Текст книги "Утренний Конь"

Автор книги: Александр Батров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Камбала

В один из первых дней освобождения Одессы ко мне на контрольный береговой пункт патрульные привели черноглазую девушку в кирзовых сапогах и с двумя медалями «За отвагу» на зеленой гимнастерке.

Я придал своему лицу грозное выражение и строго спросил:

– Кто такая?

Девушка не ответила. Она стояла передо мной по стойке «смирно» и глядела на меня с любопытством и даже с какой-то добродушной жалостью: мол, парится человек в душном помещении, когда на дворе весна…

– Вольно, – сказал я и повторил свой вопрос.

– Палила из пистолета в море, – ответил за нее один из патрулей.

Второй патрульный положил на стол пистолет, браунинг номер два, и показал свой палец.

– Когда отбирали, укусила, чертова кошка!

– А вы, тыловые пижоны, зачем мне руки крутили?

Я невольно улыбнулся. Мои орлы, только недавно выписавшиеся из госпиталя, оба с крепкими, сытыми затылками, оба в новом обмундировании, и вправду выглядели франтами.

Пострадавший подул на свой палец и произнес с обидой:

– Ее в штрафбат нужно, товарищ дежурный.

– И в штрафбате люди, – не смолчала девушка.

– Она еще и в море что-то выбросила, – добавил первый солдат.

– В море? Ну-ка, документы на стол.

Они оказались в порядке. Бывшая медсестра 88-й пехотной дивизии Елена Сергеевна Крыжевская направлялась в Одессу для демобилизации.

– Ладно, разберемся. Незаконное ношение оружия – дело серьезное. И стрельба… – Я осуждающе покачал головой и приказал отвести девушку в соседнюю комнату.

Гремучие кирзы задержанной четко прогрохотали по полу, и в помещении наступила тишина.

Происшествий больше никаких не было. Девушка сидела одна на скамье возле окна, за которым шумели ветви одинокой береговой акации. День близился к концу, небо уже было полно оранжевых облаков, я глядел на них и позабыл о девушке. Она сама напомнила о себе – запела. Голос у нее был мягкий, теплых оттенков, немного простуженный. Пожалуй, нужно отпустить ее. Ну, палила там из пистолета – нашло на девчонку мальчишеское озорство. Я открыл дверь соседней комнаты и махнул рукой.

– Выходи!

Она встрепенулась шумно, по-птичьи.

Пистолет я не возвратил ей, но она нисколько не огорчилась и только тихо сказала:

– Под Осугой у одного оберста отобрали…

Тут вошел солдат, сдавший свою дозорную вахту, тот самый, у которого был укушен палец, и попросил разрешения зарядить чернилами авторучку. Елена Крыжевская насмешливо покосилась на него.

– Уж больно ты сегодня веселая, – заметил я.

– Веселая? – Она задумалась и, помолчав с минуту, ответила: – Я пятьсот раз веселая! Я сегодня в свой город возвратилась. Всю войну мечтала об этом дне! А бывало, как зашумит на Смоленщине какая сосна, думаю – море… Только вам, товарищ капитан, этого не понять…

Я понимал ее. Я сам воевал в тех краях. Может быть, так же, как и она, я подолгу глядел в мохнатое осеннее небо и видел другое – море… За каждым дальним лиловым лесом мне все грезилось: вот-вот откроется передо мной безбрежная синь. Но за лесом были леса…

– Ну, иди, – сказал я миролюбиво. – Нет, постой, что ты там в море бросила?

– Верно, бросила, – подтвердил солдат и как-то странно посмотрел на ноги девушки.

Девушка остановилась:

– Камбалу бросила!

– Камбалу?

– Ага… Потому что, как ступила я ногой на свою одесскую землю, захотелось мне сделать такое, чего еще никогда не делала… Обнять всех людей на свете, плясать на улице. Ведь не верила, что вернулась… Там, на берегу, я камбалу увидела живую, у рыбака. Дай, думаю, куплю, сделаю этой рыбе счастье. А то все птиц в небо пускают, а вот рыб в море – никогда… Сначала не поверила камбала своей радости, прикинулась, хитрая, неживой. И вдруг как встрепенется! Ну, а я салют ей из пистолета.

Мы весело рассмеялись.

Когда она вышла, солдат сказал:

– Товарищ капитан, у этой девушки ноги нет, левой. На протезе…

– Да что ты?

Я вышел, чтобы еще раз поглядеть на нее.

Чуть прихрамывая, она шла вдоль песчаной косы, быстрая, легкая, словно чайка.

Негр и Танька

Негр с танкера «Бальтазар» сидел на садовой скамье и ел мороженое. К нему подошла рыжая кошка. Он почему-то обрадовался ей.

– Мгау-му! – сказал негр и отдал кошке свое мороженое.

Она охотно принялась за прохладное лакомство, потому что осень в Одессе была на редкость жаркой.

Жарой томилось и море. Но порт жил своей обычной портовой жизнью. Уходили и приходили суда. Временами лязг железнодорожных вагонов сливался с грохотом якорных цепей. Вдалеке, за нефтяной гаванью, плавучий кран поднимал со дна затонувшую шхуну с развороченной кормой.

Это привлекло внимание негра. Он вздрогнул, покачал головой и как-то весь сжался.

Кошка съела мороженое и прыгнула на колени негра.

– Отдыхай, ладно, – произнес он добродушно. – Видать, ты славная кошка, да… Еще немало судов лежат на дне… Война… Я бы все отдал, чтобы никогда больше не было ее!.. Вот, даже руку. О, это очень хорошая рука!

Негр вздохнул и с ласковой грустью поглядел на свою руку, словно на самом деле навсегда расставался с ней.

– И даже отдал бы две! – подумав, сказал он. – И ноги. И голову. Оставил бы только уши, чтобы слышать, как радуются на земле люди! Но что с тобой говорить?

В это время на скамью, где отдыхал негр, села девочка с куклой. Длинноногая, черноглазая, смешная девчонка.

Она поглядела на негра. Негр поглядел на девочку.

Ветер отклонил в сторону одну из ветвей дикого каштана, под которым они сидели, и на кошку, куклу, негра и девочку полился золотой свет солнца.

– Война, она может отравить и солнце, – сказал негр. – Я-то хорошо знаю ее…

Девочка тоже подумала о солнце и спросила:

– Почему солнце всегда веселое? И где ты так загорел?

В ответ негр щелкнул пальцем по куклиному носу.

– Не надо! Она у меня и так курносая, – строго заметила девочка.

– Как же зовут твою маленькую леди? – спросил черный матрос и тут же забыл о своем вопросе…

…Он видит огромное небо. Он видит океан. Он видит в океанском просторе «Линор» – грузовое судно, идущее из Нью-Йорка в Англию. Он видит на палубе «Линор» негритянку в поварском колпаке. Она смеется.

«Арчи!» – кричит она мальчику, сидящему на корме.

Но мальчик не слышит голоса матери. Он поет, и океан – на нем ни шороха, ни всплеска, – словно задумавшись, слушает песню мальчишки. И вдруг взрыв над кормой. Смерть? Небо и смерть! Океан и смерть! И крик жены! И оборвавшаяся песня сына… Да, такое не забывается!..

Лицо негра посерело. Он закурил, заметно волнуясь.

– У тебя глаза потеют. Им жарко, – сказала девочка. – Но, может быть, ты и вправду плачешь?

Негр вытер рукавом слезы и улыбнулся.

Рыжая кошка уснула. Негр осторожно подул на нее.

– Сейчас в мире кружится добрый ветер – люди не хотят, чтобы от них осталась вот такая серая пыль! – Он стряхнул пепел с конца сигареты и задумался.

Девочка в свою очередь подула на кошку.

– А по-каковски ты все болтаешь? – спросила она. – Ты, наверное, оттуда… – Она показала глазами на морскую даль.

– Иес! – обрадовался негр. – Да, Америка! Но только я не живу дома… Нет работы. Я плаваю на панамском судне. Но Америка со мной… Она здесь! – Он ударил себя в грудь, а затем осторожно постучал по груди куклы.

– Она – Кнопка! – сказала девочка.

– Кнопка! – повторил негр.

– А ты? – спросила девочка.

– Я Гарри.

– А я, видишь, Танька!

Представившись друг другу, они мигом подружились. Не прошло и минуты, как они, громко смеясь, гладили проснувшуюся кошку. Их руки сплелись, огромные руки негра и ручонки веселой маленькой одесситки.

– Так вот где ты, козленок! – послышался позади голос, и к ним подошла молодая женщина в белом платье.

– Мама, – сказала девочка, – я тоже хочу быть черной!

– Будешь, вот поедем на пляж, в Лузановку…

Девочка поднялась и протянула негру свою куклу.

Женщина в белом платье улыбнулась.

– Берите, берите, у вас, наверное, дома дети…

– О, сувенир, – сказал негр, очень довольный.

Когда мать с девочкой ушли, черный матрос снял с колен кошку и посадил на скамью.

Прижимая куклу к груди, он гордо прошелся с ней вдоль цветочной аллеи. Прохожие глядели на него с улыбкой.

Он сошел вниз, в гавань.

– Добрая девчонка, – сказал негр. – Мы с ней славно поговорили!

Он поглядел на чаек, парящих над бухтой, и помахал им курносой синеглазой куклой.

В степи

С одной стороны степь. С другой – море. Море и степь молчат. Стоит жаркая тишина. Но в ней чувствуется какая-то напряженность. Может быть, упругость струны, тронешь – и резко зазвенит… И вдруг издалека доносится монотонный скрип колес. Это тащит усталая лошаденка подводу с жалким цыганским скарбом. За подводой идут трое цыган, и с ними высокая цыганка с девочкой.

Идут молча, каждый погружен в свои мысли.

«Скверная пошла жизнь», – думает старый цыган Никола в рваной фетровой шляпе. Спекулировать перцем, синькой и нафталином строго-настрого запретили. А нет торговли – нет жизни. Надо работать. А работать не хочется. Его отец не работал. Дед не работал. Весь род Николы не работал, а только вольно шел по земле…

Второй цыган, Илья, – на нем городской костюм и модные узконосые туфли – чему-то хитро улыбается. Вот как только они доберутся до Николаева, он бросит эту цыганку с девочкой, а сам подастся в Тбилиси. Там он будет играть в шикарном ресторане на скрипке…

Третий цыган, Павлик, слушая скрипучую песню колес, то и дело поглаживает ладонью свою нейлоновую рубаху. Рубахой Павлик гордится. Он купил ее в Одессе у греческого моряка за царскую сторублевку… Ах, какой глупый грек! Но что это? Рукав рубахи неожиданно отваливается. Расползается и другой. Павлик в бешенстве срывает с себя рубаху, рвет на куски и бросает на дорогу.

Но сейчас никто не обращает на него внимания.

Хуже всех выглядит цыганка. Ее широкая юбка – в заплатах, плюшевая кофта на груди вытерлась, и даже янтарные бусы потускнели на худой шее. Илья, муж цыганки, уже давно не заботится о ней. А к дочке он относится как чужой.

Девочку зовут Анкой. Ей двенадцать лет. Она больна туберкулезом. В городе она лежала в детской больнице и вышла оттуда веселой и крепкой. А вот в дороге… Сухой кашель разбивает грудь девочки. Болят ноги – две смуглые палочки… Она плетется позади всех и вспоминает, как ей славно жилось в больнице. А здесь пыль… Пыль… Злой отец. И молчаливая мать. Вот только один ленивый дед Никола добрый…

Слева степь. Справа море. Впереди слепящее глаза солнце. Море нравится Анке. Хорошо бы остаться здесь навсегда. Лежать на песке и глядеть, как пролетают над тобой белые птицы…

– Пить! – говорит Анка.

– Проглоти свой язык, дармоедка! – орет на нее отец.

– Пить! – упрямо повторяет девочка. – Пить!

«Пить! Пить! Пить!» – подхватывают ласточки, не дающие покоя лошаденке.

«Пить!» – насмешливо каркает ворон, пролетающий над подводой.

– Вода вон там, за мысом, Анка. Потерпи, – говорит мать.

– Рано нам останавливаться, Мария, – недовольно произносит Илья.

– Гад! Собака! – вдруг гневно кричит Мария. От ненависти к мужу ее начинает трясти. Она поднимает с земли горсти пыли и бросает в Илью.

– У-у-у-у, – сдавленно вырывается из груди Ильи. Его глаза становятся красными.

– Эй, Илюша! – предупреждает Никола строго. – Голыш попробуй… Не люблю…

– Ладно, в другой раз припомню…

– Пить! – уже назло отцу твердит Анка и высовывает свой сухой шершавый язык как можно длиннее.

– Слышала, потерпи! – в свою очередь кричит на нее мать.

До мыса не так близко: еще четыре километра. Приступы жажды изводят Анку.

Мария глядит на нее и, замедлив шаги, вытирает лицо подолом своей запыленной юбки. Ей жаль Анку. Она добрая. Умная. Научилась читать в детской больнице. И может играть на скрипке…

А перед глазами больной девочки уже не степь, а сад больницы. Там она взбирается на старую акацию, а доктор, дядя Гриша, в золотых очках, кричит на нее, и чем громче он кричит, тем добрее становятся его глаза, такие же черные, как у деда Николы…

Но дядя Гриша далеко…

Вот и сам мыс, заросший бурьяном, татарником и белыми степными колокольчиками. За мысом рыбацкий стан с лабазом, моторно-парусными шаландами и сейнером «Лидия».

Подвода останавливается возле лабаза. Оттуда выходит заведующий – седой старик в кожаном картузе.

– Начальник, дай напиться, а кушать хочется, аж переночевать негде! – весело произносит Никола.

Простодушно-лукавая просьба цыгана нравится седому рыбаку.

– Вода есть. А в обед будет юшка. А ночевать, пожалуйста, можно на берегу…

Цыгане обедают с рыбаками – на обед чирусы, сваренные в крепком соленом саламуре.

– Куда держите путь? – интересуется один из рыбаков.

– Ищем работу, – отвечает за всех Никола.

– Зачем искать? Вот она, вся здесь. На ставные и тягловые невода с дорогой душой. А жинку ко мне в лабаз засольщицей… – предлагает седой рыбак.

Цыгане-мужчины пугаются.

– Есть, есть работа, – объявляет Илья. – Старик старый, забыл, в голове ветер гуляет… в Николаев идем, на завод, флот будем делать…

Анка ненавидит ложь. Она хочет сказать, что ее отец говорит неправду. Он лживый цыган. Все врет в нем: и глаза, и рот, и сердце…

После обеда рыбаки выходят в море. На берегу остаются лишь трое. Они принимаются смолить вытащенную на берег фелюгу.

Цыгане отдыхают. Илья спит под телегой. Дед Никола раскуривает свою трубку с металлической крышкой. Павлик уходит в поселок с черепаховым портсигаром: кто знает, может быть, кто-нибудь на него здесь польстится?..

Цыганка Мария кормит лошаденку. Глаза у лошаденки темно-лиловые. Она слепая.

Анка моет ноги в морской воде. Потом бродит по берегу. Ветер, он только что проснулся, гонит к берегу волну, и она, накатываясь на песок, что-то таинственно шепчет, совсем как гадающая цыганка…

Воздух пахучий, теплый. А вдали серебрятся белые рыбацкие паруса.

Из поселка вернулся Павлик с удачей. На нем старая парусиновая куртка. Он весело смеется.

Неожиданно над морем раздаются сигналы пионерского горна. Анка завороженно глядит в сторону, откуда они несутся. Значит, там, за мысом, в тени кленовой рощи находится пионерский лагерь. «Возьму скрипку, поиграю там», – думает повеселевшая Анка.

Она подходит к подводе и, стараясь не разбудить отца, вытаскивает из рогожного свертка скрипку.

Мальчик в полосатой матросской тельняшке первый замечает Анку.

Она стоит в глубине рощи и, прислонившись к стволу клена, играет на скрипке.

Девочка худа, оборванна, башмаки ее стоптаны, вот-вот развалятся. Увидев мальчика, она опускает смычок.

Мальчик с любопытством разглядывает незнакомку.

– Кто ты такая? – спрашивает он.

– Цыганка я… Анка!

– Нищая?

– Ага, нищая, – охотно соглашается Анка.

– Значит, бродяжка бездомная?

– Ага, бродяжка.

Мальчик глядит на цыганку и снова спрашивает:

– Плохо это – быть бродяжкой?

– Ой, как плохо… А когда ничего… Идешь, идешь, и степь слушаешь, и море… И звезды над тобой…

– А побираться тебе не стыдно?..

Анка опускает голову. Ее губы беззвучно шевелятся.

– А играешь ты славно… – говорит мальчик.

– Нравится? – оживляется девочка. – Это я пришла вам поиграть… Тебя как зовут? Меня Анкой.

– Я Мишка Соколовский… А ты, видать, сирота…

– Отец есть… Злой… Не люблю! А мать жалею…

– Значит, ты всю жизнь будешь вот так ходить?

– Нет, дойду до гор, а там взберусь на самое высокое место и навсегда останусь… И скрипку украду…

– Разве это не твоя скрипка?

Анка глядит на старую скрипку, крытую черным лаком, всю в желтых пролысинах, и говорит:

– Отцовская… Узнает, что взяла, бить будет… Вот он кричит там, слышишь?

Мальчик и девочка выглядывают из-за деревьев. Цыган Илья мечется по берегу и хрипло орет:

– Анка, чтоб ты подохла, чахоточная! Говорил, не трогал скрипку! Эй, где ты, подлая?

– Анка, вот что: ты лучше уходи от них, возвращайся в Одессу… Там тебя возьмут в школу… – говорит мальчик и кладет руку на плечо девочки. Помолчав, он добавляет: – Приходи к нам в лагерь…

– Непременно приду… Сама хотела… Буду играть вам и днем и ночью…

Анка возвращается к лабазу. Цыган Илья пинает дочку ногой. Анке не больно. Но она падает на землю и долго лежит не шевелясь. Желтый крупный песок пахнет рыбьей чешуей. По-видимому, рыбаки с утра выбирали здесь тягловый невод.

Неожиданно Анка чувствует на своей спине руку матери.

– Анка?

– Ага.

– Останемся здесь… Договорилась. Буду рыбу солить в лабазе… А как только дадут получку, куплю тебе скрипку…

– Правда?

Анка всхлипывает от радости, целует шершавые руки матери:

– А наш отец, Илья?

Не ответив, Мария сплевывает через плечо, как делают все цыгане, когда им дорогу перебегает черная кошка, и глядит на облака.

– Спи, Анка, – говорит Мария…

Девочка просыпается от крика. Она вскакивает на ноги и видит – подвода готова двинуться в путь. Отец тащит к подводе мать. Она в резиновых сапогах и резиновом фартуке.

– Остаюсь! – кричит Мария.

Губы у Ильи белые. Он берет с передка подводы кнут и изо всех сил ударяет кнутовищем Марию.

Павлик хмурится. А дед Никола с сожалением глядит на Илью и чадит трубкой. Он сам не любит Илью, но закон есть закон. Цыганка не должна перечить цыгану. Он, дед Никола, должен поддерживать порядок.

Илья, который задумал бежать от жены и дочки, меняет решение. Теперь он всю жизнь будет держать ее при себе и бить. Пусть знает, как идти против воли мужа. Он снова замахивается кнутовищем.

Анка с криком бросается на защиту матери. Но рыбаки опережают маленькую цыганку. В их сильных рыбацких руках Илья извивается как змея.

– А ну, прочь отсюда! Женщина своей волей у нас осталась.

– Убью! – хрипит Илья.

Заведующий лабазом берет об руку деда Николу и говорит:

– Ты, Никола, здесь старший, пожалуйста, убери своего Илюшку…

– Да, верно, верно, – соглашается дед Никола.

Подвода трогается. Но, отъехав метров сто, она останавливается.

Никола, придавив пальцем раскаленный пепел в трубке – так табак становится злее, – с открытой ненавистью глядит на Илью. Вот из-за него могут сказать, что он, Никола, не хотел помочь приятелю… Надо что-нибудь сделать… Он, Никола, старый и хитрый.

Плюнув в сторону Ильи, он вытаскивает из кармана часы темного серебра с грубой, такой же темной цепочкой, на которой болтается брелок в виде красного сердечка. За такие часы любители старины могут дать пять-шесть рублей. Но Никола ради цыганского дела готов с ними расстаться. Впрочем, они уже не нужны старику. Его время прошло…

– Пойдем, Павлик, а ты, Илья, оставайся, – говорит он, глубоко затягиваясь.

Никола и Павлик возвращаются к рыбакам.

– Народ цыганский пожалейте, товарищи начальники! – приложив руки к груди, произносит Никола. – Зачем вам худые цыганки?

– Они воровки и вшивые! – говорит Павлик, скаля зубы.

Анка возмущается.

– Врет, врет, он сам вшивый! – кричит она.

Но мать уводит Анку в лабаз к чанам, наполненным серебряной рыбой.

А Никола подходит к седому рыбаку и протягивает ему старинные карманные часы.

– Бери, бери, только народ пожалей цыганский…

Заведующий лабазом берет часы, разглядывает их и говорит:

– Отстали.

– Немного, совсем немного! – заверяет Никола.

– На сорок пять лет отстали твои часы, забери их, старый! – сердито произносит рыбак и хмурится.

Никола, взяв часы, возвращается к подводе.

– Пошла! – диким голосом орет он на лошаденку.

Подвода трогается.

Первым за ней идет Илья. Идет длинными медленными шагами.

Пыль. Пыль…

Дед Никола курит на ходу трубку и тоскливо глядит на дорогу.

Не впервые он идет по ней. Когда-то проходили здесь многолюдные цыганские таборы, шли – земля дрожала. Шли с песней. Шли с пляской. Все пьяные.

А теперь? Изменяют цыгане своей цыганской жизни. Кто оседает на земле, кто трудится на заводах, а кто даже учится в школе… Зажирело цыганское племя!..

– Тьфу! – плюет старый цыган с досадой.

– Это на нас, Никола? – интересуется Павлик.

– На кого же?.. На вас, скверные вы цыгане, тухлые!

Но Павлик не обижается. Признаться, у него самого есть тайные мысли – сделаться киномехаником где-нибудь при Дворце культуры. Он даже завидует Марии и маленькой Анке. Похоже, что жизнь там, на море, даст им счастье…

Молча, тяжело шагает Илья, отравленный злобой.

Дед Никола, не выпуская изо рта трубки, что-то бормочет, порой ему чудится впереди топот бешено летящих коней, но он знает – это балует степь, дразнит старого Николу…

Не унывает по-прежнему Павлик. Он вспоминает о часах Николы, и ему становится смешно.

– Ха, на целых сорок пять лет!..

Разозлившись, Никола ударяет Павлика кулаком в грудь. Но тот и на этот раз не обижается. Он не имеет права поднять руку на старика. Никола, по всем признакам, скоро умрет где-нибудь на дороге.

А подвода все жалобнее скрипит своими четырьмя колесами. Жара. Пыль. Степь.