Текст книги "Второй раунд"

Автор книги: Александр Тараданкин

Соавторы: Игорь Фесенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Не плохо, совсем не плохо. За сутки вам многое удалось. Но это первый и пока еще весьма нетвердый шаг на пути, который нам с вами, Юрий Михайлович, предстоит…

Фомин пододвинул к себе объемистый том дела Лютце-Зандлера, задумчиво перевязал тесемки. Отодвинул его на край стола.

– Я был помоложе вас, Юрий Михайлович, когда вместе с немецкими коммунистами и с демократически настроенными людьми принимал участие в послевоенной перестройке Восточной Германии. Мы мечтали о будущем. Мы верили, что сумеем навсегда разделаться с бациллой фашизма. Мы сделали все что могли, и сейчас я радуюсь успехам Германской Демократической Республики не меньше, чем трудовым и политическим победам нашей страны. ГДР вопреки отчаянным противодействиям некоторых наших бывших союзников и некоторых кругов ФРГ вышла на мировую арену, как сильное социалистическое государство, с которым приходится считаться и которое невозможно не уважать.

Фомин встал из-за стола и зашагал по кабинету.

– У меня остались в ГДР хорошие друзья, например, живет там такой человек – Енок, с которым мы переписываемся и поныне. Он уже на пенсии. Мы с ним провели немало интересных и важных дел… А еще вахмайстер Бертольд Редель – ныне майор государственной безопасности ГДР, отличный парень. Недавно получил от него письмо.

Фомин вернулся к столу, взял лежавший на нем лист, скрепленный с конвертом. Вот послушайте, что он пишет:

«…Наступило время, когда западные немцы, повернувшись к Советскому Союзу, увидели вместо потенциального врага доброжелательного соседа по многоквартирному дому, именуемому земным шаром. Многие из них поняли, что их судьба и судьба мира в прямом и переносном смысле связана с вашей великой страной, а это пророческие мысли Ленина, это его прозорливая идея о существовании двух миров, как единственно возможной, хотя и временной альтернативе. И как следствие этого поворота – заключение договоров между вами и ФРГ. Нормализация наших чисто немецких отношений».

Фомин вопросительно посмотрел на Михайлова.

– Он тысячу раз прав, Евгений Николаевич.

– Конечно, прав. Но борьба там предстоит еще не малая. Реакционеры всех мастей и оттенков всячески пытаются помешать нормализации обстановки в Европе.

Фомин снова прошелся по кабинету.

– Когда докладывал генералу о нашем деле, он посоветовал проштудировать последние справочные материалы по НАТО, и прежде всего по деятельности объединенных сил в области разведки. Посмотрите наши досье, прочитайте газеты. Небезынтересен поворот в официальной политике ФРГ. Она мало устраивает и расходится с интересами тех, кто стоит у руководства западногерманской разведки, да и бундесвера тоже. И хоть Гелена уже нет, кадры его несомненно находятся в действии. Их в НАТО хватает, кое-кого туда привлек приемник Гелена Вессель, когда работал там в штабе.

– Я знаю, вы уже имели с ними дело, – сказал Михайлов. – И кажется, недавно.

– Вы имеете в виду того двойника? Да, но он больше служил англичанам. После той истории, как известно, некоторым из посольства Великобритании пришлось выехать из СССР в двадцать четыре часа.

– Лютце тоже служил англичанам.

– И Гелену. Только нам тогда не удалось все выяснить до конца. Но мне думается, он был одним из незаурядных кадровых мастеров геленовской разведки…

Но вернемся в ФРГ. Вы обратили внимание: в телеграмме от наших друзей, между прочим, кроме Брюсселя, указан еще и Ренсбург. А это натовская база в ФРГ. Вот и получается, что в то время, как прогрессивная часть западных немцев делает усилие разрядить политическую атмосферу в Европе и стремится жить с нами в дружбе, другая…

– Вы полагаете, Евгений Николаевич, что этот агент НАТО немец?

– Очень может быть. А Зандлер тоже немец, и уж конечно, он не из тех, кто поддерживает нынешнюю политику своего правительства.

– Смотря кого: вон их министр обороны Гельмут Шмидт оповестил о грандиозных военных учениях в семьдесят втором году и чуть ли не о всеобщей мобилизации в связи с этим.

– Все так, – вздохнул Фомин. – Некоторые, к сожалению, быстро забывают уроки истории, слишком быстро. Вспомните события в Чехословакии и бурю, поднятую вокруг этого всеми службами антисоветской пропаганды. И была пора, когда кое-кто забыл вещие слова патриота Чехословакии Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны»…

Нам с вами этот призыв особенно понятен, дорогой. Поскольку не прекращается тайная война против нашей страны и братских социалистических государств.

Фомин встал.

– А теперь вопрос по существу дела: вы были в адресном бюро?

– Да, Евгений Николаевич, там полная договоренность. Учитывая исключительность ситуации – карточку временно сняли.

7

Старший лейтенант Паже собрался было идти в порт, где у него были дела, когда его пригласил к себе полковник Пинкулис.

«Что бы это могло быть, – думал он, спускаясь по лестнице. Старик ведь знает мои планы на сегодня». Сотрудники между собой называли «стариком» начальника отдела Альберта Мартыновича Пинкулиса, светловолосого великана, которому еще не исполнилось пятидесяти. В слово «старик» в данном случае вкладывались сразу несколько понятий: и то, что он был старшим по чину и патриархом по возрасту, и то, что любил незлобно поворчать, но чаще по делам, не имеющим отношения к службе.

– Заходите и садитесь, мазила, – встретил Паже полковник. – Что же вы вчера опростоволосились? Я бы на месте тренера с треском вышиб вас из команды. И это на последней минуте…

– Сам не знаю, как получилось, – начал оправдываться Паже. – Два штрафных броска и оба мимо корзины. Если хотя бы один уложил…

– Если бы, да кабы… – махнул рукой полковник. – Нервы подвели. А хорошие нервы очень важны в нашей профессии. Ну ладно, будем надеяться, что промахи у вас могут случаться только в баскетболе. Вызвал я вас вовсе не для того, чтобы отчитывать за неудачные броски…

Пинкулис достал из папки лист бумаги.

– Есть неотложное дело. Звонили из Москвы, наших товарищей интересует одна парочка. Туристы из Бельгии. Некий Иоганн Гартенфельд и его племянница Эрна. Вчера они прибыли к нам, остановились в гостинице «Рига». Поезжайте и присмотритесь к ним. Пробудут они здесь, как я узнал, три – четыре дня. Возьмите себе в помощь кого-нибудь от Тушлиса. Одному там не справиться. Возьмите эту бумагу – в ней все сказано – изучите и действуйте…

Когда Паже приехал в гостиницу, дяди с племянницей там уже не оказалось. Не без труда ему удалось разузнать, что Гартенфельды рано утром ушли или, вернее всего, уехали на пляж. Перед отъездом они позавтракали в кафетерии при ресторане и расспрашивали официанта, как туда быстрее всего добраться. Как выяснилось, этот же официант обслуживал их накануне за ужином и они, разговорившись с ним, сказали, что собираются осматривать памятники, а потом поехать в Юрмалу.

«В Юрмале искать их бесполезно», – прикинул Паже и решил на сегодня хотя бы выяснить, когда они вернутся.

В гостиницу они приехали поздно вечером и сразу же заперлись в своих номерах. Паже оставалось ждать утра.

8

Лугунов бывал в Риге не раз и достаточно хорошо ориентировался в городе. Прямо с вокзала – поезд прибыл рано утром – он поехал на взморье, рассчитывая, как всякий «дикарь», обосноваться там у какой-нибудь хозяйки. Отыскать жилье оказалось, однако, совсем не просто. Он долго бродил по зеленым улочкам, стучался в дома, спрашивал редких прохожих, никто не мог ничего посоветовать. В Прибалтике стояла необычайно теплая погода, и наплыв отпускников был велик как никогда.

Гигантская подкова песчаного пляжа до отказа была заполнена отдыхающими. Он пешком прошел Булдури, Дзинтари и лишь в Майори, когда совершенно потерял надежду найти пристанище, ему улыбнулась удача. Пожилой латыш, к которому он обратился, критически осмотрел его и спросил:

– Студент?

Лугунов, обозленный неудачами, хотел было ответить, что это, мол, не имеет отношения к его просьбе, но передумал и, заставив себя улыбнуться, сказал:

– Был студентом. Теперь, как это пишется в газетах, молодой специалист, инженер.

– Тогда иди за мной, – бросил латыш и, шаркая сандалиями, не оборачиваясь, пошел по улице.

«Старик не очень-то приветливый», – отметил Лугунов, но повиновался. Свернули в узкий проулок и вскоре остановились перед калиткой. Провожатый широко распахнул ее, пропуская Лугунова вперед. По тропинке через кустарник они подошли к аккуратному домику. Старик громко крикнул:

– Власта! Иди-ка сюда. Привел тебе жильца.

Из дверей дома выплыла крупная женщина в белом переднике с засученными по локоть рукавами темной кофты. Строго оглядела Лугунова. Несмотря на свой извечный апломб и самоуверенность, Лугунов нерешительно затоптался под ее суровым взглядом.

– Надолго? – спросила она.

– На десять дней, – не задумываясь, ответил он.

– На десять? Можно. Внук уехал, вернется через две недели. Ваша комната здесь, – она указала рукой аз маленькую пристройку. – Там есть отдельный вход. Пойдемте, посмотрите.

Комната была невелика: одну стену почти целиком занимало окно, вторая была переплетена самодельными стеллажами, на которых в идеальном порядке выстроились шеренги книг. Вся мебель состояла из небольшого стола, стула, шкафчика и низкого топчана, покрытого ковром.

– Постель найдете в этом шкафу, – сказала хозяйка. – Можете знать меня Власта Альбертовна. Умывальник и туалет за домом. – Она повернулась к двери.

– Спасибо. Власта Альбертовна. Одну минутку, пожалуйста, – удержал ее Лугунов. – Я насчет формальностей. Вот мой паспорт. И наверное, нужно сразу заплатить деньги?

– Да, прописка нужна, пусть даже на десять дней. А деньги отдадите, когда будете уезжать. – Забрав паспорт, хозяйка ушла.

«Имя действительно у нее по характеру – Власта», – отметил Лугунов. Раскрыл чемодан, вынул легкие брюки, босоножки, белую рубашку, полотенце, решил тотчас пойти на пляж, который был рядом.

Свободное местечко отыскал не сразу, разделся и с наслаждением медленно вошел в прохладное море. Купался долго, вспоминая всевозможные стили плавания, которые еще с мальчишеских лет были предметом увлечения. И то, что не давалось на Москве-реке или Клязьме, здесь, в море, выходило чудесно. Море выталкивало его, как пробку, держало, и не хотелось выходить.

Потом, зажмурясь, отдыхал на теплом песке под лучами ласкового солнца, вдыхая пряные запахи воды и хвои. Голова была легкой, и мысли легкие, думалось о том, что жизнь – стоящая штука, а он счастливчик, которому везенье даровано богом. С таким же легким чувством он пошел потом бродить по пляжу, ища занятия: поиграл в волейбол, продул партию в пинг-понг какой-то девице. В начале четвертого отправился в кафе обедать.

Теперь следовало поглядывать на часы. Мысли о предстоящей встрече прогнали недавнюю легкость и теперь будоражили тем больше, чем ближе был назначенный час.

9

Без десяти шесть, чисто выбритый и тщательно одетый, Лугунов вышел из такси у парка. Подыскал скамейку неподалеку от памятника, надеясь первым увидеть Эрну издалека, еще до того, как она заметит его. Но она появилась неожиданно и совсем с другой стороны.

– Мишель, хелло!

Он даже вздрогнул, услышав ее голос. Она стояла такая нарядная и красивая, что у него забилось сердце от гордости за себя. Он стремительно поднялся.

– Умница. Я рада, что ты приехал. Но идем, идем же. Там дядя. Я наконец познакомлю вас.

Она чмокнула Лугунова в щеку, подхватила под руку и потянула в полумрак аллеи, где на скамейке в одиночестве сидел мужчина в темных очках.

– Дядя Иоганн, вот это и есть мой друг – Михаил Лугунов.

У Лугунова почему-то засосало под ложечкой. Он представлял этого дядю и старше, и дряхлее, или, по крайней мере, этаким живчиком с брюшком и восторгами чудака-туриста.

– Иоганн Карл Гартенфельд, – дядя протянул Лугунову руку, широко улыбнулся, – по-русски можно Иван Карлович.

– Очень приятно, – ответил Лугунов, пытаясь на лице Гартенфельда прочитать его отношение к этой встрече. Но трудно было что-либо понять, ибо дядя даже не удосужился снять своих огромных темных очков, как забрало закрывавших половину лица.

– Мишель, мы только с моря и очень проголодались. Может быть, пойдем в ресторан? – спросила Эрна.

– Я не голоден, но с удовольствием побуду с вами.

Они нашли небольшое уютное кафе, которых так много в Риге. Посетителей было мало – отличная погода и теплое море допоздна удерживали на берегу отдыхающих.

– Вы что-нибудь выпьете? – спросил Лугунова Иоганн Карлович.

– Спасибо. Я вообще почти не пью. А в такую духоту предпочитаю чай.

– Похвально. В наше время среди молодых людей это редкость.

Лугунов повел плечами, в души польщенный словами Гартенфельда.

– Эрна рассказывала, что вы закончили институт, – пододвинулся к Лугунову Иоганн Карлович, когда официантка, выполнив заказ, отошла от их столика. – Где вы теперь намерены работать? Я, признаться, не очень разбираюсь, как у вас в России делается карьера, но это любопытно знать. Может быть, приведется дома разговаривать с коллегами, и я не хочу быть профаном. Вы понимаете, с каким интересом у нас относятся к вашей стране и особенно к проблемам молодежи. В странах Запада тоже немало своих проблем. Так каковы ваши жизненные планы?

– Пока меня оставили при кафедре как возможного кандидата для поступления в аспирантуру, а если не удастся, то, очевидно, буду распределен в какой-нибудь научно-исследовательский институт.

– А что вам мешает поступить в аспирантуру?

– Есть ряд причин. Нужно суметь выдержать конкурс, иметь хорошую характеристику-рекомендацию. Правда, конкурс меня не смущает. У меня диплом с отличием. Я серьезно готовился к экзаменам.

– Прекрасно, когда человек твердо уверен в своих силах. Мое глубокое убеждение, что только сильные люди могут достичь успеха. И они по праву достойны быть избранниками нового мира. Это, конечно, мое субъективное мнение. Я говорю о духе, о натуре человека, о его способностях проявить индивидуальность. Это равно относится ко всем политическим формациям.

«Правильный дядька, – с интересом смотрел Лугунов на своего собеседника. – Говорит вполне разумные вещи».

– Да, – продолжал между тем Гартенфельд. – Но мне кое-кто жаловался, что у вас тут весьма трудно проявить творческую индивидуальность. Если не брать б расчет случайной удачи. Все талантливое берется немедленно под административно-партийный контроль, и тогда боже упаси такому человеку где-нибудь… Ну, как это у вас говорят? – Гартенфельд пощелкивал пальцами. – Вспомнил! Набедокурить. Да, набедокурить. Я имею в виду, как-то необычно развлечься, или приобрести себе лишнюю машину, или как-то не так высказать свои мысли… Скажите, из-за этого ведь бывают неприятности?

– Ну, не все конечно, так мрачно, – поморщился Лугунов. – У нас люди имеют возможность выдвинуться, проявить себя так же, как и у вас, – он тут же пожалел, что вырвалось это «у вас». И тут же оправдал себя. Зачем рисоваться перед иностранцем?..

– Не поймите мои высказывания за желание вести с вами политическую полемику. Я очень высокого мнения о вашей стране и ваших достижениях… Меня просто интересуют частности. Вы сами, например, так уж уверены в своей дальнейшей карьере? И все вас понимают? И действительно, все двери для вас открыты?

– Вы знаете, – Лугунову показалось, что он нашел весьма ловкий выход из положения. – Все эти вопросы спорны. И не на один я бы не стал давать прямых ответов. Но они, представьте себе, перекликаются с мыслями моей матушки. Она мне иногда говорит: тебя не понимают, с нашими порядками ты никогда не сможешь себя проявить.

– Ваша матушка? О! Ваша матушка имеет трезвое мужское мышление. Скажите, – вернулся Гартенфельд к началу разговора, – вы говорили что-то о характеристике-рекомендации. Что это такое? Что в ней должно быть отражено – ваши деловые качества, знания или вероисповедание, взгляды, политические убеждения?

– Как вам сказать?.. Исключая вероисповедание, характеристика-рекомендация именно отвечает на эги вопросы. Склонность к ведению научно-исследовательской работы. Она дается четырехугольником деканата, и, как вы понимаете, эти люди хотят знать, кого они рекомендуют.

– Что это за четырехугольник?

– Декан, секретарь партийной организации, секретарь комсомольской и профсоюзной организаций. В общем, как у нас принято говорить, – администрация и общественные организации. Они представляют весь коллектив.

– Ну, например, у вас с кем-то из этих организаций испорчены отношения, да?

– Были некоторые трения. В деканате не все меня любили. Некоторые мои сверстники считали меня карьеристом, хотя я в моем стремлении быть лучше, быть выше других, не вижу ничего плохого.

– Абсолютно справедливо, – заметил Гартенфельд. – Серые пусть остаются сзади. Не могут все быть одинаковыми.

– И существуют еще завистники или такие, кто не терпит инакомыслящих. – Подогретый похвалой, Лугунов начал выплескивать, словно единомышленнику, свои претензии к товарищам, к институту, к людям, которые его учили, старались сделать его лучше, чем он был. – Что касается комсомола, – сказал он вдруг, – я не был комсомольцем. Меня всякие там «даешь, берешь, целина» никогда не прельщали. Мама и я считали, что главное – это отличная учеба и светлая голова. Это компенсирует все. Меня в общем-то им не в чем было упрекнуть. Учился я хорошо. А некоторые убеждения – это мое дело. Они никому не приносили вреда.

«Этот молодой человек – находка, – отметил Гартенфельд. – И были не правы те, кто считал, что мне не стоит заниматься такой мелкой, черновой работой, как вербовка студента. И Крафт не терял зря времени на выставке, заводя знакомства и подбирая кандидатуры. Он не ошибся. Побольше бы нам таких одиночек». Думая об этом, Гартенфельд продолжал с любопытством слушать разглагольствования своего молодого знакомого.

– Мой возможный научный руководитель уважаемый в институте человек, профессор, я делился с ним своими замыслами, они его заинтересовали, и он обещал кое с кем поговорить. И потом, – подбадривал сам себя Лугунов, – я участвовал в общественной работе, не раз выступал на научных конференциях, диспутах.

И тут же Лугунов вспомнил, что выступал на диспуте всего однажды, да и то был здорово побит. Он тогда пытался было развить перед товарищами по курсу мысль, что молодой и незаурядный инженер не должен отвлекаться черновой работой и строить свою карьеру по шаблону, начиная с первой ступеньки служебной лестницы. Его должны заметить и выделить среди остальных. Говоря это, он тогда прежде всего имел в виду себя. И это поняли товарищи. Он даже сослался на примеры, что некие фирмы за рубежом сразу же давали молодым и талантливым лаборатории, высокие оклады и прочее.

Его тогда высмеяли. С тех пор он затаился и решил, что не стоит лезть на рожон и ввязываться в подобные дискуссии. Своими взглядами он делился теперь с очень узкой группой приятелей и с матерью. Она-то уж его понимала и всячески поощряла его устремления, цели, которые он перед собой ставил. Главным в разговорах с матерью всегда была его карьера и умение заработать. И еще они оба любили заграничные вещи. Он восхищался шикарными автомобилями иностранных марок. Раздобывал, не считаясь с затратами, иностранные журналы с рекламными объявлениями и голыми красотками, сигареты. Нет, во всем этом он не видел ничего предосудительного…

Эрна встала из-за стола.

– Вы не возражаете, если я ненадолго покину вас. Здесь довольно душно. Пока принесут чай, я пройдусь.

И она, не дожидаясь согласия, пошла к выходу.

– Извините за любопытство, – проводив Эрну глазами, сказал Гартенфельд. – Я не случайно спрашивал именно о ваших планах, взглядах. Эрна прожужжала мне о вас все уши, говорила, что вы мечтаете побывать на Западе и вам импонируют некоторые стороны нашего образа жизни.

– Как сказать, импонируют?.. Мне бы просто хотелось, конечно, съездить в некоторые страны…

– Что вам мешает?

– Пока я не имею для этого возможностей. И кроме того, нужны средства, которых я тоже пока не имею…

– Я не знаю, чем вы так приглянулись Эрне, – Гартенфельд поправил очки, – но она выразила желание увидеть вас гостем в своем доме, Миша. – Голос его стал тихим, вкрадчивым. Я не могу, не вправе советовать, вы взрослый и умный человек, но все это возможно, если вы захотите. Скажу больше, и поймите меня правильно. Из ваших суждений я понял, что у вас, лично у вас, есть некоторые затруднения. У нас же талантливый молодой специалист может быстро сделать карьеру! В самом деле, у нас нет препятствий к этому. Допустим, захочет наш инженер или врач, или просто рабочий поехать поработать в другой стране, ну, скажем в США, в Англии, в ФРГ, – пожалуйста. Никто не запретит. Можно это и в Бельгии. И здесь бывает, конечно, важно, как начнет свою деятельность человек. Лучше приезжать не с пустыми руками. Вы понимаете меня. Правда… – Гартенфельд развел руками, – у Эрны на вас какие-то виды… Она взбалмошная девица, и мне, как родственнику… У нее кое-что есть, но она как всякая женщина порой не отдает себе отчета, поддавшись чувствам. Да-да, Миша… Все это я говорю вам, пользуясь ее отсутствием.

– Простите, Иоганн Карлович. – сказал Лугунов, совершенно сбитый с толку такими многозначительными намеками. – Я еще ничего не могу вам сказать. И не знаю, что сказала вам о наших отношениях Эрна. Но во всяком случае… – он сам удивился своему ответу, – в нахлебниках я бы не ходил. И жить на чьи-то средства тоже не собираюсь. Я долго пользовался карманом матери, но это только до поры, до времени… Я и теперь нахожу способ заработать – даю уроки неуспевающим студентам…

– Вы не так меня поняли. Миша. Вам нужно чем-то проявить себя. Когда говорил, что плохо ехать с пустыми руками, я имел в виду ваши собственные успехи, ну хотя бы вашу дипломную работу. Мне нравится, что она конкретна. Я просмотрел ее и рад, что знаю, с кем имею дело. Работа вполне может быть использована в компании, членом которой я состою. В ней есть идеи, а за идеи мы кладем некоторые суммы в банк на имя автора. В самом деле, это реально. Я могу вашу работу захватить с собой… Только смотрите, чтобы вам это не повредило. Хотите?

При этих словах у Лугунова по спине пробежал озноб. Как тогда, весной, когда связался на выставке с чертежами. Он долго тогда не находил себе места, не спал от страха, думая, что же с ним будет дальше. И вот теперь он чувствовал, что его втягивают в какую-то скверную историю…

Потупясь, Лугунов разглядывал замшевую запыленную туфлю Гартенфельда, будто в ней заключился смысл только что сказанного. Так, значит, Гартенфельд видел его работу.

Вернулась Эрна с букетом роз.

– Понюхай, какая прелесть, – ткнула букетом в лицо Лугунова. – Прекрасно, не правда ли? Здесь за углом колоссальный магазин цветов.

– Да, – согласился Лугунов, оторвав наконец взгляд от гартенфельдовского полуботинка. Эрна смотрела на него такими откровенно влюбленными глазами, что он подумал: наверное, она и есть его судьба и вообще, что он скис. Ведь после той первой встречи он готов был идти за ней хоть на край света. И потом он мечтал о новых встречах…

– Пойдемте отсюда, – предложил Гартенфельд, отодвигая пустую чашку. И, подозвав официантку, расплатился.

Они вышли из кафе и направились к парку. Мысли Лугунова продолжали лихорадочно работать. Теперь уже навязчиво возвращались к Эрне и будущему, которое вдруг открывалось перед ним.

– Присядем, – предложил Гартенфельд, остановившись у одинокой скамейки. – Нам, я думаю, следует закончить разговор. Желание племянницы для меня почти закон. Что же вы решили? Эрна, пойди пройдись. А мы с Мишей поговорим по-мужски.

– Ну, дядя… – капризно повела плечиками Эрна, – не надо так сразу…

Она потрогала ухо Лугунова, и ему вдруг стало тепло и весело. Он точно захмелел от ее прикосновения и от собственных мыслей.

– Погуляй, Эрна. В самом деле, я хочу дать Мише добрые советы для его же пользы, – сказал Гартенфельд. У него нервно дернулась щека, и голос теперь прозвучал властно и сурово.

Эрна подчинилась.

– Вообще-то вам, молодой человек, следует подумать над всем, мною сказанным, – снова зажурчал голос дядюшки. – Это и желание Эрны, ведь она, как мне кажется, любит вас. И вспомните все, что вы уже сделали… Вы поняли меня?.. Вспомните свои услуги, оказанные некогда одному иностранцу и те небольшие просьбы Эрны… Но это частность. А главное – только у нас вы сможете получить то, о чем, как мне кажется, мечтаете. Просто так случилось, что наши интересы совпали. И принципы… от них не следует отступать… Да и некуда…

«Отступать некуда, – стучало в голове. – Некуда, некуда… Ну и пусть!.. И чего я, в самом деле?.. А там?.. Там, может быть, все по-другому… Да, если бы Эрну увидели его однокурсники, лопнули бы от зависти. А что бы сказала мама?..»

И он стал внимательно слушать, что говорил ему Гартенфельд. Сначала это были слова о его будущем. Потом об осторожности, которую он должен соблюдать. А дальше… Дальше шел уже самый натуральный инструктаж, что ему нужно будет сделать.

Эрна несколько раз обошла парк, постояла у витрины, съела мороженое и, когда снова вернулась к скамейке, услышала обращенные к ней слова Гартенфельда:

– Извини нас, тебе пришлось немного поскучать, но зато мы обстоятельно поговорили… Сейчас, пожалуй, мы пойдем домой. Уже поздно. Да и Мише далеко добираться.

Опускались сумерки. На фоне темных кустов и газонов сиротливо белели пустые скамейки.

Вышли на сияющую разноцветными огнями реклам, еще оживленную улицу Ленина. Гартенфельд первым увидел машину с зеленым огоньком, решительно шагнул с тротуара, поднял руку.

– Езжайте, Миша. Вам дальше ехать. До завтра. Как условились.

Лугунов поцеловал Эрне руку и юркнул в машину.

Как ни гнал он от себя страхи, как ни успокаивал, нервное напряжение от разговора с Гартенфельдом не проходило. За переездом остановил машину и расплатился, решив дальше добираться пешком.

Узенькие улочки Юрмалы, оживленные в дневное время, сейчас были пустынными. Не встретил даже обычных для ночных часов влюбленных парочек. Приткнувшись к тротуарам, дремали автомобили. Шаги разносились гулким эхом. Это пугало. Тогда Лугунов свернул к морю, чтобы берегом пройти до своего переулка, и здесь, неожиданно, встретился с людьми. Это были уборщики пляжа. Они, тихо переговариваясь, сносили коробки с мусором к машине с невыключенным мотором. На фиолетовом бархате моря лежала серебряная лунная дорожка. Море дышало свежестью, пряными ароматами, и его величавое спокойствие благотворно подействовало на Лугунова. Ему вдруг захотелось спать. Он сладко потянулся и зевнул.

Бесшумно прошел в свою комнату, разделся и лег. Жестковатые крахмальные простыни приятно холодили. Но скоро они почему-то стали шершавыми и душными. И он никак не мог найти удобной позы, вертелся. И совсем расхотелось спать. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту, думал об Эрне и ее дяде, переосмысливая все, что с ним произошло. Что-то ведь явно надломилось в нем в минувший день, и он был уже не такой, как даже вчера утром.

«А как бы отнеслась мать к тому, что произошло, – подумал он. – Испугалась бы? А отец, если бы он был жив?»

По рассказам матери, он был интересный и веселый человек. Встретились они, когда матери было девятнадцать, она работала в парикмахерской на каком-то московском вокзале. Он ехал в командировку и зашел побриться. По ее рассказам, они сразу приглянулись друг другу, а через день стали мужем и женой. Ездил он без конца в какие-то экспедиции и почти не бывал дома. Последний раз приезжал уже в войну по дороге на фронт. Михаил знал из отцовских писем, которые прочитал уже взрослым, что отец любил мать глубоко и серьезно и всячески просил как молено бережнее относиться к себе и к нему, Михаилу. А потом отец пропал без вести. Товарищи сообщили, что не вернулся на базу после какого-то полета. Пособие за отца он получал до совершеннолетия.

Мать вторично замуж: не вышла, хотя, как он это понял потом, имела не одну возможность. В доме часто останавливались какие-то дяди, иногда очень солидные, которые ему нравились и дарили подарки. Вместе с ними жила еще бабушка, мамина мать, сухонькая старушка, пенсионерка, долгое время работавшая в библиотеке. Она-то и научила его читать чуть ли не в три года (потом мама всегда этим гордилась). Бабушкино ученье не прошло даром, его приняли сразу во второй класс. А потом бабушка разругалась с матерью и уехала в другой город, к своей сестре. Там и умерла.

К тому времени в дом прочно вошло благополучие. Мать была хорошим мастером-парикмахером и косметичкой. В салоне, где она работала, к ней была запись, да и дома она принимала тех, кто имел возможность платить за прием поистине бешеные деньги. Летом, как правило, ездили с матерью на юг, и с детства он знал наперечет названия самых модных курортных городов. Отличник, он поступил в институт, сдав лишь один экзамен. И сдал прекрасно. После этого он окончательно уверовал в то, что при нем всем говорила мама: он – исключительно способный, одаренный. Потом он ездил на юг и на Рижское взморье, в общем, куда ему заблагорассудится, уже один. Средства были. Стипендия отличника, пенсия, которую мать копила ему с тех пор, как он переступил порог школы…

Жизненные принципы? Тогда, на институтской дискуссии о молодых специалистах, его не поняли. Но ведь он действительно так считал. Он сказал тогда, что, пока молодой специалист у нас получит возможность самостоятельно вести свою тему, проходят многие годы. Облысеешь, пока свалишь авторитеты. Или надо прицепиться к авторитету. Другое дело за рубежом. Принес работу деловому человеку, – если талантливо, сразу схватят. И пожалуйста – и место, и солидный оклад, и комфорт. И он даже привел примеры из книг, из романов, которые все читали. В той же «Иностранной литературе». Ну, пусть там еще говорилось о всяких социальных неурядицах и борьбе с этими богатыми благодетелями. Он же не говорил тогда, что нужно обязательно служить капиталу. Можно и у нас. Только вы дайте возможность ему, пока он молод. А ему ответили, что государство, дескать, не дойная корова. И что, если есть способности, никто не задержит его взлета.

Нет, его явно не хотели понять тогда. И лепили стандартные фразы, что государство тратит деньги на его учебу, и он должен… А почему не считают чем-то ужасным там, за рубежом, когда молодой инженер, допустим, уезжает в другую страну, в ту же, допустим. Америку и быстро делает карьеру. Не карьеру Каупервуда, а ученого. Потом ведь можно вернуться домой, но уже с именем. И что тогда говорили ребята? Опять стандартная болтовня: «крало умов» и тому подобное.

А что касается Каупервуда, то это… Нет, эта карьера скорее подходила Веньке, который считал драйзеровского Френка Каупервуда своим кумиром. Жаловался – не дают развернуться, не ценят, мол, у нас деловых качеств. Тогда они много болтали с Венькой и Бобом Хряпиным на эту тему. И где-то он даже соглашался с ними. Действительно, попади такой Венька в Америку, и точно бы стал ворочать делами. И в конечном счете, деньги – дело хорошее. Это и мама так считала, и некоторые ее клиентки. Тоже тряпичницы, как Венька, а мужья их иногда занимали большие посты. Чего же они не одергивали своих жен?