Текст книги "Мерцание золота"

Автор книги: Александр Кожедуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Простил?! – не верил я собственным глазам.

– Не убивать же ее за какой-то миллион, – засмеялся Белугин. – Вернет оставшиеся деньги, и дело закрыто. Это же бизнес!

Мне такой бизнес был непонятен. Но я в него и не лез, хватало своих забот.

В издательстве я возглавил отдел рекламы и маркетинга, но что это такое, не знали ни руководство, ни рядовые сотрудники.

– Изучай вопрос, – сказал Гена Петров, который меня курировал. – Мы и редактора тебе даем.

Моя помощница оказалась стройной голубоглазой блондинкой.

– Лена, – порозовела она от смущения при знакомстве.

Мне тоже стало не по себе.

– Раньше рекламой занималась? – спросил я.

– Нет.

– А редактированием?

– Тоже нет.

– Что ж, будем учиться, – бодро сказал я. – Ваша мама…

– Замдиректора по производству.

– Где?

– У нас.

– А муж?

– В Израиле.

Как выяснилось, семейная жизнь Леночки была столь же ужасающа, как и в стране вообще. Муж Леночки оказался подлецом. Он, типичный русак из Коломны по фамилии Сидоров, женился не на обладательнице длинных ног и полного бюста, украшенных изящной головкой с пышными волосами и очами с поволокой, а на ее крови. Леночка была частично еврейка с родственниками в Израиле.

Муж, строитель по специальности, уехал в Израиль якобы для знакомства с родственниками. Там он провел маркетинговую кампанию – я уже знал, что это такое, – и сказал, что в Израиле можно организовать хороший строительный бизнес.

– И ты отпустила его одного? – спросил я Леночку.

– Но я же не знала! – губы Леночки задрожали.

– А каков он внешне?

– Высокий, – потупилась Леночка.

– Н-да… – задумался я. – Тяжелый случай. И где он сейчас обретается?

– В Эйлате, на юге Израиля.

– Там ведь климат тяжелый.

– Летом за сорок. Но он говорит, что и в жару можно строить.

– Проходимцы строят при любой погоде, – сказал я. – У нас вон в Арктике строителей больше, чем в Москве.

Если бы я не был женат на своей Лене, я немедленно бросился бы свою сотрудницу спасать. Даже в горе она была так хороша, что устоять перед ней не представлялось возможным.

Но, к счастью, из издательства уволилась сначала мама Леночки, затем и она сама. А мой отдел был ликвидирован, и я стал просто редактором.

«Что ни делается, все к лучшему, – с легкой грустью подумал я. – Для меня она все же слишком хороша. А поляки говорят: цо занадто, то не здрово».

И я отправился утешаться в «Московский вестник». Там все носились с новым дарованием – писателем Палкиным.

– Тоже рассказы пишешь? – мрачно спросил меня Палкин.

– Пишу, – сказал я.

– Бросай, – налил он себе в стакан водки. – Самое последнее дело – писать рассказы.

– А Чехов? – возразил я.

– И Чехов дерьмо. Сейчас его никто не печатал бы.

За Чехова мне стало обидно. Изредка меня с ним сравнивали, и это как-то примиряло с действительностью.

С Чеховым еще в детстве у меня приключилась забавная история. Мы жили в Речице, я запоем читал Майн Рида, книги которого в городской библиотеке были редкостью. Там меня знали и откладывали Майн Рида в сторону, если вдруг кто-то его сдавал.

– Вас таких двое, – смеялась библиотекарша. – Читаете все подряд, скоро совсем ослепнете.

Вторым был Витька из параллельного седьмого класса. Он был настолько поглощен чтением, что у него не оставалось времени даже на сон, не говоря уже про еду. В следующий класс его переводили только потому, что у нас в стране было обязательное среднее образование.

В какой-то момент Майн Рид кончился окончательно, и я с утра до вечера пропадал на Днепре. «Вырасту, уеду в большой город и куплю там полное собрание сочинений Майн Рида», – думал я, вытаскивая уклейку.

Однажды я зашел в гости к уличному соседу Петьке. Сам он жил в Мончегорске, но на лето его привозили к бабке в Речицу.

– Твои? – показал я на книги, ровным строем стоящие на полке.

– Бабкины.

– Читал?

Петька посмотрел на меня как на идиота.

– Можно, я возьму одну?

– Бери все, – махнул рукой Петька. – Бабка их тоже не читает.

И я за лето одолел собрание сочинений Чехова в шести томах. Не скажу, что я дочитывал все рассказы до конца. Например, «Даму с собачкой» можно осилить только под дулом пистолета, но рассказ «Налим» был хорош.

До сих пор из писателей, портреты которых висели в классе, мне нравился лишь Гоголь. Его «Страшная месть» представлялась вершиной, на которую не вскарабкаться простому смертному.

И когда я упомянул имя Чехова при нашей «русачке» Марье Семеновне, она онемела.

– Кожедуб, – заявила она, придя в себя, – ты станешь писателем. У меня еще не было ученика, который в седьмом классе читал бы Чехова.

Впрочем, я и сам знал, что стану писателем, и не придал ее словам большого значения.

И тут какой-то Палкин заявляет, что Чехов дерьмо.

– Где ты его нашел? – спросил я Сербова, суетящегося подле Палкина.

– В самотеке, – не стал тот врать.

– Готов за него поручиться?

– Конечно, это новое слово в русской литературе.

– Ну-ну, – посмотрел я по сторонам.

В редакции уже практически все были пьяны, даже Уткин.

– С теми, кто не уважает Чехова, у нас не пьют! – заявил он, воинственно блестя очками.

Палкин, ни слова не говоря, поднялся и бросился на Уткина, норовя сорвать с его носа очки. Послышались глухие звуки ударов, сопение, со столов на пол посыпались рукописи. Сотрудники бросились разнимать дерущихся, что только увеличило суматоху.

Общими усилиями Палкина выкинули за дверь.

«Пора уходить, – подумал я, поднимаясь. – Без женщины пьянка превращается в драку, а с нами даже Бурятиной нет».

На выходе я увидел Палкина, который рвался назад в здание.

– Русского гения бьют! – орал он.

– Владимир Иванович, идите домой, пока под вторым глазом синяк не поставили, – урезонивал его Сербов.

Только сейчас до меня дошло, что Уткин с Палкиным полные тезки.

– Козлы! – бушевал Палкин. – Даже драться не умеете!

– Мы и не должны уметь, – сказал я Сербову. – На твоем месте я сходил бы за бутылкой.

– Иду, – вздохнул Сербов. – Как хороший писатель, так обязательно сволочь. Владимир Иванович, ты со мной?

– А с кем же еще! – полез тот к нему целоваться. – Поехали ко мне, хоть выпьем.

– Его возьмем? – показал на меня Сербов.

– Нет, – отвернулся от меня Палкин.

Я с ним согласился. Два рассказчика за одним столом – это перебор.

5

Союз писателей СССР вместе с Советским Союзом почил в бозе, и на его руинах возникло Международное сообщество писательских союзов.

– Какой-то МПС, а не Союз, – сказал мне консультант Дудкин. – А на месте машиниста бухарский меняла.

– Кто? – удивился я.

– Мулатов. Его дед был главным ростовщиком в Бухаре. А яблоко от яблони, как ты знаешь, падает недалеко. Консультантом по белорусской литературе к нам не пойдешь?

– Консультантом? – еще больше удивился я. – Там же Володя Плотников.

– Уволился.

– А ты становись консультантом по совместительству, – посоветовал мне Вепсов, когда я ему рассказал об этом предложении. – Со вчерашнего дня я у Мулатова заместитель.

Это меняло дело.

В одной из комнат в особняке на Поварской мне выделили стол.

– Я ж говорил, что все образуется, – похлопал меня по плечу Дудкин. – План мероприятий составил?

– Какие сейчас мероприятия? – хмыкнул я. – Денег нет.

– Денег нет, а план должен быть, – засмеялся Дудкин. – Да и с деньгами не так все плохо.

Поговаривали, что Дудкин участвовал в переговорах по сдаче флигелей под рестораны. А кто сейчас открывает рестораны? Бандиты.

Как-то в комнату, в которой я сидел один, вошел Мулатов.

– Скучаешь? – посмотрел он на мой пустой стол.

– За свой счет даже из Минска перестали к нам ездить, – сказал я.

– Тому, кто заключит с нами договор, заплатим. Ты им скажи. Телефон работает?

– Работает.

– Видишь, у нас и телефон работает, и служебная машина есть. Даже курьера держим. А ты сидишь и ничего не делаешь. Знаешь, как я стал председателем?

– Нет.

– Тогда слушай. Беловежская пуща у вас?

– У нас.

– Вот. Ельцин, Кравчук и этот ваш…

– Шушкевич.

– Да, Шушкевич. Подписали они в пуще соглашение, а здесь все струсили. Разбежались, как крысы, и все бросили. Кабинеты стоят пустые. Мы заседаем в конференц-зале, Евтушенко, Черниченко выступают с речами. Твой Адамович тоже выступал. Я поднялся и пошел по кабинетам. Захожу в кабинет первого секретаря… Знаешь такой кабинет?

– Знаю.

– В нем Фадеев сидел. Я захожу и вижу открытый сейф. Представляешь, этот разведчик на фронте языков брал, ему Героя Советского Союза дали. А здесь он бросил открытый сейф. Я открываю дверцу, беру печать Союза писателей и возвращаюсь в конференц-зал. «Вот вы здесь выступаете, – говорю я, – а у меня печать».

Мулатов достал из кармана печать и показал мне.

– Теперь ты понимаешь, как берут власть? – пристально посмотрел он на меня.

– Так было всегда, – сказал я. – Один бросает, второй подбирает. Сначала царь бросил, потом Горбачев.

– Они здесь думали, что самые умные, а печать достать из сейфа не сообразили. Ты скажи своим белорусам, что власть у того, у кого печать.

Он грузными шагами вышел из кабинета.

«Настоящий бай, – подумал я. – В Средней Азии, наверное, все внуки ростовщиков становятся баями. Впрочем, они ими и в Москве становятся».

Через несколько дней по МСПС разнесся слух, что Дудкина нашли на одной из подмосковных платформ с простреленной головой.

– Не в свое дело полез, – усмехнулся Белугин, когда я рассказал ему об этом. – В современном бизнесе выживают не все.

– У тебя вроде все тип-топ?

– Это с виду…

Владимир Ильич издавал журнал «Золото России», и, похоже, денег на него уходило значительно больше, чем ему хотелось бы. Но это отнюдь не мешало Белугину регулярно посещать ресторан Дома литераторов.

Издательство «Советский литератор» изменило не только название, но и всю структуру. Были упразднены должности двух заместителей главного редактора, заведующих почти всех редакций и машбюро. Остались лишь бухгалтерия и производственный отдел.

– Скоро всех уволят, – сказал мне Петр Коваль.

– А кто будет работать?

– Никто, – пожал плечами Петр. – Останутся лишь те издательства, у которых налажена продажа книг. А какая у нас продажа?

Это было правдой.

– Доделаю Есенина и уволюсь, – махнул рукой Коваль.

Он редактировал полное собрание сочинений Есенина в одном томе.

– Ну и как Есенин?

– Очень плохой поэт, – вздохнул Коваль. – Было бы можно, я бы выкинул половину его стихов.

О том, что Есенин плохой поэт, мог сказать только поэт.

«Но выкинуть ничего не посмеешь», – подумал я.

У самого меня в плане издательства «Советский литератор» когда-то стоял сборник повестей и рассказов. Я даже получил шестьдесят процентов гонорара. Но тут наступил девяносто второй год, и все договора с авторами были расторгнуты.

Сейчас я работал в издательстве редактором, но о книге даже не помышлял.

Книги тем не менее в издательстве выходили, и среди них попадались очень хорошие. Я, например, с удовольствием работал над «Загадками русского народа» Садовникова.

– Мохнушка залупается, красным девкам подобается, – остановил я в коридоре корректоршу Люсю. – Что такое?

– Не знаю, – покраснела она.

– Орех, – сказал я. – А ты что подумала?

– Ничего, – еще больше покраснела она. – Я Есенина читаю.

Поэт Юрий Кузнецов корпел над «Поэтическими воззрениями славян на природу» Афанасьева.

– Обедать пойдем? – заглянул я в его кабинет.

– Сейчас закончу, и пойдем, – строго сказал Кузнецов.

Он вписывал шариковой ручкой в верстку греческие буквы. Никаким другим способом отобразить эти буквы было нельзя.

– Там только греческие буквы или есть и из других алфавитов? – полюбопытствовал я.

Кузнецов оторвался от верстки и снова посмотрел на меня, сдвинув брови. Я понял, что отвлекаю человека от важного дела.

– Ладно, – сказал я и закрыл дверь.

– А почему вчера после обеда вас не было на рабочем месте? – подскочил ко мне Гена Петров.

– А почему вы следите за мной, как за любимой наложницей? – парировал я.

– Я заместитель генерального директора! – побурел от негодования Петров.

– Ну и пошел в задницу! – отчетливо донеслось из полуоткрытой двери кабинета, в котором сидел Коваль.

Гена подпрыгнул и умчался на второй этаж.

– Сейчас Вепсову пожалуется, – сказал я Ковалю.

– Я этого и добивался, – пробурчал Петр.

– Зачем?

– А чтоб по башке получил.

Коваль как в воду глядел. Гену послали куда подальше не только товарищи по редакторскому цеху, но и начальство.

– Откуда ты знал? – спросил я Коваля на следующий день.

– На тонущем корабле действуют другие законы, – сказал тот. – Ты небось после обеда к любовнице ходишь?

– Бомблю, – досадливо поморщился я.

Зарплаты, которую я получал в издательстве, на жизнь катастрофически не хватало, и я вынужден был взяться за старое. Заодно знакомился с окраинами Москвы, до которых до этого не добирался.

Вчера повез компанию бритоголовых хлопцев в деревню Чоботы.

– Где это? – спросил я.

– Ехай до Новопеределкина, там покажем, – приказал старший из хлопцев.

Название Чоботы мне понравилось, и я поехал.

– «Чобот» по-белорусски «сапог», – сказал я.

– Сам ты сапог! – обиделся один из тех, что сидели сзади.

– Ехай-ехай, – миролюбиво сказал старший, расположившийся на сиденье рядом со мной. – У нас в Чоботах народ смирный.

В Новопеределкине мы свернули направо и проехали около километра лесом.

– Вишь, какие наши места? – подмигнул мне старший. – А ты, дурочка, боялась.

Хлопцы заржали.

В деревне у крайнего дома мне велели остановиться. Все вышли, громко захлопнув за собой двери.

– Жди, – сказал старший. – Сейчас вынесем сколько надо.

Я понял, что денег мне не видать.

«Ну и ладно, – подумал я, разворачиваясь. – Хорошо, не придушили. Народ в Чоботах смирный…»

Я позвонил в Минск, в Союз писателей, и рассказал о печати Мулатова.

– Да пошли они со своей печатью! – услышал я в трубку. – У нас независимое государство, у которого свои печати. Ты лучше на съезд приезжай.

Я понял, что сидеть на двух стульях не имело смысла, и забрал из МСПС свои вещи, благо их там практически не было. Мулатов меня не удерживал. Консультанты оставались лишь по узбекской, казахской, таджикской и киргизской литературам, что называется, из ближайшего окружения Мулатова.

– Сколько ты там продержался? – спросил Коваль.

– Месяц, – сказал я.

– И то много, – кивнул он. – Я тоже заявление написал.

– Чем будешь заниматься?

– Книги писать. Теперь это единственное, что имеет смысл.

Но я его примеру следовать не стал. Наоборот, я считал, что в нынешние времена служба, пусть и низкооплачиваемая, гораздо перспективнее, чем написание книг, пусть и нужных народу.

– О чем пишешь? – на всякий случай поинтересовался я.

– О террористах.

Это была очень нужная книга. Но я Ковалю не завидовал. Не всем ведь становиться нобелевскими лауреатами. Невзирая на вид типичного москаля, я оставался белорусским писателем. А какие из нас нобелианты?

6

В Минске внешне все вроде оставалось по-старому, однако в умах тоже происходили изменения.

– Перехожу в католики, – сказал мне Алесь Гайворон.

Мы сидели в баре «Ромашка», потягивая «Казачок» – водку с апельсиновым соком.

За время, пока мы не виделись, Алесь погрузнел, превратившись в местечкового дядьку, у которого в жизни остался один интерес – практический.

– Почему не в униаты? – спросил я.

Лет пятнадцать назад мы с ним всерьез изучали проблемы униатства в Беларуси. Что было бы, если бы в Северо-Западном крае действительно возобладали последователи Иосафата Кунцевича, которого утопили в Западной Двине взбунтовавшиеся витебчане? Беларуси сегодня надо было выбираться на свой шлях, но никто не знал, как это сделать.

– Надо переходить под сильную руку, – устремил взор вдаль Алесь.

С годами он все чаще стал пользоваться преимуществом своего роста. Смотря поверх голов вдаль, ты поневоле возносишься над окружающими.

– Почему не под московскую?

– Дак Европа же.

Я покивал головой. Европа была сильным искушением. Короли, канцлеры, магистры, Ротшильды с Рокфеллерами, а над всеми ними Монбланом возвышается папа римский. Это зрелище могло очаровать кого угодно.

– И когда собираешься креститься?

– Уже, – веско сказал Алесь.

– Да ну? – удивился я. – In nomine et patria, et filia, et sancta simplicia^[1]?

У Алеся отвисла челюсть, и его взор сполз с горних высей на грешную землю.

– Ты тоже наш? – потрясенно спросил он.

– Не помнишь, как я латынь сдавал?

– Нет, – помотал головой Алесь. – Я на журфаке учился.

– Журфак любой идиот осилит, – вздохнул я. – А у меня был Беньямин Айзикович.

Мне казалось, что историю про латынь помнят все мои друзья, – ан нет. «Вот так и о каждом из нас позабудут потомки», – подумал я.

Латынь мы изучали на первом курсе, и после второго семестра у нас был даже не экзамен, а обыкновенный зачет. Но здесь следовало учесть, что преподавателями латыни у нас на филфаке были глубокие старцы Мельцер и Пильман.

Моим учителем был Беньямин Айзикович Мельцер. Это был носатый согбенный еврей, окончивший Ягеллонский университет то ли в тридцать шестом, то ли в тридцать седьмом году. Перед войной он эмигрировал в Советский Союз и вот уже сорок лет преподавал на юрфаке римское право, а на филфаке латынь. Несмотря на мафусаилов возраст, а может, как раз из-за него Беньямин Айзикович интересовался исключительно девушками. Он вызывал к доске какую-нибудь Ленку Коган, у которой ноги начинались от ушей, и ходил вокруг нее как кот возле сала, пока та стучала мелом, записывая: «Sic transit gloria mundi». Афоризмы Беньямин Айзикович всегда подбирал соответственно моменту.

Ребят он практически не замечал, но со мной вышла промашка. Ко мне из Киева в гости прилетел одноклассник Санька. Мы с ним распили бутылку вина, погуляли по городу и зашли на филфак. Саня захотел лично осмотреть заведение, в котором учится его лучший друг. Мы так громко обсуждали в коридоре занюханность этого самого заведения, что дверь одной из аудиторий распахнулась, и на ее пороге вырос Беньямин Айзикович.

Оказалось, что занятия по латыни в этот день проходили именно в моей группе. И Беньямин Айзикович меня узнал. Точнее, ему подсказала Ленка, выглянувшая вслед за ним из двери.

– Кожедуб? – удивилась она.

– Вот он Кожедуб? – показал на Саню пальцем, таким же крючковатым, как и его нос, Мельцер.

– Второй.

Врать Ленка не умела, но первокурсникам это простительно.

– И он из нашей группы? – уточнил Беньямин Айзикович.

– Да.

– Заходите, – пригласил меня в аудиторию учитель.

Но мы с Саней, толкая друг друга, постыдно бежали.

На всех последующих занятиях по латыни я забивался в самый дальний угол аудитории, но Беньямин Айзикович уже запомнил меня. К доске не вызывал, однако всякий раз удовлетворенно кивал, обнаружив меня в задних рядах. Роль кота, скрадывающего мышь, нравилась ему ничуть не меньше, чем охотящегося за салом.

В первый раз на зачете он меня даже не стал спрашивать.

– Идите готовьтесь, – небрежно махнул он рукой. – Латынь надо не прогуливать, а учить!

Во второй раз он недолго послушал меня, склонив голову набок.

– Нет, это еще не настоящая латынь, – сказал Мельцер. – Произношение не то.

У самого Беньямина Айзиковича произношение было как у обычного местечкового еврея: «цивилизацья», «канализацья». А может, здесь сказывалось влияние польского языка, Мельцер его тоже знал.

В третий раз я сдавал вместе со всеми двоечниками курса, которых набралось около десятка. Зачет получили все, кроме меня.

– Приходите тридцать первого на юридический факультет, – сказал Беньямин Айзикович. – Знаете, где юрфак?

– Знаю, – сказал я.

В спортзале юридического факультета я занимался в секции вольной борьбы, но говорить об этом Мельцеру отчего-то не стал. Я догадывался, что латынь и вольная борьба плохо сочетаются.

– Юристы там будут сдавать римское право, – кивнул Мельцер.

– Тоже двоечники? – догадался я.

– Конечно, – вскинул на лысину мохнатые брови Беньямин Айзикович. – Постараюсь до двенадцати всех отпустить.

Это был мой первый экзамен вечером тридцать первого декабря. Сам Беньямин Айзикович этот день праздничным, видимо, не считал.

«Заочники», – подумал я, оглядывая товарищей по несчастью.

Все они были старые, лысые и пузатые. По привычке я устроился в заднем ряду аудитории.

Беньямин Айзикович начал с юристов, которые не знали не только римского права, но и русского языка. Они стояли перед ним как соляные столбы с вытаращенными глазами.

– Приеду домой и сразу подам рапорт на увольнение, – прошептал студент, сидевший рядом со мной.

– Милиционер? – спросил я.

– Замначальника райотдела.

У него отвисли брюхо и челюсть, а глазки округлились до размеров пуговицы на пиджаке. Я не удивился бы, если бы под пиджаком у него обнаружилась кобура с пистолетом, но здесь ему не помог бы и пистолет.

«Впрочем, можно застрелиться», – цинично подумал я.

– Ладно, – поднялся со своего места Беньямин Айзикович, – юристы римского права не знают. Прискорбно, но это факт. Теперь давайте послушаем, как знают латынь студенты-филологи.

Соляные столбы в аудитории мгновенно превратились в шаловливых отроков. Мой сосед достал из кармана носовой платок, вытер им багровое лицо и громко высморкался. Об увольнении из органов, похоже, он уже не помышлял.

Тяжело вздохнув, я повлекся к ритору. Он походил на изголодавшегося грифа-стервятника, которому не терпится вскочить на жертву, пробить мощным клювом чрево и потянуть из него кишку.

Латынь у меня отскакивала от зубов. Я склонял, спрягал и сыпал афоризмами: «Доколе же ты будешь, Катилина…»

Юристы хохотали как припадочные. Вероятно, я им казался кем-то вроде Карцева, выступавшего в университете на прошлой неделе. «Ты не кассир, Сидоров, ты убийца!»

Не смеялся один Беньямин Айзикович, и это сильно беспокоило.

– Стоп! – наконец поднял он руку. – Несите зачетки. Всем по тройке.

– А мне? – Голос у меня внезапно сел.

– Зачет в ведомость я вам поставил еще на прошлой неделе, – удивленно посмотрел на меня Мельцер. – Надо было спросить в деканате. Давайте зачетку.

Только теперь я узнал истинную цену издевательствам.

Беньямин Айзикович расписался в зачетке и протянул ее мне.

– Начало одиннадцатого, – сказал он. – Может быть, еще успеете к столу. Вы хорошо бегаете?

С этого дня я стал любимым учеником Беньямина Айзиковича. При встрече он хватал меня цепкими пальцами за рукав пиджака и не отпускал, пока я не отчитывался об успехах, включая спортивные.

– Очень хороший мальчик, – говорил он окружающим. – А как знает латынь! Приходите ко мне домой, я вам покажу манускрипт, который еще никому не показывал. Знаете, о чем он?

– О пользе образования, – кивал я.

– Вот! – поднимал вверх указательный палец Беньямин Айзикович. – Даже современного студента можно научить латыни.

Гайворон не знал ни самой латыни, ни того, как я ее сдавал.

– А еще католик, – сказал я.

– Говорят, нам дадут ксендза, который будет служить на белорусском, – снова стал смотреть поверх моей головы Алесь. – В православии таких попов нет.

– А нам и не надо, – хмыкнул я. – Сегодня иду на банкет по случаю Дня славянской письменности.

Это был сильный удар по конфессиональным убеждениям Гайворона. Как бы торжественно ни звучали мессы в костеле, им все-таки было далеко до православных треб. Я уж не говорю о банкетах.

– Где накрывают? – спросил Алесь.

– В «Юбилейке», – сказал я.

Это была наша любимая гостиница. Студентами мы с Алесем жили в общежитии на Парковой и частенько заглядывали в интуристовскую гостиницу «Юбилейная». В баре на втором этаже там было полно валютных проституток, но нам это не мешало. У Алеся среди них были даже подружки, чему я, признаться, тогда завидовал.

И вот я иду на банкет в «Юбилейную», а Гайворон, вероятно, к ксендзам.

– Quod licet Jovi non licet bovi^[2], – сказал я.

– Чего? – покосился на меня Алесь.

Он всегда подозревал меня в гордыни, и небезосновательно.

– Да так, – сказал я. – Выучишь латынь – узнаешь.

7

День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.

Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лiтаратура».

– Новые издашь, – сказала мне в храме жена. – Смотри, Крупин.

Автор нашумевшей повести «Сороковой день» истово бил поклоны перед иконой. Вообще, бросалась в глаза некоторая исступленность в поведении многих гостей. Хозяева взирали на происходящее с плохо скрытым изумлением. Здешняя номенклатурная элита, как мне представлялось, сплошь состояла из председателей колхозов, бывших и нынешних, из среды которых и протолкался на самый верх будущий лидер нации. Ждать уж оставалось недолго.

А пока в банкетном зале стреляло шампанское. С соседями по столу я беседовал о великолепии русского слова, объединившего не только славян, но и ордынцев с тунгусами.

– Искусства лучше всего развиваются в империи, – заключил я.

Мои соседи за столом умолкли. Слово «империя» не понравилось ни одному из них.

– Империи уже не будет никогда, – сказал сосед справа.

– Жрать и так нечего, а тут империя, – согласился с ним сосед слева.

Я посмотрел на стол, который ломился от этой самой жратвы.

– Но тогда и искусства погибнут, – сказал я.

Они уставились на меня не просто как на идиота, а как на больного идиота.

– Да этого искусства у нас девать некуда, – гоготнул тот, что справа.

Я понял, что от письменности мои соседи далеки. «На банкетах это бывает», – подумал я.

– В Литве русский язык никто не учит, – сказал левый сосед. – Наши хлопцы давно на их немлабают.

«Это что же за хлопцы?» – взглянул я на соседа.

Так и есть, искусствовед в штатском. Успел я или не успел что-нибудь ляпнуть? Наверное, успел. Но на банкетах они не всегда на работе…

– Так, владыка по столам пошел, – подобрал живот сосед справа, вероятно старший. – Давай к нему!

Они взяли по фужеру с шампанским и бодрым шагом направились к Филарету. Тот чокался с писателями за соседним столом.

Владыка, впрочем, ловко обогнул моих собеседников и направился прямиком к нам.

– С праздником! – чокнулся он сначала с Аленой, затем со мной.

Глаза его смеялись. Мне стало хорошо, будто иерарх только что благословил меня. А может, он и вправду благословил.

– За искусство! – отсалютовал я соседям, стоявшим наподобие часовых у мавзолея.

Они сделали вид, что меня не знают. «На работе», – понял я.

– А здесь много классиков, – сказала Алена. – Михалкова что-то не видно.

– Распутин приехал?

– Должен быть.

Она завертела головой.

– «На лучшее надеемся мы зря, когда Распутин около царя», – процитировал я эпиграмму ее отца.

– Здесь папа не прав, – нахмурила бровки жена.

В такие минуты с ней лучше не спорить, да я и не собирался. Меня больше интересовали белорусские классики. Как они себя поведут в новых условиях? На последнем съезде Максим Танк сложил с себя полномочия председателя правления Союза писателей, его место занял Василь Зуёнок.

Я Василь Васильевича знал еще по журналу «Маладосць». Это был хороший человек, но, как говорила наша машинистка Лариса Петровна, не умел писать. Она имела в виду не стихи, а приказы по редакции. Их она переписывала по собственному усмотрению, и, как правило, значительно улучшала.

А в качестве руководителей Союза писателей Танк и Зуёнок были для меня одинаковы.

Еще во время работы на телевидении мне довелось записывать встречу депутата Верховного Совета республики Максима Танка с избирателями в Островце. Там народный поэт Максим Танк был Евгением Ивановичем Скурко, как в паспорте. Мало кто, кстати, знал, что танком он стал не от танка, давящего врага, а от японского стихотворения – танки. Но, согласитесь, Максима Танка для белорусского уха звучала не очень хорошо, и он стал Танком.

Съемочная группа состояла из кинооператора, звукорежиссера, двух осветителей и меня – редактора. Мы приехали в местный Дом культуры. Оператор установил на треноге камеру, звукорежиссер Танечка водрузила на трибуне микрофон. Осветители быстренько поставили на сцене софиты, и один из них тут же умчался в магазин за пивом. Осветители в нашем телевизионном братстве были единственные, кому дозволялось выпивать, негласно конечно. Я в основном глазел на Танечку. Для звукорежиссера она была исключительно хороша.

Зал на пару сотен мест быстро заполнился. Народ сидел хмурый, немногословный: у всех, как говорится, хозяйство, а тут волынка часа на два, а то и на все три. Депутат Верховного Совета, конечно, большой человек, но свинью не накормит. Да и корову не подоит, если уж на то пошло. Люди сидели, мрачно разглядывая пустую сцену.

– Приехали! – подскочила Танечка и помчалась к трибуне проверять микрофон.

«Коза!» – качнул я головой.

Резвые ножки Танечки определенно были из другого спектакля.

Осветители включили софиты. Ребята тоже были излишне веселы, но здесь хотя бы понятно почему. Я слышал звяканье пивных бутылок за кулисами.

Товарищ из райкома партии представил публике народного поэта, и Евгений Иванович принялся бодро читать доклад по бумажке. Для него это было привычное дело. Впрочем, и островецкие избиратели не сегодня на свет появились. Кто дремал, кто пялился в потолок, парочка ветеранов в первом ряду, приставив ладонь к уху, напряженно слушала.

И вдруг один из софитов, стоявших за спиной Танка, с грохотом взорвался. Евгений Иванович присел, втянул голову в плечи, но читать доклад не перестал. В свете второго софита, стоявшего поодаль и направленного в зал, слова на бумаге были едва различимы, но Максим Танк не сдавался. Все-таки он был проверенный боец.

Оператор делал мне судорожные знаки – картинка в кадре оставляла желать лучшего. Я это прекрасно понимал, но сделать ничего не мог.

Однако ситуация разрешилась сама собой. Второй софит тоже не выдержал напряжения и взорвался. Зал погрузился в темноту.

– Со звуком хоть все в порядке? – наклонился я к уху Танечки.

– Лучше, чем всегда! – выдохнула она.

Я подумал, что в кромешной темноте никто не заметил бы поцелуя, если бы таковой случился. Танечка, видимо, тоже подумала о чем-то похожем, потому что вздрогнула и прижалась ко мне.

Однако какие поцелуи в роковой час? А он был именно таким – роковым. Встреча народного поэта с избирателями уже стояла в телевизионной программе.

– Полный пипец! – шепнул я в ухо Танечки.

Она хихикнула.

– Пойду разруливать, – сказал я. – А ведь так хорошо все начиналось.

– Я тоже подумала, что…

Танечка замолчала.

В зале зажглась люстра. При ее свете кое-что можно было разглядеть, но для записи на кинопленку освещения катастрофически не хватало.