Текст книги "Господа Обносковы"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
XVII
Жизнь Павла
Так проходил и кончался для Груни второй год ее замужней жизни. Всегда задумчивая и тоскующая, она не могла никому поверить своих тяжелых и безвыходных дум. Только сентиментальная Вера Александровна считала своим долгом мягко и нежно обходиться с Груней; но эта необразованная, очень слабая по уму и характеру девушка внушала молодой женщине скорее чувство снисходительной жалости, чем ту горячую привязанность и уважение, которые необходимо нужно питать к человеку, чтобы сделать его своим поверенным. Все остальные люди смотрели на Груню или холодно, или враждебно, или были сами настолько слабы, что не могли дать ей ни дельного совета, ни твердой опоры. Правда, был один человек в мире, который понял бы ее и искренно разделил бы ее горе, пошел бы на борьбу за нее, но именно от этого человека она сама старалась по возможности стоять в стороне. Этот человек был Павел Панютин. Такое насильственное отчуждение от любимой личности стоило Груне также не малой внутренней борьбы, и еще большая боль пробудилась в ее сердце, когда она стала замечать, что и сам Павел начал все реже и реже посещать их дом. Бросая тайно зоркие взгляды на Павла, молодая женщина заметила в последнее время значительную перемену в своем любимце. Он уже давно перестал быть ребенком и застенчивым, едва вступающим в жизнь юношею; он стал развязнее, был более ловок; его прежняя угрюмость и угловатость пропали совершенно. В его одежде, во всей его фигуре появилась какая-то неуловимая изящность, в его голове роились широкие планы и в речах слышалось стремление ловить минуты молодой жизни: он переживал свой праздник – молодости годы. Иногда он даже решался подсмеиваться над Груней и говорил ей:
– Не понимаю я, как может человек киснуть в своем углу, когда в жилах молодая кровь кипит, когда жить каждым нервом хочется, когда знаешь, что второй молодости не будет.
– Нельзя же веселиться, когда веселья нет, – вскользь заметила Груня.
– Надо отыскать его! – отвечал Павел. – Уж, по-моему, лучше закружиться, опьянеть от жизни, чем заснуть непробудным сном. По крайней мере, хоть будет чем помянуть молодость. А то иные только тем и помянут молодую жизнь, что продавливали они весь век в своем углу свое место, ели, пили до отвала, да высиживали праздную скуку.
– Этих людей жалеть надо, а не смеяться над ними, – заметила Груня, – потому что, верно, они не из любви к праздной скуке, а только по необходимости подчинялись ей.
– По необходимости! Вот вздор говоришь! – смеялся Павел. – Развлеченье всегда найдется. Один работу найдет, если он ее любит, да такую работу, что день для нее мал будет! Другой в кутеже завихрится, если ничего лучшего жизнь не дает, и птицей промчатся его молодые годы! Третий, если ему своя среда надоела, может взять котомку за плечи, палку в руки, да идти от постылых людей смотреть на другие земли, на другие народы, да учиться, как люди иначе на свете живут. – Походит, посмотрит, а глядишь, скука-то и устанет шагать за ним по пятам.
– Ты который же путь выбрал? – несмело спросила Груня, а у самой сердце от чего-то сжалось.
– Всего понемногу хочу попробовать. Сперва поработаю, да покучу, а там палку в руки, котомку на плечи и поминай как звали, – махнул рукой Павел и засмеялся. – Здесь оставлять будет нечего, пойду за границу.
– На это нужны средства…
– Глупости! Немцы в Америку и без средств уходят, да богатеют…
– Иные и погибают…
– Ну, так что же, что погибают? Их и дома задавили бы; так уж лучше гибнуть там, где и просить о помощи не имеешь никакого права… Тяжелей гибнуть дома, слыша, как смеются, да, может быть, тебе же яму роют ближние…
Груне хотелось что-то заметить, но ей было трудно высказать желанное слово.
– А вот мы, – продолжал Павел, поддаваясь своим заветным мечтам, – потому и сидим на месте, потому и высиживаем праздную скуку, что всё боимся со своим насиженным гнездом расстаться. И не то, что уж куда-нибудь в Америку боимся ехать, нет! Просто в глубину России боимся уйти. К Петербургу приросли…
– Еще бы не прирасти, здесь все родное, – промолвила Груня с грустью.
– Могилы?.. Что мне в них?
– Ну, есть и живые люди из ближних… Я думаю… и у тебя есть что-нибудь дорогое здесь…
Груня чуть не заплакала.
– Конечно, конечно, – задумчиво промолвил Павел. – Но что я могу сделать для дорогих лиц?.. Отец живет в своем кабинете и не умрет от тоски обо мне, имея около себя твое любящее существо… Ты… ты замужем, счастлива; для тебя не может быть большой потери в том, что я не стану являться раз или два в месяц в твоем доме… Да и сколько сил убивается даром только потому, что мы пришиты к своему семейному кружку, что мы дальше его ничего не знаем и не видим. Мы затянулись в своей дороге, тащимся по грязи; нам надо проветриться, набраться новых сил, новых понятий, и, может быть, тогда откроются для нас новые пути, новые не грязные, не – скучные дороги…
– Это все мечты! – вздохнула Груня.
– Может быть, может быть! Но и все начиналось с молодых мечтаний: Робинзон или Гус со своими друзьями, протестанты или социалисты шли проповедовать свои доктрины, все было плодом восторженных мечтаний, вдохновений великими идеями!.. Чтобы что-нибудь сделать, нужно лихорадочно ловить минуты и рисковать жизнью. Или будь она такою, какою мы желаем ее, или пропадай совсем!
Груня задумчиво покачала головой и ничего не ответила Павлу; ей было тяжело думать, что он в один прекрасный день придет к ней, весело пожмет ей руку и скажет: «Прощай, я уезжаю отыскивать себе счастья!»
Но что же он делал, как проводил свою молодую жизнь покуда?
С того памятного дня, когда кузен Пьер свез его в цирк, в образе жизни Павла произошло много перемен. Во-первых, Павел не на шутку увлекся на время отважною мисс Шрам и непременно хотел познакомиться с нею; во-вторых, у Павла сперва явилось много так называемых шапочных знакомых, к которым он стал ходить в гости и которые посещали иногда и его. Это была по большей части молодежь, лишенная всякого серьезного дела и старающаяся убить как-нибудь свое время и угомонить кипящую кровь. Кутежи от скуки, кутежи от избытка сил, кутежи от праздности, обусловленной обеспеченным положением, вот тот путь, на котором тратилась молодость этих людей, и, может быть, не они одни были виноваты, что для них не нашлось лучшего и более честного занятия. Павла давила та же скука, мучил тот же избыток молодых, еще не початых сил, и он иногда был рад забыться среди буйного кружка кутящих юношей. Но у него не было больших средств для постоянных кутежей с ними и было много гордости для того, чтобы кутить на чужой счет. Это обстоятельство дало его образу жизни совершенно своеобразный характер. Павел, чтобы не отказывать себе ни в чем, стал искать работы: уроки, переводы, это все не выпускалось им из рук. Труд, лихорадочно совершаемый с каким-то смутным желанием забыться и утомиться до истомы, кипел и поспевал в течение нескольких недель, а там вдруг Павел задавал себе праздники и в каком-то опьянении летел куда-нибудь на пикник за город, на какой-нибудь чересчур свободный бал. Такая жизнь не могла принести пользы его здоровью, и иногда во всем его теле чувствовалась истома, у него ломило кости, ныла грудь, тогда он заваливался у себя дома и «отсыпался», по его собственному выражению. Таким образом, проходил ли период работы, кутежа или «отсыпанья», а опомниться все-таки не было времени, да Павел, кажется, и боялся этого пробуждения, боялся той пустоты и безлюдности, которые давили его в предшествовавший год.
Подобное существование могло окончательно загрязнить его в нравственном отношении. С первого же пикника он мог попасть в когти мисс Шрам, на которую он так заглядывался в первое свое посещение цирка. Но эта женщина, вечно вплетавшая в свои фразы слова всех известных ей языков, это существо, изображавшее на своей физиономии оттенки всех известных ей чувств, этот клоун женского рода, одетый то в шотландский, то в балетный, то в женский, то в мужской костюмы, изображавшее собой то невинную девочку, то едва возмужавшего мальчика, одним словом, эта мисс Шрам любила прежде всего деньги, деньги и большие деньги, а потому могла заигрывать, могла любезничать с Павлом, но не могла приковать его к себе и протащить за собою в омут мошеннических игр и возмутительных оргий, покупаемых на занятые, украденные, добытые всеми неправдами и подлостями деньги. Обыкновенно степень любезности этих женщин прямо указывает на степень близости ласкаемых ими людей к долговому отделению или к подлости и преступлению. Застрахованный своим материальным положением от этой опасности, Павел нашел себе спасение и в чистоте своей натуры, еще не загрязненной нашею столичного жизнью. Цинизм новых знакомых, рассказывавших Павлу со смехом возмутительные биографии всех тех личностей, на красоту которых глядел юноша, любопытными глазами, – этот цинизм сразу оттолкнул Павла как от описанных личностей, так и от самих рассказчиков. Под прилизанной внешностью рассмотрелась грязная подкладка. Видя, как эти люди пляшут, слыша, как они острят и хохочут, Павел не мог удержаться от молодого, легко возбуждаемого смеха, но какое-то неприятное ощущение являлось в его сердце, когда эти люди слишком близко и фамильярно прикасались к нему. Ему в эти минуты хотелось сказать им: «Стойте подальше, вы мне и так видны, а больше мне ничего не надо». Он мог быть наблюдателем, мог случайно стать действующим лицом, но не мог вполне втянуться в этот круг. Приезжая домой с пикников, он бросался на постель, старался скорее уснуть и на следующий день лихорадочно принимался за работу.
Кряжов, сидя в своем кабинете, ничего не знал о поведении своего воспитанника и был очень доволен, когда слышал, что тот дает уроки и занимается переводами. Иногда старик добродушно распространялся в обществе даже о том, «что нынче славная, трудящаяся молодежь, что, правда, у нее много разных непригодных к жизни идей, но что это все перебродится, осядет, когда пройдет молодость, и не пройдет только привычка к труду, к усидчивым занятиям».
– Вот хоть бы и мой Павел, – доходил добряк до желанной цели разговора, – денег я ему даю довольно, позволяю своею рукою брать, все у него есть, знает, что я ему и капитал оставлю, мог бы жить без труда, так ведь нет! Работает, работает, так что я иногда журю его, советую поберечь себя и не утомляться. Ведь даже худеет, право худеет!
Все приходили в изумление от достоинств Павла, а Кряжов гордо потирал руки и самодовольно улыбался: вот, мол, какого человека я воспитал!.. Он с каждым днем привязывался все сильнее к своему воспитаннику. И не мудрено. Выдав замуж Груню, Кряжов отчасти обманулся в своих надеждах; он думал, что его дочь и зять будут постоянно пребывать в его доме, но вышло совсем иначе. Марья Ивановна не согласилась жить в доме Кряжова «под надзором», как выражалась она, а Алексей Алексеевич, имея много занятий, не мог каждый день ходить с женою к старику в гости. Таким образом, старик остался один и скучал. При встречах с Грунею радости было не больше: она не жаловалась на судьбу, говорила, что ей хорошо живется, но была грустна, молчалива. Старик потирал лоб, снимал шейную косынку, начинавшую душить ему горло, и не мог ничего выдумать для развлечения своей дочери и для разгадки ее сердечных тайн. При таком положении развязность и веселость, явившиеся в характере Павла, были чистою находкою для старика. Он хохотал над выходками и проделками юноши, иногда даже добродушно позволял ему трунить над собою и замечал только при этом:
– Что с ним поделаешь, всех на смех поднимает! Таков уж паренек уродился!
Час, два, проведенные Кряжовым с воспитанником, успокаивали его на целый день. Иногда старик, сидя в своем кресле, мечтал вслух, как он поедет с Павлом за границу.
– И Груню хорошо бы взять с собою? – в виде вопроса говорил он.
– Отчего же бы и не взять, возьмем, – утвердительно решал Павел. – В студенты ее определим, – смеялся он.
– Ну, вот ты балясничаешь, а я не шутя говорю, что ей надо рассеяться, – серьезно говорил Кряжов.
– Надо, надо, батюшка, – уже задумчиво и грустно замечал Павел.
Кряжов вздыхал, но Павел вдруг начинал смеяться, представлял, как изумится Трегубов, когда узнает, что они едут за границу, как он сам захочет ехать с ними и как его не пустит туда его старая ключница, которую он все-таки впервые в жизни надует, вылезет ночью в окно и уедет с чужим паспортом. Затем следовала не менее интересная история о путешествии обманутой ключницы вслед за Трегубовым за границу… Старик смеялся…
– Славный малый ты у меня, и как это ты так вдруг развернулся, – ласкал иногда старик воспитанника, удаляясь в свой кабинет.
Все неровности вспыльчивого характера юноши прощались теперь стариком, и он скорее умолкал сам, чем настаивал на усмирении этой «горячей головы»… Так жили эти два младенца на жизненном пути – один, едва вступая на этот путь, другой, подходя по нем к близкой могиле…
Добряк Кряжов был прав, считая Павла добрым и честным человеком. Но не таким считал его Алексей Алексеевич Обносков. Давно уже привык он относиться с ненавистью к молодому человеку и следил зорким глазом отъявленного врага за ненавистным ему «мальчишкой». Бог знает, была ли эта ненависть следствием тайного предчувствия в ревнивом муже, что его жена еще слишком сильно любит это существо, злился ли просто Обносков за прежнюю близость Груни к этому «мальчишке», или просто боялся он, что этому юноше оставят большую часть капитала, следующую дочери Кряжова, но только Алексей Алексеевич ненавидел Павла еще сильнее, чем прежде, и выискивал всевозможные случаи, чтобы отмстить своему врагу, подорвав его кредит в глазах Кряжова. Был один незначительный случай, которым думал с успехом воспользоваться Обносков для своих целей. Павел, кроме своих кутящих знакомых, которые уже порядочно надоели ему, стал в последнее время встречаться и с иными людьми, жившими трудом. В этом кружке часто говорились довольно смелые речи, еще чаще делались сборы незначительных сумм в пользу различных неблагонамеренных личностей. Павел участвовал и в этих разговорах, и вносил свою долю помощи в эти сборы. Он никогда не думал, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. Но однажды в квартиру Кряжова неожиданно явилась ночью полиция и произвела обыск в комнате Павла. На следующий день его пригласили к допросу… Все кончилось очень благополучно. Но Кряжов струсил не на шутку за участь своего воспитанника.
– Как это ты так неосторожно ведешь себя! – говорил он ему по окончании всего дела.
– Да что ж тут такого важного? Ну, обыскали, допросили, одним опытом больше прибавилось, вот и все, – смеялся Павел. – От этого не убережешься. Все под полицией ходим.
– С тебя все, как с гуся вода! – смеялся остроте старик и не думал журить своего воспитанника за знакомство с опасными людьми; к таким же опасным людям хаживал и он в былые годы, были они во все времена.
Но не так взглянул на дело Алексей Алексеевич. Узнав о происшествии, он заметил Кряжову:
– Вот до чего доводят разные идеи-то! Эти нигилисты все вверх дном хотят перевернуть, чем бы о деле думать… Вам надо следить за Павлом! Он и себя погубит, и на нас набросит тень.
– Что это ты, Алексей Алексеевич, говоришь? – недовольным тоном ответил Кряжов. – Кто же станет подозревать меня? А он молод, горяч и всегда может проговориться, сколько бы я ни присматривал за ним… И мы были молоды и увлекались… Да и не дитя он, чтобы я стал следить за ним.
– Я не знал, что вы оправдываете эти ребяческие толки о предметах, которых и мы-то с вами не должны касаться, – ехидно заметил Обносков. – Но все-таки советую вам, добрейший Аркадий Васильевич, построже смотреть за мальчиком ради собственного его блага… Тут опасность, а не шутки. Взгляните, сколько сил гибнет теперь ради того, что их не направили, а распустили старики… После поздно будет тужить…
Слабый по характеру старик, несмотря на свое заступничество за поведение Павла, призадумался и в тот же вечер прочел проповедь своему воспитаннику, ероша себе волосы и потягивая галстук.
– Что с тобой, батюшка? – спросил недовольным тоном Павел. – Уж не с Обносковым ли ты обо мне поговорил?
– Да, с Алексеем, – ответил старик. – Он человек осторожный, рассудительный.
– Старая тряпка он! – сердито проговорил Павел. – Но что бы он ни был, а я попрошу тебя никогда не говорить с ним обо мне. Не люблю я подобных опекунов, да и вообще опеки не потерплю… Я уж, слава богу, вышел из детского возраста.
Павел нахмурился; это не ускользнуло от внимания Кряжова.
– Нехорошо, что ты так относишься к Алексею, – попрекнул он.
– Не говори лучше со мною о нем, – раздражился еще более Павел. – Если хочешь, чтобы мы были с тобой друзьями, то не упоминай его имени при мне. На этой точке мы всегда разойдемся в разные стороны.
Кряжов загорячился и стал отстаивать своего зятя.
– Послушай, батюшка, – серьезно сказал Павел. – Потакать твоим похвалам ему я никогда не буду, на ложь у меня нет способности; бранить же его, высказывать все, что я вижу, у меня духу не хватит, и если бы мне пришла необходимость или прямо объясниться об Обноскове с тобой, или уйти навсегда отсюда, то я выбрал бы последнее, – кончил, бледнея, Павел.
– Спасибо за привязанность! – горько произнес старик.
– Ты не сердись. Это любви моей к тебе не убавит, но ты должен же знать, как я, продолжая любить тебя, поступил бы в подобном случае.
После этого объяснения Кряжов дня три дулся на Павла, но отношения Павла к старику не изменились, он был по-прежнему мягок, весел, предупредителен, и старик забыл случайную размолвку со своим любимцем, как за два года перед тем забыл умышленное отсутствие Павла на свадьбе Груни.
Увидав неудачу своей попытки поселить раздор между Кряжовым и Панютиным, озлобясь еще более при виде торжествующей и вызывающей физиономии последнего, Обносков искал новых данных для достижения своей цели, рассчитывая довольно верно, что нужно не много усилий для того, чтобы вывести из терпения строптивого и непокорного врага. Из случайно сказанных различными личностями слов о поездках Павла на пикники и загородные гулянья, Обносков начал с некоторых пор составлять себе очень непривлекательное понятие о поведении молодого человека и, наконец, решился очень обязательно поделиться своими сведениями с Кряжовым.
Старик был как-то в гостях у зятя. Зашла речь о Павле. Кряжов хвалил его.
– Плохо вы за ним смотрите, добрейший Аркадий Васильевич, – промолвил со вздохом Обносков. – Вас ослепляет ваша честная привязанность к нему и ваша доброта.
– Ну, Алексей Алексеевич, ты этого не говори! – горячо вступился Кряжов за своего любимца. Вы ведь у меня все почему-то коситесь друг на друга, так потому и относитесь так строго один к другому… А Павла и посторонний человек не может не похвалить. Это честный, добрый и умный малый. Горяч он, строптив, ну, да это пройдет с молодостью, а ты погляди, как он быстро развился в последнее время, как обо всем трезво судит…
– Не спорю, не спорю, это-то так, добрейший мой Аркадий Васильевич, но…
Обносков вздохнул и остановился, не договорив начатой фразы. У Груни сжалось от страху сердце, она заметила, как по лицу ее мужа скользнула едва заметная насмешливая улыбка.
– Ну, что же ты не договорил? – спросил Кряжов. – Начал и не договорил. Так, брат, обвинять голословно нельзя; если начал, так и досказывай.
Обносков сделал какую-то сострадательную мину.
– Мне неприятно огорчать вас, добрейший мой друг…
– Ты, Алексей Алексеевич, уже огорчил меня, – сухо заметил Кряжов. – Не люблю я недосказанной клеветы! Против нее защищаться даже нельзя.
Обносков вспыхнул, как порох.
– Не клевета-с, Аркадий Васильевич, а правда, – заговорил он скороговоркой и с одышкой. – Недосказанная правда – это так, но только потому недосказанная, что мне тяжело открывать вам глаза…
Груня, вся бледная и дрожащая от негодования, пристально следила за мужем; в эту минуту ей хотелось взять и увести отца из их квартиры.
– Ваш Павел, – продолжал Обносков, взвешивая слова и придавая им особенную важность, – ваш Павел сошелся с развратниками, картежниками и негодяями, для которых нет ничего святого. Среди грязных и циничных камелий, среди отвратительных оргий и пьянства проводит он ночи и пропивает там и свой ум, и свое здоровье, и те деньги, которые вы, надеясь на его честность, позволяете ему брать из вашего стола без счету…
– Это ложь! Это ложь! – с горячностью воскликнули разом Кряжов и Груня.
– Нет-с, это правда… Я знаю из верных источников, я справлялся, – увлекся Обносков.
– Чтобы вооружить отца против Павла? – промолвила Груня задыхающимся от волнения и гнева голосом.
– Нельзя ли помолчать? – проговорил шепотом Обносков, обращаясь к жене. – Я говорю с твоим отцом о близком ему человеке…
– Он точно так же близок и мне, – перебила его жена.
– Я не знаю, может ли быть близким человек тебе только потому, что ты жила с ним под одной кровлей, – сухо промолвил Обносков, зеленея. – Но мне было бы приятнее, если бы, кроме меня, никто из посторонних мужчин не был близок тебе… Назвал же я Павла близким человеком твоему отцу, – продолжал громко Алексей Алексеевич, – потому, что твой отец взялся воспитать его и даст за него, за каждый его проступок, ответ перед людьми и богом.
Кряжов в волнении ходил по комнате из угла в угол.
– Моя жена отвлекла меня от нашего разговора, – заговорил зять. – Я всегда принимал участие в судьбе Павла, хотя я и не имею способности выражать участие и любовь послаблениями и потачками. Не без сожаления выслушивал я в последнее время различные толки о его прискорбном поведении. Я ни слова не говорил об этом вам, боясь огорчить вас этим. Может быть, я дурно поступал в этом случае, так как жертвовал судьбою этого «мальчика» сохранению вашего спокойствия, но сегодня вы сами заставили меня высказаться, не удовлетворившись одним моим советом смотреть за ним.
Кряжов молча ходил по комнате.
– Я не знаю, насколько успел втянуться этот мальчик в разгульную жизнь, – продолжал Обносков. – Но я знаю, что она стоит денег, что эти деньги ему приходится или придется занимать где-нибудь, или брать у вас без спросу…
– Павел не вор, что вы мне рассказываете! – сердито пробормотал Кряжов.
– Я и не думал обвинять его в воровстве, – простодушно произнес Обносков. – Хотя эта пропасть втягивает во все пороки, и если он теперь, добрейший Аркадий Васильевич, обманывает вас, не говоря, где он бывает, или унижается, кутя на чужой счет, то после ему придется дойти и до более крупных ошибок, может быть, просто до преступлений… Я говорю это потому, что мне кажется необходимым вовремя принять меры и удержать его на краю пропасти…
– Удержать! Удержать! – бормотал Кряжов, потирая себе лоб. – Легко это сказать!
– Тут, добрейший Аркадий Васильевич, строгость нужна, – говорил Обносков. – Нужно добиться признания, хотя это и трудно, и потом принять свои меры… Если вам трудно объясниться с ним, то я согласен, хотя это и тяжело для меня, переговорить с ним…
– Папа, ты, вероятно, сам поговоришь с ним? – быстро заметила Груня и обратила к отцу вопросительный взгляд.
– Конечно, конечно, – утвердительно кивнул головою старик и тревожно стал поправлять ворот своей рубашки, точно она его душила в эту минуту. – Ох, уж мне эти объяснения! – махнул он рукою.
– Необходимость, необходимость заставляет, – пожал с прискорбием своими узенькими плечами Обносков. – Или своим спокойствием, или человеком жертвовать приходится…
Кряжов взял фуражку и простился с дочерью и зятем. И дочь, и зять пошли за ним в переднюю.
– Ты бы ушла отсюда; простудишься, пожалуй, – заметил заботливо Обносков жене, желая на минуту остаться вдвоем с Кряжовым.
– Нет, мне нужно с отцом поговорить, – прямо ответила жена, вышедшая в переднюю с тем же намерением, как и муж.
– Вот не могла этого сделать в комнате!
– Мне одной нужно переговорить с ним.
– Значит, я мешаю? – сердито спросил муж.
– Да, я попросила бы тебя оставить нас одних, – спокойно произнесла она.
– Я и не знал, что у тебя есть тайны от меня, – злобно усмехнулся он и прибавил, обращаясь к Кряжову с усмешкой: – Дитя еще, как видите, все хочется шептаться!
Пожав руку тестю, он вышел.
– Папа, не верь, пожалуйста, ему, это все клевета! – торопливо заговорила Груня, когда за мужем затворилась дверь.
– Дитя мое, какая же может быть цель у Алексея для клеветы на Павла? – покачал головой Кряжов. – Нет, это правда, Павел обманывал меня, низко обманывал, говоря, что он работает. Обман обиден!
– Папа, милый мой, как ты скоро всему веришь! – с грустью воскликнула Груня. – Алексей ненавидит Павла, он видит в нем врага.
– Что ты, что ты! – замахал руками старик.
– Да, да, это ничтожный, мелкий и злой характер! – воскликнула молодая женщина, выходя из себя. – Он готов погубить всех, кого он ненавидит, а Павлу он завидует, к Павлу он ревнует.
– Кого это? – бессознательно спросил ошеломленный неожиданными открытиями дочери старик.
– Меня.
– К брату-то? К твоему брату? – покачал головою отец. – Дитя, дитя, всегда-то ты готова взволноваться из-за любимых тобою людей… Но нехорошо, что ты так дурно думаешь о своем муже, который тнбя любит…
– Любит! – как-то горько произнесла Груня и снова стала просить отца: – Но, ради бога, осторожнее говори с Павлом. Ты знаешь его строптивый характер. Он не потерпит ни грубости, ни полицейского надзора в доме… Позволь лучше мне переговорить с ним…
– Ну, хорошо бы ты поговорила с ним! – улыбнулся Кряжов. – По головке его же погладила бы.
– Ну, так дай слово быть осторожным, – настаивала Груня.
– Хорошо, хорошо! Ведь не зверь же я, в самом деле, – успокоивал ее Кряжов, задумчиво качая головой и выходя из дверей.
Груня, бледнее обыкновенного, возвратилась в комнаты. Обносков нетерпеливо ходил взад и вперед по гостиной.
– Скажи, пожалуйста, что за секреты могут быть у тебя с отцом, – остановился он перед женой, зорко и ревниво щуря свои калмыцкие глаза, сверкавшие злобным светом из-под очков.
– Если это секрет от тебя, то, значит, именно его-то содержания я и не могу передать тебе, – холодно проговорила жена и пошла в свою комнату.
– Однако ты с некоторого времени принимаешь все чаще и чаше в обращении со мною такой тон, какого я не желал бы слышать, – внушал он ей, пытливо всматриваясь в ее лицо. – Прошу тебя раз и навсегда не играть в эту игру.
– Мне кажется, что нам скоро придется перестать играть в какую бы то ни было игру, – твердо сказала жена. – Тем более, что здесь, кажется, все только и умеют играть в кошки и мышки: кто кого поймает, тот того и давит.
– Что с тобой? – нахмурился муж, как осенняя ночь. – Уж не этому ли негодяю обязан я всей сегодняшней сценой?
– Нет, ты во всем обязан одному себе, – насмешливо ответила молодая женщина, улыбаясь болезненной улыбкой, и вышла из гостиной.
Обносков походил большими шагами по комнате и решился объясниться с женою на другой день при первой удобной минуте. Однако на следующий день его жена ускользнула от объяснений и вышла со двора гораздо раньше, чем Алексей Алексеевич собрался начать важные для него переговоры…
