Текст книги "Господа Обносковы"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
VIII
Смерть старого Обноскова
Евграфу Александровичу становилось между тем заметно хуже. Однажды вечером, прощаясь с сыном на ночь, он успел украдкою шепнуть ему, чтобы сын пришел к нему в комнату утром в шесть часов и разбудил бы его, если он будет еще спать. Заботливые сестры, несмотря на свое усердное ухаживанье за больным, не заметили этого перешептыванья. Сын не спал почти всю ночь. Дня за четыре или за пять доктор сказал Матвею Ильичу, что больной не проживет и недели. Матвей Ильич сообщил об этом своему любимцу молодому барину, и оба дали об этом знать в Варшаву. Теперь юноше почему-то казалось, что отец непременно умрет завтра, и его мучила мысль, что мать не успеет приехать в Петербург вовремя. Ясное осеннее утро бросало свои лучи в комнату, где помещался Петр Евграфович, когда он взглянул на часы и начал торопливо одеваться. На цыпочках вошел он в комнату отца и подошел к постели. Больной не спал. Он страшно быстро изменялся в последние дни и был крайне слаб, хотя старался более, чем когда-нибудь, быть бодрым и все толковал о скором своем выздоровлении.
– А, это ты, дитя, – ласково произнес он едва слышным голосом. – Садись… Вот так, ближе ко мне, – говорил он, лаская сына. – Вот мы и одни, – с детски-плутоватою улыбкою промолвил он, точно желая этим высказать, что они успели-таки перехитрить своих надзирательниц.
– Как тебе кажется, любит ли тебя Алексей? – спросил больной.
– Я… я, право, не знаю, – смешался сын.
– Не знаешь? – задумался больной. – Значит, не любит?
– Папа, я не могу этого сказать, – торопливо заметил сын. – Он просто не говорил еще со мною.
Больной промолчал.
– Я это знал… должен был знать, – произнес он, как бы рассуждая с самим собою. – Значит, я умно распорядился. Видишь ли, мне надо сообщить тебе одно важное дело… Возьми ключ, отомкни ящик моего стола и достань там пакет, на котором написан адрес твоей матери.
Сын повиновался и достал пакет.
– Передай это письмо матери, когда я умру, – сказал отец. – Я хотел сперва иначе распорядиться, но пришлось сделать так… Знаешь ли, когда написана бумага, лежащая в этом пакете? А?.. Пять лет тому назад… Мать это помнит… Я был тогда тоже болен… Но она не взяла в то время этого пакета…
– Отец, – начал сын дрожащим голосом, – зачем ты не позволяешь написать матери о твоем положении?
Больной испугался.
– Что ты! что ты, дитя! – воскликнул он. – Ты сам видишь, каково здесь смотрят на тебя… Тебя готовы унижать, готовы выгнать… Вообрази, что то же пришлось бы терпеть и матери. Еще больше пришлось бы ей терпеть… За что же заставлять ее страдать из-за меня?
– А ты думаешь, ей легче не видать тебя, не знать истины, приехать сюда, когда будет поздно? – спросил сын и смутился, сказав последние слова. – Или ты, папа, все еще не веришь, что мы тебя больше всего, больше всего на свете любим!
– Ох, господи! – заметался больной. – Не верю! Я-то не верю!.. Да разве можно это говорить?.. Я просто сам такой слабый, ничтожный человек, что не могу… не могу понять, как бы я вынес на ее месте все то, что ждет ее здесь… Я не верю, не могу понять, что человек ради любви в силах перенести все… Ведь я иногда боюсь.
Больной вдруг остановился, и его взгляд принял какое-то отупевшее выражение. Сын испугался, хотя подобные внезапные перерывы умственной деятельности больного и повторялись нередко в последние дни.
– А? – вдруг спросил отец после тяжелого молчания. – Что ты сказал?
– Ничего, папа.
– Да, да, – потер больной свой лоб, вспоминая прерванный разговор. – Я вот, кажется, говорил, что я боюсь иногда, что ты, юноша, не вынесешь обращения с тобою моих родных… убежишь…
– Полно, отец! – сказал с упреком сын. – Что за странная мысль.
Через минуту он припал своим зарумянившимся лицом к груди отца.
– Я, папа, уже писал ей обо всем, – шепотом произнес он.
– Ну? ну? – насторожил уши отец.
На его лице выражались страх и надежда.
– И она приедет завтра или… или сегодня, – кончил сын, знавший, что мать приедет именно в этот едва начинавшийся день.
Отец захватил обеими слабыми руками его голову и покрыл ее поцелуями. Он и смеялся, и плакал, как дитя.
– Ты большой, ты умный, – бормотал он, стараясь шутить сквозь слезы. – Отец из ума выжил… Сын теперь всем распоряжается… знает, что отцу нужно. А то весь век отца под опекой держали… а он молчал… Под опекой!.. – больной закашлял.
В это время в соседней комнате послышались торопливые, но осторожные шаги. Их едва можно было расслышать. Так вот кошки к своей добыче крадутся.
– Спрячь… спрячь… пакет спрячь! – тревожно и испуганно засуетился больной, продолжая кашлять. – Никто не должен знать!.. После смерти отдай… Никто…
Дверь в комнату тихо отворилась, и в нее просунулось озабоченное и улыбающееся заискивающей, сладкой улыбкой лицо Ольги Александровны. При виде юноши, сидящего на постели брата, сестра вытянула свое лицо до безобразия, и в ее глазах выразилось что-то похожее на вопрос: что же это такое значит? Ее подслеповатые, золотушные глаза заморгали от испуга и удивления.
– А вот мы с Петей беседуем, – усмехнулся брат, стараясь придать своему голосу выражение невинности.
– Что же это вы так рано его подняли? Братцу сон нужен, – заметила Ольга Александровна юноше с упреком.
– Нет… я по… позвонил… он и пришел, – поспешил солгать брат. – Я давно не сплю… так соскучился.
– Ах, боже мой, как же это я не слыхала? Вы звонили? Ах, господи, вот уж захочет бог наказать, так сон нашлет! – ужасалась сестра и бросила зловещий взгляд на юношу, но он совершенно спокойно продолжал сидеть на постели отца и, кажется, был бы рад, стал бы гордиться, если бы ему пришлось долго-долго сидеть подле этого слабого, бесхарактерного старика и чувствовать, что он служит утешением и защитой для этой угасающей жизни. Как мелки и пошлы начинали казаться ему все эти своекорыстные люди, а в его душе шевелилось сознание, что истинно счастлив и достоин зависти только тот, кто мог в своей жизни сказать: «Мне удалось озарить блаженством жизнь хотя одного человека в мире!» Вот честная гордость, вот никогда не забываемое наслаждение человеческой души. Прошумит гул вызванных нами рукоплесканий, и сменится он новыми, обидными для нашего мелкого самолюбия, хвалебными криками в честь другого, опередившего нас героя минуты; кончатся наши веселые пиры юношеских лет, и оставят они в наследство одни болезни, да зависть к тем, еще здоровым людям, которые еще могут пировать; окончатся опьяняющие нас победы над врагами, и останутся нам в память о них наводящие грусть и, может быть, вызывающие раскаяние вражеские могилы, но минуты, когда мы были нужнее хлеба человеку, когда мы одни во всем мире заставляли его забывать все страдания, когда мы создавали, наперекор всем людям и самой судьбе, его счастье, которого не могла отнять никакая сила, эти минуты будут для нас вечной отрадой, вечным источником силы к жизни. Вот что сознавал этот юноша и чувствовал все это так, как можно чувствовать что-нибудь только в невозвратные дни светлой восторженной молодости.
Праздничное чувство счастия наполняло в этот день все его существо. Он не замечал никаких колкостей, щедро расточавшихся на его счет со стороны хозяек дома. Он не замечал холодности Алексея Алексеевича Обноскова, и только каждый звонок в передней заставлял его вздрагивать и заглядывать в прихожую, чтобы узнать, кто приехал. Это необычайно тревожное состояние мальчика и самого больного, постоянно посылавшего своего сына посмотреть, не приехал ли кто-нибудь, не ускользнуло от внимания заботливых хозяек, и они встревожились не на шутку. Им представилось, что братцу очень худо и что братец дал какое-то поручение сыну. Но какое? Этого не могли они угадать и только с ужасом говорили мысленно: «Господи, не вздумал ли он написать духовную!» Это предположение переходило почти в уверенность, и сестры, крестясь и бросая молящие взоры на образ спасителя, шептали пламенную молитву: «Не попусти, господи, его сделать это дело. Отврати от него эти мысли». За этою молитвою следовало восклицание: «Уж лучше пусть он умрет прежде, чем исполнит это несправедливое дело!»
Они с нетерпением ждали доктора. Наконец доктор явился.
Поминутно отирая глаза и слезливо сморкаясь, окружили доктора две сестры и мать Алексея Алексеевича Обноскова и пустились в расспросы о положении братца. Доктор был человек мягкий и не мог без волнения видеть слез женщин.
– Ничего, ничего, – говорил он, – ваш брат слаб, очень слаб, но, бог даст, он поправится… Вы не отчаивайтесь, не расстраивайте себя… Все зависит от бога.
– Господи, нас убьет, убьет его смерть! – плакали сестры. – Ведь мы всё с ним теряем, доктор!.. Единственного защитника н покровителя теряем…
– Берегите себя, ради бога, берегите, – успокаивал их доктор. – Вам надо теперь сохранять присутствие духа, крепиться…
В волнении вышел он от них и подозвал к себе Петра Евграфовича.
– Вы здесь гостите, – начал доктор, – значит, вы можете понемногу подготовить несчастных сестер больного к ожидающей их потере. У меня нет сил высказать им правду… Они такие любящие, слабые созданья. Вы, как посторонний человек, как мужчина, разумеется, хладнокровно перенесете, если что-нибудь случится.
– Разве моему… разве ему, – растерялся юноша, – так худо?
– Разумеется, он едва ли проживет до вечера, – проговорил доктор и удивился, что мальчик зарыдал. – Помилуйте, что с вами? Не стыдно ли быть таким слабым? Вы мужчина, – говорил доктор, почти сердясь. – Что ж остается делать этим бедным созданиям, теряющим в брате все свое счастье, если посторонние теряют голову? Это нехорошо. Вы должны быть тверды. Еще в студенты готовитесь, а плачете, как баба! Нашему брату надо поддерживать слабых женщин, а не рюмить…
Доктор, раздраженный слабостью Петра Евграфовича, ушел. Нетерпению юноши теперь не было границ. День был осенний, яркий, солнце освещало все комнаты золотым светом своих лучей. В растворенные окна залы плыл свежий воздух, уничтожавший запах лекарств, которым была пропитана квартира. Юноша долго стоял у окна и все ждал. Каждый звук колес заставлял сильнее биться его сердце. Наконец, к подъезду подъехала наемная коляска. В ней сидела черноволосая женщина, лет тридцати семи, довольно стройная, моложавая и красивая собой. Тип лица был характерный, не русский. Она с озабоченным видом взглянула на окна дома и вдруг улыбнулась радостной улыбкой, увидав юношу. Он послал ей рукою поцелуй и бросился к дверям передней, потом с быстротою молнии переменил намерение и побежал к больному. Несмотря на все его старания, он не мог войти тихо в эту комнату, не мог сохранить спокойного выражения на своем лице; оно было взволновано, его ноги дрожали. Больной торопливо приподнялся на локте в своей постели и, почти задыхаясь, крикнул сыну:
– Веди, веди ее сюда! – ив изнеможении опустился на подушку.
Сын исчез. Обнимая мать и целуя ей то руку, то щеку, вел он ее в кабинет отца, спрашивал ее о здоровье, объяснял, что он кончил экзамены, говорил, что отцу лучше. Это был какой-то хаос отрывочных мыслей, восклицаний, торопливого выражения заботливости, радости и счастья. Они вошли в комнату Евграфа Александровича. При их неожиданном появлении из груди двух сестер и Марьи Ивановны вырвалось только единодушное:
– Ах!
В этом восклицании послышался ужас. Три женщины вскочили с мест и, как бы окаменев, устремили неподвижные глаза на неожиданную гостью. Она не обратила внимания на эту немую, но красноречивую сцену.
– Милый, милый! – целовала она через минуту больного человека. – Не стыдно ли хворать и не написать даже о болезни?
– Да я… я поправляюсь, – шептал больной. – Я совсем здоров… слабость только… Право, только слабость… Ну, а что дети?.. Таня выросла, поправилась?.. Любимая, дай руку… Вот так… Да тебе неловко, может быть?.. Ну, вот я теперь и дома, и здоров…
– Братец, не говорите так много, вам вредно, – подбежала Ольга Александровна с умоляющим взглядом.
Она уже вышла из оцепенения и усиленно моргала глазами.
– Оставьте нас одних с женою, – обернул больной голову к сестрам. – Слышите?
В его голосе звучали строгость и решительность. В присутствии этой любимой женщины он постоянно овладевал собою и был тверд.
– Братец, вам может что-нибудь понадобиться, – начали сестры.
– Оставьте меня с женою…. оставьте меня с сыном!.. – настойчиво повторил больной.
– Но они не знают… если что-нибудь понадобится, – попробовали возразить сестры, указав на Стефанию Высоцкую.
– Я вам выйти приказываю, – почти крикнул больной.
Сестры и мать Обноскова вышли с глубокими вздохами и покорностью угнетенных мучениц. В комнате больного начались живые разговоры, но он сам заметно ослабел после необычайного напряжения сил. Он больше слушал, чем говорил, и только улыбался, да притягивал к губам руку жены.
– Вот мы и в своей семье, дома, – рассмеялся он через несколько времени детским смехом, но улыбка его вышла какая-то странная, губы как-то сухо растянулись около зубов. – Бог с ними… сестрами… Не обращайте на них внимания… На случай смерти…
– Не станем, милый, говорить о смерти, теперь жить надо, – прервала его жена.
– Жить надо… жить надо! – машинально повторил больной. – Я и жи-ву… жи-ву вполне…
Он помолчал довольно долгое время, находясь в забытье и слегка как бы бессознательно покашливая…
– Вот жена… вот сын… благослови вас бо-г!.. – голос больного был тверд и ясен, но слова выходили из груди с расстановкою, медленно. В звуках было что-то сухое, резкое. Лицо его сохраняло еще выражение счастия и спокойствия, но приняло какой-то матовый, землянистый оттенок. В горле слышалась легкая хрипота, и глаза неподвижно глядели куда-то вдаль, точно им не составляла преграды противоположная стена. Через несколько минут грудь больного высоко приподнялась и, сделав гримасу верхней губой как бы от непосильного нарряжения, он вытянулся, словно желая поправиться и принять более удобное положение. А его глаза все по-прежнему продолжали смотреть куда-то в неизвестную даль. Мать и сын переглянулись в испуге. Сын чувствовал, как начинала холодеть в его руке рука отца. Мать сделала движение; сын приложил палец к своим губам и тихо прошептал:
– Тсс!
В комнате можно было расслышать малейший шум. Тишина была полная. Опустив на грудь голову, сидела на постели стройная, еще прекрасная женщина с неподвижным, полным скорби лицом. Около нее стоял с поникшей головой задумавшийся юноша, и перед ними лежало холодное, успокоившееся навсегда человеческое существо. Сквозь белые опущенные шторы пробивался беловатый блеск яркого дня и играл по стенам комнаты какими-то бесформенными, смутными и неуловимыми пятнами света и тени. Минуты шли за минутами, и маятник столовых часов, словно сознавая, что он остался единственным живым существом в этой комнате, стучал громче обыкновенного, отчетливо и громко выбивая свое тик-так.
– Не надо ли чего братцу? – смутила это затишье своим ехидно-вкрадчивым вопросом Ольга Александровна, просунув в двери свое желтоватое, золотушное лицо и делая томные, чарующие глазки.
– Ему… ему больше ничего не надо! – воскликнула, поднимаясь с места, Стефания Высоцкая и зарыдала.
Слезы уже давно сдавливали ее грудь, теперь они хлынули при первом произнесенном ею слове.
– Матушка, матушка, не плачьте, – проговорил сын, едва сдерживая свои собственные рыдания, а у самого по щекам так и лились крупные, горячие слезы. – Простимтесь с ним и пойдемте.
– Братец, братец! – крикнули сестры и Марья Ивановна.
– Братец, голубчик, кормилец наш, пробудися! – тормошили они на постели застывающий труп, и было что-то страшное в его угловатых движениях.
– Вы, вы его убили! Губители! Убийцы! – пронзительно взвизгнула Ольга Александровна, обращаясь с яростными взглядами и сжатыми кулаками к плачущей подруге и жене покойника.
– Как вы смеете! – начал с негодованием юноша, становясь между обезображенною от ярости мегерой и огорченною матерью; но мать, услышав строптивый гнев в голосе сына, удержала его за руку.
– Дитя мое, здесь не место оскорбляться и оскорблять других, – строго прошептала она, так что эти слова слышал только он.
Даже не взглянув на сестер бывшего хозяина квартиры, она поцеловала покойника и вышла под руку с сыном из дома.
– Вон, вон из нашего дома! Развратница, развратница! – бесновалась, теребя свои жидкие желтые волосы, Ольга Александровна и потом снова припадала к трупу брата и тормошила его, впиваясь своими тонкими губами в губы мертвеца. – Братец, братец, убийцы твои твой последний вздох приняли. Не родные руки твои глаза закрыли.
– Тетушка, нужно за полицией послать, опечатать имущество, – проговорил Алексей Алексеевич, являясь в комнату покойника.
– Батюшка, зачем! родной наш, зачем! Никому-то теперь до нас дела нет! – метались тетки в каком-то диком отчаянии, раскачивая головами из стороны в сторону.
– Это необходимо, чтобы после историй не вышло, – объяснял племянник. – Может, у дяди долги есть…
– Какие у братца долги? На чистоту жил, голубчик… другим еще давал… Ой, ой, ой, не стало его у нас, родимого.
– Да мало ли что может случиться… Наследников будут вызывать…
– Все налицо, все налицо! Сироты горемычные! – зарыдали тетки.
– Эх, вы совсем потерялись, – махнул рукой Алексей Алексеевич.
– Да что ты с ними говоришь, батюшка? Распоряжайся, вот и конец весь, – проговорила мать Обноскова. – Ведь надо же имение привести в ясность, чтобы после споров не вышло.
– Конечно! Об этом же и я думал, – сказал Алексей Алексеевич и послал за полицией.
Труп между тем стащили на простыне на пол, и началось омывание…
– Постойте, постойте, колечко надо снять с руки братца… Еще обокрадут тебя, родимого… Ох, голубчик, голубчик ты наш! – рыдала Ольга Александровна, снимая с застывшей руки брата кольцо с брильянтом.
IX
Перед гробом ближнего
Только вступив в свое жилище, почувствовала Стефания Высоцкая вполне, как велика ее потеря. Весь вечер пролежала она на диване, то плача, то сожалея о том, что другие дети не успеют приехать к его похоронам. На следующий день сын обратился к матери с озабоченным! лицом.
– Матушка, ты поедешь туда? – спросил он нерешительно.
– Разумеется, – ответила она.
Сын поцеловал мать, как будто благодаря ее за что-то. И он, и она понимали, что им может встретиться еще много мелких огорчений в том доме, где лежал дорогой для них труп.
В квартире покойного уже шла панихида, когда в ней появились Высоцкие. В комнате начался едва заметный шепот.
– Какова смелость! Вот бесстыдство-то! – волновались девственницы-сестры покойника и мать молодого Обноскова.
– Бедный братец, как его позорят. И после смерти не дают покою, на глаза людям выставляют его грех!
Стефания Высоцкая, стоя на коленях, не замечала ничего и тихо молилась. Но сын, стоя около нее на страже как отважный защитник, все видел, все слышал. В нем кипела кровь, лицо горело ярким румянцем негодования. Святое чувство скорби о смерти отца было нарушено, вытеснено на время грубыми людьми из его сердца.
– Не могу, не могу не высказать! – воскликнула Ольга Александровна, вечное запевало в семейном хоре, и подошла сзади к юноше, дернув его за рукав.
Он обернулся. Панихида уже кончилась.
– Идите сюда, – позвала его Ольга Александровна.
Он пошел за нею.
– Я очень хорошо знаю… Я очень хорошо знаю, что вы лишились всего, что братец кормил, поил и одевал вас, – заговорила она скороговоркою. – Но вы должны сказать своей матери, что ей неприлично здесь быть и плакать при народе. Наша семья всегда, всегда была честною, и если братец сделал ошибку, то он за нее отстрадал, видит бог, отстрадал, и стыдно позорить его перед людьми, стыдно показывать всем, что он ошибался в жизни…
– Я вас не понимаю, – пожал плечами юноша. – Что вы хотите сказать?
– А то, что ваша мать не должна появляться в нашем доме.
– Моя мать и не будет появляться в нем, когда отсюда вынесут тело моего отца, – серьезно ответил юноша.
– Фью! Нет-с! Ее и теперь не велят впускать сюда. К нам ездят такие люди, к брату ездят графы Струговы, княгиня Валунова, которые не привыкли стоять на одной доске с подобными женщинами.
Юноша вспыхнул.
– Не смейте бранить мою мать! – почти крикнул он, дрожа от гнева, и почувствовал, что чья-то рука кротко прикоснулась к его плечу.
– Друг мой, полно, – произнес тихий голос над его ухом. – Запретить посещать покойника никто не решится, у христиан принято впускать всех в дом, где лежит покойник, и если сюда могут войти нищие, то можем войти и мы.
В этих словах Высоцкой звучало выражение такого холодного пренебрежения к хозяйкам дома, что не понять его могли только они одни. Их взбесило еще более то обстоятельство, что Высоцкая, не обращая внимания на них, готовилась уйти с сыном.
– Нищие, нищие! Так они не позорят покойника, а вы его позорите! – крикнула Ольга Александровна, обращаясь к Стефании Высоцкой.
– Какое у вас черствое сердце! – произнесла та невозмутимым тоном.
Высоцкая смотрела на родственниц покойника скорее с чувством сострадания и сожаления, чем с негодованием; казалось, что она стояла настолько выше этих женщин, что ни один комок грязи, брошенный ими, не мог долететь до нее.
– Тетушка, оставьте их, – проговорил Алексей Алексеевич Обносков, подходя к группе родственников.
– Не могу, голубчик, не могу! Позора братца не могу видеть!..
– Что сделано, того не воротить, – коачил племянник наставительным тоном. – Я вполне понимаю, что вам тяжело, – обратился он исключительно к Стефании Высоцкой. – Вы потеряли в дяде все. Я не могу вас содержать на свой счет…
– Ах, батюшка, да они этого и требовать не могут, – перебила его Ольга Александровна, но племянник не обратил на нее внимания и продолжал свою речь:
– Теперь вам придется жить одним честным трудом, – сказал он, подчеркнув слово «честный». – Бог поможет вам идти по этой дороге… Если у вас не станет средств воспитывать детей, то я готов за них платить в училища, сколько могу, разумеется…
– Ангел, ангел! – воскликнула Вера Александровна, склонная к восторженности, но племянник не обратил внимания и на нее.
– По закону вы не имеете никаких прав на какую-нибудь часть из имения дяди, – говорил он, по-прежнему обращаясь к Стефании и стараясь не глядеть на ее сына. – Но я считаю своим долгом помогать его детям, насколько буду в силах.
– Благодарю вас. Но я от вас ничего не требую, – сказала Высоцкая, удивленная настойчивым желанием Обноскова покровительствовать ей. – Как бы тяжело ни было мое положение, я его перенесу, и вы можете быть покойны, что моя нога не будет в этом доме после похорон вашего дяди. Но теперь не время толковать о наших личных делах…
Обносков пожал плечами.
– Толковать о делах всегда время, – заметил он тихо. – И вы совершенно напрасно даете обещание не посещать нас. Вы еще не знаете, что такое нужда и труд, и пренебрегать моим предложением не следует. Я не желаю, чтобы дети моего дяди выросли неучами.
– Не заботьтесь о них, не заботьтесь обо мне и оставьте нас в покое, – твердо произнесла Высоцкая. – Я не прошу ни ваших черствых наставлений, ни вашего холодного покровительства.
– Согласитесь сами, что у меня нет никакой причины нежничать, – усмехнулся Обносков, сощурив насмешливо глаза.
– О, я у вас даже и этого не прошу! – с презрением вымолвила Высоцкая; на Обноскова она смотрела совершенно не так, как на его теток. Он не казался ей жалким, а был просто гадок.
– Но мне будет очень жаль, если вы станете пренебрегать воспитанием детей моего дяди, – повторил Обносков, снова делая ударение на словах, как будто желая внушить Высоцкой, что он хлопочет не о ее детях, но именно о детях своего дяди. – Конечно, я тут посторонний человек. Я не имею никаких прав заботиться о них насильно, против вашего желания. Но, повинуясь последней воле дяди, я сделал это предложение; вы его не принимаете, тут не моя вина. Но помните, что я буду готов помогать вам, если вы попросите помощи. А перед тем, что будет, я умываю руки.
– С этого вы могли начать, – проговорила молодая женщина и, поклонившись нежным родственникам покойника, вышла под руку с сыном.
– Какова? Какова? Она же еще и нос поднимает! – разразились громом восклицаний родственницы. – Ты ангел, Леня, ангел! – восхищались они племянником.
– У-у! У меня так вот и кипело, так вот и кипело в груди, – говорила Ольга Александровна. – Так вот и хотелось ее отделать! Ты ей благодетельствовать хочешь, а она голову вздергивает! Терпелив ты, голубчик, право, терпелив!
– Что же, тетушка, горячиться из-за пустяков? – промолвил племянник. – Право, все эти сцены не нужны. Я поступаю законно, и мне совершенно все равно, как смотрит она на это дело. Она, вероятно, думала, что ей достанется все имение дяди, но ведь я не виноват, что она не имеет на это права.
– Уж ты умник у нас! – воскликнула Вера Александровна.
– Пожалуйста, не делайте никаких сцен, если она будет являться в эти дни на панихиды, – заметил Обносков. – Это ни к чему не поведет. Только лишние волнения выходят.
– Миротворец, миротворец! – пришли в умиление тетки. – Вот к кому послала бы она сына учиться кротости. Руки бы твои целовать заставила, чтобы ты его от гордости-то вылечил, на добрый путь наставил бы. А то, гляди, как голову поднимает полячишка. Земли под собой не чает! Ведь ты, Леня, не все видел, что мы от этого негодяя полячонка натерпелись. Ведь он барина из себя такого ломал, что проходу нам не было… Слава богу, что он не нашу фамилию носит, нашего имени не позорит… Уж дойти ему до беды… Повесят его, как пить дадут! Да!.. Видно, мало их перевешали… Братца только не хотелось огорчать, так всё терпели, всё терпели… Вот теперь без всего остались, на одного тебя, голубчика нашего, вся надежда, – зарыдали тетки.
– Полноте, ради бога, не плачьте! – холодно уговаривал их племянник. – Ну что же, кое-как достанет средств жить. Вот приведем все имение в известность, разделим…
– Не обидь, голубчик, сирот беззащитных! – молила Вера Александровна.
– Тетушка, как вам не стыдно, – вяло упрекнул Обносков. – Разве я могу утаить хоть грош, который следует отдать по закону другим?
– Кормилец, заступник наш! – воскликнула тетка Ольга Александровна.
– Однако я сильно утомился, – заметил Алексей Алексеевич, зевая.
– Отдохни, голубчик, отдохни! – засуетились тетки и повели племянника в другую комнату, приловчили ему подушку на диване и уложили его отдыхать.
– Вот колокольчик, позвони, если понадобится, – говорили они, заботливо ухаживая около Обноскова, гордости их семьи.
Обносков закрыл глаза и сделал вид, что желает уснуть. Тетки и его мать на цыпочках вышли в другую комнату.
– Расходы-то какие теперь. Народу-то что набирается, – совещались они между собою.
– Надо бы, сестрица, – говорила Марья Ивановна, почему-то начинавшая царить в доме, где она сперва старалась стушеваться и считала себя гостьею, – надо бы Матвея Ильича из дому уволить. Не надежен он мне кажется. Не стащил бы чего в суматохе.
– Пусть идет к своему Петру Евграфовичу, – воскликнула Ольга Александровна с злобной иронией, – он же его так уважал!
– Да уж, нечего сказать, человечек! – негодовала мать Алексея Алексеевича. – Не вы ли его кормили, поили? С детства ведь у вашего батюшки еще служил, а что вышло? – чужим угождать стал. Уж правду говорят, как волка ни корми, а он все в лес глядит. И то сказать, свой своему поневоле брат, благородным людям неприятности делал, а этими, прости господи, угождал!..
Марья Ивановна, должно быть, мысленно употребила какое-нибудь очень крепкое словцо и потому попросила прощения у бога за этот грех.
Матвея Ильича, между тем, призвали и с бранью объявили ему, что он может идти на все четыре стороны. Старик не сказал ни слова, ушел в свою каморку, связал в узелок свое мелкое имущество и с этим узелком и палкою в руках вошел в комнату, где лежал покойник. Безмолвно опустился старик на колени, тихо положил три земные поклона, медленно поднялся своим старым телом с пола, поцеловал в холодные губы мертвого барина и тихо, без слез, без упреков, вышел из дома, где он провел долгие годы, перенес тяжкие обиды, утратил здоровье в труде и бессонных ночах, домыкался до бессилья, до старости и откуда теперь выходил бессемейным, одиноким, искалеченным и никому не нужным стариком… Это был дворовый, не имеющий угла, дворовый калека, который, как на смех, не умер под ударами подлой судьбы и дострадал до поздней воли. Пес, стороживший двор, ослеп, оглох от побоев, и его выгоняли из дома, чтобы не кормить его даром!.. Если бы мертвецы чувствовали, что происходит вокруг них, то, может быть, именно эта безмолвная сцена прощанья прогоняемого из дома старого слуги больнее всего отозвалась бы в сердце Евграфа Александровича: ведь он был таким нежным, любящим существом.
– Куда же выписать вас и чемодан ваш отправить? – спросил старика дворник, качая головой при виде этой дряхлой фигуры. – Где вы жить-то будете, Матвей Ильич?
– У моей барыни, у Стефании Станиславовны Высоцкой, – гордо ответил старик.
Если бы можно было в настоящее время человеку сделаться крепостным, то Матвей Ильич, кажется, сейчас бы закрепил себя, вступая в дом обожаемой им семьи.
Надломленная, измученная Стефания Высоцкая возвратилась домой со своим сыном в совершенном безмолвии; в эти два дня она еще впервые вспомнила о своих материальных средствах и вспомнила о них только потому, что ее на эту мысль навели другие. Горе было слишком велико, чтобы думать о будущем, сводить денежные счеты. Но теперь она очнулась и увидала, что она стоит на краю пропасти. До сих пор ее жизнь текла мирно и хорошо. У нее было всегда довольно средств к жизни. Ей пришлось получить через год после смерти матери кой-какие деньги. Евграф Александрович тоже вносил в свою семью немалую помощь. Она экономничала, как умела, обшивала своих детей сама, учила их первым началам наук тоже сама и могла сказать с чистой совестью, что она была хорошею женою, хорошею матерью и не ела даром чужого куска хлеба. Мало или, лучше сказать, совсем не ценится работа женщины как хозяйки – экономки, как матери – воспитательницы детей, – но это тоже работа, требующая платы. Если муж приносит известное количество рублей, то на них немного приобрел бы он, если бы ему пришлось платить за труд экономке, за шитье детского белья швее, за первоначальное обучение детей гувернантке. Женщина, исполняющая все это честно в доме мужа, может сказать, что она не ест его хлеба, а живет на свой счет. Не вполне еще ясно это для всех, но в жизни встречаются семейства, где сознается и мужем, и женою их равноправность по приносимой ими пользе. Такою семьею была семья покойного Обноскова. Этот слабый по характеру, лишенный силы воли человек был добрым семьянином, хорошим мужем, честным отцом. Он занимал сперва значительное место вице-директора в одном департаменте, потом перешел в качестве директора в одну из акционерных компаний. Его средства с каждым годом делались все более и более, так что Высоцкая имела бы возможность скопить кое-что. Но она была на это неспособна. Евграф Александрович совершенно справедливо называл ее дом «комиссиею для вспомоществования пострадавшим». Действительно, у нее постоянно шли сборы то на пользу какого-нибудь человека, принужденного ехать куда-нибудь за тридесять земель не по своей воле, то в пользу какого-нибудь неизвестно где погибшего смельчака. Она вечно за кого-нибудь хлопотала, кого-нибудь определяла в училища, что-нибудь устраивала. Бе подвижная до крайности натура требовала деятельности, и никто не удивлялся, когда Стефании Высоцкой приходилось даже уезжать из Петербурга не по своим делам. Но не всегда работала она на помощь ближним; случалось ей с таким же веселым смехом, с такою же энергиею работать и на гибель людей. Какой-нибудь господин, загрубелый во взяточничестве и кляузах, бывало, наделает каких-нибудь подлостей в деле тех лиц, о которых заботилась Высоцкая, и она начинает подтачиваться под этого господина. Все возможные средства пускались ею в ход для достижения цели. В этих случаях большую пользу приносили важные друзья Евграфа Александровича, к которым Стефания обращалась с подобными просьбами об изгнании из службы мерзавцев и у которых зато никогда не просила денежной помощи для своих protégés… Теперь Евграфа Александровича не стало, и Высоцкая осталась почти безо всего; она могла просуществовать год или полтора, но не более. Она часто просила без всякой застенчивости для бедняков, но никогда не попросила бы она помющи для себя. Теперь приходилось работать из-за куска хлеба, копить и рассчитывать каждый грош и все-таки терпеть нужду, не иметь средств дать хорошее образование остальным детям. От деятельности, составлявшей всю цель жизни Высоцкой, приходилось отказаться совсем, заботиться о разных погибающих, собирать на них деньги можно было только тогда, когда у самой Стефании были средства: теперь она не решилась бы делать сборы, потому что и самые честные люди могут быть заподозрены в бесчестности, если они бедны. И сами эти люди становятся страшно щекотливы и отстраняют от себя всякие занятия, при которых их можно заподозрить в чем-нибудь дурном. Путь, на котором Стефания находила защиту для погибающих и отпор губящим, тоже закрывался со смертию Евграфа Александровича. Графы Струговы, князья Валуновы, из которых последний был женат на польке, делали все для своего покойного друга и оказывали глубочайшую симтатию и даже уважение Высоцкой, но теперь ведь и они откажутся от нее. Она еще боялась сообщить сыну о их общем положении, когда к ней вошел Матвей Ильич.
