Текст книги "Мерцание золота"

Автор книги: Александр Кожедуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Он закусывал только осетриной и сёмужкой.

– У Просвирина, – сказал я. – Но мне до него далеко.

– Всем далеко, – согласился Вепсов. – В Ленинград, на «Белые ночи» поедешь.

Я знал о книжной ярмарке, которая проходила в начале июня в северной столице.

– Сейчас он уже не Ленинград, – сказал я.

– Для кого как, – посмотрел на меня Вепсов. – Булгакова там покажем, воспоминания о Фадееве с Абрамовым. Пора.

Пора так пора. Голому собраться – только подпоясаться.

– Книгу о Мытищах с собой брать? – отсалютовал я рюмкой Поронину.

– Не надо.

И после новоселья у Поронина я отправился в Санкт-Петербург.

Команда подобралась солидная: отдел реализации в полном составе и я. А отдел этот, как я уже говорил, у нас сплошь состоял из выпускников Бауманского училища.

Я знал, что в Бауманском учились технари, которые ни в каких других вузах учиться не могли. Их ум граничил с идиотизмом, они мне в этом признались сами.

– У нас либо нобелевские лауреаты, – сказал Дима Колтунов, начальник отдела, – либо пациенты психбольницы.

Коржов с Егоровым, его подчиненные, синхронно закивали. Шефа они поддерживали во всем.

– Кого больше? – спросил я.

– В смысле? – посмотрел на меня Колтунов.

– Лауреатов или идиотов?

– Примерно поровну, – озадаченно почесал затылок Дима.

Похоже, этот вопрос перед ним до сих пор не вставал.

– Но ведь вы пока ни те ни другие, – сказал я.

– Советская власть закончилась, и Бауманское училище стало таким же, как МАИ, – презрительно прищурился Колтунов.

– Даже хуже, – вмешался в беседу старших по званию Коржов. – Бауманка теперь как финансовая академия.

– Да ну? – поразился я.

Для меня Бауманское училище, авиационный институт и финансовая академия в одинаковой степени были палатой номер шесть. Учиться или работать там могли только душевнобольные.

– МГУ тоже хороший вуз, – сказал Саша Егоров.

– Только мехмат, – строго посмотрел на него Колтунов.

– С философского многих забирают, – вмешался Коржов.

– У тех просто голова слабая, – махнул рукой Колтунов. – О них и говорить не стоит.

Я подумал, что, возможно, в математике Колтунов, Коржов и Егоров были гениями, однако в продаже книг они не понимали ничего.

– Кто такой Ефремов? – спросил меня Коржов после совещания, на котором обсуждался тираж шеститомника писателя.

– Фантаст, – сказал я.

– Как Жюль Верн? – удивился Володя.

– Скорее как Беляев.

– Да ну? – еще больше удивился Коржов.

Похоже, что о Беляеве он тоже ничего не слышал.

– «Человека-амфибию» придумал, – сказал я. – А у Ефремова «Таис Афинская», «Час быка» и «Лезвие бритвы».

– Понял, – кивнул Коржов. – У меня сын фантастику любит.

«Зато книги хорошо разгружает, – подумал я. – Уже весь подвал забили пачками, скоро по этажам пойдут».

В Питере участников ярмарки разместили в мотеле на берегу Финского залива.

– Чтоб не разбежались, – сказал я Колтунову.

– Хорошее место, – не согласился со мной Дима. – Купаться только нельзя.

– Почему?

– Во-первых, холодно, во-вторых, вода грязная.

– И мелко, – добавил Коржов.

Мне понравилось, что ребята хорошо ориентируются на местности.

– На банкет пойдете? – спросил я.

– А как же! – хором сказали Коржов и Егоров.

– Банкет оплачен только на двоих, – строго посмотрел на подчиненных Колтунов. – Идут Колтунов и Кожедуб. А вы в магазин.

Вечером мы отправились в ресторан.

– Вон ваш столик, – показал официант. – На табличках написано, кто где сидит.

За нашим столиком уже сидели двое ребят.

«Издательство «Куб»», – прочитал я на табличке.

– Сергей, – представился один из них.

– Гена, – сказал второй. – А вы и вправду писатели?

– Конечно, – кивнул я. – Современные.

– А раньше были советские, – хихикнул Колтунов.

«Остряк бауманский, – покосился я на него. – Ты ведь еще ничего не написал. И не напишешь».

– Я пошутил, – сказал Дима.

– За знакомство! – взял я в руки бутылку.

– Мы не пьем, – сказал Сергей и посмотрел на коллегу.

– Совсем, – кивнул тот.

– Как это? – удивился я.

– От одного вида блевать хочется, – наклонился ко мне Сергей. – Три месяца попили – и все. Полная аллергия.

– А до этого?

– До этого мы на рынке торговали. Погрузка, разгрузка… – Сергей задумался. – Короче, пока не стали издателями, все было нормально.

– У издателей не такая водка? – я никак не мог врубиться в суть проблемы.

– Навар не тот, – пришел на помощь товарищу Гена. – Здесь же тысяча процентов прибыль! Деньги девать некуда. А когда некуда, сам знаешь…

– Что вы издаете? – осторожно осведомился я.

– Книги! – изумленно посмотрел на меня Сергей. – Детективы, бабские романы…

– Дамские, – поправил его Гена.

– А сами вы их читали? – вмешался Колтунов.

– Никогда! – помотал головой Сергей. – Я вообще писателей первый раз вижу.

– И я, – сказал Гена. – Даже представить не мог, что такое бабло наварим.

– Значит, пьем только мы с тобой? – взглянул я на Колтунова.

– Я тоже не буду, – отодвинул в сторону рюмку Дима. – Хочу вечером по городу прогуляться. Все ж белые ночи.

Я взял со стола бутылку и отправился разыскивать Коржова с Егоровым. На этом банкете мне делать было нечего.

Однако события в этот день развивались по сценарию, написанному отнюдь не добрыми ангелами.

Колтунов, Коржов и Егоров отправились гулять по ночному Питеру. Я, походив вокруг мотеля, вернулся в свой номер и лег спать. А утром меня разбудил Коржов.

– Надо что-то делать, – сказал он, когда я открыл дверь.

– Сейчас пойдем завтракать, – пожал я плечами.

– Колтунова забрали в обезьянник. – голос у Володи дрогнул.

– Куда?! – опешил я.

– В милицию, – взял себя в руки Коржов. – Мы пошли в кафе, заказали чебуреки. Дима попробовал – несвежие. «Дайте жалобную книгу», – говорит.

Он замолчал.

– И что, дали книгу?

– Они милицию вызвали. Он ведь платить отказался. Его и увезли.

– А вас? – перебил я его.

– Мы заплатили, – опустил голову Володя. – За себя.

– Так, – почесал я затылок. – Может, вы пьяные были?

– Бутылку на троих выпили, – признался Коржов.

– Ну? – ждал я дальнейших объяснений. – Подумаешь, бутылка на троих.

– Дима сказал, что будет жаловаться в прокуратуру, а мы ведь приезжие. Капитан так и сказал: не были бы вы москвичами, отпустил бы. Пусть, говорит, до утра посидит, там посмотрим.

– А вы?

– Мы на улице ждали, пока не стал ходить транспорт. Ну, что, едем в милицию?

– Который час? – посмотрел я на часы. – Половина девятого. Сейчас позавтракаем, а там и ваш начальник прибудет.

Меня в милицию еще не забирали, но отчего-то я был уверен, что Колтунова отпустят. И оказался прав. В половине десятого Дима был у себя в номере.

Он сидел в трусах и майке на кровати, раскачивался и монотонно бормотал:

– Нет, я этого так не оставлю! За тухлое мясо забирать в милицию вы не имеете права! В прокуратуру напишу, в Верховный суд и Совет Федерации!

– Лучше сразу в лигу сексуальных реформ, – сказал я. – Колтунов остается здесь, а мы на выставку. Белые ночи, между прочим, не все переносят адекватно. Если до утра не оклемается, вызовем «скорую».

– Какую «скорую»?

Коржов и Егоров синхронно отступили от меня на шаг.

– Психическую, – сказал я. – Вы же сами сказали: бауманские либо гении, либо психи. Сами выбирайте, куда ехать.

Ребята молча пошли за мной.

3

Я приехал в Минск на съезд Союза писателей Беларуси.

В принципе для этой организации я уже был отрезанный ломоть. На учете писатели состояли по месту жительства, а с девяностого года официально я числился москвичом. Неофициально же вдали от родины я жил с восемьдесят второго года, то есть с момента женитьбы.

– Здорово, москаль! – услышал я.

Навстречу мне с протянутой рукой шел поэт Анатоль Стус. Не поздороваться с ним было нельзя.

Именно в тот момент, когда я уехал из Минска, в Белоруссии громко заявили о себе «тутэйшыя», молодые литераторы-националисты. Они были намного радикальнее, чем мы с Гайвороном. Стус был их лидером, и начал он с того, что на заседание президиума Союза писателей явился с миской борща. Пока Максим Танк выступал, Стус хлебал борщ, громко стуча ложкой.

– Что же это такое?! – бросил на стол листки с заготовленной речью Танк. – Кто-нибудь наведет здесь порядок?

– Пойдем выйдем, – наклонился над ним Гайворон.

– Что, уже и борща нельзя поесть белорусскому поэту? – оскорбился Стус.

Только теперь стало понятно, что он сильно навеселе.

Его подхватили под руки и вывели из помещения.

Прошли годы, но Стус по-прежнему эпатаж считал высшей из добродетелей.

– В Москве на доллары еще не перешли? – подмигнул мне Анатоль.

– Ждем, когда в Горошкове это сделают, – сказал я.

Мы со Стусом были земляки. Мой отец родился в деревне Велин, Стус – в Горошкове, обе в Речицком районе. В Горошкове, кстати сказать, археологи обнаружили одно из древнейших городищ на территории Белоруссии. А велином четыре тысячи лет назад называлось огромное балтское племя, заселявшее территорию от Балтики до Оки. Если посмотреть на карту, центром этой земли был Днепр, на котором мы со Стусом выросли. Вид речной поймы, заканчивающейся сизой стеной леса, до сих пор представляется мне олицетворением славянской прародины. Эту картину в любое время года можно увидеть и в Велине, и в Горошкове.

– Его мать работала уборщицей в детском саду, в котором моя сестра заведующая, – засмеялся Стус, показывая на меня пальцем.

Клевреты, всегда сопровождавшие Стуса, угодливо захихикали.

– А хоть бы и уборщицей, – пожал я плечами.

На самом деле мама в садике работала кастеляншей.

По обыкновению, Стус был пьян, а доказывать что-либо пьяному человеку, тем более Стусу, бессмысленно.

Я увидел Алеся Гайворона. Он считался штатным вышибалой пьяного Стуса из присутственных мест. В принципе достаточно было шевельнуть мизинцем, и на одного гения в Доме литераторов стало бы меньше. Однако шевелить мизинцем мне было лень.

Кстати, сестра Стуса была очень симпатичная женщина, мама с ней ладила.

– А Смоленск у вас мы все равно отберем! – крикнул мне в спину Стус.

– Проспись сначала, – хмыкнул я.

Гайворон стоял рядом с поэтом Виктором Кукляевым. С ним мы когда-то работали в одной редакции на телевидении.

– Опять надрался? – кивнул Гайворон в сторону Стуса.

– Гении часто надираются, – сказал я.

– Не все, – возразил Кукляев. – Свиньями становятся только те, кто сам себя записал в гении.

– А ты еще власть не собрался захватывать? – посмотрел я на Виктора.

– На хрена она мне сдалась, – зевнул Кукляев.

– Народ нельзя бросать на произвол судьбы, – назидательно сказал я. – Кто-то ведь должен приобщить его к европейским ценностям.

– И без нас дадут эти ценности, – снова зевнул Кукляев.

Я знал, что он зевает только тогда, когда волнуется.

– Дадут, потом догонят и еще раз дадут! – заржал Гайворон.

Ему всегда был близок армейский юмор, а сейчас, когда Алесь стал католиком, без него он уже не мог жить.

– Оплеух? – посмотрел по сторонам Кукляев.

Он употребил другое слово. Белорусские поэты, кроме армейского юмора, любили и крепкие выражения.

«Ничего в мире не меняется, – подумал я. – Десять лет прошло, а анекдоты те же. Колбаса только стала хуже».

– А ты чем в Москве занимаешься? – посмотрел сквозь меня Кукляев.

«Ревнует», – понял я.

В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.

И вот теперь я в Москве, а он в Минске.

– Ничем не занимаюсь, – сказал я.

– Говорят, дачу в Переделкине получил?

– Во Внукове.

– Там, где Стекловский? – удивился Кукляев.

– Его оттуда уже выселили.

– За что?

– За неуплату аренды.

– Узнаю Игоря, – повеселел Кукляев. – Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.

– Ты про чернобыльский лес? – вмешался Гайворон.

Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.

– Костюм еще не сносился? – подмигнул я Кукляеву.

– Какой костюм? – заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.

– Какой надо, – сказал я.

Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, – пожаловался он. – Туда же в джинсах не пустят».

В одежде Кукляев тогда признавал только джинсы и кожаный пиджак. Как и я, впрочем.

– Но я ведь должок отдал? – посмотрел на меня Кукляев.

– Отдал, – кивнул я.

– Тогда и говорить не о чем.

Я вынужден был с ним согласиться.

– Ладно, пошли в бар, – сказал Гайворон. – Тут еще долго голоса будут считать.

Кукляев удалился с видом инопланетянина, невесть как очутившегося на Земле. Мы с Гайвороном отправились в бар.

– Традиции надо чтить! – торжественно произнес он.

Я послушно взял со стола рюмку.

– Где остановился? – спросил Алесь, отдышавшись.

– У Николая.

– Почему не у меня?

– Привычка.

С Николаем, моим однокашником, мы долго жили в одном доме, и мне действительно было привычнее останавливаться у него, чем у кого-либо другого. Коля тоже переехал в другую квартиру, однако и там всегда меня ждали накрытый стол и чистая постель.

Я распрощался с Гайвороном и поехал к Николаю. Там на столе уже дымилась бульба, поблескивала политая маслом селедка, отсвечивала запотевшим боком бутылка.

– Чем богаты, – повел в сторону стола рукой Коля.

– Как дочка? – спросил я, накладывая в тарелку картошку.

Алена была наша с женой любимица. С малолетства в ней чувствовался стерженек, который не даст ей пропасть.

– Вышла замуж, – вздохнул Коля.

– За кого?

– За француза.

Тут и у меня замерла рука с ложкой.

– За какого такого француза?

– Французского, – пожал плечами мой друг. – Зовут Эрве.

– Он белый, – подал голос из соседней комнаты Андрей, младший сын Николая.

«А жизнь не стоит на месте, – подумал я. – Даже Андрей вырос, не только Алена».

Андрюшу до сих пор я вспоминал пятилетним мальчуганом, которого мама с папой отправляли в детсад. По дороге туда папа с сыном зашли ко мне, и я по достоинству оценил его вид.

– Зачем тебе два пистолета? – спросил я Андрюшу.

На голове у него была шапка со звездой, за пояс заткнуты два пистолета, в руках пластмассовая сабля.

– Всех девок поубиваю! – ответил мальчик.

– Всех?! – поразился я.

– Всех! – махнул саблей Андрюша.

Так вот и Андрюша вырос. Не далее как вчера я заглянул в бар возле ГУМа, в котором прошли наши с Гайвороном лучшие годы, и увидел Андрея в окружении разномастной компании девушек. Все они с обожанием смотрели на Андрея.

«Когда-то и на меня так смотрели, – с грустью подумал я. – Хороший парень вырос».

Но до Алены было далеко даже Андрею.

– И где она нашла этого француза? – спросил я.

– В ящике, – хмыкнул Николай. – Они ж все теперь живут в Интернете.

– И вы его видели?

– Как тебя.

– Да, перед свадьбой приезжал знакомиться, – вышла из кухни Надя, жена Николая. – Они в Бухаресте расписывались.

– Почему не в Париже? – удивился я.

– Эрве Париж не любит, – сказал Николай. – Черных, говорит, много. А сам, между прочим, родом из Версаля.

– Бурбон? – еще больше удивился я.

– Да нет, он из простых, – вздохнул Коля. – По французским меркам, конечно. Химию преподает.

– Какую еще химию? – совсем запутался я.

– Школьный предмет, – вмешалась Надя. – Он работает в школе при посольстве в развивающихся странах. Там стаж идет год за два и зарплата хорошая.

– Понятно, – сказал я. – А университет она хоть закончила?

– А ты разве не знаешь? – посмотрел на меня Коля.

– Нет, – помотал я головой. – Кажется, на матфаке училась.

– Какой матфак! – взял в руки бутылку Коля. – Со второго курса матфака перевелась на второй курс филфака с досдачей всех экзаменов и зачетов. Впервые в истории университета, между прочим. А на пятом курсе вышла замуж и не стала защищать диплом.

– Она же отличница, – вспомнил я. – С золотой медалью школу закончила. На цимбалах играет.

– А защищать диплом не захотела, – разлил по рюмкам водку Николай. – Говорит, в Вануату он ей не нужен.

– Где-где?!

– В Вануату, – сказала Надя. – Им предложили на выбор Гвинею и Вануату, и они выбрали острова.

– В каком океане?

– В Тихом. Прямо посередине.

– Две тысячи километров от Австралии, – кивнул Коля. – Или три. Давай лучше выпьем.

В этой ситуации не выпить было нельзя.

– Хорошо, Андрей еще не женился, – положил я в рот кусочек селедки.

– У него еще все впереди, – сказал Коля, прислушиваясь к грохоту в соседней комнате. – Вот барабанную установку купили.

Семья Николая сейчас жила в двухэтажном доме в частном секторе, и барабанная установка особо никому не мешала.

Цимбалистка Алена свой ход сделала. Каков будет ответ барабанщика Андрея?

Но спрашивать об этом родителей я не стал. В конце концов, я живу в Москве, а они в Минске. Это уже не просто разные города, – чужедальние страны.

4

– Заработать не хочешь? – спросил меня Завальнюк. Он был моим соседом по внуковской даче.

– Хочу, – сказал я.

Честно говоря, с подобными предложениями внуковские насельники обращались друг к другу не часто. Тем более странно было услышать эти слова от Завальнюка, то ли директора, то ли главного редактора одного московского издательства.

– Нужно привести в порядок рукопись Коноплина, – объяснил суть дела Сергей Петрович. – Знаешь, кто такой Коноплин?

– Знаю, – кивнул я. – Был заместителем председателя Комитета государственной безопасности.

– Ровно одни сутки, – уточнил Завальнюк. – На самом деле он грушник. А сейчас на пенсии, книгу пишет. Разделим рукопись на три части, одну возьму я, вторую Иванченко, третью ты. Недели за три справимся. Берешься?

– Конечно, – сказал я. – В издательстве с такими рукописями приходится иметь дело, что уже ничего не страшно.

– Это нормальная рукопись, – успокоил меня Завальнюк. – Грамотный человек, полжизни за границей.

И он оказался прав, рукопись Коноплина была на удивление чистой, во всяком случае, та ее часть, которая попала мне в руки. У меня, конечно, набрался с десяток вопросов к автору, и я ему позвонил.

– Приходите ко мне домой на Тверскую-Ямскую, – сказал Коноплин. – Завтра сможете?

– Смогу.

Коноплин меня принял по-домашнему, никаких тебе смокингов, бабочек и лакеев в ливреях. Но сама квартира была хороша: просторная, ухоженная, сплошь в коврах и шкафах, заставленных книгами.

– Всю жизнь собираю, – улыбнулся Коноплин, заметив мой интерес к книгам. – Знаете, в какой стране был самый увесистый книжный улов?

– В Индии, – предположил я.

– Нет, в Иране.

Между прочим, в той части рукописи, которая мне досталась, речь шла как раз об Индии и Иране. В них Коноплин был резидентом. В Советском Союзе говорить и тем более писать об этом было нельзя, в ельцинской России, в которой практически все было выставлено на продажу, можно.

– Эмигранты! – вспомнил я. – Вы о них пишете.

– Да, продавали книги на развалах, – кивнул Коноплин. – Я часами в них рылся. Представляете, люди вывозили с собой книги. Сейчас этого не сделал бы никто.

– Разве можно нынешних эмигрантов сравнивать с прежними, – согласился я. – Пигмеи.

– Да, сейчас Толстого с Достоевским выбрасывают на помойку. А там мы на развалах философские беседы вели. Русский человек в любых обстоятельствах остается русским. Это наш плюс и одновременно минус.

– Почему минус?

– Приспосабливаться не умеем.

– А надо уметь?

– Разведчику – обязательно. Пойдемте в кабинет.

В кабинете мы уселись за стол. По паузе, которую взял хозяин кабинета, я понял, что мне надо обратить внимание на стол.

– Красивая вещь, – постучал я костяшками пальцев по столешнице.

– Из сандалового дерева! – оживился Коноплин. – Вы не представляете, чего мне стоило привезти его из Индии. Он ведь не разбирается.

– Да ну?

Я заглянул под стол.

– Сделан по особой технологии, – не стал вдаваться в подробности Леонид Владимирович. – До сих пор пахнет.

Действительно, кабинет был наполнен запахом сандалового дерева. Впрочем, он был заставлен и увешан подсвечниками, африканскими масками, картинами, огромными раковинами. В одном из углов стояло прислоненное к стене копье. Здесь царила гремучая смесь запахов, о чем я и сказал хозяину.

– Принюхался, – усмехнулся тот. – Значит, вы считаете, что мне ничего переделывать не надо?

– Не надо, – сказал я. – Может быть, не хватает клубнички, но это не ваш стиль.

– Не мой, – согласился Коноплин.

«У него, наверное, и не было этой самой клубнички, – подумал я. – Резидентом надо было сидеть ниже травы, тише воды. Иное дело нелегалы. Те оттягивались по полной».

Как раз недавно по телевизору показывали бывшего нелегала, который по вкусу легко определял марку виски, стоявшего перед ним на подносе в стаканах. Это меня восхитило. Я, например, не мог определить по вкусу марку водки, а выпил ее немало.

– Виски мы тоже пивали, – сказал Коноплин. – Не велика наука.

«А вот в борделе не бывал», – подумал я.

– Может, и бывал, – строго посмотрел на меня Коноплин. – Но писать об этом не буду.

– Не надо! – поднял я руки вверх.

– Вы с Завальнюком вместе работаете? – спросил Коноплин.

– Боже упаси, – сказал я. – Во Внукове живем.

– Бывал я у него, – кивнул разведчик. – Картошку ели.

– Поджаренную? – осведомился я.

Белорусу можно было спрашивать о подобных тонкостях.

– Вареную, – подвигал бровями разведчик. – С селедкой хорошая закуска.

– Конечно, – согласился я. – Но выпиваю я там с Квасниковым, бывшим кремлевским охранником.

– А что он во Внукове делает? – удивился Коноплин.

– По совместительству поэт. Хороший мужик.

Коноплин с сомнением посмотрел на меня. Охранник и поэт у него не складывались в одно целое.

Но Квасников и вправду был хороший мужик. Он въехал в наш коттедж вместо Файзилова, который, как я уже говорил, получил дачу в Переделкине. Когда мы с Васильевым начали строительство, Квасников тоже присоединился к нам, хотя жилплощади у него хватало: пятикомнатная квартира в Москве, двухкомнатная во Внукове. Жена, правда, жила в Минске, но, если вдуматься, это тоже дополнительная жилплощадь.

– И зачем мне все это? – чесал затылок Сергей Павлович, наблюдая, как каменщики кладут стены. – Зря мы в это дело вляпались, не наша ведь собственность, общественная.

– Хоть поживем как люди, – отвечал я. – Гостей будем принимать.

– Гостей я люблю, – кивал крупной головой Квасников. – Главное, чтоб готовили сами. Я к столовой привык.

«Настоящий служака, – подумал я. – Интересно, стихи он слагал на посту или во время отдыха?»

– По-всякому, – вздохнул Сергей Павлович. – В Кремле, правда, особо не думаешь, там исполнять надо.

– Все руководство в лицо знал?

– Конечно. Но там чужого человека издалека видно. Однажды взял с собой на фуршет двоюродного брата, из Сибири приехал. «Ни с кем не разговаривай, – говорю, – только ешь и пей». Петруха у меня понятливый, нашей породы. Стоим мы, значит, в углу, выпиваем, закусываем. И тут в зал входит Брежнев. Огляделся, а в зале человек сто, не меньше, взял рюмочку – и к нам. Подошел к Петрухе вплотную, наклонился к уху и говорит: «Ну, как там наши?» Тот стоит по стойке «смирно», а у самого рюмка мелко дрожит. «Это мой брат, – говорю я Брежневу, – из Сибири». Леонид Ильич кивнул, выпил и дальше пошел. А ты говоришь – начальство.

– Да я и не говорю ничего, – пожал я плечами. – Я в Кремле только на экскурсии был, возле Царь-пушки сфотографировался.

– А я там каждый кустик знаю, – снова вздохнул Квасников. Очевидно, внуковская дача ему все-таки была не в радость.

Однажды он постучал ко мне в дверь часов в десять вечера.

– Ты один? – спросил он.

– Один.

– Заходи, по рюмке выпьем. Я товарищей пригласил.

– Поэтов?

С поэтами мне выпивать не хотелось.

– Охранников.

Квасников посмотрел на меня как на ненормального. Похоже, выпивать с поэтами ему тоже не хотелось.

Я вошел в кухню – и сразу узнал охранника Брежнева Медведева. Его в Советском Союзе знали так же хорошо, как и шефа. В жизни он был еще значительнее, чем в телевизоре. Может быть, больше полысел. Но ведь уже лет десять прошло, как умер Брежнев.

– Сосед! – представил меня соратникам Квасников.

Второй гость, такой же крупный мужчина, как и Медведев, благосклонно кивнул.

Кухня у Квасникова была немаленькая, но сейчас в ней было тесно.

– Давай, – налил водку в стакан Квасников. – У нас тут не церемонятся.

Я посмотрел на полные стаканы и понял, что Советский Союз не зря считался мировой державой. Водку стаканами в нем пили не одни охранники. Между прочим, среди знакомых мне писателей таким был один Кузнецов.

– Чисто символически, – говорил он, вливая в себя стакан.

Я, хоть и прозаик, стакан выпить не мог. Квасников об этом знал, но налил мне столько же, сколько и остальным.

Гости, к счастью, были озабочены другими проблемами.

– Ну и кто победил? – спросил второй гость, имени которого я не знал.

– Ничья, – сказал Медведев.

– Они поспорили с охранником Рейгана, кто сильнее, – объяснил мне Квасников. – Володя, где это было?

– В Америке, – сказал Медведев. – Они там совещаются, а нам скучно.

– На что спорили? – спросил я.

– На бутылку, – пожал плечами Медведев. – Он так и не оторвал мою ногу от земли.

– У Володи на спор никто не мог оторвать от земли ногу, – наклонился ко мне Квасников. – Конек у него такой.

– Конек – это когда отбрасывают коньки, – сказал второй гость. – Хорошее было время… Ну, поехали!

Он залпом выпил свой стакан. То же самое проделали Медведев и Квасников. Я сделал два глотка и поставил стакан на стол.

– Фактура не та, – объяснил я.

Впрочем, о том, насколько на самом деле мелка моя натура, я узнал, когда повез Медведева на станцию.

Второй гость остался ночевать у Квасникова, а Медведев сослался на обещание жене ночевать дома.

– Подвезешь? – посмотрел на меня Квасников.

– Конечно, – сказал я.

«Неужели кремлевские охранники на электричке ездят?» – подумал я.

– Так ведь на пенсии, – понурился Квасников. – Теперь на персональных машинах ездят одни воры.

Я подогнал свою «пятерку» к коттеджу. Медведев открыл дверь и сел. Машина крякнула и перекосилась. Я на своем водительском сиденье, можно сказать, взмыл над землей.

«Хорошо, до станции дорога нормальная, – подумал я. – На ухабах и пяти метров не проехали бы».

Коноплин и Медведев служили в одном ведомстве, но кустики, по которым они шарили, были все-таки разные. Медведев прохаживался большей частью вдоль кремлевских кустов, а Коноплин изучал кустарники Индии, Ирана и Пакистана. В своей книге он писал, что контейнеры с шифровками и прочей шпионской ерундой ему приходилось прятать именно под кустиками.

– Хорошая получилась книга, – сказал я, ведя пальцем по отполированной поверхности сандалового стола. – Не зря вы изучали книжные развалы в Иране.

– Я и до Ирана собирал книги, – польщенно улыбнулся Коноплин. – В Институте восточных языков было много книжников.

– Сейчас это МГИМО?

– Да, институт международных отношений. Его мой сын закончил.

– Говорят, случайные люди туда не попадают?

– Самый закрытый институт в стране, – кивнул Коноплин. – Если нынешняя власть и его сделает общедоступным…

Он замолчал.

– Да, ельцинские холуи почти все сдали американцам, – согласился я. – Уже и до нелегалов дошло дело.

– Нелегалов я положил на дно на тридцать лет, – твердо сказал Коноплин. – За это время ситуация в мире может измениться.

Я с сомнением посмотрел на книжные шкафы, сплошь заставленные раритетами. Тридцать лет – не такой большой срок, чтобы Америка рухнула в тартарары.

Но шпионы – это все же не мое хобби.

– Идемте пить чай, – резко поднялся со стула Коноплин.

И мы отправились на кухню пить чай.

5

Егору стукнуло пять лет, и мы решили съездить в Коктебель.

Я слышал, что Коктебель уже далеко не тот, в котором мы с Аленой блаженствовали в восьмидесятые годы. В столовой Дома творчества стали хуже кормить. Набережную застроили шашлычными и пивными. Закрыли Карадаг.

– Но море ведь то? – спросил я жену.

– Поехали, – покорилась она.

В Коктебеле все действительно стало другим. Круглые сутки в кафешках грохотала музыка. Вода в душе появлялась часа на два, не больше. Еда в столовой была тяжелая и невкусная.

– Даже море грязное, – посмотрел я в окно номера.

– Пойдем к ослу! – потянул меня за руку Егор.

На набережной ему нравился осел, на которого можно было влезть и сфотографироваться. Егор обнимал его за морду и пытался заглянуть в глаза. Осел брезгливо отворачивался.

Но за неделю к шуму и грязи мы как-то приноровились.

«Вот-вот с неба упадет под ноги мешок с деньгами, – думал я, – и на следующий год мы поедем отдыхать в Испанию или Италию».

Лично меня с Коктебелем примиряли тетки, торгующие на набережной вином. Зарплату на винзаводе им выдавали натурой, и пропустить стаканчик хереса между обедом и ужином теперь не составляло труда.

Между прочим, о мешке с деньгами в это время мечтал не один я.

– Как там Белугин? – спросил меня у входа в столовую критик Володя Бочаренко. – По-прежнему издает журнал «Золото России»?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Я в «Современном литераторе».

– Который был советским? – ухмыльнулся Бочаренко. – Ну и кого вы там издаете?

– Дневники Чуковского, Короленко, Булгакова и прочих третьесортных писателей.

Я тоже хмыкнул.

– Н-да, – посмотрел на профиль Волошина на Карадаге Володя. – Говорят, у Белугина карманы золотыми медалями набиты.

– И платиновыми, – кивнул я. – Про серебряные я и не говорю, мы ими в пивных расплачиваемся.

Здесь я, конечно, приврал, никакими медалями мы в пивных не расплачивались. Там бы их и не взяли. Но загнать в скупке пару медалёшек я Белугину помог.

– Ты на машине? – остановил он меня как-то у Дома литераторов.

– Да.

– Давай на Таганку сгоняем.

– Зачем?

– Там скупка золота хорошая.

Белугин выжидающе посмотрел на меня.

Я знал, что Белугин с подельниками изготовляют юбилейные пушкинские медали из золота, платины и серебра. Кажется, они взяли крупный кредит и заключили договор с Гохраном. Теперь эти медали действительно побрякивали в кармане Белугина.

– А зачем туда надо ехать на машине? – на всякий случай спросил я.

– Для надежности, – сказал медальер. – Если что, подстрахуешь.

«Что «что»? – подумал я. – Стукнут по башке и отнимут медали?» В желтых газетенках было полно сообщений, как у безработных москвича или москвички грабители отняли сумку с полсотней тысяч долларов. На эти сообщения можно было бы не обращать внимания, если бы похожая история не произошла в моем собственном подъезде.

Я вышел из лифта на первом этаже и увидел лежащего на полу человека. Рядом с ним испуганно тыкал в кнопки сотового телефона сосед с тринадцатого этажа.

– Голову бутылкой разбили! – крикнул он мне. – Я «скорую» вызвал, но надо еще милицию…