Текст книги "Господа Обносковы"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
XVIII
Две порванные связи
Проснувшись в тревожном состоянии на другой день после описанной нами сцены, Груня решилась идти к отцу, чтобы по возможности внести примирение в его переговоры с Павлом. Одевшись наскоро, она вышла из дому и пришла в дом Кряжова, – оказалось, что ее отца не было дома. Он ушел с утра, не сказав никому куда; Груня очень хорошо знала все привычки отца и потому не могла не встревожиться, услышав о его выходе из дома: старик по привычке покидал свой кабинет только в определенные с давних пор часы и уходил из своей квартиры не в определенное время только вследствие головной боли или неспокойного состояния духа.
– А Павел Петрович где? Дома? – спросила молодая женщина у лакея.
– Никак нет-с, – ответил он.
– Давно он ушел?
– Со вчерашнего дня не изволили возвращаться.
– Значит, отец не видал его вечером?
– Нет-с, не видали. Приказывали это они вечером позвать к ним Павла Петровича, коли они придут, да только Павел Петрович так и не пришли… Уж и мы беспокоимся, не случилось ли чего… Пожалуй, как ономедни, полиция забрала…
– Полиция? – испугалась Груня.
– Да-с, все как тогда, когда их обыскивали-то…
– А-а!
Груне самой стало совестно, что она не сразу поняла лакея и подумала, что Павла брали в полицию за какое-нибудь буйство. Встревоженная больше прежнего, она не знала, что делать, – приходилось идти домой, где ее ждали расспросы и подозрительные взгляды мужа и свекрови. Ей стало как-то особенно тяжело возвращаться к ним, и она медлила.
– Я отдохну немного, – сказала она лакею и прошла в столовый зал отца.
Все стояло по-старому в этой большой, убранной по-старинному комнате. Те же высокие, темные кресла, те же тяжелые, темные драпри, тот же мрачный, как пропасть, камин. Но все было пусто, угрюмо, в камине не пылал веселый огонек, как в былые годы. И между тем каждая из этих вещей, каждый из этих углов напоминали молодой женщине какие-нибудь счастливые или трогательные события из ее мирного детства и девической жизни. И со всеми этими событиями неразрывно связывалось воспоминание о двух дорогих сердцу и теперь отчужденных от нее существах – воспоминания об отце и Павле. С безмолвным, сжимающим сердце чувством безнадежной грусти смотрела Груня на все эти предметы, а слезы сами собою катились по ее щекам. Так смотрят люди на заросшие травою, безответные могилы, где безвозвратно схоронены дорогие им личности. А вот и то старое кресло, где она, Груня, впервые со страхом в сердце узнала, какою любовью любит ее Павел, где впервые на ее губах прозвучал страстный, не братский поцелуй юноши, тогда почти еще мальчика, теперь – молодого возмужавшего человека. Невольно, бессознательно опустилась молодая женщина на колени перед этим креслом и закрыла лицо руками, точно перед нею носился призрак Павла и она просила у него за что-то прощенья. Какой-то тайный, внутренний голос шептал ей: «Взгляни, как все здесь стало пусто. Твой брат, твой друг, твой возлюбленный бежал отсюда, чтобы спастись отсюда. Твой нежный, привыкший к семейному затишью отец бросил свой обычный труд и ушел, тоже бог знает куда, от этих безответных стен. И ты сама, несчастная, не любимая в своем доме, ненавидящая этот дом, рыдаешь здесь о своем утраченном счастье. Останься здесь, и они снова придут сюда. Им не достает только тебя… Ты помнишь, что они не бежали отсюда, когда здесь раздавался твой голос приветный, твой смех молодой… Зачем же ты колеблешься? Решайся!.. Помнишь, твой брат говорил тебе, что мы все гибнем, потому что ничем не рискуем, всего боимся… – Или жизнь такая, какою мы желаем жить, или смерть…»
– «Нет, нет! – быстро вскочила Груня. – Мне надо бежать, бежать отсюда!.. Это мой долг, мое наказание за прошлую ошибку, – это наше общее наказание, потому что мы все виноваты и теперь все равно несем свой крест. Да, я теперь только поняла, что не я одна – жертва, что наказание постигло всех виновных…»
Торопливо отирая слезы, накинув шляпу, она поспешными шагами ушла из дома отца, как будто кто-то гнался за нею следом и хотел силою удержать ее в этом доме.
– Где это ты пропадала? – спросил ее муж, когда она, испуганная и трепещущая, вернулась домой.
– Я нездорова, – проговорила она вместо ответа.
Он взглянул на ее лицо и изумился: ее глаза были еще красны от слез, щеки пылали горячечным румянцем, губы запеклись.
– Что такое случилось? – тревожно спросил муж.
– Ничего… мне нужно лечь, успокоиться… Я стоять не могу…
– Да ты не к отцу ли ходила?
– Ради бога, не спрашивай меня ни о чем! – с невольным ужасом произнесла молодая женщина, чувствуя, что первое грубое слово теперь разорвет последнюю, туго натянутую нить ее связи с мужем. – Мне нужно отдохнуть, успокоиться… Тебе же будет хуже, если мы станем теперь объясняться, – почти с угрозой говорила она.
Алексей Алексеевич пожал плечами, но не решился продолжать допрос. Что-то зловещее и грозное было в выражении лица его жены. Он позвал горничную, чтобы та уложила в постель барыню, и хотел ехать за доктором. Жена не велела звать врача… Покуда Обносков беспокоился и добирался в своем уме до причины всего случившегося, покуда мать настаивала, чтобы сын пугнул жену, – в доме Кряжова происходили сцены совершенно другого рода.
Не застав дома Павла при своем возвращении от Обноскова, старик Кряжев велел слуге сказать, когда возвратится Павел, и стал ходить в ожидании по своему кабинету. Время шло своим чередом, а лакей все не являлся с докладом. Чем более сгущалась ночь, тем чаще звонил старый ех-профессор и спрашивал слугу, не пришел ли Павел Петрович.
Ответ получался отрицательный.
– Часто он не ночует дома? – спросил Кряжов.
– Иногда не ночует-с, – ответил заспанный лакей.
– Иногда! Иногда!.. Тебя спрашивают: часто ли? – рассердился старик.
– Не то чтобы часто, а иногда бывает-с, что ночевать не изволят, коли где-нибудь запоздают…
– Дурак, толком не умеешь ничего сказать! Ступай!
Кряжов снова ходил по комнате и ждал. Павел не являлся.
– Ну, что ж, и с нами то же бывало в молодости, – утешал себя старик. – А пожурить надо, все-таки надо… Однако в какое общество он попал? Ведь совсем погубят!.. И зачем он меня обманывает? Разве не мог он откровенно все рассказать мне? Обман, обман, вот что гадко!.. Пожалуй, в карты играет, долги делает… Ну, вот и погибнет. А кто виноват будет? Я? Я потачку давал, не умел строгим быть, по головке гладил, волю дал, вот и плоды!.. Нет! Строгость, строгость нужна, в ежовых рукавицах надо их держать… Мы откровенности их дожидаемся! Гм! Хороша откровенность!.. Смеются, поди, над старым дураком, что он спит и не знает, где гуляет его воспитанник!.. Спит! Спит! Нет, я не сплю, тут не уснешь, когда человек, близкий человек гибнет!.. Может быть, он уже и в полиции сидит, а я вот хожу, жду… Долго ли у нас-то до беды!
– Иван, Павел Петрович не приходил?
– Никак нет-с.
«Ну да, ну да, и не придет, знает, что я сплю, что я не забочусь о нем, что я верю ему!» – снова думал Кряжов, а утро уже бросало свои бледные лучи в его кабинет.
На следующий день старик не мог работать и, как мы уже знаем, ушел из дома, чтобы освежить свою голову. Часам к четырем он вернулся домой. Павла все еще не было. Кряжов один сел обедать. Старик уже не сердился, но просто грустил и беспокоился. Через несколько минут в передней послышался звонок. «Наконец-то!» – подумал Кряжов, и очень изумился, когда на место Павла к нему явился Обносков. Алексей Алексеевич пришел для объяснений со стариком насчет Груни и хотел узнать, между прочим, где она была утром.
– Ба! Какими судьбами ко мне завернул? – спросил Кряжов.
– Пошел проветриться, голова что-то болит, – ответил рассеянно Обносков.
– У меня тоже побаливает. Перед погодой, верно, – сказал Кряжов, зная, что у него совсем не перед погодой болит голова.
– Должно быть, – согласился зять, хотя тоже знал, что его голова болит не перед погодой. – Жена тоже не так здорова…
– Что с ней? – встревожился старик.
– Так что-то привалилась немного, – ответил Обносков. – Странная она какая-то стала в последнее время, все капризы…
– Да, да, но, может быть… знаешь, Алексей Алексеевич, у женщин время такое бывает…
В эту минуту раздался сильный звонок в передней. Так обыкновенно звонил только Павел. Кряжов постарался нахмурить брови. Дверь в столовую шумно отворилась, и Павел развязно и весело вошел в комнату.
– А, наконец-то! – проворчал сквозь зубы Кряжов, хмуря брови.
– Опоздал, извини, батюшка, – промолвил молодой человек и, кивнув головой Обноскову, наклонился к Кряжову и поцеловал его в лоб.
Это была одна из тех ласк Павла, которую более всего любил старик Кряжов.
– Обедал? – по-прежнему хмуро спросил старик.
– Нет, голоден, как собака, – отвечал Павел, бросая перчатки на стол, и пристально взглянул на старика. – Ты здоров? – спросил он озабоченно.
– Здоров, что нам делается! Спим целые ночи, да и днем, ходя спим, – с иронией и раздражением ответил Кряжов и бросил такой взгляд на Обноскова, как будто посылал его в душе ко всем чертям.
Старику хотелось поскорей высказаться, поворчать, и в то же время он не мог говорить при Обноскове с Павлом. Любовь и раздражение боролись в душе старого добряка.
– Хорошо, если бы молодежь и днем и ночью спала по-вашему, – не без едкости заметил Обносков, кажется, и не думавший об уходе.
Кряжов нахмурился еще более.
– А! Вы все на молодежь по-прежнему нападаете, – развязно засмеялся Павел, бросив бойкий взгляд на Обноскова и усердно истребляя суп. – Я вот действительно не могу ни к какой регулярности привыкнуть: и сплю и работаю запоем.
– И кутите запоем? – обозлился Обносков за эту развязность своего веселого врага.
– О! Уж разумеется; тут-то регулярности и подавно не может быть. А то, пожалуй, пришлось бы начать, что вот такого-то числа, в такой-то час, такого-то месяца я кутить буду… это уж вышло бы слишком комично, – весело засмеялся Павел.
– Вам, вероятно, сегодня все покажется смешно, потому что вы, как я замечаю, находитесь именно в таком настроении, в каком люди бывают, вернувшись с кутежа.
– Ну, уж если пошло на сравнения, то ваше настроение похоже на настроение человека, выпившего какой-то горькой дряни, – засмеялся Павел.
Кряжов, который привык в последнее время забавляться выходками Павла, невольно улыбнулся, но тотчас же снова закусил губу, увидав, какое впечатление произвела последняя фраза Павла на Обноскова.
– Хорошо вы шутите, Павел Петрович, да плохо живете, – промолвил Обносков шипящим тоном.
– Ай, вы опять за наставления хотите приняться! – махнул рукой Павел и продолжал преусердно истреблять жаркое.
– Да-с, за наставления! И хорошо, если бы вы слушались их. Это вам скажет и добрейший Аркадий Васильевич, который, вероятно, еще не успел объясниться с вами, – обратился он к Кряжову. – Но я зайду после, а теперь оставлю вас одних; вам, я думаю, нужно переговорить друг с другом после всего того, о чем мы говорили с вами…
– Н-да… пожалуй… – почему-то смешался Кряжов, у которого уже успел остыть гнев при виде Павла не пьяным, здоровым и веселым.
– Нет, постойте, – удержал Павел Обноскова, изменяясь в лице, и обернулся к Кряжову. – Ты, батюшка, действительно за что-нибудь недоволен мною?
– Н-да, есть причины… то есть, как бы это сказать, не то, что причины, но подозрения… – совсем растерялся Кряжов от прямодушного вопроса Павла.
– И ты говорил об этих причинах или об этих, как ты их назвал, подозрениях с Алексеем Алексеевичем? – еще более задушевно и уже грустно спросил Павел.
– Н-да… то есть не я говорил… но… это он говорил, – совсем спутался Кряжов.
– Ну, и прекрасно, значит, вам по праву следует первое место занимать при объяснениях отца со мною, как судье в семейных делах.
Павел отодвинул от себя тарелку, у него вдруг пропал всякий аппетит и исчезли последние следы веселости. Его голос дрожал от гнева.
– Что же, батюшка, я слушаю, – пробормотал он.
– Да это пустяки, мы переговорим одни, – заметил Кряжов, увертываясь от объяснений.
– Зачем же?.. Уж если ты про меня за глаза говорил дурно с ним, – небрежно указал Павел на Обноскова, – то в глаза-то и подавно можно.
– Да чего ты злишься-то? – треснул по столу кулаком Кряжов, досадуя, кажется, более на Обноскова и на себя, чем на своего виновного воспитанника.
– Да как же и не злиться, когда ты жалуешься на меня черт знает кому, совсем посторонним людям, – ответил запальчиво Павел.
– Стыдись! – упрекнул Кряжов. – Алексей тебе не чужой.
– Я его никогда не считал своим родственником, ты это знаешь.
– Ну, если так смотреть на веши, так ты и меня с Груней можешь считать чужими.
– Ты знаешь, что я уважаю тебя, как отца, и люблю ее, как сестру, – ответил Павел. – А его все-таки считал и считаю чужим.
– Насильно мил не будешь! – проговорил Обносков, иронически улыбаясь. – Но оставимте разговор обо мне, а перейдемте лучше к делу… Вы приняли такой тон, который совсем не подходит к вашей роли. Вы огорчили своего воспитателя своим поведением и теперь грубите ему же.
– Да, да, ты меня огорчил, – проговорил Кряжов, постоянно терявшийся, когда ему приходилось делать строгие выговоры или принимать крутые меры.
– До Аркадия Васильевича дошли слухи, что вы кутите…
– Это вы сообщили ему подобные слухи? – дерзко перебил Павел.
– Ну, хоть бы и я, так что же? – спросил Обносков.
– Очень вам благодарен, – насмешливо поклонился Павел.
– Да ты и должен благодарить его, потому что он заботится о твоей судьбе, – ввернул свое слово Кряжов, очень усердно и наивно подливая масло в огонь, который ему хотелось потушить.
– Но дело не в вашей благодарности, а в вашем ответе на вопрос: имеют ли основание эти слухи? – допрашивал сухим, учительским тоном Обносков.
– Ты уполномочиваешь этого доносчика и на роль инквизитора? – угрюмо спросил Павел, обращаясь к Кряжову.
– Да, это будет тебе наказание. Ты обошелся и обходишься с ним дерзко, так и отвечай теперь ему же, – сказал Кряжов, обрадовавшись этому случаю отделаться от несвойственной ему роли и не видя возможности прекратить допрос.
– Да, – ответил совершенно побледневший Павел:– я кучу иногда, если вам так угодно называть мои случайные поездки и пикники и загородные гулянья.
– Вы, кажется, считаете эти удовольствия очень невинными?
– Не невинными, но очень естественными в молодости, если еще прибавить, что этой молодости скучно.
– То есть если она дела не делает, а бьет баклуши…
– Ну, в этом-то не я виноват.
– Вероятно, среда?
– Может быть, среда, а может быть, характер. Во всяком случае, вы не поймете, почему иному человеку тошно сидеть в четырех стенах, жить без людей, без деятельности и корпеть над бесплодной работой, которую он даже не считает серьезным делом…
– Так-с! У вас широкая натура, вам, верно, гражданской деятельности нужно, так вы и ищете ее в среде развратников и развратниц.
– Клевещете! Я там просто думаю иногда рассеять скуку, но и это теперь иногда не удается, наскучило…
– Полно, наскучило ли? – злобно улыбнулся Обносков. – Но дело в том, что эти милые кутежи стоят денег, и очень жаль, что вы не так богаты, чтобы кутить на свои деньги…
– Что же, не думаете ли вы, что я на чужой счет веселюсь? – строптиво спросил Павел.
– Я ничего не думаю, но именно этот вопрос мог интересовать добрейшего Аркадия Васильевича. Вы живете на его счет, у вас нет ничего своего, ни гроша за душой, а потому не худо бы знать, на что и какие деньги вы тратите? – отчеканивал Обносков.
– Я зарабатываю деньги, – старался сдержать себя подсудимый.
– Ну, их, вероятно, не достанет на всех этих камелий и на все эти разъезды, может быть, картежные игры.
– Батюшка, и ты тоже не веришь, что я трачу на эти глупости только свои деньги? – спросил Павел, обращаясь к Кряжову.
– Ну… – начал Кряжов, все время задумчиво чертивший что-то ножом по тарелке.
– Аркадий Васильевич так честен и добр, – перебил Обносков, – что поверит всему, что вы говорите ему. Но если даже вы и тратили действительно только свои деньги, а не его, не взятые в долг на стороне, то и тогда подобная жизнь не могла бы найти себе никакого оправдания и непременно должна повести вас ко всем мерзостям, до которых доходят подобные вам голяки, вздумавшие тянуться за богачами.
– Ну, пожалуйста, не переходите из роли допросчика в слишком почетную для вас роль наставника, – оборвал его Павел. – Наставлений ваших я не стану слушать. К этому не может принудить меня и отец…
– Я говорю вам только то, что сказал бы и он, – произнес Обносков.
– Да, да, все это и я хотел сказать тебе, – заметил Кряжов, не слышавший половины разговора и размышлявший о своей собственной бурной молодости, полной молодого разгула, молодых увлечений и ошибок.
– Вы видите, что я имею право давать вам наставления, хоть это и неприятно вам, – улыбнулся Обносков. – Но что бы ни было в прошлом, оно непоправимо… Поэтому самое лучшее будет с вашей стороны сознаться, не сделано ли вами долгов, и если, к счастью, вы не успели их сделать, а могли обойтись теми деньгами, которые вы всегда можете достать здесь, то вас попросят на будущее время изменить образ жизни и побольше думать о деле, а не о разврате.
– Да, да, Павел, сделай мне это удовольствие и веди себя порядочно, – ласково промолвил Кряжов, полагая, что вся история пришла к концу.
– Во всяком случае, добрейший Аркадий Васильевич и я, мы постараемся следить за вами более зорко, чем следили прежде, – ввернул Обносков.
– Что же это я буду жить под надзором домашней полиции и шпионов-любителей? – гневно воскликнул Павел.
– Вы это своего воспитателя шпионом называете? – едко спросил Обносков.
– Нет, вас! – резко ответил Павел.
– Ты опять-таки говоришь дерзости, – рассердился Кряжов. – Ты благодарить должен Алексея, что он заботится о тебе, заботится потому, что я прошу его об этом… Н-да!
– Ты просишь? – бледнея произнес Павел. – Так ты думаешь, что я когда-нибудь стану уважать этого человека или подчиняться ему?
– Да, да, и будешь, если я заставлю! – сказал Кряжов с какою-то старчески-добродушною и настойчивою уверенностью.
– Ну, нет!
– Не нет, а да! И если я тебя жить у Алексея заставлю, так и жить там будешь. Да! – настаивал Кряжов, до комизма стараясь быть строгим.
Он так сжился с Павлом, что все еще видел в нем того самого ребенка, который сиживал у него когда-то на коленях.
– В таком случае, я лучше заранее уйду из твоего дома, – промолвил Панютин.
– Этим-то, вероятно, и выразится ваша любовь к отцу? – спросил Обносков и с умыслом впервые назвал в этот день Кряжова отцом Павла.
– Какой я ему отец! Мы чужие! Вы видите: жил-жил на квартире, а теперь не понравилась, так на другую переехать хочет, – с горечью промолвил старик. – Ну, что ж, переезжай! Да поскорей переезжай! Что долго раздумывать? И тебе, и мне покойнее будет.
– Покойнее всех будет вот этому мерзавцу, – вымолвил Павел, стискивая зубы, и указал на Обноскова. – Он погубил одну половину твоего счастия, теперь губит и последнюю. Жаль мне тебя, отец.
Обносков позеленел.
– Что? – вскочил Кряжов со своего места. – Ты, подобранный с улицы, наплевал на меня за все мои благодеяния, да ты же еще смеешь оскорблять горячо преданных мне и избранных мною людей?
– Э, какое тут благодеяние, если подберут щенка да потом станут его на веревке водить и позволять каждому негодяю с улицы ломаться над ним! – проговорил, задыхаясь Павел.
– Если бы вы не были мальчишка, так вы расквитались бы со мною за свои дерзости, – прошипел Обносков.
– Напротив того, только из того, что вы не расплачиваетесь со мною, я и понимаю, что я уже не мальчишка, – рассмеялся нервным смехом Павел.
– Ступай вон!.. Иди!.. И не смей более являться ко мне на глаза! – кричал Кряжов.
Павел вышел. Кряжов зашагал по комнате, развязал на ходу шейную косынку, швырнул ее в сторону и расстегнул ворот рубахи.
– Негодяй, как он расстроил вас, – проговорил Обносков.
Кряжов ходил по комнате, изредка отирая ладонью свой лоб.
– И ведь черствость сердца какая, – еще решился произнести Обносков.
Кряжов все ходил молча. Взял со стола салфетку, отер ею вспотевшую шею и стал засовывать салфетку в карман.
– Я пойду, добрейший Аркадий Васильевич. Прощайте, – поднялся со своего места Обносков, совершенно сконфуженный молчанием тестя.
– Хорошо… Прощай!..
Кряжов даже не взглянул на зятя и продолжал шагать по комнате из одного угла в другой.
Изредка потирая себе лоб, старик размышлял о тысяче предметов. Думалось ему, что не умел он составить ни своего счастья, ни счастья любимых детей. «Ведь вот и Павел обозлился, нагрубил, уходит от меня, а все-таки ему не сладко. И у Груни есть какое-то горе, что-то случилось у нее с мужем, отчего-то она худеет… Теперь хоть в могилу ложись, да умирай! И как это Алексей так повел дело, что разозлил Павла… Ведь и в самом деле, не мальчишка же Павел, не ребенок он. А я чего смотрел, чего молчал, покуда Алексей говорил? Ведь я своими руками подложил огня к ссоре… Ну, да и то сказать, мог бы и помолчать передо мною Павел. Ведь не грубила же, покорялась же мне Груня?» И вдруг в голове Кряжова возникли вопросы: нашла ли счастие за свою покорность Груня? Наслаждается ли она семейными радостями в доме навязанного ей мужа? Доставила ли эта покорность наслаждение хотя самому ему, Кряжову? – На все эти вопросы он готов был отвечать скорее отрицательно, чем утвердительно. Начались думы о том, что и сам Кряжов вел такую же жизнь, какую вел Павел, что и он еще мальчишкой бежал из школы, потом студентом бежал от своего дяди, потом профессором вышел в отставку по капризу из университета.
– Что же, уж не мне ли прощения просить у Павла? Нет, молод еще он для этого! – рассуждал старик. – И какой черт дернул Алексея впутаться в это дело! – топнул он ногою, вытащил из кармана салфетку, чтобы отереть лоб, посмотрел на нее с каким-то тупым удивлением и швырнул на пол. – Правду Груня говорила, что ни я, ни Алексей не сумеем повести дело, – продолжал он. – Однако почему она так скверно говорила о муже? На что намекал Павел, говоря, что Алексей погубил уже половину моего счастья? Что у них там делается? Скрытная она, молчит все… Вот и Павел такой же был… За дурака они меня считают, за бессильного ребенка… Да я ребенок и есть, не умею я жить… Везде что-нибудь напутаю!..
Кряжов махнул рукой и снова шагал из угла в угол по комнате. Тревожный день взаимных недоразумений окончился бессонной ночью. Рано утром Кряжов спросил у лакея:
– Павел дома?
– Никак нет-с, вчера ушли…
– Ничего не брал с собою?
– Книги, кажется, взяли-с… Так, узелок маленький несли-с под мышкой…
– Ступай!..
Кряжов опять ходил по комнате.
– Ну, бог с ним, бог с ним! – шептал старик. – Я спокоен, я свое дело сделал, я проживу и один. У меня дело есть, мне некогда тосковать. И что мне он?.. Чужой… Правда, привыкли жить вместе, привыкли… Ну, да это ничего не значит. Отвыкну… Как не отвыкнуть!.. К тому же он в последнее время часто не бывал дома… Ведь я и без того почти всегда один был.
Кряжов надувал и старался уверить себя, что Павел не каждый день сидел в столовой, пока старик пил пиво.
Протянулось кое-как утро, настало время обеда. Кряжов вошел в столовую. На большом столе стоял только один прибор, и стол выглядел каким-то пустым. Слуга подал суп и ушел. Кряжову не с кем было говорить, некого было поджидать, не на кого было посердиться за поздний приход… Он молча принялся за суп, зачерпнул ложку и остановился; перед его глазами носился образ какого-то чумазого ребенка; вот мало-помалу образ ребенка превращается в образ бойкого, но сурового и строптивого мальчика; вот он становится задумчивым юношею с страстными глазами, наконец, это уже совсем возмужалый молодой человек, быстро развернувшийся, стройный, лихорадочно подвижный, иногда увлекательно веселый, иногда как-то трогательно грустный, но всегда ласковый, даже в минуты вспышек…
– Прикажете принять суп? – спросил лакей, появляясь в комнате и видя, что Кряжов не ест.
– Убирай!.. Я не буду обедать, – очнулся Кряжов и встал.
Он провел рукой по лицу, оно было мокро; он опустил руку на грудь, на рубашке были капли слез…
Точно забыв что-то и тщетно стараясь вспомнить забытое, пошел Кряжов в свою комнату, обвел ее глазами, пошарил что-то на полках, повертел какую-то книгу, положил ее снова на место и бессознательно вышел из дома. Через несколько времени он сидел в доме Обноскова перед диваном, на котором лежала Груня; она не была больна, но чувствовала непомерную слабость и истому.
– Нехорошо, нехорошо хворать, – говорил старик, стараясь придать шутливый тон своим словам.
– Да ты сам, папа, как-то дурно выглядишь сегодня, – заметила Груня, всматриваясь в его лицо.
– Ничего, я-то здоров. Что мне делается!
Все помолчали.
– Ну, а что Павел? Говорил ты с ним?
– Да, да, все пустяки.
– Ну, я так и знала, что ты неправ, – обратилась Груня к мужу с торжествующим лицом.
– Аркадий Васильевич говорит про ничтожность объяснения, а не про самый факт, заявленный мною. Оказалось, что Павел действительно кутил, мотал деньги и даже, вдобавок, вместо раскаянья наделал грубостей отцу и мне, – произнес Обносков, не обращая внимания на таинственные знаки тестя, приглашавшие его замолчать.
– Ты разве был при их объяснении? – поднялась Груня на локте, чтобы лучше видеть лицо мужа, на котором она научилась читать все тайные помыслы.
– Был.
– Ну? Ну? Что же? Чем же кончилось? – спрашивала она, уже не помня, что говорит, и дрожа всем телом.
– Пустяки, пустяки все! – заговорил Кряжов и тихонько замахал рукою, делая очень выразительные глаза.
– Кончилось тем, что он ушел из дому твоего отца, – объяснил сухо Обносков.
– Как ушел? – крикнула Груня.
– Совсем… Неблагодарный мальчишка!..
– Что я наделала, что я наделала! Зачем я бежала из отцовского дома, когда я могла спасти брата! – закрыла лицо руками Груня и зарыдала.
– Дитя мое, что с тобою? Когда же ты бежала из моего дома? – подошел поспешно к ней с утешением Кряжов, думая, что Груня говорит о своем замужестве, и не зная о ее вчерашнем посещении его дома.
– Она бредит, я за доктором съезжу, – сказал Обносков.
– И как вы допустили его уйти, – рыдала Груня. – Вы оба, оба погубили его! Знали, что он гибнет, что он стоит над пропастью, и в эту минуту решились оттолкнуть его от себя! Куда он пойдет? К тем развратным женщинам, у которых он, по вашим словам, проводил время? К тем гнусным кутилам, с которыми, как вы говорите, он был дружен? Ведь вы знали, что у него нет других знакомств, что вы держали его взаперти, вдали от общества. И как тебе-то не стыдно, отец! Если Алексей умеет только ненавидеть всех, только рыть яму всем, то у тебя-то такое мягкое, доброе сердце…
– Дитя мое, дитя мое, успокойся, – говорил старик и поспешно вызвал Обноскова в другую комнату.
– Съезди за доктором, она больна, – сказал он.
Через полчаса явился доктор, нашел в своей пациентке маленький жар, маленькое нервное раздражение, маленькую слабость, объявил, что, может быть, все пройдет само собою, что, может быть, болезнь разовьется, но что, во всяком случае, больной прежде всего нужно спокойствие. Послали за лекарством, заплатили доктору за визит и оставили больную одну. Иного средства для успокоения нет…
– Мне надо объясниться с вами, – сказал Обносков Кряжову.
– Извини, Алексей Алексеевич, я сегодня не способен ни на какие объяснения. Довольно вчерашнего… Береги свою жену, а я зайду завтра, – проговорил старик и ушел.
Обносков не спал всю ночь. Он был встревожен, его мучила ревность, в голове роились разные подозрения.
– Что же это, мальчишка – соперник? – шептал он в ярости. – Отлично! отлично!.. он хорош собою, он ловок, здоров, а я слаб, болен, дурен, как же не полюбить его! И это так удобно исполнить, имея занятого делом мужа: муж в должность, – жена на свидание; муж горб гнет, – жена хохочет в это время с молокососом-возлюбленным… Никто ведь не узнает! Это не девушка развратничает, улик нет… Потому мы и замуж пошли, не любя, свобода была нужна. Не за гимназиста же было, в самом деле, выйти… Не ждать же, когда он подрастет… ха-ха-ха! Славные люди, славное поколение растет!.. Подлецы, подлецы! Сгниете вы у меня оба, я вас придушу, медленно придушу, – медленно, как вы опутывали меня сетью своих интриг… И за что это, господи? За что все против меня? Потому, что я иду прямым путем, потому, что я стою за правду, за свои права… Ведь умри она, ее же назовут жертвой… Палача назовут жертвой… Ведь нужно допускать свободу чувства, кормить развратных жен, воспитать незаконнорожденных детей! Это все модные идеи!.. Господи, у меня голова кругом идет! – восклицал Обносков и, почти рыдая, в изнеможении падал на диван.
На следующий день он пошел в должность в самом тревожном настроении духа. Ему хотелось остаться дома, пролежать день, но манкировать службой было не в его характере.
Около двенадцатого часа Груня позвала к себе горничную.
– Барин ушел? – спросила она. – Ушли-с.
– А Марья Ивановна?
– На рынке-с.
– Одень меня.
Горничная помогла Груне одеться.
– Найми извозчика.
– Что вы, барыня, вам нельзя выезжать.
– Найми извозчика: мне надо ехать…
– Ох, да ведь меня бранить будут, со свету сживут…
– Ничего не сделают… милая, сходи за извозчиком… Я тебя возьму к себе… в дом отца.
– Да разве вы совсем хотите уехать отсюда? – изумилась горничная.
– Совсем.
Через полчаса Груня, шатаясь от слабости, входила в квартиру своего отца.
– Дитя мое, как тебя отпустили, как ты сюда попала? – всплеснул руками старик и бросился поддержать дочь.
– Папа, я более не уйду от тебя, – слабым голосом произнесла она, теряя последние силы, и прижалась к груди отца. – Они меня измучили… Я презираю, я ненавижу их. Я лучше пойду в могилу, чем вернусь к ним.
Кряжов отшатнулся от нее, но она едва не упала от слабости. Старик бросился к ней и обнял ее.
– Расскажи, что случилось, что случилось, – говорил он, обнимая и поддерживая ее, свое единственное сокровище.
– Не спрашивай, я ничего не стану рассказывать. Но не выгоняй, ради бога, не выгоняй меня! – еще крепче прижалась Груня к отцу.
– Дитя мое, дитя мое, могу ли я выгнать тебя! – воскликнул старик, поднял Груню и, как ребенка, как в былые годы ее детства, донес дочь до ее старой девической спальни. – Вот ты и опять здесь, как прежде, как жила девочкой!..
Груня в изнеможении закрыла глаза и впала в забытье. Кряжов сидел над ней, понурив свою львиную седую голову, и о чем-то думал. Невыносимой тоской дышала каждая черта его честного, обрюзглого старческого лица…
Груня не шевелилась.
