Текст книги "Утренний Конь"

Автор книги: Александр Батров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

…За солью больше мы не ходили.

Пронеслись годы. Я побывал на всех морях и океанах, работал на севере и на юге, но соль тех суровых мальчишеских лет до сих пор живет в моем сердце.

Олененок

Это было давно, в Одессе… Мы сидим в подвале бывшего винного завода и глядим сквозь решетки люка на снежные облака. Подвал хороший, сухой, без крыс и даже теплый. Но мы не раздеваемся. Мы все в дикой рвани с чужого плеча, и это делает нас, четырех пацанов, похожими на злых, зябких карликов.

– Тю-тю-тю… – без конца тянет Пашка Царь. Глаза у него огромные, синие, отчаянные. Царь – его настоящая фамилия.

Мотька сидит верхом на остывшем казанке и выбивает ногами дробь. Один ботинок у него дамский, другой – мужской. Из-за этого мы прозвали его Папины-Мамины Ботинки.

Он удивительно красив, этот Мотька, тихий, ласковый, рыжеволосый.

Третий – наш атаман Жорка, гордый и хитрый. Он молчит. Его лицо, напоминающее персидскую дыню, неподвижно. Сегодня Жорка не в духе – мы, пацаны, сидим голодные, а он, атаман, ничего не может придумать.

И наконец, четвертый – лохматый белокурый заика. Это я, самый маленький.

Я сижу рядом с Жоркой и, как китайский болванчик, качаю головой и думаю, думаю. Нет, не думаю. Это только так кажется. Мне грезится детдом на Четвертой станции Фонтана, откуда мы бежали прошлой весной. Сегодня там встреча Нового года… Все пацаны ходят веселые…

Облака сгущаются и становятся темными косматыми тучами. Вот-вот зашумит метель. В нашем подвале темнеет. Мы молчим.

Хочется есть. Никто из нас не ел со вчерашнего дня.

– Четвертая станция!.. – вдруг глухо, как стон, вырывается из моей груди.

Пашка Царь перестает тютюкать, на лице Жорки собираются морщины, а Мотька Папины-Мамины Ботинки еще громче принимается стучать каблуками.

На меня смотрят с гадливой жалостью.

– Сейчас получишь, Иуда! – наконец говорит Жорка и сжимает кулаки.

Но меня не трогают. Заик бездомная братва почему-то всегда жалеет.

А снег уже повалил, крупный, как цвет акации. Мы разжигаем казанок кусками торфа и жадно льнем к огню.

– Наварить бы мясного борща… Целое ведро… – мечтательно вздыхает Пашка Царь. – И еще бы достать бубона… Ведь Новый год…

«Бубон» – это хлеб. Чувство голода становится невыносимым.

– Да, Новый год… Елка… – Жорка с сокрушенным видом чешет затылок и, поднявшись, отдает команду: – Пошли!

Мы оставляем подвал и заходим в один дом, второй, третий.

– Дорогие родимые мамочки, подайте нам кусок хлеба… Хоть одну крошечку! – взываем мы с душераздирающей тоской.

Ответа нет. Лишь один дом на Манежной улице дарит нам миску перловой каши. Капля в море. Есть хочется еще сильнее.

Снег валит, кружится, и мы, запорошенные им с головы до ног, бредем, как белые призраки. Холодный, голодный город наступающего двадцать второго года молчалив, темен, безлюден.

– Дорогие родимые мамочки!..

«…амочки»! – насмешливо и визгливо передразнивает нас метель.

Остается лишь одно – рынок. Выхватить там у какой-нибудь торговки горшок с варениками и бежать, бежать, на бегу запихивая в рот горячее тесто… Но на рынке полно милиции.

– Стой! – вдруг раздается позади нас голос.

Мы вздрагиваем. Но это не милиция. Нам привалило счастье. Оно перед нами в образе человека в красноармейской шинели.

– Эй вы, мышата! – говорит он смеясь. – Ну-ка, держите!

С этими словами он протягивает нам краюху хлеба, целый фунт, а сам как ни в чем не бывало следует дальше.

Широко, по-галочьи, раскрыв рты, мы глядим на хлеб и ждем, чтобы Жорка разделил краюху на четыре части. Но вместо этого Жорка сует весь хлеб за пазуху. Сейчас он рванет от нас в сторону и скроется в какой-нибудь подворотне. Там он сожрет хлеб один на один, по-волчьи…

– Стой, отдай хлеб! – угрожающе надвигается на него Пашка.

Но Жорка и не думает убегать.

– Люди мы или не люди? – спрашивает он с хитрой усмешкой.

– Ну, люди…

– А раз люди, то давайте и встретим мы Новый год как люди… Не встречать же без хлеба.

– Терпеть до полуночи?

– Не привыкать… Я еще и мясного добуду вволю…

– А не врешь?

– Коли вру, пусть меня в Чека расстреляют, как ту белую шваль!

Клятва дана. Мясо будет. Хлеб есть. Нас всех охватывает бурная предпраздничная деятельность. Из сквера в подвал приносим елку. Все мы веселеем и даже поем модную среди беспризорных песню:

 
Рассыпаются лимоны
По чистому полю,
Собираются мальчишки
На лиман за солью…
 

Я собираю цветные бумажки и вырезаю из них флажки, звездочки и ромашки. Елочка хорошеет.

А Жорка расстилает на полу квадрат рогожи – это стол, и кладет на него хлеб, разделенный на равные четыре части. После этого он испытующе глядит на Пашку и Мотьку и спрашивает:

– Готовы?

Все знают, что это значит: что-то отчаянное, дерзкое задумал атаман. Да, Пашка и Мотька готовы.

– А как же со мной? – спрашиваю я с обидой.

– А ты делай тепло, кочегарь…

Меня оставляют одного в подвале.

А на улице уже вечер, по-прежнему кружит метель, и, убаюканный ее шумом, я мало-помалу засыпаю. И мне снится детдом на Четвертой станции… Мне снятся детдомовские шлюпки с развернутыми парусами…

Зачем мы оттуда ушли?

Что-то дикое, птичье было тогда в наших душах, и мы метались с места на место то на крыше вагона, то в трюме очаковского дубка. Но Четвертую станцию я никак не мог позабыть. Мне повсюду слышался ее веселый и властный голос: «Вернитесь, все беглые пацаны!»

Взять бы и вернуться… Но этому не бывать… «Предатель», – скажет Жорка, а предателям нет житья на свете…

Я просыпаюсь от крика. «Мама!» – кричит какая-то маленькая девочка. Нет, совсем не девочка. Кричит олененок на руках Пашки, а Жорка заносит над ним тесак, которым мы прочищаем решетки казанка.

– Чистый Мотька! – вдруг заявляю я с страшном волнении.

– Что ты мелешь, заика?

– Мотька! – упрямо повторяю я.

И тут все видят, что олененок и вправду похож на Мотьку.

Такие же золотистые ресницы и совсем Мотькины глаза…

Жорка с бранью швыряет тесак в угол и велит Пашке отпустить олененка.

Мы садимся к огню, сидим и не смеем взглянуть на Мотьку.

Не можем глядеть и на олененка… А он тем временем протягивает мордочку к хлебу и неторопливо сжевывает все наши четыре заветных пайки. Но мы не шевелимся. Наши голодные мальчишеские глаза светятся.

– Четвертая станция! – вдруг произносит Жорка.

Он кладет руку на мое плечо и ждет, что скажут остальные.

Мотька и Пашка удивленно переглядываются. В их глазах Жорка уже не атаман.

– Остаюсь, – решительно заявляет Пашка и сплевывает под ноги Жорке.

А Мотька? Мотька не знает, что делать. Он молчит, молчит и наконец, вздыхая и хмурясь, становится рядом со мной.

И мы трое выходим в метель, в ночь вместе с олененком.

Он бежит за нами и звонко топочет маленькими копытцами. А путь далек, через весь город, в наш бывший детдом, из которого Жорка, Пашка и Мотька выкрали сегодня олененка…

Четвертая станция открылась нам в разливе ярких новогодних огней.

Туда мы пришли ровно в полночь и там остались.

Олененка мы прозвали Мотькой.

А спустя неделю в детдом пришел и Царь Пашка.

Он принес для олененка морковь – редкое в те дни лакомство.

Морские львы, играющие на флейте

Еще вчера мы были беспризорной шпаной, а сегодня?.. Сегодня мы безработные подростки, зарегистрированные на бирже труда. Нам выдали талоны на бесплатные обеды и предоставили койки в общежитии, бывшем графском особняке.

– Сказка! – сказал Алешка.

С ним мы сразу согласились.

После обеда – миски горохового супа и фунта хлеба на брата – мы бродили по городу горластой веселой тройкой. Причина для веселья была. Девушка на бирже труда в красной косынке, маленькая, как флажок на рее, обещала направить нас в школу юнг, на парусный трехмачтовый барк «Ласточка».

Все трое на одном корабле! Что может быть лучше? Наша дружба была прочной, как броненосец. Но бывает, и броненосцы выбрасываются на мель…

Все началось с цирковой афиши. На ней оранжевый лев держал щит, а на щите писалось:

ТОРОПИТЕСЬ! ПОСЛЕДНИЕ ДНИ!

Говорящий крокодил!

Летающий слон!

Женщина-гидра!

Морские львы!

Мы завороженно глядели на афишу, как кролики на удава, не в силах пошевелиться. Наконец Алешка сказал, что он еще ни разу не видел живого крокодила. Санька заявил, что летающего слона он видел, но только во сне. Меня же почему-то привлекала женщина-гидра.

Но денег-то, денег у нас не было. В то время один билет на галерку цирка стоил сто тысяч рублей.

Алешка, обладавший практическим умом, задумался. Он сел на обочину мостовой, уткнулся подбородком в колени и принял позу мыслителя. Мы с надеждой глядели на него.

Достанем! – спустя несколько минут произнес Алешка.

На другой день мы обедали без хлеба. Съели по две тарелки супа. А хлеб мы принесли чистильщику сапог албанцу Коке, двадцать лет просидевшему на Греческой площади в своей белой албанской феске. Он долго и сердито разглядывал куски черного хлеба, обнюхивал их со всех сторон и неодобрительно качал головой, словно наши пайки были фальшивые.

– Между прочим, в Одессу идет пароход, везет пшеницу, – сообщил Кока. – Хлеб подешевеет…

– Где Одесса, а где пароход? – усмехнулся Алешка.

Уже на подходе, – сказал Кока и сделал вид, что возвращает нам наши пайки. Но его пальцы, вцепившиеся в хлеб, не разжались.

– Триста тысяч, – объявил Алешка.

В глазах Коки вспыхнуло негодование.

– Есть в твоей душе бог или нет в твоей душе бога? – спросил он Алешку.

– Нет бога, – сказал Алешка.

– А раз нет, так вот вам сто тысяч, и с богом, – решительно определил свою цену Кока.

– За три фунта?

– В Одессу идет хлеб…

Наступило молчание. Мы вырвали наши пайки из цепких рук Коки и отошли в сторону.

– Если вам дадут больше, то провалиться мне здесь, вот на этом месте! – закричал Кока и тыльной стороной сапожной щетки начертил возле себя круг, место, куда он пожелал провалиться.

Мы отошли еще дальше.

– Придется отдать, – сказал Алешка, – купим один билет… А тот, кто пойдет, пусть возьмет глаза в руки и про все нам расскажет. Бросим жребий.

Счастливый жребий достался мне.

Итак, я лазутчик в Страну Цирковых Чудес, в страну, где гимнасты, как птицы, парят под куполом цирка, где рычат грозные звери, кувыркаются клоуны и пляшут на золотом ковре лилипутки-дюймовочки…

– После представления встретимся на углу, возле афишной цирковой тумбы, – сказал Санька.

– Есть на углу, возле афишной тумбы!

Гордясь оказанной мне честью, я взял у Коки сто тысяч рублей и помчался к билетной кассе. У ворот цирка меня остановил продавец ирисок – парень в рваном солдатском картузе.

– Вот сочные, молочные! – отчаянно завопил он.

Признаться, ириски были моей слабостью. Сунешь в рот сразу две штуки, и пусть на улице снег, пусть дождь, пусть чавкают под тобой мокрые дырявые башмаки, ириски, сфабрикованные из маляса – отходов сахара и прелой муки, – согревают, как солнце. Друзья – им нравились больше всего на свете плацинды с тыквой – смеялись надо мной.

– Вот сочные!.. – вновь завопил продавец.

Стараясь не глядеть на соблазнительный товар, я решительно от него отвернулся. Но моя рука сама собой опустилась в правый и единственный карман куртки.

Деньги исчезли. Мой рот превратился в огромную букву «О» и никак не мог закрыться. Перед глазами поплыл туман. В ушах заверещали кузнечики. Продавец ирисок, взглянув на мое лицо, искривленное отчаянием, из жалости сунул бесплатно в мой опустевший карман два черных квадратика. Но к ним я даже не прикоснулся. Что скажет Санька? Что скажет Алешка?

Я несколько раз прошелся от здания цирка до Дерибасовской улицы и назад и все искал потерянные деньги.

Над городом плыли перламутровые облака. Вечерело. В небе исчезли птицы, а я все шагал и шагал, пока не приблизился час открытия цирка. Тогда я принял решение – идти на таран. Но билетер с генеральскими бакенбардами встал крепостью на моем пути.

Загремел оркестр. Из глубины цирка донеслось ржание лошадей. Я живо представил себе арену, залитую ярким светом, услышал глухие голоса зрителей и увидел наездниц в балетных тапочках. Они как пестрые бабочки порхали с лошади на лошадь…

Я долго стоял на улице, жалкий и одинокий. Потом забрел в какой-то темный переулок и опустился на ступени овощной лавки.

В небе зажглись зеленые звезды: такие глаза, наверное, у женщины-гидры… Медленно пронеслось облако, похожее на летающего слона. Но вокруг, ни в небе, ни на земле, ничего не напоминало говорящего крокодила… Веки мои сомкнулись. И тут мне приснилось, будто я сам превратился в говорящего крокодила. Я сидел посреди арены, разевал клыкастую пасть и говорил «папа-мама», а слезы, совсем не крокодильи, лились из моих крокодильих глаз…

Проснувшись, я поспешил к цирку. Там, возле афишной тумбы, меня ждали друзья. Я сделал вид, что вышел из цирка вместе с толпой. Алешка и Санька бросились ко мне с распростертыми объятиями.

– Рассказывай! – сразу потребовали они.

– Я…

– Не якай, рассказывай про слона!

Я собрался было во всем им признаться, но, увидев их взволнованные лица, сказал:

– Слон ходил по проволоке под куполом цирка…

– Слон? Под куполом? На проволоке?

– Ух ты, так и ходил?

– Так и ходил… А проволока была, как ледокольный трос… – добавил я и, пораженный чудовищностью собственной выдумки, почувствовал, как по моему телу пошел холодок страха.

Но друзья, чьи простые мальчишеские души истосковались по цирковой арене, поверили мне.

– Вот так слонище! – воскликнул Санька и зажмурился от удовольствия.

Алешка сузил глаза и стал похож на китайца.

– Говори, говори, ничего не пропускай! – строго сказал он. – Что играл оркестр?

– Оркестр играл «Бежал бродяга с Сахалина»…

– А какого цвета слон?

– Слон белый…

– А как же он летал?

– На дирижабле, вокруг галерки.

– Ну и славный же слоник!

– Давай, Сашка, не останавливайся.

Нет, я и не думал останавливаться. Теперь я уже сам верил в слона, летающего на дирижабле…

Вторая глава моего рассказа была посвящена говорящему крокодилу. Он отвечал, сколько ему лет и где он родился, после чего укротитель развел в его пасти костер и приготовил на огне шашлык из баранины.

Друзья слушали меня затаив дыхание. Алешка даже пустил слюну, как какой-нибудь шестилетний мальчишка.

А я все рассказывал и рассказывал, и чем больше я говорил, тем лучистей, тем взволнованней становились лица моих друзей. Они старались не пропустить ни одного моего слова. Может быть, тогда и открылась во мне страсть к сочинительству, погубившая в дальнейшем мою карьеру моряка… Но об этом в другой раз.

Между тем Алешка все требовал, чтобы я продолжал рассказывать о слоне.

– Или о слоне все? – спросил он, беспокоясь.

– Нет, не все… Синий слон вышел в буржуйском цилиндре, с тросточкой…

– Он же белый, – вспомнил Алешка.

– Говорят, синий! В антракте за кулисами перекрасили, – поспешил я исправить промах. – Плевое дело!

– А что же, может быть. Взяли и перекрасили, – с авторитетным видом поддержал меня Санька.

Алешка успокоился и нетерпеливо дернул плечом:

– Давай дальше про слона!

– Слон танцевал лезгинку, а на голове у него сидела женщина-гидра…

– А как же она усидела? Она же, гидра, с хвостом, вроде пеламиды, скользкая…

– Усидела! – сердито ответил я Алешке. – Ее приклеили…

– Как приклеили?

– Специальным цирковым клеем…

– А что, может быть, – снова выручил меня Санька.

– Гидра пела, – добавил я.

– Что пела?

 
Улица, улица,
Пан Деникин журится,
Что иркутское Чека
Разменяло Колчака…
 

То, что женщина-гидра спела, как журится пан Деникин, всем понравилось. Санька сказал:

– Молодец гидра!

Я остановился, чтобы передохнуть, но друзья не могли ждать. Алешка вновь заторопил меня. Я взглянул на зеленую, самую далекую звезду и начал третью главу.

– Морские львы, – сказал я, – плыли на серебряной льдине и играли на флейте. Над ними светилось северное сияние. Потом их кормили.

– Чем кормили?

Я с ненавистью покосился на Алешку, задавшему мне этот глупый вопрос. Чем кормили?

– Им принесли ведро горячего чая и сто ирисок в камышовой корзинке.

– Свистишь?

Я не поверил своим ушам. Это сказал Санька, который до сих пор так верил каждому моему слову.

– Я? Я свищу?! – переспросил я, заикаясь.

И Санька подтвердил:

– Да, свистишь, морские львы не могут пить чай с ирисками!

– Люди могут, а морские львы не могут? Подумаешь, цацы какие! – И я возмущенно ударил себя кулаком в грудь.

Алешка тяжело вздохнул и произнес с жалостью:

– Видать, все приснилось тебе на галерке… Потому что голодный.

Эти слова были как спасательный круг. Ухватись я за них, все бы закончилось благополучно. Но я гордо возразил.

– Ничего мне не приснилось!

Друзья больше не просили меня продолжать рассказ о цирке. Я не знаю, что с ними произошло. Объяви им, что морским львам принесли в ведре расплавленный свинец, они бы нисколько не удивились. Казалось, в них сразу, как в осеннем долгом дожде, погасли цвета цирковой арены, волнующие, яркие, золотисто-мерцающие и таинственные.

Алешка закрыл один глаз, к другому приставил кулак и принялся глядеть на меня так, словно его кулак был подзорной трубой, а я находился далеко-далеко, в туманной дали.

– Ну, что ты нам еще скажешь? – сурово обратился ко мне Санька.

Но что я мог им еще сказать? Тогда Санька с горькой усмешкой проговорил:

– Будь я на твоем месте, никогда бы не проспал… Ни за что на свете!

– Не говори, – остановил его Алешка. – Бывает такое с голодухи. Сон на тебя навалится как зверь… – Алешка во второй раз взглянул на меня с жалостью.

Друзья словно забыли обо мне. Они шли, молчали, о чем-то думали и глядели на звезды.

Я плелся позади, и вид у меня был неважный. Мне вспомнился парень в солдатском картузе, сунувший мне в карман ириски, о которых я совсем было позабыл в этот печальный день. Я забежал вперед и на всю улицу заорал:

– Верно, морским львам ириски не понравились! Они стали их швырять в публику. Я даже две поймал!

Лихо присвистнув, я вытащил из кармана два черных липких квадратика. Я торжествовал.

По Алешка, взглянув на ириски, побледнел. Даже при свете звезд было видно, как его скуластое лицо покрылось бледностью.

– Ириски, – по-змеиному зашипел он, – сожрал на целых сто тысяч! Все, все нам наврал о цирке!

В моем левом ухе зазвенело. Зазвенело и в правом. Передо мной в каком-то бешеном танце закружились летающие слоны, говорящие крокодилы и морские львы, играющие на флейте.

Меня били под фонарем, у ворот нашего общежития. Пожалуй, били бы долго. Но неожиданно возле нас раздался звук кастаньет, и кулаки моих суровых судей остановились. К нам подходил Кока и выстукивал на сапожных щетках ритм марша из оперы «Аида». Исполнив свой номер с подлинным мастерством, он сказал:

– Деретесь? Ай, ай!

С этими словами он вытащил из-за пазухи сто тысяч рублей. Он подобрал их возле своего ящика на Греческой площади.

Кока, смуглый и сухой, как ржаной сухарь, показался мне чуть ли не самим богом, слетевшим на землю.

– Ну, видите, как я жрал ириски? – спросил я, всхлипывая и ликуя.

– Ну, видим, – признались мои друзья и виновато поглядели на мои синяки под глазами. Синяки – дружба. Они же – мой первый гонорар…

Вот и все. Правда, надо еще сказать, что девушка в красной косынке сдержала свое слово. Спустя несколько дней мы ушли в наше первое плавание на «Ласточке» по Крымско-Кавказской линии. О женщине-гидре, слоне и крокодиле мы больше не вспоминали. Что же касается морских львов, то они весь рейс, чуть ли не до самого Батуми, являлись ко мне во сне и будили игрой на флейте…

Утренний Конь

Так его прозвали из-за тяжелых солдатских ботинок ярко-рыжего, почти красного цвета, с шипами на подошвах и стальными подковками на каблуках. Когда он бежал, ботинки гремели, как копыта портового битюга. Они даже искрили на мостовой. Но маленький продавец газет не чувствовал их тяжести. К Старому рынку – месту своей коммерческой деятельности – он вылетал из типографских ворот стрелой.

– Есть утренние газеты! «Молодая гвардия»! «Одесские известия»! Эй, навались, у кого деньги завелись! – все утро до самого полдня звенел на базаре его звонкий, певучий голос.

«Одесские известия» шли нарасхват, хуже расходилась «Молодая гвардия». И вдруг сегодня беспризорные Старого рынка в один миг раскупили ее.

Утренний Конь удивился. Одесские беспризорники никогда не читали газет. Пусть их читают взрослые, а они, пацаны, и без газет знают, что делается на свете, – и сколько стоит мешок муки на Привозе, и когда ветер левант пригонит к берегу скумбрию, и какой иностранный корабль придет завтра в гавань.

Итак, Утреннему Коню было чему удивляться. Генка Петух, Игорь Добрыня и Соломон Карпинский, он же Соломон Мудрый, даже взяли у него по два номера газеты. Значит, произошло что-то необыкновенное. Утренний Конь развернул последний номер газеты и сразу понял, в чем дело. На него с четвертой страницы сыто и весело взглянули лица трех юнг. И кто бы подумал – это были свои мальчишки, бывшие беспризорные, еще весной промышлявшие здесь же, на Старом рынке. Над ними красовался заголовок, набранный броским, сенсационным шрифтом:

НАШИ ПАЦАНЫ В ОКЕАНЕ!

Они стояли на капитанском мостике барка «Ласточка» в белых бескозырках и полосатых тельняшках под океанским солнцем, и океанский ветер дружески трепал их бравые матросские челки.

Утренний Конь почувствовал острую зависть. Его, как и всех одесских пацанов, с самых малых лет тревожило и звало море… То же самое чувство, по-видимому, испытывали и те, что с такой жадностью набросились на «Молодую гвардию»… Интересно, что они делают сейчас на рынке?

Он увидел их в пустом мясном корпусе, возле дубовой колоды, на которой лежал лист оберточной бумаги. На ней были нарисованы с одной стороны Африка, похожая на персидскую, не совсем правильной формы дыню, а с другой – Южная Америка в виде сочного стручка болгарского перца. Посередине материков лежал Атлантический океан.

– Вот здесь, – сказал Добрыня и ткнул пальцем в какую-то точку на листе оберточной бумаги. Верно или не верно он определил местонахождение «Ласточки»? Но все, стоящие вокруг колоды, словно увидели ее…

– Зайдет в Буэнос-Айрес… Оттуда повернет назад, в океан, и возьмет курс к берегам Европы… – продолжал Добрыня, самый образованный пацан среди беспризорных Старого рынка.

Утренний Конь подошел ближе.

Петух развернул номер «Молодой гвардии» и поглядел на фотографию юных моряков.

– Глядите, какие ряшки нажрали в океане! – рассмеялся он и одобрительно прищелкнул пальцами.

Соломон Мудрый также развернул перед собой экземпляр газеты, купленной впервые в жизни, проверил на свет, как проверяют подлинность ассигнаций, и в свою очередь заключил:

– Верно, ряшки и вправду знаменитые! – Его сонное лицо, не имеющее ничего общего с царской мудростью, – Соломоном Мудрым его прозвали просто так, для смеха, – оживилось.

Пришла пора сказать свое слово и Добрыне. Синеглазый, добродушный, в длинной, ниже колен, толстовке, он вызывающе поглядел на своих друзей и спросил:

– А мы что, суслики? Или мало на свете кораблей?

Мальчики притихли. Они поняли Добрыню. Нет, не суслики они беспомощные! Они ничего не боятся. Пусть дождь! Пусть снег! Пусть открытое небо над головой! Пусть всего лишь один гривенник за душой, они все равно богаче всех одесских валютчиков-богачей. У них, пацанов, есть своя валюта – солнце. Будет у них и море.

– Верно! – Это сказал Утренний Конь.

Все удивились.

– Откуда ты, Конь, взялся?

Утренний Конь сказал, волнуясь:

– Идемте к чистильщику сапог Коке, он провожал наших пацанов в плавание… Может быть, совет даст нам дельный…

Петух рассмеялся. Ну и дела! Сегодня у всех лишь одно в голове – море. Вот что натворила газета. Что же может сказать им Кока?

Чистильщик сапог увидевший мальчиков с номером «Молодой гвардии» в руках, сразу догадался о цели их визита.

– Бросите волю? – спросил он, насмешливо щурясь.

– Бросим, – ответил за всех Добрыня.

Тогда Кока одобрительно забарабанил по ящику двумя щетками.

– На бирже труда есть девушка, – сообщил он. – Симой зовут. Она вас зарегистрирует…

Последнее слово всех насторожило. То ли оно не понравилось своей ребристостью, то ли навело на какие-то невеселые воспоминания.

– Не бойтесь! – сказал Кока. – Ставьте на ящик свои колеса, я вам на счастье надраю.

Кока усердно чистил видавшую виды обувь друзей и негромко напевал:

 
Чистим, чистим, чистим, чистим,
Чистим, гражданин!
С вас недорого возьмем,
Лишь гривенник один!
 

Биржа труда находилась на Торговой улице. Ее здание, некогда принадлежавшее миллионеру Русову, хозяину многих домов в Одессе, подобно старинному замку возвышалось над Арбузной гаванью. В огромном зале было полно людей. У каждого окошка стояла шумливая очередь. Наши герои отыскали окошко, за которым сидела маленькая девушка, и стали дружно к нему проталкиваться.

– Эй, вы, очередь надо соблюдать!

– Откуда вы, босяки, сорвались?

Соломон Мудрый собрался было схватиться с рыжим широкоплечим подростком, но тут из окошка послышался звонкий голос девушки:

– Что здесь случилось?

– Да вот, шпана…

– Новенькие? Не шумите, – сказала им девушка.

Новеньким пришлось стать в очередь. Она быстро подвигалась. За какой-нибудь час двадцать человек были посланы на заводы, в трамвайное депо и железнодорожные мастерские.

К окошку мальчики подошли последними.

– Что скажете? – спросила их девушка.

Петух развернул перед ней номер «Молодой гвардии».

Девушка поправила комсомольский значок на сатиновой серой блузке и сказала:

– Ясно. Но с морем трудно. Хотите на кожзавод, что на Дальницкой улице?

– Не подходит, – возразил Петух.

– Могу послать на кондитерскую.

Всем своим видом мальчики показали, что и к этому предложению они относятся равнодушно.

– Есть места на джутовую, а на флот нет заявок. Ни одной! И на ближайшее время не обещаю. На джутовой, в механической мастерской, зарплата хорошая…

– Оставь свою джутовую в покое!

Девушка не обиделась, улыбнулась и спросила.

– Разве ваша дикарская жизнь лучше? Голодать… И может быть, воровать?..

Хмурые глаза мальчиков остановили ее.

Воровать? Ну и что же? И такое бывало в голодуху. А сейчас они не какая-нибудь зловредная шпана. Они помогают одесским хозяйкам тащить с рынка корзины с арбузами, помидорами и картошкой. И насчет голодной жизни выдумала она. В городе полно хлеба, не то что в прошлое лето. Есть хлеб черный. Есть хлеб белый. Есть розовый, арнаутский!

– Ладно, залезем сами в какой-нибудь трюм – и адью! – зло буркнул Петух.

– Высадят в ближайшем порту и надают по шее!

– Это нам по шее?

– Не мне же. – Девушка закрыла окошко.

– Ишь какая фрея! – сказал Добрыня.

Окошко чуть приоткрылось.

– Фрея или фея? – почему-то заинтересовалась девушка.

– Фрея! – презрительно щурясь, повторил Добрыня. Он хотел объяснить, что «фрея» на их пацанском языке это значит неповоротливая, нескладная, несмышленая. Но окошко было уже вновь закрыто.

Когда они вышли на улицу, Соломон Мудрый с досадой поглядел на Утреннего Коня:

– Все-все из-за тебя… Число четыре невезучее!

– Верно, бог троицу любит, а ты взял и четвертым вперся… – сказал Добрыня.

Утренний Конь обиделся. Ни с кем не попрощавшись, он молча свернул в сторону. В Преображенском скверике он проверил сегодняшнюю выручку, медные и серебряные монеты. Все было в порядке.

Сдав деньги в контору типографии, он решил было где-нибудь пообедать и тут же передумал. Есть почему-то не хотелось. Не хотелось и возвращаться домой. Впрочем, дома-то у него и не было. Он снимал угол у одной старухи в подвале, стены которого были расписаны причудливой плесенью. Эх, хорошо бы и вправду в море… Ему, Утреннему Коню, тогда не пришлось бы горланить до боли в горле: «Вот утренние газеты!..» Он навсегда забыл бы о своем враге – Гришке Крючке, продавце «Вечерки». Этот Гришка – он еще торгует валютой – не раз пытался захватить территорию Старого рынка.

Нахмурившись, Утренний Конь завернул на Торговую улицу и тут, как назло, столкнулся лицом к лицу с самим Крючком, черноглазым, бровастым мальчишкой.

– Уходи, Конь, с базара! – рявкнул он на всю улицу.

– Сдохни! – делая вид, что ему не страшно ничего на свете, ответил Утренний Конь.

Черные глаза Крючка еще больше потемнели.

– Эх ты, Конь пархатый номер пятый! – угрожающе произнес он и сунул руки в карманы своих брюк.

Отступив на шаг, Утренний Конь подумал: «Конь так Конь. А пархатый? Это такая болезнь. Но он никогда не болел паршой. И почему номер пятый?» Во всем этом было что-то непонятное, оскорбительное. Утренний Конь втянул в себя воздух, словно ныряльщик перед прыжком в воду, и выбросил вперед кулак.

Крючок заревел от боли, выплюнул на панель выбитый зуб и схватил Утреннего Коня за горло.

Что было дальше, Утренний Конь не помнит.

Придя в себя, он увидел девушку с биржи труда, которая, вцепившись в волосы Крючка, дергала его голову вверх – вниз, влево и вправо. На помощь девушке спешил моряк в голубой робе.

– Все равно не дам Коню жизни! – хрипел Крючок.

Увидев моряка, он вырвался из рук девушки и побежал, порой оборачиваясь и грозя всем кулаками.

– Мог задушить! – сказала девушка.

Ее лицо было в поту. Она тяжело, часто дышала. Утренний Конь удивился. Как она здесь очутилась? Он с благодарностью глядел на нее.

– Пойдем, мальчик, я тебя провожу, – предложила девушка.

Сначала они шли молча. Глядели на летящие над городом облака. Слушали щебет ласточек. Рыжее солнце, красные крыши зданий, желтая пыль над мостовой и янтарно-светлые кроны акаций – все это сливалось перед глазами в один цвет, золотой и прозрачный.

Возле квасной будки девушка и мальчик остановились и выпили по кружке холодного хлебного кваса.

– Как же тебя зовут? – спросила девушка.

– Утренний Конь.

– Вот как. Где же ты живешь?

– На Скидановском спуске.

– Утренний Конь – не имя.

– Ну, Павлом зовут… Пахомов…

– Так вот, Павел, я ведь и вправду не могу вас сейчас послать в плавание. Но, возможно, как-нибудь договорюсь…

– Спасибо.

– Я – Сима.

– Спасибо, Сима!

Перед тем как расстаться, она вдруг вспомнила о драке:

– Ведь не сказал, за что схватились?

– Хочет мое место забрать. Я на Старом рынке газеты продаю.

– Не отдавай и не бойся. Я на него комсомольский патруль нашлю. На всю жизнь запомнит! – сказала Сима и весело рассмеялась.

Он долго глядел вслед маленькой девушке. Вот, дойдя до булочной, она остановилась, поставила ногу на ступеньку магазина и перевязала шнурок башмака. Башмаки у нее были парусиновые, мальчиковые, и один из них рваный. Сама худенькая и маленькая. Подуй ураганный норд-остовый ветер, и взлетит она, кружась, как стрелка одуванчика…

Глаза мальчика были печальны. Может быть, Сима напоминала ему старшую сестру, которая ушла в Красную Армию и не вернулась домой. Хотелось еще побыть с этой смелой девушкой, бродить вместе по городу и глядеть на летящие облака.

И Петух, и Добрыня, и Соломон Мудрый думали о ней. Они сидели в Приморском парке на садовой скамье и глядели на суда, стоящие в порту, и каждое судно, большое или малое, казалось им океанским барком с тремя юнгами на капитанском мостике…