Текст книги "Стихи"

Автор книги: Александр Перфильев

 
Я не знаю, что тебе сказать,
Если нас столкнет внезапный случай…
Старого мне повторять нельзя,
Новой лжи еще я не научен.
 
 
Да и прошлому наперекор
Захлестнется сердце новой злобой,
И совсем не хочется мне, чтобы
Прозвучала встреча, как укор.
 
 
Нет, уж лучше так, без всяких встреч,
Боль души заковывая в строчки,
Одиноко и спокойно жечь
Прошлого ненужные кусочки.
 

1947

 
Я знаю: лишь сумрачным тучам
Владеть неизбежной судьбой…
Я к жизни цыганской приучен,
Приучен к разлуке с тобой.
 
 
И в комнате – серой коробке
Бродячей моей нищеты
Твой голос и грустный и робкий
Звучит средь ночной пустоты.
 
 
Как будто в покинутом зале,
Где кончился киносеанс,
И жизнь, и любовь отзвучали,
Как пошлый цыганский романс.
 

1947

 
Мой голос останется с вами,
Простыми словами споет —
Был с вами, любил вас, и вами
Все, что написал он – живет.
 
 
Пусть то, что скажу – безрассудно,
Но только не скажешь ясней:
Быть первой любовью – нетрудно,
Последней – гораздо трудней!
 

 
Я вновь отравлен шумом городским,
В котором ты – как тихая лампада.
И сердце разорвалось на куски
От прошлого, которого не надо.
 
 
Нет, я не святотатец, и храню
Воспоминанья с нежностью и мукой.
Но не зажечься прежнему огню,
Потушенному длительной разлукой.
 
 
Ты спрашиваешь: почему молчу?
Я болен прошлым, и изнемогая
Забыть в уединении хочу
Мучительное слово: дорогая…
 
 
Оно звучит чем дальше – тем печальней,
И только лишь входя в последний дом,
Пойму, произнеся его с трудом,
Что ты была одна в дороге дальней
Звездою путеводной и крестом…
 

1947

Люшеньке

 
Опять они, сквозь городские хрипы,
Сквозь дым и вонь и въедливую гарь
Благоухают, расцветая, липы, —
Ты помнишь их, любимая, как встарь.
 
 
Они бросают желтые браслеты
На мостовую, грея боль камней…
Мы тоже были в эти дни согреты
Последней радостью шатающихся дней.
 
 
Опять они в своем чудесном цвете
Совсем, как там, благоухают вновь,
Но – понимаешь – были те – не эти,
Как и не та к тебе моя любовь…
 
 
А может быть я вспоминать не вправе
Ни лип, ни счастья… знаешь… ничего…
Я тоже там любовь мою оставил
Под липами у дома твоего.
 

1947

 
Я жизнь свою прожил
Ненужно и бледно,
И вот, когда время
Пришло умирать,
 
 
Блеснула ты мне
Красотою победной,
И хочется жизнь мою
Снова начать…
 
 
И в сердце запели
Победные трубы,
Я молод и с плеч своих
Годы свалю.
 
 
И кажется мне,
Что любимые губы
Так тихо и нежно
Мне скажут: «люблю»…
 
 
Увы, понапрасну
Я снова взволнован.
И годы смеются
В ночной тишине…
 
 
Как больно, как горько,
Что нежное слово
Ты скажешь другому,
Но… только не мне.
 

1947

 
Как хорошо, что осень золотая
Тебя в мой дом печальный привела:
Что жизнь моя, убогая, простая
От встречи, как от Солнца, расцвела.
 
 
Как хорошо, что сбросив страх пред чувством
Я пересилил самого себя,
Что бесконечной нежностью и грустью
Стихи мои запели для тебя.
 
 
Как хорошо, что осень жизни этой
Я, уходя навек, благословлю,
Что я умру, теплом твоим согретый,
Как хорошо, что я тебя люблю.
 

1947

Посвящается Тамушь

 
Вы ждали меня, золотая и нежная,
Скрывая, что тихо любили меня.
Но я не заметил, цепляясь за прежнее,
Ни вас, ни любви, ни прощального дня.
 
 
Потом я уехал с другою любимою,
Не зная, что будет, не зная, куда,
И ночи дождливые в памяти вымыли
Последнее счастье еще без следа.
 
 
Три года прошло, в бесконечное кануло,
В чужие снега, на чужое крыльцо,
И вот на меня из прошедшего глянуло
Чудесное, милое – ваше лицо.
 
 
Я знаю, вы многого больше не помните,
Но в долгие ночи, тоскуя, как я,
В холодной, пустой, опостылевшей комнате
Не веря рассудку – вы снова моя.
 

19 октября 1947. Мюльдорф.

Ночь. Тоска. Одиночество.

 
Это так безжалостно и просто —
Так, что даже не понять уму —
Корчиться, как от огня береста,
От любви, ненужной никому…
 

 
Жить стало очень плохо, —
Проклятая эпоха…
Как будто обеднел весь Божий свет…
Скучают унтерменши,
Гешефтов стало меньше,
И бедствуют – художник и поэт.
Не пейте, не курите,
Попробуйте… творите,
Когда повсюду слышишь только «нет»,
Башка совсем распухла,
Мысль творчества потухла,
Не сядешь ты за стол без сигарет.
Хоть я не верю чуду,
Но унывать не буду,
Подумать лишь и выход вновь найден.
А почему бы срочно,
Как будто не нарочно,
Не съездить мне к одной из бывших жен?
Там притвориться Ленским,
А с бедным сердцем женским
И в двадцать лет и в сорок лет с хвостом
Поладить я сумею,
Но только надо с нею
Поговорить об этом и о том…
Ну там, обнять немножко,
Сказать: «какая ножка,
Ты молодеешь прямо на глазах!»
(И у друзей старинных
Без предисловий длинных
Не может быть и речи о деньгах …)
«Еще забыл сказать я,
А где же это платье,
Ну, помнишь то, в котором я… и ты?
Как? Разве разорвалось?
Как больно сердце сжалось,
На нем такие чудные цветы!»
«Цветы?! Ты спутал, милый,
Оно в полоску было!»
Ах, чорт бы вас побрал со всем тряпьем!
«Полоска или клетка
Совсем неважно, детка,
А важно то, что были мы вдвоем»…
(Вот вывернулся ловко)
Она кивнет головкой,
Что выкрашена сорок восемь раз,
В глазах зажгутся свечи,
Как в тот осенний вечер,
Когда я в своей глупости завяз…
Поверил в эти глазки
И в радужные краски
Не отличив от масла акварель:
Мужское легковерье
Не различает перья,
Как это было раньше, так теперь!
Я все же продолжаю,
Хотя отлично знаю,
Что номер стал с годами все трудней:
Ни нежные моменты,
Ни лесть, ни комплименты
Не выдержат отравы наших дней.
«Ты разошлась со мною,
Я, может быть, не стою
Твоих великодушных синих глаз.
Не стою ножек этих
(А номер сорок третий!)
Но все же вспоминал о них не раз…
И средь осенней стужи
Подумай ты о муже…
Нет… я не говорю – вернись опять!
Вернуться – это сложно,
И даже невозможно,
Зато ведь можно друга поддержать…
Дай мне на грудь склониться,
Забыться и напиться,
Нет, я не пью, как года три назад…
Я проще стал, скромнее,
И кажется, вернее, —
Об этом мне другие говорят…»
«Другие?! Да, я знаю,
А потому считаю,
Что твой приезд совсем напрасный труд.
Ты можешь не стараться,
Твой поезд в восемь двадцать,
А до вокзала ходу пять минут…
Садись скорей за ужин…
Ты, кажется, простужен?
Я дам тебе не водки – аспирин…
Оденься потеплее,
Закутай шарфом шею…»
………………………………
 
 
И вот опять в вагоне я один.
Нет, я не злюсь, конечно,
Любовь недолговечна,
Финалом я ничуть не поражен…
Жить стало просто плохо —
Проклятая эпоха
Эпоха бывших дел и бывших жен!
 

1947

 
Ветер гонит кучу листьев блеклых,
Ночь к рассвету тащится с трудом.
И стучит, стучит в чужие стекла
Счастье, потерявшее свой дом.
 
 
Это ты споткнулось у порога,
Голову подняв на этажи,
Что влечет тебя, где так убого,
Что влечет тебя туда, скажи?
 
 
Или может быть, в грязи и пыли
В тишине запущенных мансард,
Сохранилось то, что мы забыли,
Юности нетронутый азарт?
 
 
Нет. Уже давно засохли кисти,
Все мольберты сожжены в печи.
Клены сыпят неживые листья
На разбитой жизни кирпичи.
 
 
Все сорвалось, соскочило с петель,
Нету рам на сгнивших косяках.
Что же ты глядишь на дыры эти,
Что ты ищешь в этих чердаках?
 
 
Разобьешься обо все пороги,
И уйдешь в пустое никуда…
Счастье! Нам с тобой не по дороге,
Мы тебя не знали никогда.
 

1948

 
Раньше был всегда веселым,
Жизнь свою, как песню, пропел.
По чужим и по нашим селам
Проходил, беззаботен и смел.
 
 
Где же вы, веселье и сила?
Стал покорным, как раньше был груб.
Это ты мне глаза погасила,
И согнала улыбку с губ.
 
 
Лишь теперь мне понятно впервые:
Оттого мое сердце в крови,
Что всю жизнь не склонял головы я
Ни от пули, и ни от любви!
 

 
Моя история: она длинна, —
Я постараюсь изложить короче —
Пятьсот страниц – былые времена
Не стоят трех кровавых наших строчек.
Из Праги вы уехали… И я
Уехал… только в сторону другую.
Казалось мне, что там моя семья,
Там женщину я бросил дорогую.
Я искренно хотел тогда спасти
Ее, а с нею тень иллюзий…
Но где там – можно ль было увезти
Пятьсот пудов, как приложенье к музе!
Я никогда не видел до сих пор
(А прожил я уже полвека)
Чтобы ночной горшок и прочий сор
Мог быть дороже жизни человека.
И я уехал, только не туда,
Где можно было выждать передрягу,
Тоска и боль не в эти города,
А привели меня обратно в Прагу.
Приехал я туда, как неживой,
Без всякой цели, смысла и дороги,
В последний раз пройтись по мостовой,
Где только что ходили твои ноги.
Что я увидел? Внешне – тишь да гладь,
Но чехи, сволочи, уже жужжали.
Открыто трусили еще восстать,
Но двух солдат убили на вокзале.
Что ж делать мне? И грустно я пошел
Как встарь, святому Павлу поклониться,
Спросить полштоф, за наш усесться стол,
И, как и полагается, напиться…
 

 
Какою-то каплей вино мое отравлено,
К словам недоконченным точка приставлена,
Чем сердце болело, чем было встревожено
Все вычтено, сложено и перемножено.
Кем это исполнено, кем это велено,
Но все на какие-то клетки разделено,
И люди живые с живыми их лицами
Все стали крючками, значками, таблицами…
 

 
Я слушаю, как шепчет тишина,
И этот шепот в сердце отдается,
И кажется, что прошлое вернется
Из темноты закрытого окна.
 
 
Плывущая так медленно луна
Серебряною розой улыбнется,
Окно внезапно настежь распахнется,
И комната не будет так бедна…
 
 
В ней расцветут чудесные узоры,
Серебряный ковер уляжется в ногах,
И сердцем я почувствую, что скоро
 
 
Твой силуэт покажется в дверях,
Пройдет в окно, бесплотный в лунном свете,
И вслед за ним окно захлопнет ветер.
 

1948

 
По нашим комнатам гуляет ежик,
Еще он пахнет лесом и травой.
Он топает ступнями серых ножек,
Как в позабытых сказках домовой.
 
 
Он крохотный, но мудрый и колючий,
Доверчивый и осторожный зверь.
И странно мне: какой инстинкт могучий
Ему всегда указывает дверь!
 
 
Он взаперти, но часто у порога
На задних лапках тычет носом в щель…
Нет, ежик, подожди еще немного,
Не уходи на зимнюю метель.
 
 
Ну, а потом, тебя мы не обидим,
И наши отношения чисты:
В весенний день с тобой мы вместе выйдем,
И ты уйдешь домой, в свои кусты…
 
 
Но… верно потому, что мы не звери,
И наш инстинкт безвременно угас,
Как трудно нам найти дорогу к двери,
В которую бы выпустили нас.
 

1949

 
Маленький, насмешливый и гордый
В бурке вместо черного плаща,
Не умел он бешеных аккордов
Ни в стихах, ни в жизни укрощать.
 
 
С Богом, с совестью, с неотвратимым роком
Вел он смелый и неравный бой…
Быть средь современников пророком —
Тяжкий жребий, посланный судьбой.
 
 
Лед и зной божественного дара
Сочетала в нем судьбы рука —
С бесшабашной удалью гусара
Сквернослова и озорника.
 
 
Есть домишко возле самой кручи,
Там, где ночи влажны, дни сухи —
В нем за дерзость сосланный поручик
Пил, томился, и писал стихи.
 
 
И туда же, ненависть отринув,
С мертвой дрожью побелевших губ
Приходил взволнованный Мартынов
Посмотреть в последний раз на труп.
 
 
Ведь вчера еще змеился смехом
Рот надменный, что теперь закрыт.
Никогда ущелий горных эхо
Этот дерзкий смех не повторит.
 
 
И сейчас, когда навеки нем он,
Над покрытым буркой мертвецом
Пролетел, быть может, мрачный Демон
С вписанным в бессмертие лицом.
 

 
В детстве засыпал с молитвой «Верую»,
Прожил жизнь, не веря, не любя…
И воздал Господь мне полной мерою,
О моем неверии скорбя.
И за то, что ты зовешься Верою,
Запретил Он мне любить тебя.
 

Стихи, частью напечатанные в различных газетах и журналах, хранившиеся в архиве поэта, написанные в период пятидесятых годов:

 
Барак, собака, чахлый лес и поле,
А может быть, и снег пойдет потом…
И легче груз неугасимой боли
Пред этим сиротливым Рождеством…
 
 
В лесу не будет очень одиноко
Среди полян заснеженных бродить…
Собака мне не сделает упрека
Что я молчу, и скучен, может быть…
 
 
А вечером – потрескивает хвоя,
Горит огонь и сизый дым идет.
Собака скажет: нас, хозяин, двое,
Ты не грусти… и руку мне лизнет.
 
 
И лапищи положит мне на плечи,
Как молчаливый, ласковый привет
От той, что не приедет в этот вечер,
И вообще… которой больше нет.
 
 
И скажет глаз мне золотистокарий:
«Хоть музыку не очень я люблю,
Сыграй, хозяин, все же на гитаре,
И я с тобою вместе поскулю».
 
 
И оба с ней поскулим мы немного,
О том, что все на свете боль и дым,
Что наша загорожена дорога
Давным-давно сугробом снеговым.
 

1950

 
Неважна эта близость, эта страсть,
Как спутники любви, что нас томят, волнуя, —
Я понимаю силу их и власть,
Всю гамму чувств от первых поцелуев.
 
 
И душ созвучных музыкальный строй,
С любимой, увлекающей в безбрежность,
Я понимаю все, но их родной сестрой
Всех этих чувств сестрой должна быть нежность!
 

 
Паучок по стенке вниз спустился —
Это значит: завтра будет счастье,
Ты, наверно, мне письмо напишешь,
В нем найду я ласковые строки.
Что ж письмо? – мне говорит рассудок, —
Не письмо, бы, а ее увидеть,
Может быть, тогда бы было счастье!
Что же с ней встречаться понапрасну, —
Говорит мне жадный голос страсти,
Ежели она тебя не любит,
И тебе принадлежать не может…
Но она, быть может, пожалеет, —
Отвечает трепетное сердце,
Этого, конечно, очень мало,
Но порой и этого довольно,
Чтобы сердце пело и звенело.
Господи! – взмолюсь я безутешно,
Что мне делать с этим разногласьем?
Сердце скромно, страсть неутолима,
А рассудок мелочно расчетлив…
Почему ты, Боже, так сурово
Поступил со мною в жизни этой,
Для чего так рано я родился,
И не стал ровесником любимой?
Был бы молодым я, смелым, сильным,
И схватил ее в свои объятья,
И держал бы на руках, как Солнце,
Даже рук своих не обжигая!
 
 
Отвечает мне Господь с Престола:
«Если б был ровесником любимой,
То прошел бы мимо равнодушно,
Хоть была б в сто крат она прелестней.
Потому что в жизни ценят люди
К сожаленью то, что ускользает,
И легко проходит между пальцев,
Как вода в Сахаре или Гоби.
Ну, а все, что черпают ковшами,
Никогда они не замечают…
Вот, когда дырявым станет ковшик,
А источник высохнет в пустыне, —
Лишь тогда они понять способны,
Что имели и чего лишились.»…
 

1950

 
Идем мы по таинственным кривым,
Все исказив, и перепутав числа,
И не дано ни мертвым, ни живым
Понять закон божественного смысла.
 
 
А хорошо поверить бы опять
Во все, что не надумано и ясно,
Что дважды два – четыре, а не пять,
И то, что Солнце светит не напрасно.
 
 
Что параллели, как учили мы,
Идут в пространстве, не пересекаясь,
А лучшие и светлые умы
Проходят жизнь, о жизнь не спотыкаясь.
 
 
И что касаясь нежных, страстных губ,
Мы – мира кратковременные гости,
Могли забыть, что труп целует труп,
И то, что кости обнимают кости!
 
 
Что есть дома, где можно отдохнуть,
Зажечь огонь, пережидая вьюгу,
И что прямая – самый краткий путь
Меж двух сердец, поверивших друг другу!
 
 
Но… параллели сходятся крестом,
И числа лгут, и в доме свет потушен.
И разве может греть какой-то дом,
Где и очаг, и самый дом разрушен?
 
 
Так все напрасно: тускл и сер рассвет,
И это небо – бесполезно звездно.
А жизнь идет, и ничего в ней нет,
А то, что любим мы – приходит поздно.
 

1950

 
И эта встреча кончилась… так скоро!
И снова жизнь, как стертое клише.
Как нежный звон китайского фарфора
Звучит твой голос ласковый в душе.
 
 
И так вся жизнь, все счастье в этом звоне,
Чудесных дней, уже ушедших в мглу, —
Возьмем хрустальное и тотчас же уроним,
И видим лишь… осколки на полу.
 

 
Мы никогда не узнаем друг друга,
Хотя встречались, может быть, не раз…
Светило ль Солнце, налетала ль вьюга,
И с ними таял взгляд случайных глаз —
Мы никогда не узнаем друг друга,
Хотя встречались, может быть, не раз.
 
 
Года идут в изгнаньи и в скитаньях,
В которых ничего нельзя сберечь,
И лишь в томительных воспоминаньях
Порой сияет искра этих встреч…
Года идут в изгнаньи и в скитаньях,
В которых ничего нельзя сберечь.
 
 
И только… только к завершенью круга,
В концовке, заключающей рассказ,
Мы понимаем вдруг в последний час,
Чем быть могли – пусть Солнце или вьюга,
И чем, увы, не стали друг для друга,
Хотя встречались, может быть, не раз!
 

1950

 
Оно стучится без ответа,
Молчит, когда его зовем…
Блуждает счастье близко где-то,
И не найдет дороги в дом.
 
 
Веселый смех и русый локон,
Любви пленительный рассказ…
Проходит счастье мимо окон,
Не подымая синих глаз.
 
 
Оно порой уже готово
Нам улыбнуться и зайти,
Но мы в волненьи это слово
Боимся вслух произнести…
 
 
Его не выдумать заране,
Мелькнет, и нет его опять,
Не любит счастье колебаний,
И не умеет долго ждать!
 

 
О нежности, которая внутри
Течет, журчит подземными ручьями,
Мне кажется, не надо говорить
Ни нежными, ни грубыми словами.
 
 
Пусть камениста внешняя кора,
Умышленно зачем ее буравить?
Когда наступит нужная пора
Ручей прорвется, иначе нельзя ведь.
 
 
Есть люди: в многослойной тишине
Земли – они угадывают воду…
Так нежность человеческая мне
Ясна у тех, кто не был нежным сроду.
 

 
Так иногда доносит память снова
Все то, что время сжало в кулаке…
…Я из Толмеццо ехал в штаб Краснова
Средь голых гор, на рыжем дончаке.
 
 
В селенье въехал. Вдруг, гляжу – палатка,—
Что ж сердце так забилося мое?
Стоит лохматая верблюжья матка,
И верблюжонок около нее.
 
 
И рядом, на кошме, монгол, с суровым,
Таким знакомым и родным лицом…
Как будто я в пустыне Гоби снова
В Козловской экспедиции с отцом.
 
 
Отец прикажет сняться, карту вынет…
Зафыркают верблюды в полутьме.
И мы: цепочкой втянемся в пустыню,
И запоют буряты: «Ши намэ…»
 
 
Я вспомнил детство и сказал по-братски,
Склонясь с седла: «Сайн судживайн, нохор?»
Вопроса он не понял по-бурятски,
И начался по-русски разговор.
 
 
«Нет, здесь не видно ваших забайкальских,
Мы – калмыки с Задонья, видишь сам…»
О, Боже! Занесло верблюдов сальских
В Италию, к суворовским путям!
 
 
И вспомнил я тогда верховья Сала,
И степь, и ленту Куберле-реки…
Казачья горсть там кровью истекала,
И вместе с нами братья-калмыки.
 
 
И вот теперь мы, выбравшись оттуда,
Сошлись на перепутьи всех дорог.
О братья! Нас благословляет Будда,
Он знает все. Сказал он: близок срок.
 

1950

 
Бывают встречи… и совсем чужому
Глядишь в глаза, взволнованно дыша…
Нигде не видел, а лицо знакомо,
И не одно лицо, а вся душа!
 
 
Подобное весеннему листочку,
Несящему и свежесть, и тепло,
Оно вернулось в эту оболочку,
То чувство, что безвременно ушло…
 
 
Где началось оно – душа забыла,
Но знаешь безошибочным чутьем,
Что жизнь через столетья повторила
Потерянную радость – быть вдвоем!
 
 
И кажется, она не обрывалась,
А, перейдя в забвение и сон,
Взяла с собой какую то усталость
И боль из тех, незнаемых времен…
 
 
Не потому ли, как и в прежней плоти,
Когда душа раскрывшаяся ждет —
На маленькой, неверно взятой ноте
Все оборвется и опять… уйдет?
 

 
Нет, вы судить меня не в силах,
Что я не оторвусь сейчас
От этих нежных, этих милых,
Давно любимых мною глаз…
 
 
О, как от встречи и до встречи
Часы томительно долги…
И вот опять чудесный вечер
Приносит легкие шаги…
 
 
В глазах – как в звездной неба чаше
Мечта моя отражена,
И в каждой складке платьев ваших
Звенит упругая волна!
 
 
И словно берег в час прилива,
Я волн не властен отдалить…
Как радостно, так молчаливо,
Так безответно и красиво,
И так мучительно любить!
 

 
Никого желанного, родного,
Никого любимого не жду,
Только бы твое услышать слово,
Глядя на Вечернюю звезду…
 
 
У тебя, за дальними морями,
Как насмешка после наших мест
В декабре все суше, все упрямей
Летний зной пылает над полями,
А ночами светит Южный Крест.
 
 
Голоса родные глуше, глуше,
Как и сердца медленней удар.
Он, наверное, и слезы сушит
Беспощадный австралийский жар.
 
 
Думаешь – я этого не знаю,
Что тебя измучила жара?
Думаешь, что я не понимаю,
Отчего растет твоя хандра?
 
 
Но сказать я все могу лишь хвое,
Если ветки елки обниму:
«Понимаешь, жили-были двое,
А теперь живем по одному»…
 
 
Именно, когда я стал нежнее,
Проще сердцем, глубже понял свет,
Именно, когда ты всех нужнее,
То тебя тогда со мною нет!
 

1950

 
Ты многого во мне не замечаешь,
Того, что я хочу напрасно скрыть.
Наверно ты меня не понимаешь,
Хотя понять желаешь, может быть!
 
 
Но есть слова, которые не скажешь,
Они в душе таятся глубоко,
Есть узелки, которых не развяжешь,
Хоть завязать их было так легко…
 
 
И почему-то в жизни все иначе,
Не так совсем, как думалось сперва…
Когда душа, таясь, от боли плачет, —
Мы говорим веселые слова!
 

 
Мы способны только очень пьяными
До конца друг друга понимать, —
Так не будем же речами странными
В этот вечер время отнимать.
 
 
Все равно, пока оно не пенится,
Не в бокалах – в голове – вино,
Ничего у нас не переменится,
Ничего не выйдет, все равно.
 
 
Скажешь ты (в который раз!) намеренно:
«Не люблю»… Меня ты не смутишь,
Знаю я – сама ты не уверена,
Правду иль неправду говоришь.
 
 
Знаю также, что уже заплатано
Счастье пред тобою впереди,
Ценно то, что глубоко запрятано,
Что и смерть не вырвет из груди…
 
 
И когда уйдешь разочарованной,
И не будет сил поднять лица,
Нелюбимый и спьяна целованный
Я с тобой останусь… до конца.