Текст книги "Господа Обносковы"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
XIX
Отец и муж
Кряжов сидел у постели дочери, не замечая, как летит время, и не делал никаких распоряжений, даже не посылал за доктором. Он был совершенно ошеломлен неожиданною бедою. В его голове был какой-то хаос, мысли путались и не вязались одна с другою. Старик не знал, что начать делать, как поправить случившееся несчастие. С самого детства не умел он справляться с житейскими невзгодами и в самых крайних случаях находил спасение себе только в бегстве: так он бежал от розог из школы, бежал от неволи из дома своего дяди, бежал от стеснительных для его преподавания мер из университета, вероятно, убежал бы и от своей жены, если бы она была дурна. Но в настоящем положении патентованное средство никуда не годилось и на место его требовалась дипломатическая тонкость для объяснений с зятем; а именно этой-то способности и не было у Кряжова, не умевшего, как мы знаем, ни в каких случаях объясняться с людьми. Старик теперь кипятился и злился, хотя именно в эту минуту ему всего нужнее было спокойствие и хладнокровие. Резкий звон колокольчика в передней вывел его из оцепенения и заставил поспешить в другую комнату, чтобы встретить непрошеного гостя. Входя в столовую, Кряжов встретился лицом к лицу с зятем. Обносков был встревожен не менее тестя.
– Что у вас там вышло с женою? – сурово спросил Кряжов у зятя, не подавая ему руки.
– Она здесь? – торопливо спросил Алексей Алексеевич задыхающимся от волнения голосом.
– Здесь.
– Слава богу, слава богу! – обрадовался Обносков и, вздохнув свободно, отер со своего плоского лба крупные капли пота. – Фу, как я струхнул!.. Ведь я уж думал, что в бреду горячки она бог знает куда убежала… Вы не можете себе представить, как это меня перевернуло… Мать прискакала в должность, говорит: «Жена убежала!», я ничего не могу в толк взять, в голове какой-то туман, – отвратительная минута!..
Обносков налил себе воды и залпом опорожнил стакан.
– Не в том дело, – прервал его Кряжов, хмуря брови. – Я спрашиваю, что у вас там вышло с женою?
– Ничего не выходило, – отвечал уже более спокойно Обносков.
– Как ничего не выходило?
– Я ее со вчерашнего вечера, когда вы у нас были, и не видал даже.
– А как вы с ней постоянно-то обращались? Как жили? – раздражительно промолвил тесть. – Мучили ее!
– Что с вами, добрейший Аркадий Васильевич? – изумился зять, слыша строптивый тон старика. – Живем мы, слава богу, мирно, тихо… Вы сами знаете, что иначе я и не могу жить при моих занятиях… Но меня удивляет, добрейший…
– Убирайтесь вы к черту со своим «добрейшим»!.. Что я вам за добрейший достался! Вы меня за мокрую курицу считаете, что ли? – вышел из себя плохой дипломат и ближе подступил к Обноскову, отступившему на шаг назад.
Начало не сулило ничего хорошего.
– Что с вами?
– А то, сударь, что вы измучили мою дочь. То, сударь, что она, Груня, мое дитя, не воротится больше в ваш дом!.. Понимаете вы это?
Обносков в изумлении довольно широко открыл свои подслеповатые глазки и еще на шаг отступил перед угрожающей фигурой старого ех-профессора.
– Что же это такое? – прошептал он, слегка изменяясь в лице. – Разрыв… бегство… это уже не бред, не горячка… – потер он рукою лоб. – Да нет! Вы расстроены, вы сами не знаете, что вы говорите! – промолвил он и выпил еще стакан воды. – Глупости какие-нибудь пришли в голову женщине, а вы из мухи слона сделали… Где она? Я пойду к ней… Надо переговорить…
Обносков совсем растерялся.
– Я вам сказал, что вы ее не увидите и она не воротится в ваш дом, – сердито топнул ногою Кряжов и заходил по комнате.
– Помилуйте, кто же ей позволит оставаться здесь? – нетерпеливо пожал плечами зять.
– Я! Слышите вы: я! – крикнул Кряжов, точно он хотел, по крайней мере, перекричать, если не убедить зятя, и рванул с шеи свою косынку. – Я ее не пущу к вам; не пущу, если она сама захочет идти к вам… Мало того, что вы сами мучили жену, так вы позволяли своей матери мучить ее… Вы от чужих прячете эту бабу; она за кулисами, когда у вас гости; вам стыдно показать это неотесанное чучело посторонним людям, но не стыдно заставлять жену жить изо дня в день с этою грубою тварью…
– Послушайте, – начал задыхающимся, но сдержанным голосом Обносков. – Я извиняю ваши дерзости только потому, что вы стары и не помните, что говорите… Вы раздражены… Я понимаю ваше положение. Вы слепо любите свою дочь, вы не можете видеть ее слез… Она, вероятно, рассердилась на меня и на мою мать за какую-нибудь мелочь, пришла к вам жаловаться, расплакалась и расстроила вас окончательно… Вам надо успокоиться…
Кряжов молча продолжал шагать по комнате, опустив на грудь свою седую львиную голову.
– Вы знаете, – продолжал зять, успокоиваясь под мерное течение своей речи, – что я человек не светский, не паркетный шаркун, не праздный остряк… Я не умею и не желаю быть любовником своей законной жены, я считаю брачный союз слишком священным для того, чтобы осквернять его мелким развратцем любезностей, ухаживаний и бесконечных поцелуев… Может быть, моей жене, – извините меня за этот упрек вам, – начитавшейся в вашем доме разных современных развратных романчиков, захотелось на миг иметь именно такого мужа-любовника. Но она, как умная по природе женщина, испорченная только воспитанием, скоро поймет, что церковь не для этого освящает союз мужа и жены. Теперь поветрие на бегство жен от мужей, это зараза в воздухе, внесенная десятком развратных сорванцов, подтачивающих все основы честной, законной и, говорю смело, христианской жизни… Не нам с вами, добрейший Аркадий Васильевич, потакать этому злу. Мы призваны на борьбу с ним, – вы по летам, я по убеждениям…
Кряжов давно уже сидел у стола, скорбно опустив на руки голову, и, кажется, не слышал речей Обноскова.
– Помилуйте, друг мой, – продолжал зять, сверкая узенькими глазами, – сколько раз мы толковали с вами здесь, в затишье семейного кружка, об этих прискорбных, все чаще и чаще повторявшихся заблуждениях? Вы смотрели с таким же неподдельным ужасом, как и я, на этих несчастных жертв, бежавших при первой размолвке от законных мужей. Мы знали, что их ждет разврат, позор и гибель. Как же вы хотите, чтобы я, зная ваши убеждения на этот счет, хоть на минуту поверил, что вы желаете содействовать разврату и гибели своей любимой дочери?
Кряжов молчал. Все ниже и ниже склонялась его седая голова, все более скорбным становилось выражение его лица. Обносков с невольным удивлением, почти с любопытством, смотрел на эту безмолвную, полную тоски и горя фигуру старика.
– Успокойтесь, бедный мой друг, – с покровительством и участием произнес Обносков, подходя к старику и дотрогиваясь до его плеча. – Дело поправимое!
Этот тон снисхождения внезапно вывел Кряжова из забытья. Старик вскочил и поднял голову.
– Прочь, негодяй! – крикнул он, встряхивая с омерзением плечом, до которого дотронулся зять. – Я тебя из своих рук задушу, если это будет нужно для свободы моей дочери. Я через твой труп перенесу ее на волю, бездушная, пресмыкающаяся тварь!.. Сожаление!.. Ты смеешь жалеть меня!.. Понимаешь ли ты, что ты наделал?.. Ты человека загубил! Мою дочь загубил!.. Да что я говорю: дочь! Ты загубил нас всех, все наше счастие, весь наш семейный мир… Слышишь ты? – тряс Кряжов зятя за плечи, как бы готовясь вышвырнуть его за окно на улицу.
– Что же это, убийство? – прошептал Обносков глухим голосом, обессилев в могучих руках старика, и его лицо исказилось от страха.
Кряжов опомнился и с отвращением оттолкнул от себя это больное, слабое и трусливое создание. Обносков едва переводил дух и тяжело опустился на кресло.
– Ты лучше не являйся ко мне на глаза, – ворчал с угрозой старик, шагая в волнении по комнате. – Ты умеешь говорить… ну, а я не привык с такими подлецами объясняться… Н-да, не умею и, слава богу, что не умею!.. Не готовился в дипломаты, – ворчал вполголоса Кряжов.
– Вы… вы… не забудьте, – с усилием шептал зять, дрожа от недавнего испуга и злобы, – что у нас… у нас есть законы…
– Да… есть законы! – пробормотал Кряжов, разводя руками. – Ну, и обращайся к ним, когда я тебе расшибу голову! – скрипнул он зубами и вышел в другую комнату. – Есть законы, – говорил он сам с собою, шагая в другой комнате. – И нечем оправдать бегство жены от такого мужа: тихий, скромный, не развратник, ну, и должна жить вместе! Ведь и точно, не потакать же гнусным прихотям всякой развратницы, захотевшей бежать от законного мужа! Ведь ее не насильно за него выдавали!.. Да, это значит: погубить ее же, если позволить ей бежать… Да, да, это все мои слова, мои убеждения!.. Дитя мое, дитя мое, что я с тобой сделал! – рыдал, как ребенок, старик, припадая к постели лежавшей без движения дочери. – До седин дожил, общество всю жизнь учил, а не научился понимать людей, не сумел понять, что выйдет из того, что я делаю… Старый дурак, палач в шутовской одежде!
Кряжов рванул ворот своей рубашки так, что у него отлетели пуговицы. В эту минуту, должно быть под влиянием восклицаний отца, Груня стала бредить во сне.
– Что же доктор не идет? – очнулся старик. – Ведь я, кажется, посылал за ним… Нет!.. Забыл… Дурак, дурак!.. Недостает еще, чтобы сам ее уморил теперь!
Старик бегом отправился в людскую и поднял на ноги всю прислугу… Беготня, толки докторов, посылка за лекарством, хлопоты около больной, и все это утихло только к ночи, когда, наконец, в доме настала тишина и покой. Везде погасили огонь, все уснули, и только едва-едва теплилась лампа с темным абажуром в спальне лежавшей без памяти Груни, у постели которой не спал Кряжов: он сидел в полумраке в большом кресле, опустив на грудь и поддерживая одною рукой свою седую голову.
Идут дни за днями своим чередом. Кряжов не заглядывает в свой любимый, уютный кабинет. Пусто и тихо в этой комнате. Пыль покрывает книги; до них никто не дотрогивается; некоторые из них так и остались открытыми, как бросил их хозяин, выбежав навстречу к своей дочери, пришедшей искать спасения, может быть, спокойствия могилы в отцовском доме; как-то неприятно действуют на глаза эти открытые страницы, занесенные густым слоем пыли, словно они говорят о скоропостижной смерти труженика, словно напоминают, что у этого труженика не было в мире ни одного близкого существа, которое закрыло бы с священной скорбью недописанную им страницу. Такое любимое существо было у Кряжова, и у его-то постели проводит он теперь дни, для этого-то любимого существа бросил он недописанные страницы своих изысканий и не заботится ни о пыли, оседающей на свежие чернила, ни о мышах, которые могут, если им вздумается, обгрызать эти исписанные листы. Все это писалось для науки, для общества, для потомства, может быть; но что за дело теперь старику до этих любимых умом предметов, когда судьба отрывает у его сердца всю его жизнь – его любимую дочь? Он должен быть здесь: у ее постели его место. Это место его нравственной пытки, его лобное место, но старик не хочет, ради чего бы то ни было, уступить это место другому. Оно надрывает его старое сердце, но оно дорого ему. Тянется долгий мучительный день, – старик чутко прислушивается к каждому шороху и трепещет, что вот-вот раздастся звонок в передней, отворится дверь и появится в этой комнате зять, чтобы потребовать к себе свою жену. Как подействует его появление на больную? Не убьет ли оно сразу это хрупкое существо? Может быть, и убьет, но как предупредить это естественное появление зятя, как устранить от постели дочери ее законного мужа?.. Но, слава богу, день проклятый, истомивший нервы, меркнет: муж дочери не приходил, теперь можно успокоиться до следующего дня. Успокоиться? Едва ли! Наступает ночь, воцаряется тишина, – но старик тщетно старается задремать в своем большом кресле. Сон не идет, а идут новые страшные думы. Эта проклятая ночь не разгоняет их, она как будто только для того и тиха, и беззвучна, чтобы не нарушать этих дум, – и они все растут и растут. Что будет, если дочь выздоровеет? Не должна ли она идти на новые муки, не будет ли ее выздоровление только средством заставить ее переносить новые страдания, новые сцены, новые болезни? Так лечили преступников, чтобы они имели возможность получить недоданные им удары палача… Так неужели же нужно желать, чтобы она умерла? Отцу желать смерти любимой дочери?.. У старика болезненно сжимается сердце, и он начинает тревожно прислушиваться к дыханию дочери: жива ли она, уж не умерла ли и в самом деле? Но вот она бредит, вот она чуть слышно шепчет его имя, имя мужа, имя Павла… Новые воспоминания, новую пытку переживает старик. Где Павел? За что разорвана связь и с этим дорогим существом? Что оно делает? Не гибнет ли в омуте столичной жизни?.. А бред дочери все продолжается, вот слышатся слова любви… Она говорит о любви, уж не любила ли она Павла более, чем брата? Он был хорош, она молода; они росли вместе, они сжились вместе по чувствам, по мыслям, по стремлениям… Да, да, они любили друг друга… Любили! Они и теперь любят друг друга… Безнадежная любовь эта – источник новых мук. Жить с ненавистными людьми, терпеть от них гонения и знать, что где-то близко есть любящее, дорогое существо, с которым можно бы прожить счастливо всю жизнь, да ведь это невыносимо… Но где же исход, где исход?.. Опустив на руки свою измученную голову, сидит старик до утра, и болью отдается в его сердце каждое слово, произнесенное в бреду его дочерью, и такою же болью сжимается его сердце, когда кругом воцаряется могильная тишина, и дочь лежит, подобно трупу, без всякого движения на постели…
Да, это лобное место для Кряжова. Даже нет в его голове мысли, что он наказан без вины, что он прав. Даже не ищет никакого оправдания себе этот честный и прямодушный старик. Он сознает, что он не подлец, не негодяй, но он слабый человек, неопытный младенец в делах жизни, а это хуже подлости. Подлец имеет определенную цель, подлец знает, кого он должен погубить своею подлостью, подлец знает, что его может встретить наказание за его поступки; но ничего этого не знает слабый и неопытный человек: нет у него уменья достигнуть полезной цели, не предвидит он, кто может погибнуть от его бессознательных и неумелых поступков, не понимает он, что и его может ждать казнь за эти поступки, бесполезные, может быть, даже для него самого. Подлец с полным сознанием губит врагов и стоит за своих сторонников; слабый человек очень часто бессознательно помогает врагам и запутывает положение своих друзей…
Жизнь в эти дни казалась Кряжову каким-то тягостным сном, невыносимым кошмаром, горячечным бредом. Его заставило отчасти очнуться и вспомнить о необходимости действовать письмо зятя:
«Ваше возмутительное обращение со мною при нашей последней встрече, – писал, между прочим, зять в своем длинном послании, – заставило меня отказаться от личных переговоров с вами и прибегнуть к письменным объяснениям. Я узнал от вашей прислуги, что моя жена опасно больна. Очень естественное чувство заботы о ее здоровье заставляет меня не требовать ее немедленного возвращения в мой дом в настоящую минуту. Мне тяжело не видать ее, но приходится в этом случае покориться судьбе. На ваш уход за нею я надеюсь вполне, зная, как вы любите ее, и потому я покоен хотя в этом отношении. Не желая тревожить и раздражать ее, покуда она будет слаба, я обещаюсь вам не являться ей на глаза. Но за эти уступки вы обязаны, как честный человек, как человек почтенных лет, приложить все свои старания для внушения своей дочери твердых понятий о ее долге. Не думайте, многоуважаемый Аркадий Васильевич, что вы этим сделаете только услугу мне, нет! Вы спасете честь своего семейства, спасете свою дочь и избавите себя от скандала и огласки всей этой прискорбной истории. Вы должны подготовить свою дочь к лучшему пониманию супружеских обязанностей, потому что именно вы должны загладить этим свое прошлое неуменье воспитать честную женщину – жену и мать семейства. Вы должны исправить прошлое и ради того, чтобы для вашей дочери началась мирная и счастливая жизнь в доме ее мужа. Поймите, что только моя любовь к жене заставляет меня временно уклониться от тех мер, на которые я имею полное, неоспоримое и, так сказать, священное право. Я даю вам срок уладить все прочнее, спокойнее, без ломки, без шуму. Но я должен предупредить вас, что никто не заставит меня отказаться от моих законных прав. Я не из тех, которые грабят, и не из тех, которых грабят. Законность для меня выше всего, и я еще не считаю себя вправе думать, что вы серьезно придерживаетесь другого образа мысли. Живую или мертвую, но я ворочу в свой дом свою жену и не позволю ни одному мерзавцу смеяться надо мною. Мы, слава богу, живем в таком обществе и в такие времена, что можем найти справедливый суд и расправу. Говорю все это вам, чтобы вы смотрели серьезнее на свою задачу примирителя и не думали, что есть какой-нибудь незаконный путь для удовлетворения каприза вашей дочери. Этого пути нет. Вы знаете, что она должна или вернуться ко мне в дом, или идти в монастырь; последнего она, конечно, не сделает, тем более, что я имел случай узнать ee, к несчастию, очень печальный взгляд на такие предметы, как монастыри».
Кряжов опустил руки, прочитав послание. Он увидал необходимость выпросить у зятя отсрочку для вступления Груни в дом мужа… Начинаются переписка, свидания, переговоры. Обносков держит себя холодно, спокойно, с достоинством, иногда язвительно подсмеивается над стариком. Кряжов сначала просит, почти умоляет, потом раздражается, бушует и вдруг приходит в себя, сознает свое положение и снова переходит к просьбам. Но оба выглядят невесело, нехорошо, лица обоих осунулись, пожелтели; Кряжов ходит неверною походкою, Обносков сильно кашляет.
– Скорей надо ковать железо, скорей! – говорит Обносков на прощаньи с Кряжовым. – Вы видите, чего нам обоим стоит эта история. Мы оба в гроб смотрим и уходим себя, если не кончим дела скорее…
– Подождите, дайте ей совсем поправиться, тогда я ее подготовлю к свиданию с вами… Ради бога, подождите, теперь она так слаба, – умоляет старик.
– Вы видите: я жду… Ведь надо удивляться, как иногда бывают снисходительны тираны-мужья, – насмешливо и злобно заключает Обносков, – и как не снисходительны их страдалицы-жены. Тиран-муж боится жене на глаза показаться, чтобы не повредить ее здоровью излишними волнениями, а страдалица-жена позорит мужа, бросает его по капризу, доводит его чуть не до могилы… Дивные дела бывают на свете!
Кряжов молча и задумчиво выслушивает эти желчные слова, и в его голове вертится мысль:
«А что, если он умрет через полгода? Как бы протянуть это время?»
Старик пристальнее всматривается в лицо зятя: оно желто, изнуренно и местами на щеках горит пятнами зловещий румянец.
«Умрет, скоро умрет!.. А может быть, еще десятки лет проживет!» – думается старику, и он боится этой последней мысли; гонит ее от себя… Да, он, честный, прямодушный, не стыдится теперь желать смерти ближнему; старик не стыдится желать смерти молодому человеку!
XX
Заря новой жизни
– Дитя мое, не холодно ли здесь… Не простудись… И зачем ты ходишь одна, ты еще так слаба, – так говорил однажды Кряжов, заботливо суетясь около дочери, перешедшей в столовый зал без его ведома.
Она была еще слаба и бледна, но уже могла ходить без посторонней помощи. Закутанная в большую шаль, она полулежала теперь в дорогом ей по воспоминаниям кресле и, не слыша слов отца, задумчиво смотрела на огонь, пылавший в камине.
– Позволь, я проведу тебя в твою спальню, – уговаривал ее старик.
– А-а! Ты здесь, – очнулась молодая женщина от забытья. – А я мечтала… Все воспоминания… Скажи мне, что ты знаешь о нем? – отрывисто говорила она, как будто отец должен был знать, о ком она думала во время своих мечтаний.
– Как бы тебе сказать, дитя мое, – смешался старик, не понимая ее вопроса и не желая показать этого. – Покуда я ничего не могу сказать наверное… Я не знаю…
– Так ты справься… Я хотела бы знать, что он делает, как живет… Неужели ты совершенно разлюбил его?.. Ведь он рос на твоих руках, он был близок тебе, как сын… Не понимаю я, как это могут люди забывать друг друга только потому, что не родные!..
– Что ты, что ты, голубка! Я его и теперь помню, люблю, как сына, – поторопился сказать Кряжов, поняв, о ком идет речь. – Я на днях пошлю узнать… Это время все о тебе хлопотал, совсем потерялся… Хорошая моя, напугала ты меня!
Кряжов ласкал дочь, но она была как-то апатично холодна. Казалось, что вместе с здоровьем отцвела ее любовь, погибла ее нежность. Постоянно задумчивая, постоянно молчаливая, она не ласкалась, как прежде, к отцу, не говорила с ним по целым часам и как-то рассеянно слушала его болтовню. Он же никогда не был так говорлив, как теперь. Казалось, что он хочет вознаградить себя за долгие дни молчания и одинокой тоски. Под его говор нередко засыпала дочь в своем большом кресле. У старика навертывались на глаза слезы, когда он замечал, что дочь не слушала его и заснула, но он быстро оправлялся и тихо, осторожно отвозил больную в кресле в ее комнату, где, при помощи горничной, укладывал дочь, как ребенка, в постель.
– Дитя мое, я справился о нем, – толковал, радостно потирая руки, Кряжов на другой день после расспросов дочери о Павле.
– Ну и что же? – спросила молодая женщина.
– Ничего, работает, здоров.
– Не думает зайти к нам?
– Как бы тебе это сказать… Он заходил, то есть не то чтобы заходил, а справлялся о твоем здоровье у дворника… почти каждый день справлялся… Я это от лакея вчера узнал… Да этого и нужно было ожидать. Я всегда был уверен, что Павел нас любит. Строптив он, непокорен, но нас никогда не забудет. Добрая душа!
Дочь молча, слушала болтовню разговорившегося старика.
– Н-да, справлялся и не зашел, – качая головою, рассуждала она как бы про себя. – Он и не зайдет сюда, никогда не зайдет…
– Отчего же, дитя мое, отчего же! – торопливо прервал ее отец. – Теперь вот ты поправилась, говорить можешь, он и зайдет непременно…
– Нет, отец, он не зайдет… И незачем ему заходить сюда… Мы его оттолкнули от себя… Ты позабыл о нем, я… что я ему теперь?
– Что за мысли, что за мысли! – воскликнул старик, подергивая шейную косынку. – Зачем этот тон? Разве мы враги с ним? Разве он не знает, что мы любим его, как родного?.. И отчего это ты вдруг могла сделаться чуждою его сердцу? Разве он так черств? Вот уж этого я не люблю, когда так думают о ближних…
Старик горячился и путался, но дочь уже не слушала его речей и дремотно смотрела на огонь в камине. Какие-то неуловимые и смутные видения носились перед ее глазами, в голове роились отрывки воспоминаний, клочки разговоров; иногда ей вдруг представлялось на мгновение будущее и по ее лицу пробегало выражение ужаса, плечи слегка вздрагивали… Но слабость сделала свое дело, и молодая женщина снова заснула, как убаюканное дитя.
На следующий день Кряжов весь сиял, не мог посидеть на месте, не мог наговориться.
– А знаешь ли, голубка, где я был вчера? – весело спрашивал он у дочери и как-то лукаво подмигивал добродушными глазами.
– Почему же я знаю! – ответила рассеянно дочь.
– У него, у нашего Павла, – торопился высказать старик. – Я знаю его, он упрям, непокорен, он не пришел бы первый… Да ему и не след было приходить первому. Я старше его, я должен был первый показать ему, что прошлое забыто… Вот я так и сделал… Обрадовался он, целует… Все о тебе говорил… Он теперь придет. Только поправляйся скорее, он тогда и придет.
– Это он тебе сказал?
– Да, да, он сказал, что придет, когда тебе будет лучше.
– Он это обманул тебя, успокоить хотел, – промолвила молодая женщина. – Он не придет. Я теперь поняла это… Ему нельзя придти сюда… И для чего?.. Ну, скажи мне, для чего придет?
– Как для чего? – растерялся старик и засуетился, не вынося пристального взгляда дочери. – Вот ты увидишь, я сам его приведу!
– Зачем? – еще пристальнее и неотступнее взглянула дочь.
Старик растерялся окончательно и начал развязывать шейную косынку, подергивая и запутывая узел.
– Зачем? – продолжала в раздумье дочь. – Увидаться на минуту, погоревать вместе, еще более убедиться в том, что в будущем тьма и безысходность… Стоит ли для этого видеться?.. И одной надоело страдать, ныть…
– Что у тебя за мысли! – тревожно проговорил старик, чувствуя, что дочь касается именно того предмета, о котором он старался не думать, обманывая себя насчет ее будущего возвращения к мужу. – Мы должны быть все вместе… Старую жизнь начнем…
– Ты веришь в возможность этого? – с упреком в голосе спросила дочь.
– Да, да, мы будем счастливы, – увернулся от ее взгляда отец. – Пожалуйста, не возражай! Ведь ты хочешь увидать его? Хочешь?
– Отец, что ты спрашиваешь! Зачем ты это спрашиваешь!.. Все, все отдала бы я, чтобы он был здесь, – оживилась на млг молодая женщина, и вдруг снова на ее лицо набежала какая-то мрачная тень. – Да нет, зачем! – раздражительно проговорила она. – Не напоминай мне об этом… Это мечта, бред… Лучше приготовить меня перенести действительность, близкое будущее… Ты не мог отвратить его, так, по крайней мере, постарайся облегчить…
Что-то суровое и почти черствое было в этих словах дочери. Отец опустил на грудь голову, и его говорливость внезапно сменилась тоскливым молчанием. Он почти боязливо ждал, что вот-вот дочь еще заговорит и поразит его сердце сотнями упреков за прошлые и предстоящие страдания. Нo она молча поднялась с места и тихо, почти шатаясь, пошла в свою спальню.
Отец бросился поддержать ее.
– Оставь, я дойду одна, – проговорила она холодным тоном.
– Дитя мое, ты сердишься, – начал старик.
Дочь остановилась на минуту; выражение ее лица стало совершенно мрачным.
– Пора все кончить, пора кончить игру в прятки, – отрывисто проговорила она, поддаваясь нервному раздражению. – Чем скорее, тем лучше… Я тебя не упрекаю, но зачем ты не сказал мне прямо, что исхода нет?.. Надо было принудить меня жить с мужем: закрепостили, так и нужно было разъяснить это… А то от слуг приходится узнавать, что муж может через полицию вернуть… через полицию!.. А ты… ты еще новые сны навеваешь… точно нарочно хочешь сделать более страшным мое пробуждение… Скорее, скорее кончай все, как-нибудь, но кончай… или я сама развяжу узел…
Дочь отвернулась от отца и прошла, шатаясь, в свою спальню.
Он, как оглушенный громом, стоял без движения на месте, и опять ни одного оправдания себе не находилось в его уме. «Виноват, кругом виноват!» – шептал он, и казалось, что ему недалеко было до сумасшествия.
Странные чувства овладели теперь Кряжовым: он не сердился, не смел сердиться на дочь за ее резкие слова; нет, напротив того, он еще более понял всю тягость ее положения и страдал за нее более прежнего. До сих пор любовь молодой женщины к Павлу казалась одним предположением старику, теперь же он уверился в справедливости своих догадок. Несколько дней, как мы уже видели, он тешился, радуя свою дочь рассказами о Павле, и готов был продолжать эти невинные, по его мнению, толки о молодом человеке. И вдруг несколько отрывочных фраз дочери открыли ему, к чему он ведет ее этими подогреваниями того чувства, которое она старалась насильно задушить в себе, вырвать с корнем из своего сердца. «Что делать?» – спрашивал себя старик. Снова целую ночь провел он без сна, снова взвешивал все обстоятельства и тщетно старался найти исходный путь. Наконец он на что-то решился. Дня через три он явился к дочери опять с сияющим лицом.
– Дитя мое, тебе лучше? У тебя сегодня и цвет лица свежее, – говорил старик молодой женщине.
– Да, я почти здорова, – отвечала она.
– Ну и отлично, и отлично! – радовался отец, потирая руки. – А что если бы… Только ты будь покойна, не волнуйся, не волнуйся… Если бы, знаешь, вдруг теперь вошел…
– Папа, он здесь? Здесь?.. Веди его сюда, милый! Я хочу его видеть, в последний раз видеть! – волновалась дочь, и ее щеки вспыхнули ярким румянцем.
– Ну, полно, полно, успокойся… Погоди…
– Павел, Павел, друг мой! – поднялась молодая женщина с кресла и опустила свою голову на грудь Павла, быстро подошедшего к ней.
С минуту длилось молчание. Никто не мог выговорить ни слова. Первый очнулся Кряжов.
– Ах, я и забыл, мне еще нужно к Трегубову съездить. Ты побудь здесь, Павел, покуда я не возвращусь, – засуетился старик и торопливо, почти бегом скрылся из комнаты.
– Милый, милый, как я счастлива! – шептала молодая женщина, любуясь лицом своего друга. – Как ты изменился, похудел… Как ты жил это время? что делал? Я все хочу знать…
– После, после расскажу все, – говорил Павел, целуя руки Груни и сидя у ее ног на скамейке. – Теперь надо думать не о прошлом, а о будущем.
– О будущем? – вздрогнула Груня, и по ее лицу скользнуло выражение боязни. – Друг мой, не лучше ли не заглядывать в это будущее? Там мрак.
– Там свет, там счастье! – говорил Павел оживленным и страстным тоном. – Будущее наше. Будущее создаем мы.
Молодая женщина вздохнула.
– Это мечты!
– Нет, не мечты! Надо действовать и добиться счастья. Надо искать исхода.
– Я, по крайней мере теперь, не в состоянии ничего придумать… Я думала – ничего не выходило:, впереди была все та же безрассветная тьма… Практической, действительной жизни я не знаю… Я думала сперва, что так легко отделаться от мужа…
– Полно! Я все устрою, я все отдам, но устрою каше будущее. Говорят, нет для нас исхода. Глупости! Найдем исход!.. Он есть везде для всего. Ленивые и трусы только не находят его… Какой исход был у меня, когда я вышел отсюда из дома без гроша в кармане? Какой исход был у меня, когда три дня я питался куском хлеба и водой, оставшись без помощи в этом чуждом для меня обществе? Однако же я выбился из нужды. Я готов был кули таскать, готов был в лакеи идти, только бы выбиться своим трудом из рук голодной смерти, и выбился. И всякий человек выбьется из ее рук, если в нем есть энергия, если он не станет плакать, что у него не явится сразу богатства. Но только был бы кусок хлеба да силы, а то явится и остальное. Или борьба с случаем, или смерть. А исходы будут всегда. Биться, биться нужно до последней капли крови и победить или умереть. И то и другое благо, и то и другое освобождает от гнета…
– Я сама думала о смерти, – задумчиво проговорила Груня.
– Думала о смерти, не начав борьбы? – горячо проговорил Павел тоном строптивого упрека. – Умереть, не померявшись силами с врагом? Убить себя прежде битвы, чтобы прямо уступить ему поле сражения? Да разве тут есть смысл?.. Нет! Надо все средства испробовать, надо не сдаваться до последней минуты… И разве это так трудно тебе сделать? Ты не из-за хлеба бьешься, ты деньги имеешь для борьбы, а это уже не малое подспорье.
– Укажи мне путь, и я пойду на него, – произнесла Груня. – Но еще раз повторяю, что я теперь ничего не могу придумать… У меня есть решимость, но нет опытности… Веди меня куда хочешь. Я вся твоя. Что бы ни случилось, я перенесу все. Позор, лишения, труд – все, все перенесу, только бы вырваться из этой грязи, отделаться от этой лжи, прикрытой маской нравственности, набожности и серьезности…
