Текст книги "Утренний Конь"

Автор книги: Александр Батров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Белоснежка

Так прозвали в школе Таньку Боневу. И недаром. Любила она все белое. И белые облака. И белые паруса. И белые туфли. А зимой, когда замерзало море и над ним бушевала снежная метель, уходила Белоснежка на лыжах подальше от берега и там до самого вечера кружилась вместе с метелью.

Все белое волновало ее. Она могла час-другой глядеть на белый цветок, выросший в поле. Сядет возле него, скрестив по-турецки ноги, и что-то бормочет над ним, словно колдунья.

Ну, а когда иней покрывал ветви деревьев, Танька становилась сама не своя. Идет, глаза вытаращит, рот откроет и никого не узнает на улице. А мы смеемся над Белоснежкой.

Однажды я, Лорка и Линка сказали:

– Белоснежка, как только склянки в гавани пробьют десять часов вечера, правей луны появляется планета Белая… Там живут белые люди, белые лебеди, растет белая пшеница и даже подсолнухи там все белые…

Но Танька рассердилась:

– Зачем вы смеетесь надо мной? Я ведь не дурочка… Нет планеты Белой! А вот звезда Белый Карлик есть, и живут там карлицы-лгуньи…

– Значит, это мы карлицы? – спрашивает Лина.

– Понимайте как знаете!

Тогда рыжая Лорка, самая ершистая из нашей компании, говорит:

– Ты, Танька, больная. Помешалась на белом цвете. Тебе надо лечиться в психбольнице, на Слободке!

После этого Белоснежка перестала с нами здороваться.

Жила она на Рыбацком причале, с отцом, береговым матросом, в домике под узорчатой черепицей. Танькин отец имел собственную моторную лодку. И она называлась, конечно, «Чайкой».

Лодкой распоряжалась Белоснежка. Вот на этой самой «Чайке» захотелось нам в один из воскресных дней выйти в море.

Но с Белоснежкой мы были в ссоре.

– Пойдем мириться, ведь мы первые обидели ее, – предложила Линка.

Приходим.

Лежит Белоснежка на диване грустная.

– Вот видите, что вы наделали… Дошло до отца, что я помешалась на белом цвете… Решил доктору показать… А я от доктора убежала…

– Белоснежка, мы мириться пришли.

– Мир так мир!

– Хотим выйти с тобой на моторной лодке в море.

– Ах, вот в чем дело?.. Не хочу вашего мира!

– Белоснежка, ты не обижайся.

Уткнулась Белоснежка лицом в подушку и молчит.

Мы рассердились на нее.

– Идемте, достанем другую лодку! – говорит Лорка. – Не стоит с ней связываться… И вправду, пусть лечится!

– Никчемный народ вы, девчонки, недаром вас все мальчишки ненавидят! – бросает нам вслед Белоснежка.

Лодку мы достали. Взяли без спроса у дяди Кирилла, рыбака. Жаль только, что безмоторная. Выходим на веслах. Гребем, поем, обливаем друг друга водой. А день жаркий, душный. Никто из нас не заметил, как вдруг по морю пополз туман, густой, точно шерсть овцы. Все скрылось в нем: и берег, и суда, и Рыбацкий причал. Куда плывем – не знаем. Стало нам страшно. А Линка закрыла ладонями свои глаза, чтобы никто не видел, как из них текут слезы.

– После такого тумана всегда шквальный ветер ударяет. Пропадем мы все. Давайте кричать… – говорит она.

Орем в три голоса. Никого. Перестали мы грести. Ветра нет. Но море как бы вспухает. Вот-вот загудит зыбью. А кругом белым-бело. И вдруг доносится из тумана голос:

– Так кому надо лечиться на Слободке?

– Белоснежка!

– У меня мотор отказал! – кричит она. – Вы только там без паники. У меня компас в руке. А туман, туман какой белый!

И тут мотор на «Чайке» как застучит…

– Ура, ура, Белоснежка!

Берет она нашу лодку на буксир, и через час мы на причале.

А море уже гудит.

– Спасибо, Белоснежка!

Мы обнимаем нашу подружку и смеемся. Смеется и она.

– А знаете, – говорит, – может быть, и есть планета Белая, где даже все подсолнухи белые!

Первые вишни

Дворник Тунцов – один из самых лучших дворников на Смоляной улице, а вот Фильке он совсем не нравится. Нет во дворе веселой мальчишеской жизни. Одни цветы на клумбах, красные, сиреневые и желтые. Ни в чижа сыграть, ни запустить с крыши воздушного змея…

Вздыхая, Филька заворачивает в оранжевые плавки свой завтрак – два крутых яйца, хлеб и конверт с щепоткой соли.

Часы отбивают восемь утра. Скорей на улицу! Там, возле трамвайной остановки, собирается бригада искателей древнего поселения на берегу Куяльницкого лимана. Надо спешить. Но во дворе Филька останавливается. Он не в силах двигаться дальше. На вишневом дереве поспели вишни.

Первые вишни. Хорошо бы взобраться сейчас на вторую ветвь… Это желание, острое, дерзкое и чарующее, с такой силой охватывает Фильку, что он даже открывает рот и забывает обо всем на свете.

Он так и стоит с открытым ртом, маленький одессит, школьник и пионер, смуглый, как юнга с океанского парусника. А какие-то молоточки, звонкие и легкие, чеканят в его голове слова: «Первые вишни… Первые вишни…»

Он глядит на вишни и не может на них наглядеться. Рубиновые, с влажным, сочным сиянием кожуры, они манят Фильку, зовут к себе… Настоящие волшебные вишни. Да и само дерево не простое. Оно из Генуи. Его привез сын Тунцова, моряк Николай. Тогда эта вишня была совсем маленькой. А теперь генуэзка приветливо шумит листвой. Небо Одессы, такое же теплое и высокое, как и небо Генуи, удочерило ее.

Ноги Фильки отрываются от земли. Шаг, второй, третий, и вот он стоит перед вишней. Он глядит на чудесные плоды, и перед ним возникает радужная картина.

…Бригада искателей древнего поселения – Венька Корнев, Севка Луценко и Нора Волынская – лежит на берегу лимана, утомленная археологическими поисками. Вот в такой-то момент он, Филька, и вытащит из кармана горсть вишен… Филька даже видит коричневое восхищенное лицо Норы, с глазами голубыми, как даль лимана. А Севка, карманы которого набиты всякой всячиной, впрочем, как и у всех мальчишек нашей планеты, даже взвизгнет от радости. Он сластена…

В это время дворник Тунцов сидит в своей дворницкой и держит в руках толстую книгу. Но читать он не может. Разучился. Это случилось после ранения на границе. И все же книги – страсть Тунцова, особенно о войне. Обычно их читала для него вслух племянница. И племянницы уже нет. Вышла недавно замуж.

Душа дворника томится. Он задумывается. Неожиданно поднимает голову и видит из окна Фильку Конева на вишне…

Спустя минуту огромные руки Тунцова снимают Фильку с дерева, снимают легко и осторожно, словно бабочку с цветка.

– Так, – произносит дворник.

Филька молчит.

– Так, – снова говорит дворник.

Филька по-прежнему молчит. Он думает: «Еще хорошо, что никто не видел этой печальной истории». Но Филька ошибается. Все видела Верка, по прозвищу «Космонавт Вареный Нос», его родная младшая сестра. Она сидит на балконе и давится от смеха. Теперь об этом узнают все во дворе…

Насмешек не оберешься. Фильке кажется, что над ним уже потешаются даже воробьи.

«Поживился? Поживился?» – злорадствует воробьиное племя.

Да и сами вишни, кажется, смеются над мальчишкой:

«Сорвал, сорвал, сорвал?»

Над домом плывут ленивые облачка. Городское утро звенит, как тамбурин, а дальше, над морем, степью и всеми лиманами, ближними и дальними, поет голосами скрипок, и ветер приносит их голоса сюда, в дом, стоящий на Смоляной улице.

Филька ничего не слышит. В его ушах лишь гудит голос дворника:

– Иди, Филька, за мной!

Они заходят в дворницкую.

– Нет, не стану я крутить твои уши, – говорит там дворник, – на что они мне? Такие – пучок копейка…

Филька оскорбляется. Пучок копейка? Неправда. Уши у него хорошие, большие, мама говорит, что они музыкальные…

А Тунцов продолжает:

– Ну-ка, выгружай груз из трюма.

И Филька выгружает. Он кладет на стол вишни, еще нагретые солнцем утра.

– Внимание, суд идет! – говорит Тунцов. – Филипп Конев присуждается к штрафу… Он должен прочитать Тунцову Александру Федоровичу сто страниц этой книги…

С этими словами дворник усаживает Фильку на табурет и сует ему в руки книгу:

– Начинай вот отсюда…

Делать нечего. Надо читать. И Филька читает «Записки английского офицера разведки Мориссона».

Лицо Тунцова само внимание. Но Филька не находит ничего интересного в этой книге.

А день между тем все хорошеет и хорошеет. Синее небо зовет Фильку на берег Куяльницкого лимана, Смоляная улица и вправду пахнет смолой. Но смолой особой, корабельной. На улице светло, жарко. На стене дворницкой золотятся солнечные зайчики, и дворник, ослепленный их блеском, закрывает глаза.

– Спит… – решает Филька.

Сейчас можно выскочить во двор через окно… Веселая озорная песенка без слов начинает звучать в Филькином сердце.

Филька поднимается и тянется к окну. Но тут раздается голос дворника:

– Читай.

Жалобно шелестит перевернутая страница.

Филька читает, а сам думает о своих друзьях – искателях древнего поселения. Может быть, в этот самый час они без него уже сделали важное археологическое открытие? На Филькиных губах выступает горечь. Он читает, скука одолевает его и ломит кости, словно осенняя сырость. Он читает, а перед ним лиман, лиман, лиман… Он читает, а перед ним солнце, солнце, солнце… Перед ним золотой мир школьного лета. Мир соленых зеленых волн. Мир гулкого мальчишеского счастья…

Филькин голос срывается. Все туманней становятся для него страницы.

Он с ненавистью глядит на своего мучителя. Ему он желает самого плохого… Заболеть лихорадкой, вывихнуть ногу и даже отравиться консервами, как отравилась в прошлом году его сестра Верка…

– Интересно, верно? – вдруг спрашивает дворник Тунцов.

– И нисколько! – хмуро произносит Филька. – Вот другие книги – да… О путешествиях… – Он зло глядит на дворника и добавляет: – А я даже бы за ведро сорванных вишен не заставлял мальчиков читать про тайные пружины…

Лицо дворника бледнеет.

– Мал ты еще, Филька, чистый мышонок… – говорит он тихо. – Все надо знать о войне… Видеть ее корень… Чтобы растоптать навечно…

– И тайные пружины?..

– Да! Вот они, на мне расписались… На границе…

Дворник Тунцов стягивает с себя рубаху. Все его тело изуродовано страшными багрово-синими рубцами.

– Видал? – надевая рубаху, обращается дворник к Фильке.

Фильке становится стыдно. Он краснеет, как горсть вишен, над которыми кружится залетевшая в комнату пчела. Он уже не желает, чтобы дворник отравился консервами.

– Дядя Тунцов, – говорит он просительно, – едем купаться на Куяльник, мы там ищем древнее поселение…

Дворник глядит на Фильку и впервые улыбается.

– Отправляйся сам… Мне надо цветы поливать… А дочитаешь завтра… И вишни забери… Сколько вас там на лимане?

– Со мной четверо.

– Надо сорвать еще. Компания большая.

Филька поражен такой щедростью. Он не верит своим ушам. Но Тунцов берет его за руку и ведет к вишне, своей стройной, ярко-зеленой генуэзке.

Белая акация

Увидит Нонка распустившийся цветок и смеется.

Выходит какого-нибудь грачонка, выпавшего из гнезда, и разносится по двору Нонкин смех, веселый и громкий.

И месяцу, и солнцу, и небу радовалась Нонка.

– Гляди, бабка Александра, – говорила она, – небо, небо, ох какое!

Но ее бабка, Александра Романовна, ничего не находила в небе.

– Ну, синее. Ну, высокое. Ну, много ветра.

– Твои глаза, бабка, слабые!..

– Видать, правы Баклажановы. Дурочка ты. Спрячь зубы, пустосмешка! – сердилась Александра Романовна.

Нонка не обижалась. Она знала, что Баклажановы, владельцы их дома на Морской улице, считают ее дурочкой.

Ну и пусть! Разве дурочки переходят в шестой класс без сучка без задоринки? А бабка сердится не от злого сердца. Просто устала от своей Нонки.

И Нонка, девочка с длинной черной косой, убегала к морю.

Возвращаясь, она садилась возле акации, что росла во дворе, под их окнами.

Эта акация была любимицей Нонки.

– Ты моя! – говорила она.

Ей хотелось еще сказать о том, какая она, акация, сильная, ветвистая и веселая, но никак не могла найти нужных слов. Тогда ей на помощь приходил смех. Она громко смеялась, и смех Нонки, казалось, был теплый и золотистый.

– Засохни там, Нонка! – выходя на балкон, сердито кричал Баклажанов, плотный краснолицый мужчина, промышлявший тайным пошивом комнатных туфель.

Девочка утихала и, утихнув, становилась грустной.

Как-то подвыпивший Баклажанов сказал Нонке:

– Сармак, брат, все решает. Сармак – в жизни он главное!

– Это что за сармак? – нахмурилась Нонка.

– Ну, деньги.

– A-а, знаю: «сармак» – это по-воровскому, все воры так говорят и еще спекулянты разные…

Баклажанов разозлился. Он оттолкнул от себя Нонку и сказал с угрозой:

– Иди, а не то, брат, получишь!

– Я вам не брат, я Нонка!

Нередко покрикивала на Нонку и его жена, Аделаида Ивановна.

Но это не мешало им помыкать доброй девочкой:

«Нонка, подмети двор! Нонка, сбегай в магазин за колбасой! Нонка, простирни наволочки!»

Нонка не отказывалась. За это она получала в награду горсть леденцов. Они тошнотворно пахли нафталином, и девочка тут же скармливала их Шакалке, рыжей дворовой собаке.

– И вправду умом тронутая, – ухмылялась Аделаида Ивановна.

– Не смей, не смей им помогать, дерут с нас за комнату втридорога, да еще смеются над тобой! – сердилась Александра Романовна.

Но внучка не соглашалась с ней:

– Баклажаниха больная. Припадки у нее.

– От жадности припадки.

– А все же больная… Мне помочь нетрудно. Я сильная!

– Что ж, – однажды сказала бабка, – раз ты, Нонка, такая сильная, то придется тебе побыть временно на хозяйстве одной. А мне к подруге больной, к тете Зине, съездить надо, на Дунай.

– Пожалуйста, путешествуй, бабка, да поскорей возвращайся! – весело сказала Нонка.

Но после отъезда Александры Романовны девочка загрустила.

Она лежала под акацией, в ее тени, плотной, как паруса барка, и думала об отце. Он далеко, в Индийском океане, на «Адмирале Ушакове». Может быть, она, Нонка, тоже будет морячкой?..

Во дворе, кроме акации, росли еще два абрикосовых деревца. Соленые ветры глушили их рост, и было больно глядеть, как трудно приходится карлицам в дворовом садике, обнесенном проволочной оградой. Но жаркое солнце юга все же помогло им на этот раз: их плоды, сплошь покрытые мелкими пунцовыми веснушками, поспели.

Баклажановы вышли во двор с лестницей и плетеной корзиной. Аделаида Ивановна, увидев под акацией размечтавшуюся Нонку, позвала и ее. Вместе с ней и своим супругом она принялась снимать спелые абрикосы.

Ее пальцы осторожно тянулись к плодам и схватывали их так, словно они по-птичьи могли выпорхнуть из ее рук. Баклажанов поддерживал лестницу, а Нонка стояла внизу с корзиной.

– Мало, совсем мало. А все из-за акации, заслоняет она солнце, – ворчал Баклажанов.

– Ну и сруби ее, Никанор, пора. Завтра же. У всех людей абрикосы как абрикосы, а вот у нас слезы! – сказала Аделаида Ивановна, и ее маленькие зеленые глазки сделались еще зеленее.

Нонка уронила корзину с абрикосами. Не обращая внимания на крики Баклажановых, она побежала к акации и обхватила ее ствол руками.

– Нет, нет! – сказала Нонка.

Ее трясло и мутило. Она тяжело дышала, будто весь день, не останавливаясь, бежала по каменистой дороге. Неужели Баклажановы на самом деле повалят акацию? Нет, не посмеют они.

Но перед вечером Баклажанов вышел на балкон с трехгранным напилком и дровяной пилой.

Резкий звук стали вонзился в Нонкино сердце. Она с ненавистью глядела на Баклажанова. Тот, в свою очередь, смотрел на девочку, водил напилком по гибкой пиле, словно смычком, и насмешливо кривил губы.

Стемнело. Ветер нагнал со стороны Хаджибеевского лимана мошкару. Отмахиваясь от нее, Баклажанов оставил пилу на балконе, вошел в комнату и недовольно захлопнул дверь.

Акация шумела. Нонка с укором поглядела на двух карлиц, притаившихся в темноте за проволочной оградой. Нет, они ни в чем не были виноваты, бедные маленькие деревца. Нонка задумалась. Как жаль, что она одна. Ни отца с ней, ни бабки Александры. Одна?.. Нет, она, Нонка, не одинока. Ведь у нее полным-полно друзей.

Ей живо представилось, как она вбежит во двор соседнего дома и расскажет председателю дворового пионерского отряда Льву Попову об акации. Лев покрутит над своим лбом соломенный чуб и скажет:

«Вот тебе горн, Нонка, труби, как только Баклажанов появится во дворе с пилой».

Она вернется к своей любимице и станет под ней, держа горн как оружие. Потом к ней на смену придет Муська, сестра Попова, круглолицая, похожая на совушку, больше всего на свете любящая море. Ее так и прозвали во дворе – «Муська-Море».

А как только Баклажанов покажется возле дерева, в ту же минуту громко затрубит горн. Отряд пионеров ворвется во двор и выстроится вокруг акации.

 
Горн против пилы!
Горн против пилы!
Тра-ра-ра! Ра!
Тра-ра-ра! —
 

песней прозвучало в Нонкином сердце.

Небо над ней текло рекой, несущей в свои таинственные и лучистые гавани звезды-кораблики. Ветер переменился. Теперь он шел со стороны берега, длинный, прохладный, тихий.

– Не бойся! – сказала Нонка акации.

Неожиданно в гавани прозвучали вечерние склянки. Надо спешить! Нонка выбежала на улицу улыбаясь.

Но улыбка в глазах девочки скоро погасла. Ее друзья ушли, ушли еще в полдень, всем отрядом, к берегам Дофиновки.

Об этом ей сообщил дворник, старик Савелий.

– Шкура Баклажанов. Инвалид липовый! – узнав, в чем дело, выругался он и безнадежно махнул рукой.

Вернувшись домой, Нонка печально задумалась.

В эту минуту ветер принес в комнату тихий и тревожный шелест акации, и Нонка сказала:

– Не бойся!

Она вышла во двор и гневно посмотрела на квартиру Баклажановых. Окна их комнат были темны. Лишь мерцающий блеск упавшего вдали метеора на какую-то долю секунды отразился в них и погас, после чего они стали еще темнее.

Девочка сняла с ног сандалеты. По водосточной трубе взобралась на балкон и, прислонившись к перилам, долго стояла там, тревожно прислушиваясь.

«Бечевку не захватила, – с досадой думала Нонка. – Как же теперь быть? Каким образом сбросить пилу вниз без шума?»

– Верно ты, Нонка, дурочка… – с горькой усмешкой вымолвила она.

Пила в ее руках голубовато сверкнула и зазвенела.

– Тише… – с мольбой обратилась к ней Нонка.

Случайно ее взгляд остановился на фланелевом домашнем халате Аделаиды Ивановны, висевшем у двери. Облегченно вздохнув, девочка завернула в него пилу и как можно осторожнее сбросила вниз, на землю. Раздался глухой звон, разбудивший Шакалку.

Но она лишь лениво заворчала и тут же снова уснула.

– Торопись, живо вниз, Нонка! – тихо сказала девочка.

Но что это с ней? Она никак не может на это решиться. Ее руки дрожат.

– Слезай, – шепчет она. – Ведь ты же могла взобраться сюда, наверх, по трубе… Да, могла, наверное, потому, что глядела на звезды… А внизу звезд нет – лишь одни камни, будто на дне высохшего колодца…

В комнате Баклажановых вспыхнул свет и раздались шаги. Нонка прижалась к стене. Через какой-нибудь миг Баклажанов распахнет дверь и увидит ее. Нет, обошлось. Свет погас.

«Смелее!» – казалось, прошумела листва.

И Нонка перестала дрожать. Она спустилась вниз по трубе, подняла пилу и торопливо зашагала к морю. Там она швырнула пилу в воду. Множество брызг взметнулось над зубчатой сталью, и в каждой капле, даже самой малой, на миг отразилась ночь, с ее звездами, зеленым лучом маяка, огнями доков и фарами автомашин, бегущих по Николаевскому шоссе…

Нонка стояла задумавшись. Ее бронзовое лицо светилось.

Пила в море… Может быть, по ней ползают серо-зеленые крабы? Может быть, морские коньки удивленно глядят, как песок заносит ее?

Пила на дне! Не волнуйся, белая акация! Завтра чуть свет пионерский отряд выстроится под твоими ветвями.

…Нонка мчалась по Николаевскому шоссе на грузовике.

Она сидела рядом с шофером, рябым дядькой, подобравшим ее на дороге, и все спрашивала, скоро ли Дофиновка.

– А что там, в Дофиновке? – допытывался шофер, с любопытством поглядывая на нее.

– Отряд там пионерский.

– Ага, понимаю. Отстала?

– Ну отстала…

– И голодная?

Не спрашивая ее согласия, шофер дал Нонке бутерброд с ветчиной и крутое яйцо. Поглядывая, с какой жадностью она уничтожает все это, он одобрительно кивал головой.

– Ешь, ешь, а вот и огни Дофиновки. А мне дальше, дочка…

Когда Нонка разыскала отряд, было четыре часа утра. Ребята спали на берегу возле костра. Нонка всех разбудила.

Увидев свою подругу, Муська-Море испуганно закричала:

– Нонка, какая ты бледная!

И все произошло так, как совсем недавно представилось Нонке…

Лев Попов покрутил свой соломенный чуб и сказал:

– Вот тебе, Нонка, горн, труби!

Выстроившись под звуки горна, пионерский отряд направился к Николаевскому шоссе.

Первые две машины отказались взять ребят, но третья остановилась.

Громко стучало Нонкино сердце, захмелевшее от радости. Все было для нее музыкой в этот час: и шум асфальтового шоссе, и ворчливый рокот мотора, и долгий чугунный гул железнодорожной насыпи.

Город приближался. Мимо пронеслись цистерны нефтяной гавани. В стороне в сумраке утра промелькнула Ярмарочная площадь. Вот и Морская улица!

Когда ребята вошли во двор Баклажанова, Нонка вскрикнула. Кора у самых корней акации была срезана. Белел ствол, приговоренный Баклажановым к медленной смерти, и это почему-то было так страшно, словно убили небо, облако, солнце…

Нонка заплакала молча, без слов, неуклюже, совсем по-детски вытирая слезы ладонью.

Девочке дали выплакаться. Потом, сурово глядя на окна Баклажановых, ребята сказали:

– Твоя акация будет жить, Нонка!

Для этого первым делом Лев Попов обмазал вязкой зеленой глиной поврежденный ствол дерева.

В полдень во дворе Баклажановых собрались все пионерские отряды Морской улицы и перенесли Нонкину акацию в сад школы.

Там она долго болела и лишь к осени начала медленно поправляться. Сейчас над ней шумят ливни, пахнущие морской волной. И смех Нонки, которую в школе прозвали Белой акацией, снова звенит под ее ветвями.