Текст книги "Мерцание золота"

Автор книги: Александр Кожедуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

В техцентре было полно народу. На обозрение там была выставлена красная «пятерка». В наших документах тоже значилась «пятерка».

– Будем брать эту? – спросила жена.

Она мало что понимала в машинах, но в ее словах я уловил легкий оттенок презрения.

– Сейчас, – сказал я.

Я подошел к мужику, который был здесь кем-то вроде бригадира. Он беседовал с покупателями и время от времени выгонял из ворот отобранные машины.

– Про Книгу рекордов Гиннесса слыхал? – спросил я.

– Чего? – покосился на меня мужик.

– Глянь.

Я достал из сумки книгу.

Мужик быстро пролистал ее, засунул за пазуху и отворил маленькую железную дверь в стене.

– Пойдем, – сказал он.

За дверью находился ангар, в котором ровными рядами стояли черные машины.

– У тебя какая? – спросил мужик.

– «Пятерка».

– Эта пойдет?

– Пойдет.

– Иди плати.

Он дал мне какие-то бумаги. Я помчался в кассу.

– Это наша машина? – не поверила своим глазам Алена, когда я открыл перед ней дверь. – Откуда здесь черные «жигули»?

– Оттуда, – сказал я.

Я и сам не знал, по какому верховному распоряжению в Яхрому прибыла партия черных «жигулей». Поговаривали, что на таких по ВАЗу разъезжало начальство. Однако факт оставался фактом: домой мы ехали на черной «пятерке».

Леонид, кстати, долго не верил, что нам досталась черная машина. Он вообще считал, что мы его разыгрываем, когда я попросил отвезти нас в Яхрому.

– Сейчас никто ничего никому не дает, – сказал он. – Какая, к черту, машина?

– У нас бартер, – объяснил я. – А по бартеру можно все.

– И по бартеру нельзя, – уперся Леонид.

– Поехали, сам увидишь.

Леня увидел – и все равно не верил.

– Не может быть, – ошалело вертел он в руках паспорт транспортного средства.

– Вот, написано: владелец Елена Георгиевна, – показал я.

– Она же черная!

– Да, так и написано: черная.

– Но ведь ты простой писатель!

– Хуже, чем простой, но мне и не дали. Бартер у Елены Георгиевны.

Леонид захлопнул дверь «Нивы» и укатил, не дожидаясь нас. Чувствовалось, эта история выбила его из колеи.

– Куда поедем? – спросила жена, усаживаясь рядом со мной. Она легко освоилась в своем новом автомобиле.

– Домой, – сказал я. – Завтра поедем ставить машину на учет.

– Поехали, – покорилась жена.

В принципе она легко бы поехала и не на учтенной машине. Но лучше, чтоб все было по закону.

Я тоже долго не мог привыкнуть, что у меня черная «пятерка». Несколько раз у нас пытались ее купить. Как только я подъезжал к какому-нибудь автоцентру, ко мне тут же подскакивал человек кавказской наружности.

– Продашь?

– Не продается, – захлопывал я дверь.

– Хорошие деньги дам.

– Тем более.

Итак, к миллениуму я подкатывал на черном автомобиле. Но до него было еще несколько лет. А во времена миллениумов один год считается за два, если не за три.

Жить в эти времена было интересно, но очень опасно.

3

Однажды ко мне в издательство пришел Володя Виллинович.

– Хочу книгу издать, – сказал он.

– Хорошее желание, – похвалил я его.

– Надо рассказать, как русские осваивали Прибалтику, – объяснил он. – А то про одних немцев пишут.

– Ты из Риги?

– Из Таллина. Один из моих прадедов был начальником конницы в Великом княжестве Литовском.

– Белорус?

– Тогда белорусов не было, – уклонился от прямого ответа Виллинович.

Это было правдой. Ни белорусов, ни украинцев, ни даже литовцев в Великом княжестве Литовском не было, одни литвины. И, как ни странно, русские, которые назывались русью.

– Какие крови в тебя влиты за тысячу лет? – спросил я.

– Польская, татарская, финская, – стал загибать пальцы Володя. – Наверно, и без немецкой не обошлось.

– А эстонская?

– Этой нет! – открестился он.

– Чем в советские времена занимался?

– Заведовал корпунктом в Копенгагене, – не стал таиться Володя.

То, что он птица высокого полета, и так было видно. Не то что мы, воробьи.

– В Таллине бывал? – спросил Виллинович.

– Снимал как-то, – вздохнул я.

Работая на белорусском телевидении, я неделю таскался по Таллину, снимал старый город, море и писателей, которые могли говорить по-русски. Жил, между прочим, в гостинице «Олимпия».

– Приглашаю, – сказал Володя. – Скоро будет вручение премии Достоевского, так что милости просим.

– За твой счет? – удивился я.

– Конечно. Жить будешь в гостинице в центре города. Сегодня же пришлю приглашение.

– Зачем приглашение?

– Для оформления визы, – теперь пришел черед удивляться Володе. – Ты ведь про Эстонию еще ничего не писал?

– Нет, – сказал я.

– Тогда с визой проблем не будет.

– А если бы написал?

– Возможны варианты, – посмотрел в окно Виллинович. – Молодые демократии гораздо обидчивее, чем старые. Отслеживают все, что о них пишут. А ведь в политике сейчас одни дураки, особенно в Европе.

В консульстве Эстонии мне действительно без проблем выдали визу, и я отправился в гости к Виллиновичу.

– Ты приехал на день раньше, чем остальная делегация, – сказал Володя, встретив меня на железнодорожном вокзале. – Но я это специально сделал.

– Зачем?

– Поможешь оргвопросами заниматься.

Я заселился в гостиницу, которая и вправду была в центре города, и мы поехали по делам.

– Нужно заказать дипломы для премии, – сказал Володя, садясь в «мерседес». – А на русском языке это не так просто.

– Город изменился, – согласился я, вертя головой. – Вывесок на русском совсем не осталось.

– Не только вывесок, – хмыкнул Виллинович.

Мы подрулили к фирме, которая занималась изготовлением дипломов. Девушка, сидевшая за конторкой, была настолько хороша, что я раскрыл рот, уставившись на нее.

«В советские времена таких хорошеньких здесь не было», – подумал я.

Володя произнес длинную тираду на эстонском языке, из которой я понял только слово «Достоевский».

– Нет, – сказала девушка, легонько покраснев.

В смущении она была еще более прекрасна.

– Представляешь, – повернулся ко мне Виллинович, – она не знает, кто такой Достоевский.

– Неужели?

Я и так смотрел на девушку широко раскрытыми глазами, но здесь они чуть не вылезли из орбит.

Володю мой вид рассмешил.

– Она не училась в школе? – спросил я.

– В эстонских школах Достоевского не изучают.

– А кого?

– Наверное, Шекспира.

Володя снова заговорил по-эстонски.

– Шекспира тоже не знает, – сказал он мне.

Меня это как-то утешило. Не знать только Достоевского – это одно, Достоевского вместе с Шекспиром – совсем другое.

Девушка, уже вовсю полыхавшая румянцем, поднялась и вышла в соседнюю комнату. Фигура у нее была еще лучше, чем раскрасневшееся личико.

Девушка вернулась и протянула Володе лист с напечатанным текстом. На меня она подчеркнуто не смотрела. «Боится, что ее привлекут за связь с русским оккупантом», – подумал я.

– На, прочитай, – протянул мне лист Володя.

Я прочитал и вычеркнул лишнее «с» в фамилии Достоевского.

– Да, наш Достоевский отличается от их Достоевского, – кивнул Володя.

– Зато посмотри, какая у нее попка, – сказал я. – Хорошо, что она совсем не понимает по-русски.

Девушка закашлялась, схватила со стола стакан с водой и убежала в соседнюю комнату.

– Про попку они на любом языке понимают, – ухмыльнулся Володя, – но тебе можно, ты гость.

Я и сам это знал.

Володя расплатился, мы взяли дипломы и отправились в магазин, в котором продавались рамки для дипломов.

– Его держит вместе с женой мой приятель, – сказал Виллинович. – Между прочим, русский. Очень хороший художник.

В этом магазине не только продавались рамы и рамки, но была и мастерская, устроенная как салон. Я походил по нему, поглазел на картины.

Хозяин с хозяйкой исподтишка наблюдали за мной. «Волнуются», – подумал я.

– Хорошие картины, – громко сказал я Володе. – Русские, но с прибалтийским акцентом. Мне вон то море нравится. – Я показал на самую большую картину.

Хозяин расцвел, вышел из салона и вернулся с бутылкой коньяка. В руках жены неизвестно откуда появился поднос с бутербродами.

«Нет более прямого пути к сердцу художника, чем грубая лесть», – подумал я.

– Его фамилия Зайцев, – сказал Виллинович. – Взял бы фамилию жены, уже давно бы получил гражданство. А так всего лишь вид на жительство.

– У тебя тоже вид? – поинтересовался я.

– Я в пятом колене местный! – оскорбился Володя. – В Рийгикогу половина моих одноклассников сидит.

– Где-где?! – поперхнулся я коньяком.

– В парламенте. Все до одного националисты. Я с ними борюсь.

– Да, с националистами надо бороться, – согласился я. – Лучше, конечно, перестрелять или хотя бы посадить в тюрьму.

Володя покосился на меня и ничего не сказал. Чувствовалось, политкорректность для него была не пустым звуком.

– За Россию! – провозгласил тост Зайцев.

Его рыжая борода походила на пылающий факел.

Все с воодушевлением выпили.

– Здесь все русские? – спросил я Володю, оглядываясь по сторонам.

– Эстонские русские, – уточнил он. – Это ведь Таллин.

– Да, Ревель, – вспомнил я. – В начале тринадцатого века здесь правил полоцкий князь Вячко. Генрих Латвийский называл его королем.

– Он сидел в Юрьеве, – сказал Володя. – Тарту далеко от Таллина.

Я знал, что «далеко» и «близко» – это философские категории, и не стал дискутировать на эту тему. Хотя интересно было бы узнать, как Вячко добирался сюда из Полоцка. Впрочем, Генрих Латвийский тоже не самолетом летал.

– Все, заканчиваем, – распорядился Виллинович. – Нас ждут в Пюхтицком монастыре.

– Где? – удивился я.

– В женском монастыре. Его настоятельница – моя хорошая знакомая.

Слово «женский» меня как-то успокоило. В конце концов, не я здесь заказываю музыку. А в монастырях я еще не бывал, тем более женских.

– Мы торопимся? – спросил я Володю, глядя на столбы, мелькающие за окном машины.

– На обед, – сказал Виллинович. – Я обещал не опоздать к обеду.

– Сейчас ведь пост, – вспомнил я.

Я знал за собой эту особенность: иной раз меня заклинивало на ерунде. Я вдруг вспоминал о вещах, помнить о которых было совсем не обязательно. Более того, о них лучше было как раз не вспоминать, но меня, что называется, несло. И я называл Таллин Ревелем, Тарту Юрьевом, а перед обедом начинал рассуждать о посте.

– В монастырях и в пост хорошо кормят, – сказал Володя. – А мы с тобой вообще гости.

– Жданные?

– Ну да, вроде татар.

В монастыре нас действительно ждали. Одна монашка торопливо отворяла ворота, вторая бежала перед машиной, показывая, где припарковаться, третья вела к величественным поленницам дров, похожим на замковые башни, четвертая помогала разоблачаться перед покоями, из которых вкусно пахло.

Мы сели за стол одновременно с настоятельницей.

«Однако!» – подумал я, окидывая взглядом открывшуюся картину.

Картина действительно впечатляла. Грибы, капуста, картошка, кулебяки, моченые ягоды и яблоки – всего было в избытке. Молоденькая послушница внесла блюдо с запеченной семгой.

Девушка была чудо как хороша: алебастровая кожа, ясные глаза, гибкий стан. Под платьем с глухим воротником угадывалась высокая грудь.

Наверное, она сделала что-то не так, потому что настоятельница метнула на нее грозный взгляд. И без того бледная, послушница стала белее мела. «Сейчас упадет в обморок», – подумал я.

Но послушница справилась с собой и упорхнула за дверь.

– Понравилась? – шепнул мне в ухо Виллинович.

– Похоже, я закоренелый грешник, – вздохнул я. – В монастыре мне в голову лезут гораздо более греховные мысли, чем за его пределами.

– Они всем лезут, – хмыкнул Володя. – Давай лучше клюквенного морса выпьем.

Мы выпили. Морс был такой же отменный, как и все остальное.

– Матушка Варвара самый близкий друг нашего патриарха, – сказал Володя. – Он ведь таллинский.

– Крута? – взглянул я на него.

– Хозяйка, – пожал он плечами.

Я заметил, что настоятельница почти не прикоснулась к еде. Нас она тоже не понуждала чревоугодничать.

«Немудрено, что они от одного ее взгляда обмирают», – пожалел я послушниц.

У настоятельницы дрогнули уголки губ. Видимо, она улыбнулась.

– Съешь ложечку картофельного пюре, – предложил Володя. – Как оно у них такое получается?

– Взбивают, – сказала настоятельница. – Ну, я пойду по делам, а вы еще посидите.

Она поднялась с помощью монахини, все это время безмолвно сидевшей рядом.

– Заместительница? – посмотрел я ей вслед.

– Татьяна, кандидат искусствоведения, – сказал Володя. – Уже лет двадцать здесь. Машину хорошо водит.

– Лучше тебя?

– Не хуже, – хмыкнул он.

Да, монастырская жизнь все-таки сильно отличается от мирской. Что сюда приводит этих Татьян?

– Он, – показал пальцем в потолок Володя. – Как тебе трапеза?

– Изысканная, – сказал я.

– Пойдем, покажу место, где Богородица являлась.

– На самом деле?

– Это же Пюхтицы! – похлопал он меня по плечу.

Мы опять прошли мимо гигантских поленниц дров, поднялись на песчаный холм, заросший соснами.

– Здесь, – сказал Володя.

– Кому она явилась?

– Насельницам монастыря, кому же еще. Ночью стало светло как днем. Прошла вон там, постояла и пропала. Наверное, это был знак.

Он перекрестился.

Я не стал спрашивать, что это был за знак.

Мы попрощались с монахинями и послушницами, готовыми, казалось, выполнить любое наше желание. Бледнолицей красавицы среди них не было. «Либо прячется, либо не пускают, – подумал я. – Вот бы умыкнуть такую из монастыря!»

– Навсегда здесь остаются немногие, – угадал ход моих мыслей Володя. – Одна Татьяна, да и та, бывает, несется на машине как ведьма на помеле.

– Остужает страсти?

– Наверное, – пожал он плечами. – Мне, правда, и сотрудниц хватает. Представляешь, все разведенки.

– Так ведь Европа, – сказал я. – Ничего, завтра приедут русские писатели и научат вас уму-разуму.

– Не научат, – засмеялся Виллинович. – У нас даже Северянин перековался.

– Стал эстонцем? – удивился я.

– Почти. Разве русский поэт напишет: «Как хороши, как свежи были розы, моей страной мне брошенные в гроб!»?

– Он гений, – сказал я. – Это вне национальности.

Володя снова испытующе посмотрел на меня. Вероятно, я тоже не сильно смахивал на русского писателя.

– Белорусский, – успокоил я его. – У нас на Полесье русалок как собак нерезаных.

– А оборотней?

– Тоже хватает. Масонов, правда, нет.

– А у нас все депутаты масоны! – захохотал Володя. – Открыли клуб под названием «Красный каменщик», по воскресеньям съезжаются в него и надираются как свиньи. Сам видел.

– Да ну? – не поверил я.

– Я же говорил, у меня половина одноклассников депутаты. Один раз взяли с собой, а я ведь не пью.

– И что ты там делал?

– Смеялся. Живот целую неделю болел. Они же ходят со свечками, пальцы крестиком складывают, значки с циркулем друг другу показывают. И все пьяные.

– Веселая у вас тут жизнь, – покачал я головой. – У нас старых масонов в лагеря загнали, а новые в подвалах прячутся.

– У вас в Доме литераторов масонский клуб, – сказал Володя.

– Слухи! – махнул я рукой. – Даже при Олсуфьеве масонов не было.

На следующий день прибыла большая писательская делегация во главе с председателем Союза писателей России Ганичевым. На вручении премии он сказал длинную речь, из которой я запомнил только анекдот о маленькой девочке. Она никак не могла понять разницу между бедой и катастрофой. Беда, объяснили ее взрослые дяди, это когда козлик бежал по дощечке через речку, споткнулся и упал в воду. А катастрофа – это когда упал самолет и погибло много людей. «Поняла?» – спросили девочку. «Да, – сказала она. – При катастрофе падает самолет и гибнет много людей. Но это не беда. Беда – это когда козлик бежал по дощечке…» И девочка заплакала.

Я тоже едва не зарыдал, глядя на большой зал, заполненный празднично наряженной публикой. Председатель вручал лауреатам дипломы, изготовлением которых мы с Володей занимались вчера. Сам Виллинович в это время совал в руки лауреатам конверты.

Ко мне подошел человек гренадерского роста и вида.

– Чулпанов, – представился он, – председатель Чеховского общества. Не знаешь, в какой валюте выдают премию?

– Нет, – сказал я.

– Но ты же местный?

– Почти, – кивнул я, – со вчерашнего дня здесь.

Чулпанов смерил меня взглядом. Да, размерами я не тянул на местного. Мановением руки он остановил официанта, взял с подноса два фужера с шампанским и один протянул мне.

– Виталий, – сказал он.

Мы чокнулись.

– Писатель? – спросил Виталий.

– Увы, – сказал я.

– Чехова любишь?

– А как же.

– В музее Чехова на Цейлоне был?

– Нет.

– А я на острове Святой Елены не был, – уравнял наши возможности Чулпанов. – Между прочим, тоже в Индийском океане.

Я ничего не сказал, поскольку ни Цейлон, ни Святая Елена в моих планах путешествий не значились.

– А здесь что делаешь? – поинтересовался Чулпанов.

– Гощу, – сказал я. – Вчера вот в монастыре обедал.

– И как? – оживился мой собеседник. – Что наливали?

– Ничего, – ответил я. – Пост.

– Да, в пост к ним лучше не соваться, – согласился Виталий. – Что у нас сегодня в программе?

– Обед, возложение цветов на могилу Северянина и ужин в гостинице.

Мне было приятно ощущать себя доверенным лицом хозяина.

– После ужина в порт со мной пойдешь?

– Конечно, – сказал я.

Однажды я уже снимал таллинский порт на кинокамеру. Но это было в советские времена, когда порт считался секретным объектом.

– Сегодня паром из Хельсинки пришел, – объяснил свой интерес к порту Чулпанов. – Надо посмотреть.

После обеда и возложения цветов мы отправились в гостиницу. Фойе, бар, ресторан и даже коридоры были заполнены раскрасневшимися финнами.

– Всю ночь не будут давать спать, – поморщился Чулпанов. – Пьяных финнов видел?

– Приходилось, – вздохнул я.

Мы вошли в лифт и поднялись на третий этаж. Рядом с лифтом сидела, прислонившись спиной к стене, молоденькая девушка и блаженно улыбалась.

– Напилась? – наклонился над ней Чулпанов. – И тебе не стыдно? Приехала в чужой город и сразу нажралась как свинья.

Он говорил на смеси английского, финского и русского языков, но понять его было можно.

– В каком номере живешь?

Девушка попыталась что-то сказать – и не смогла.

– Ладно, сиди, – сказал Чулпанов. – К утру протрезвеешь.

Мы свернули за угол – и остолбенели. Поперек коридора, упершись головой в одну стену, ногами в другую, лежал здоровенный мужик. Обойти его было нельзя, только переступить.

– Еще один с парома, – сказал Чулпанов.

Виталий перепрыгнул через пьяного и без стука отворил ближайшую дверь.

– Ваш? – рявкнул он.

– Найн, – донеслось из прокуренного номера.

Чулпанов ногой отворил следующую дверь.

– Я-а, – послышалось оттуда.

Чулпанов одной рукой взял бесчувственного финна за воротник, второй за штаны на заднице и, крякнув, зашвырнул его в номер. Так у нас обращаются с мешками с картошкой.

– Тяжелый, гад, – сказал он. – Девица вдвое легче. Да и не мешает никому.

Мне ход его мыслей нравился. Впрочем, как и здоровье.

Ближе к ночи мы с Виталием отправились в порт.

– Думаешь, он по ночам работает? – спросил я, когда мы подошли к железным воротам. На них, естественно, висел большой замок.

– Здесь должна быть калитка, – посмотрел по сторонам Виталий.

Незапертая калитка оказалась метрах в пятидесяти от ворот.

«Интересно, кем он был до того, как стал председателем Чеховского общества?» – подумал я.

– А ты кем был? – спросил из темноты Чулпанов.

– Писателем.

– А я литературоведом.

Вопрос был закрыт.

Мы вошли в калитку и направились к парому. Ночью он казался гораздо больше, чем днем.

– Трехпалубный, – сказал Чулпанов. – Не меньше тысячи пьяниц помещается.

– Думаешь, на нем плавают только пьяницы? – спросил я.

– Конечно. Трезвые с женами в Хельсинки сидят.

Чулпанов постучал ногой по одному из канатов, которыми паром был пришвартован к причалу.

– Ладно, пойдем, – сказал он. – Паром как паром, ничего особенного.

– А где охрана? – спросил я. – Тоже с женами сидят?

– Эти спят, – хмыкнул Виталий. – Зачем им в независимой стране охрана?

Я тоже хмыкнул. Мне была не совсем понятна логика поведения людей, получивших независимость на дурачка. Наверное, у них каждый день праздник. Во время праздников об охране не думаешь, по себе знаю.

– Ну что, созрел? – спросил Чулпанов, когда мы подошли к отелю.

– К выпивке?

– Нет, к поездке на Святую Елену.

– А сколько надо денег?

– Тысяч пять долларов, – после короткой паузы сказал Виталий. – В оба конца.

– Чуть погодя, – вздохнул я. – На Цейлон заедем?

– Обязательно. Он теперь Шри-Ланка. Я там хорошую пивную знаю.

Мы пробились сквозь толпу уже хорошо набравшихся финнов и поднялись на свой этаж.

Девушки у лифта не было.

– Протрезвела, – удовлетворенно хрюкнул Чулпанов. – Или подобрал кто-то.

Утром я вышел из номера – и увидел ботинок напротив двери, в которую Чулпанов забросил пьяного финна. В гулкой пустоте коридора он смотрелся не только сиротливо, но и символично.

Зачастую только это и остается после разгульной ночи – одинокий, грязный, жалкий ботинок, лежащий на боку.

Я аккуратно поставил его рядом с дверью.

4

Ахмед Цадатов был первым из ныне живущих писателей, о котором я услышал анекдот:

«Одын кофе, – заказал Цадатов кофе буфетчице в Пестром зале Дома литераторов.

– Наконец-то попался грамотный писатель! – обрадовалась она. – Только и слышу с утра до вечера: «одно кофе», «одно кофе».

– И одын булочка, – добавил Ахмед».

В советской литературе существовал клан классиков-националов, о которых знал любой школьник. Все они были заслуженные, увенчанные премиями и государственными наградами. О квартирах, дачах и гонорарах и говорить не приходится. Но и среди классиков существовала градация. Истинными небожителями считались писатели из союзных республик: Олесь Гончар, Эдуардас Межелайтис, Нодар Думбадзе, Мухтар Ауэзов, Чингиз Айтматов, Мирзо Турсун-заде. О последнем, кстати, тоже был написан стишок. «Там Мирзо турсует свое заде», – говорилось в нем.

В белорусской литературе всесоюзными классиками были Максим Танк и Василь Быков. Это если не считать Купалу и Коласа, конечно.

Однако огромная Россия состояла из множества национальных республик, которые тоже тщились внедрить в сонм небожителей кого-нибудь из своих классиков. Но на то и центральная власть, чтобы тащить и не пущать. Существовала строгая субординация. Всем сестрам воздавалось по серьгам, но в определенном порядке.

И все же, как говаривали в кулуарах писательских собраний, настоящий талант пробьет себе дорогу к славе. Имя Ахмеда Цадатова стояло в одном ряду с именами, предположим, Юхана Смуула или Сильвы Капутикян. А может быть, и чуть выше.

Однажды у меня на столе зазвонил телефон.

– Зайди, – услышал я в трубке голос Вепсова.

Директор звонил мне только в исключительных случаях, обычно его распоряжения передавала мне секретарь Галя.

– Сидят, – кивнула на дверь, ведущую в комнату за сценой, Галя.

– Кто? – спросил я.

– Маленький, толстый и с акцентом, – сказала Галя.

Галя в секретари попала недавно и еще не научилась различать писателей по именам.

Я не стал уточнять, кто этот толстый и с акцентом. Сама Галя девушка была рослая, поэтому определение «маленький» можно было смело исключать.

Я открыл дверь и шагнул в святая святых.

– Заходы! – махнул рукой Ахмед Цадатов. Во второй он держал рюмку.

Вепсов снисходительно усмехнулся. Обычно в этой комнате хозяином себя чувствовал Бочкарев.

С Цадатовым я познакомился еще в Минске. У нас проходило какое-то всесоюзное совещание, и мне было велено встретить на вокзале Цадатова.

– Бери мою машину, – распорядился секретарь Союза писателей Иван Чигринов. – Знаешь Цадатова?

– Слышал, – сказал я.

– Станет предлагать выпить – не соглашайся. Вези прямо в гостиницу. А чарку ему мы здесь нальем.

– Один едет?

– С сопровождающими лицами. Думаю, в машине места хватит. Если нет, поедешь троллейбусом. Все понял?

Я понял не все, но уточнять не стал. Разберусь на месте.

Московский поезд подкатил к перрону, и из вагона номер девять, в котором ехал Цадатов, стали выходить пассажиры.

«Не торопится», – подумал я, когда ручеек этих самых пассажиров иссяк.

Через какое-то время в двери вагона появился Ахмед. Из-за живота ему трудно было разглядеть ступеньки. Мы с проводницей почтительно подхватили его под руки.

– Его принимайте, его! – показал Цадатов.

В дверном проеме показался бочонок. Я попытался его принять, но человек с бочонком легко спрыгнул на перрон, не заметив меня.

– Молодэц! – сказал Цадатов. – Это Минск?

– Минск, – кивнул я.

– Значит, приехали куда надо. Машина есть?

– Есть! – по-военному отчеканил я.

Мне стоило большого труда не взять «под козырек», что было бы вполне уместным.

– Тоже молодэц, – сказал Ахмед. – Белорус?

– Конечно.

– Белорус хороший писатель, особенно Быков. Танк есть?

– Есть!

На этот раз я все-таки вытянул руки по швам и встал по стойке «смирно».

– Веди, – распорядился Ахмед.

В машине Цадатов сел рядом с водителем, мы с помощником разместились сзади. Бочонок уютно покоился между нами.

– Что в бочонке? – спросил я помощника, прислушиваясь к легкому плеску в нем.

– Коньяк, – сказал помощник. – Дагестанский.

– Самый лучший, – уточнил с переднего сиденья Цадатов. – Тебя тоже угостим.

Он говорил с сильным акцентом, но понять его тем не менее было можно.

Отведать в тот раз самый лучший коньяк мне не довелось. Зато была велика вероятность, что я вкушу его здесь, в комнатке Вепсова, потому что на столе стояла початая бутылка именно дагестанского коньяка.

По глазам Цадатова я понял, что он не признал во мне белорусского хлопца, когда-то встречавшего его на минском вокзале.

– Будем издавать собрание сочинений, – сказал Вепсов. – Сколько томов?

– Семь, – посмотрел на рюмку в своей руке Цадатов. – Или восемь. Сколько получится.

– Принимайся за работу, – вздохнул Вепсов. – Пусть в бухгалтерии все обсчитают. У вас уже было полное собрание сочинений на русском языке?

– Нет, – тоже вздохнул Цадатов.

– А теперь будет! Давайте за это выпьем.

Мы выпили, и я принялся за работу. Самым сложным в ней было разбить тексты по томам, но я как-то с этим справился. Вместе с воспоминаниями получилось восемь томов.

– Придется ехать в Махачкалу, – сказал Вепсов, изучив смету расходов.

– Зачем? – удивился я.

– Подписывать договор. Платить-то будет республика. А они тратиться не любят, даже на своих классиков. Короче, вот деньги на билеты – и вперед.

Я посмотрел на кота, лежавшего под лампой. Тот широко зевнул, показав изогнутые, как у змеи, клыки, и кивнул: езжай, парень.

Деваться было некуда, и я пошел покупать билеты.

С городом Махачкала я был знаком с раннего детства. В городском поселке Ганцевичи, где я родился и прожил первые десять лет, к нашим соседям по улице однажды на лето приехала девочка из Махачкалы. Удивила меня не сама девочка – девочек у нас и своих хватало, – а то, на каком языке она говорила. Считалось, что все мы в Ганцевичах говорим по-русски. После войны в Западную Белоруссию приехали на работу люди из самых разных уголков страны, и языком общения был здесь, конечно, русский язык.

Но русский язык махачкалинской девочки сильно отличался от нашего.

– Другой русский? – улыбнулась Дарья Ивановна, моя первая учительница и одновременно соседка по дому. – Это потому, что ты белорус. Будешь хорошо учиться, и у тебя появится правильный русский язык.

С этого момента Махачкала для меня стала неким языковым эталоном. Уж там, думал я, русский язык не чета ганцевичскому.

Моими соседями в самолете оказались два человека в чалмах: один преклонного возраста, другой моложе. Тот, что старше, ни на кого не смотрел и ни с кем не говорил.

«В прежние времена человека в чалме нельзя было встретить не только в самолете, но и вообще на улице, – подумал я. – Да, изменилась страна».

– В Махачкалу? – тихо спросил меня младший из мусульман.

– В гости к Цадатову, – кивнул я.

– К самому?! – поразился тот.

– К нему.

Старший мусульманин напрягся, и я понял, что он понимает русский язык.

– Цадатов уважаемый у нас человек! – щелкнул языком мой собеседник.

– Его во всем мире знают, – согласился я.

– А это верховный муфтий Чечни, – наклонился к моему уху младший. – В Махачкалу летим, потому что Грозный еще не принимает.

Совсем недавно закончилась очередная чеченская война, и было понятно, почему не работает аэропорт в городе Грозный. Кажется, началась эта война с того, что чеченцы попытались захватить Махачкалу. Внести ясность в этом вопросе могли муфтий или его помощник, но я сдержался. «В Махачкале узнаю», – подумал я.

В аэропорту меня встретил высокий, представительный мужчина.

– Магомед, – представился он. – Министр информации и межнациональных отношений. Как долетели?

– Хорошо, – сказал я. – Сидел рядом с верховным муфтием Чечни.

Муфтий и его помощник в это время грузились в стоявшую неподалеку «волгу», такую же белую, как и машина министра.

– Да ну? – воззрился на муфтия Магомед, и почтительности в его взгляде я не заметил.

«Хорошо, что я не спросил о взаимоотношениях чеченцев и, предположим, аварцев», – подумал я.

– Пусть едет, – разрешил министр. – Мы тоже поедем.

– К Цадатову?

– Сначала в гостиницу «Каспий».

В гостинице меня поселили в стандартном одноместном номере.

«Все равно в нем только ночевать», – подумал я, окидывая взглядом кровать, стол, стул, телевизор.

– Вот он будет вас сопровождать, – подвел меня министр к крепкому на вид человеку средних лет. – Его зовут Магомед. У меня, к сожалению, дела.

Второй Магомед улыбнулся, и я понял, что с ним лучше дружить, чем не дружить.

Министр стремительно удалился.

– Пойдем? – спросил новый Магомед.

– Куда?

– Пляж рядом.

Что ж, искупаться после долгого полета было неплохо. Я взял в номере полотенце и плавки, и мы отправились на пляж.

Магомед, не раздеваясь, сел рядом с моей одеждой. Под рубашкой у него я заметил кобуру с пистолетом. «Охранник, – сообразил я. – На войне как на войне, однако».

Каспийская вода отличалась от черноморской, не говоря уж о балтийской. Она была желтовата и менее солона.

Я проплыл метров сто и выбрался на берег. Удивляло, что многие женщины, в том числе молодые, купались в длинных прозрачных рубашках, которые мало что скрывали. «А здесь не совсем светская республика», – подумал я.

– Вон та хорошая, – кивнул в сторону компании молодых особ, расположившихся рядом с нами, Магомед. – Персик!

Я не стал уточнять, которая из них персик. Для меня все они в равной степени были красотки.

Я вытерся, обсох на горячем солнце, и мы ушли с пляжа.

– Чем занимаешься? – спросил я Магомеда.

– Ничем пока, – вздохнул он. – В плену долго сидел.

– В каком плену? – опешил я.

– В чеченском. В Махачкале командир ОМОНа был. Видишь?

Он показал мне запястье правой руки. На нем были глубокие вмятины.

– В наручниках целый год держали.

– И как… выбрался?

Я с трудом переваривал информацию. В Москве, конечно, братки постреливали друг друга, но о плене я ничего не слышал.

– Выкупили, – просто сказал Магомед. – Теперь кровников ищу.

– Кого? – не понял я.

– Тех, кто меня в плену бил, – улыбнулся Магомед. – Шесть человек. Уже осталось четыре.

Я посмотрел по сторонам. Город нежился под сентябрьским солнцем. Над шутками джигитов громко смеялись девушки. Из многочисленных ресторанчиков и кафе пахло шашлыком. Кричали чайки.