустная женщина просит
От бури ее уберечь.
 
 
Мечтаний далекие миги,
О вас не узнает никто…
Про поезд, пришедший из Риги
И женщину в синем пальто.
 
 
Мы оба как будто моложе,
Я с нею по саду иду…
Как волосы эти похожи
На раннюю осень в саду…
 
 
Мечте головы не отрубишь,
Пусть в душу вползает, скользя,
Когда настоящее любишь,
О будущем думать нельзя.
………………………………..
 
 
Те годы катились с размаху
В какую то серую жуть.
И люди не смели без страха
Друг другу в глаза заглянуть.
 
 
Мы жили до этого мирно
В спокойной и тихой стране,
Не строили замков эфирных,
Но сытыми были вполне.
 
 
А впрочем, не в сытости дело,
Не хлебом лишь жив человек.
Жизнь радостью как то звенела,
И был в ней простор и разбег.
…………………………………..
 
 
А будущее зло,
а будущее мстило,
Наметило оно
судьбе другой узор…
И новой осенью
меня позолотило,
И новых глаз
я встретил новый взор…
…………………………….
 
 
Казалось и мне временами,
Что ты в меня входишь, как сон,
Но тихо легла между нами
Тень более близких имен…
 
 
Теперь эта осень не нам уж
Прозрачною грустью шуршит…
Твой образ, далекая Тамушь
Храню я в киоте души.
…………………………………
 
 
Останутся сказкой недавней
Как только что замерший звук —
Окошко с приспущенной ставней,
У дома нескошенный луг —
И в рамке шезлонга цветного
Мне память продлит до конца
Сиянье такого родного,
Давно дорогого лица.
…………………………………….
 
 
А потом … потом с вышины,
из осеннего небесного сада
Стареющий – грустный Бог
бросит желтые листья
на пустые земные пути…
Мир мой – огромный и маленький…
не надо… не надо…
Мир облетевших душ…
глупое счастье… прости!
 

1945

 
И все проходит мимо… мимо.
И вот уже – седая прядь.
И больше не о чем мечтать.
И негде силы больше взять —
Мой драгоценный, мой любимый.
 
 
У камелька, у огонька
Зовем мы жизнь издалека,
Что скрылась за седьмой печатью.
У камелька, у огонька
Так холодна твоя рука
И так безжизненно пожатье.
 
 
Лист за листом и день за днем
Срывает ветер за окном
Разбойный и неутомимый…
С тобой мы тоже, как листы —
Сухи, ненужны, – я и ты,
Мой драгоценный, мой любимый.
 

1945

 
Я родился – где северные ветры,
Морозы, бури и снега,
Где, презирая ваши километры,
Царит тысячеверстная тайга.
 
 
Там люди, прямодушные, как дети,
С холодным сердцем, кровью и умом,
Но я тебя вдали от дома встретил —
И больше нет дороги в дом.
 
 
Ты понимаешь, маленькая, где-то
Есть дом, есть жизнь, есть травы и цветы,
Есть все, чем прежде жизнь была согрета,
Есть Родина… но это ведь… не ты.
 
 
Нет, нет – не ты… И я с холодной кровью,
С душою, обреченной сентябрю,
Перед твоею вскинутою бровью
Лесным пожаром целый год горю.
 
 
Снопы лучей на снежную равнину,
Сиянье глаз вглубь сердца моего.
Я не умею жить наполовину,
Я знаю только: все иль ничего.
 
 
Я, может быть, сгорю совсем бесплодно,
Последних песен не успев пропеть,
Но разве можно быть с тобой холодным,
С тобою разве можно не гореть?
 
 
Я дым люблю, костры в лесу и степи,
И снега хруст, природы каждый звук,
Но все отдам за ласковые цепи
Чудесных маленьких, твоих горячих рук.
 
 
Ты вся поешь. Лицом и этой бровью,
Всем телом трепетным. Ты сказка наяву…
Пусть это люди назовут любовью —
Я это песней жизни назову.
 

 
О любви – слова не говорят,
Иногда мешает их звучанье,
Лучше слов нам говорит молчанье,
И глаза, которые горят!
 
 
Только не у каждого есть взгляда
Искренность, подобная словам…
Каждый должен догадаться сам,
А не догадается – не надо!
 

 
В первый раз мне не нравится осень,
Опостылела тихая грусть,
В первый раз я заботу забросил
И осеннего ветра боюсь…
 
 
Точно будто всей жизни обиды,
Что стряслись над моей головой,
Как больные слова панихиды
Ветер сыплет осенней листвой…
 
 
И когда он все листья размечет
Я из комнаты вниз не сойду
Дожидаться томительной встречи
В опустевшем осеннем саду.
 

1945

 
Привет тебе, дальняя Тамушь,
Как больно в сентябрьские дни
Подумать о том, что не нам уж
Не нам уж сияют они…
 
 
В большом и нерадостном свете,
Который мечту иссушил,
Я как то совсем не заметил
Красивой и чуткой души.
 
 
Другими страстями пылая,
Твои я запомнил черты,
Как будто и знать не желая,
Что это лишь внешняя ты.
 
 
Мне голос звучит хрипловатый,
И кажется… вот ты войдешь,
Ведь только лишь год… но утраты
И сотнями лет не сочтешь.
 
 
Тогда я не думал серьезно,
Что нам эта встреча нужна.
Все в жизни и рано, и поздно
Для всех и во все времена.
 

1945

 
День и ночь я давно перепутал,
Ветер голову мне закружил,
И тебя и меня он закутал
Разноцветною радугой лжи.
 
 
Да и имя, что даже в похмельи
Мне звучит, как священный псалом,
Предаю я на этой постели,
Пропиваю за этим столом…
 
 
Потому ли, что жизнь нелегка мне,
Голова тяжела и мутна,
Или в пьяной пророческой травме
Неизбежная правда видна, —
 
 
Но в глазах твоих – мутной трясине
Вижу я через годы вперед,
Как другая, любимая ныне
Равнодушно меня предает.
 

1945

 
Суровый гигант, у обрыва
Едва удержавший коня,
И северный ветер с залива,
И ночь – продолжение дня.
 
 
Столица на почве бесплодной,
Мираж на мильонах костей,
Ты призрак немой и холодный
В сиянии белых ночей.
 
 
В глаза твоей жизни небывшей,
Затоптанной в серый гранит
Царь-ангел в улыбке застывшей
С высокой колонны глядит.
 
 
Столица твой образ бесценен,
Но, в вихре враждебных начал
С монгольскими скулами Ленин
Твою красоту развенчал.
 
 
И смотрит чухонское небо,
Белесою ночью и днем,
Как бронзовый всадник от гнева
Низринулся в бездну с конем.
 

1946

 
Пусть ветер поет за окном —
Мы как-нибудь все же живем,
Смеемся, поем иногда,
Забыв, что уходят года.
Заботой себя не тревожь —
Все глупо, все пусто, все ложь…
Сегодня целуй одного,
А завтра забудешь его.
Пусть будет он близок и мил,
Но трудно любить средь могил…
И ветер колотит крылом
В пустой и разрушенный дом.
 

1946

Люшеньке

 
С тобой мне легче, потому что ты
Сама страдаешь и поешь при этом,
Мы оба терпкой грустью налиты,
Как пруд осенний, бледным лунным светом.
 
 
С тобой вдвоем – я все перетерплю,
Все позабуду, выпою, развею…
Не потому ль назвал тебя я – Лю,
Что полностью сказать: лю-блю – не смею?
 

1946

 
Всегда со мной в работе иль покое,
На улице иль в комнате моей,
Певучее и нежное такое,
Созвучие из солнечных лучей.
 
 
Всегда во мне, как огненное пламя,
Горящее бессменно день и ночь,
Поющее в моей душе стихами,
Зовущее все в жизни превозмочь
 
 
И в холоде, и в пламени, и в дыме
И в ясности, и в сумерках, во сне
Что может быть прекрасней и любимей,
Чем это гармоническое имя,
Поющее, живущее во мне.
 

 
Опять в окно заря
        и воздух полон хмеля,
Весенних запахов,
        тревожащих мой сон…
Я рву с календаря
        последний день апреля,
Как год назад в саду
        рвал первых роз бутон.
Так каждою весной
        мы окна открываем,
И, улыбаясь утренней заре,
Доверчиво,
        по детски, забываем,
О том, что все, увы,
        уходит в октябре.
 

 
Я не первый с тобой, не последний,
И не первая ты у меня,
В этой чувственной нашей обедне
Ночь закрыла сияние дня.
 
 
Оттолкни, оскорби, я не струшу,
Знаю я, мой мучительный друг,
То, что камни в усталую душу
Попадают из ласковых рук.
 

1946

 
Сегодня вечер ветреный и теплый.
Мы в этой комнате, от дыма голубой…
Как хорошо мне в этой жизни блеклой
Поговорить, любимая, с тобой…
 
 
Спит девочка, сложив ручонки,
Жизнь и ее успела обокрасть…
Давно ли ты сама была девчонкой,
Совсем не думая про боль и страсть…
 
 
Забылось все, давно потухло пламя,
И боли нет и страсти тоже нет.
Целую я холодными губами
Нет, не тебя, а детский твой портрет.
 

1946

 
А письма все короче и короче,
Все суше и неласковей слова…
Я скоро доживу до сжатых строчек:
«По-прежнему работаю, жива»…
 
 
Ты знаешь, мне и этого не надо,
Привык один смотреть я из окна,
Когда выходит осень за ограду,
Смертельною желтухою больна.
 
 
Там где-то бьются в сумасшедшем ритме
Чужие жизни в каменных мешках…
И тянется рука невольно к бритве,
А сердце ждет последнего прыжка.
 
 
Но толку нет в случайно вскрытой вене:
Живи, топись, стреляйся, прыгай, пей —
Ты ничего на свете не изменишь
Ни жизнью и ни гибелью твоей.
 
 
Мир не заметит, солнце не погаснет,
И пульс не остановится живой
Когда один какой-то череп хряснет
О выпуклые камни мостовой.
 

1946

 
Я был плохим. Да, ты права, не спорю,
Был хуже всех – отцов, мужей, людей.
Я не сочувствовал чужому горю
И не искал сочувствия нигде.
 
 
Я не старался с этой жизнью ладить,
И спорить с ней я тоже не хотел,
Писал не денег и не славы ради,
Писал тебе… Я просто жил и пел.
 
 
Я совершал ошибку за ошибкой,
Не различал ни в чем добра и зла,
Склоняясь только пред твоей улыбкой,
Пред отблеском обманного тепла.
 
 
Ни прошлое меня не волновало,
Ни будущее – что мне времена,
Когда заря над городом вставала
Из одного, из твоего окна.
 
 
Я знал, что жизнь встает с другим рассветом,
И все цветет от солнечных лучей,
Но для тебя я забывал об этом,
И для тебя я был всегда ничей.
 
 
И вот теперь, когда закрылся ставень,
И нечем жить, и улица темна,
Ты не имеешь права бросить камень
В того, кто пел у твоего окна.
 

1947

 
Здесь Тютчев жил, здесь он встречался с Гейне;
Взволнован величавой стариной
Я прохожу почти благоговейно
По улицам, разрушенным войной.
 
 
И, поднимаясь к призрачным вершинам,
Я забываю то, что жизнь не та,
Что мир отравлен кровью и бензином,
И в подземелье спряталась мечта.
 
 
Здесь по пути последних вдохновений
Меня водила нежная рука,
Здесь я был счастлив несколько мгновений,
За них судьбе готов отдать века!
 

1947

 
Когда стихает чувственная вьюга,
Где кровью холод прошлого согрет,
Закрыв глаза, ты вспоминаешь друга,
Которого с тобою больше нет.
 
 
Воспоминанья ничего не значут,
Но их ресницами закрыть нельзя.
Ведь все равно под ними плачут, плачут
Бессонные, бесслезные глаза.
 
 
Нет, не о друге… Что на свете дружба?
Не о чужой любви, ушедшей вдаль,
А лишь о том, что в жизни все не нужно,
Что этого ненужного не жаль.
 

1947

 
Это все неправда и неверно,
То, что ты со мной не заодно.
Я тебя люблю нелицемерно,
Просто, ясно, верно и давно.
 
 
Как бы ни бросали нас событья,
Разделяя мертвою стеной,
Ты ведь знаешь: должен приходить я
Отовсюду лишь к тебе одной.