Текст книги "Мерцание золота"

Автор книги: Александр Кожедуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– А это кто? – спросил я.

Из головы лежащего на полу человека уже натекла изрядная лужица крови.

– С шестнадцатого этажа, – сказал сосед. – Недавно квартиру купил.

Я знал эту квартиру. Она была в полном смысле слова нехорошая квартира. Первоначально ее получил прокурор нашего района. Шестнадцатый этаж в нашем доме был последний, и именно этим воспользовались грабители. Они спустились с чердака на лоджию, проникли в квартиру, связали прокурорскую жену и вынесли из квартиры все ценное. Поговаривали, что там была не одна сотня тысяч зеленых. Возможно, это были не простые грабители. В прокурорскую квартиру не каждый полезет. Как бы там ни было, прокурор из этой квартиры съехал. Долго она стояла пустая, и вот в ней появился жилец. Выяснилось, что до нападения он в ней не прожил и месяца.

– Поменял в нашей сберкассе деньги, – рассказала мне вечером жена, – вошел в подъезд и получил по голове бутылкой. Бандиты его вели от кассы до дома.

– Поймали? – спросил я.

– Прям! – хмыкнула Алена. – В больницу увезли.

Через пару недель жилец выписался из больницы и тут же продал квартиру. Сейчас в ней жил какой-то пьянтос с симпатичной женой. Они частенько скандалили, но нам-то какое дело? Прокурорская квартира жила своей жизнью.

– Поехали, – сказал я Белугину. – Сейчас одному ходить не надо.

Из скупки Владимир Ильич вышел значительно повеселевший.

– Айда в ресторан! – сказал он, садясь в машину. – Приглашаю.

– На работу надо заскочить, – вздохнул я. – Как-нибудь в другой раз.

И вот сейчас медалями Белугина заинтересовался Бочаренко. С чего бы это?

– Я решил газету издавать, – снова посмотрел на профиль Волошина Володя. – Медалями пусть спекулянты занимаются.

– Они себя называют предпринимателями, – сказал я. – Белугин говорит, что это удел избранных.

– Да знаю я Белугина! – скривился Бочаренко. – Слабый критик.

– Чтобы делать медали, критика не нужна.

Я тоже уставился на профиль Волошина. В Коктебеле можно было смотреть только на него и на мыс Хамелеон. Но тот в противоположной стороне.

– Пойдем вечером в кафе, – предложил Бочаренко. – Отметим наше с Татьяной бракосочетание.

– А ты сочетался? – удивился я.

Я знал Людмилу, предыдущую жену Володи.

– Как раз перед поездкой сюда, – сказал Володя. – Медовый месяц отмечаем.

Я замечал, что у людей, отмечающих медовый месяц, несколько глуповатый вид. Володя не был исключением.

– Пойдем, – согласился я. – У нас с Аленой хоть и не медовый месяц, но уже есть Егор.

– Это он сегодня в столовой про осетрину кричал? – засмеялся Бочаренко.

– А то, – крякнул я.

Директор Дома творчества где-то раздобыл партию осетрины, и нас уже неделю кормили ею утром, днем и вечером. В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» хотя и говорится, что осетрины второй свежести не бывает, наша была именно такова.

Сегодня утром Егор выскочил на середину столовой, поднял руки вверх и заорал:

– Самая плохая рыба – это осетрина!

Голос у нашего ребенка был что надо, его услышали практически все. Кто-то из писателей засмеялся, кто-то зааплодировал. Испуганная заведующая столовой подбежала к ребенку и погладила его по голове.

– И мороженое ваше прокисло! – с гневом отвел ее руку Егор.

Я не знал, куда деваться от стыда.

– Хороший мальчик, – сказал Бочаренко. – Станет критиком не чета Белугину.

– Нам придется взять его с собой, – предупредил я Володю.

– Берите, – разрешил тот. – Вина он ведь еще не пьет?

– Только компот, – кивнул я. – И с козами наперегонки бегает.

У Егора сейчас был период любви к животным. Он гонял голубей, пытался погладить каждую встречную собаку, а пасущуюся козу обнаружил по дороге к Карадагу.

– Козы бодаются? – направился он к ней с недвусмысленными намерениями.

Та с удовольствием приняла вызов и тоже наклонила голову.

– Беги! – закричал я.

– Она же на веревке, – посмотрел на меня как на маленького сын.

Кафе, в которое пригласили нас Володя с женой, было на территории турбазы.

– Здесь вино хорошее, – сказал Бочаренко. – Вчера литра два выпил – и ничего.

– Пусть будет вино, – согласился я.

Я не стал ему говорить, что сам балуюсь хересом, продающимся на набережной. В Коктебеле у каждого свои секреты, и негоже выбалтывать их первому встречному.

За соседним столиком я увидел поэта Андрея Утлого с молодой женой. Сам Андрей был из казаков, а жену взял казашку.

«И не боится, – подумал я, наблюдая, как он что-то нашептывает ей на ухо, между прочим, довольно большое. – Но чего не сделаешь в первый месяц совместной жизни».

Сам я степнячек остерегался. В их черных раскосых глазах мне мерещился красный отсверк огней стоп-сигнала. А Утлому, похоже, нравилось играть с огнем.

– Идите к нам! – помахал рукой Володя. – Я угощаю!

Молодая чета с радостью перебралась за наш стол.

Егор нашел себе подружку лет пяти, и они с визгом носились между столами. Взрослые на них не обращали внимания.

– Что бы мы без нее делали? – показал я на подружку.

– Сами бегали бы, – вздохнула Алена.

– Здровепеньныхпаньпоразпервши! – поднял я фужер.

Марина, жена Володи, покосилась на меня, однако отпила глоток. Как я знал, была она генеральской дочкой и щепетильно относилась к здравицам в свою честь. Казашка по-польски не понимала, но охотно выдула фужер до дна.

«Хлебнет с ней Андрей, – подумал я. – Освобожденная женщина Востока сколь прекрасна, столь же и страшна».

Казашка подмигнула мне и собственноручно наполнила свой фужер.

– Может, пойдем отсюда? – толкнула меня под столом жена.

– Ни в коем случае! – уперся я. – Ты только посмотри, как ребенок резвится.

Тот уже бегал во главе большой шайки детей, среди которых были и отроки.

– Далеко пойдет, – наклонился ко мне Бочаренко. – В каком пансионе воспитываешь?

– В уличном, – сказал я. – Во Внукове у них подобралась хорошая команда.

– Я тоже получил квартиру во Внукове, – поиграл бровями Володя.

– В чью квартиру въехал? – обрадовался я.

– Ваншенкин свою сдал.

Да, я знал, что Константин Яковлевич решил отказаться от внуковской дачи. После смерти жены она ему не была нужна.

– Надо было подождать, когда в Переделкине дадут дачу, – сказала Марина.

– Переделкинскую можно всю жизнь ждать, – перестал улыбаться Володя.

– И не дождаться, – поддержал его Утлый.

Мы выпили еще по фужеру и отправились домой. Ночь была лунная. На отсвечивающем серебром небе четко рисовались вершины Карадага.

– Как на Марсе, – шепнула мне жена.

Я на Марсе не был, однако согласился с ней. В Коктебеле действительно инопланетный пейзаж.

С моря налетел порыв ветра и сорвал с Марины шейный платок. Он плавно опустился на верхушки тростника, растущего под мостиком, по которому мы проходили.

– Сейчас достану, – сказал Володя.

Он потянулся к платку – и ухнул в заросли тростника.

– Володя, ты где?! – закричала Марина.

Из-под моста послышался стон.

Мы с Андреем, цепляясь за стебли тростника, спустились вниз. Ночь хоть и была лунной, однако разглядеть что-либо под ногами было трудно.

Володя лежал на забетонированном стоке воды и глухо стонал.

– Кажется, руку сломал, – проговорил он.

Мы помогли ему выбраться на дорогу.

– Надо вызывать «скорую», – сказала Алена.

Андрей побежал в администрацию Дома творчества. «Скорая» в Коктебель приезжала из Феодосии, а это не меньше двадцати километров.

Мы довели Володю до Дома творчества.

– Зачем ты полез за этим платком? – причитала по дороге Марина. – Сто лет он мне нужен!

– Наши батыры на полном скаку барашка подбирают, – сказала мне жена Андрея.

Кажется, она снова подмигнула мне.

– У вас степь, – сказал я, – а здесь горы. Барашков на их склонах я что-то не видел.

– На море барашки, – засмеялся Егор.

Все это время я его не видел и не слышал, что само по себе было странным.

Часа через полтора приехала «скорая» и увезла Володю в Феодосию. Оттуда он вернулся с рукой в гипсе и хромающим на обе ноги.

– Перелом, – лаконично объяснял он писателям.

– Бандитская пуля, – добавляли мы с Андреем.

Казашка при этом подмигивала направо и налево.

«Наверное, у нее нервный тик, – думал я. – Но сейчас у каждого второго тик».

На следующий день я сходил к мосту и осмотрел место, куда свалился Володя. То, что я увидел, ужаснуло меня. Из забетонированного стока беспорядочно торчали железные штыри, и Бочаренко лишь чудом не нанизался на один из них.

– Поставь свечку своему ангелу-хранителю, – сказал я Володе при встрече. – И захочешь, не упадешь так аккуратно.

– А пьяных Бог бережет, – засмеялся Бочаренко. – Андрей с казашкой опять подрались.

– Они дерутся? – удивился я.

– Почти каждый день. Добром это не кончится, помяни мое слово.

И он был прав. Через какое-то время я узнал, что после очередной драки казашка сдала Андрея в милицию, и писатели всем миром вызволяли его из тюрьмы. Удалось это им с большим трудом.

Однако случилось это уже после Коктебеля. Там у молодоженов был медовый месяц, и о милиции еще никто не заикался.

– Кроме Бочаренко, – сказала жена.

– Когда у тебя в гипсе рука, – парировал я, – в голову лезут плохие мысли.

– Вот и накаркал, – хмыкнула она. – Коктебель место хорошее, но опасное. Гумилёв с Волошиным в нем на дуэли дрались.

Я промолчал. Лично мне драться на дуэли ни с кем не хотелось.

6

Литературную премию издательства «Современный литератор» придумал Вепсов. Председателем комиссии, конечно, он поставил Бочкарева, однако решающее слово во всех случаях оставалось за ним. Но это и понятно: кто платит, тот и танцует.

– Тебя тоже ввели в комиссию, – сказал мне Вепсов.

– Секретарем? – спросил я.

Во все времена уделом молодых писателей, попавших в какую-нибудь комиссию, было написание протоколов.

– Секретарь Соколов, – поморщился Вепсов. – А ты член.

Ну, что ж, член так член. Я ему был нужен в качестве лишнего голоса. И на том, как говорится, спасибо.

Я знал, что лауреатами этой премии становились Пикуль, Кешоков, Евгений Носов, сам Вепсов, конечно.

– Кому дадим премию в этот раз? – спросил я.

– Попову, – поколебавшись, сказал Вепсов. – И еще кое-кому.

С Поповым все было понятно. Раз в «Молодой гвардии» был напечатан роман Бочкарева, значит, очередным лауреатом должен стать главный редактор этого журнала. Странно, что сам Бочкарев еще не лауреат.

– Вот об этом я с тобой и хотел поговорить, – сказал Вепсов. – Юрий Владимирович изо всех сил сопротивляется, а я думаю – пора.

– Конечно, пора, – согласился я. – Неизвестно, что будет на следующий год. Могут и здание отобрать.

– Кто? – неприязненно покосился на меня директор.

– Власть, – вздохнул я. – Сейчас у нас главный рэкетир она, родимая.

– Наше здание принадлежит писателям, – пробурчал Вепсов. – Неужели у них рука поднимется?

– Придет время – поднимется, – посмотрел я на Тимку, безмятежно раскинувшегося под лампой. – Сейчас самая лучшая жизнь вот у них.

– У них она всегда была лучше нашей, – кивнул директор. – Это же не собаки.

Особой разницы между московскими котами и собаками я не видел, однако спорить не стал. Тимкина жизнь определенно была лучше моей. Но пусть хоть кому-нибудь живется хорошо во времена свободы предпринимательства. Наконец-то национальное достояние в виде нефти, золота и прочих алмазов поделено между избранными.

– А вот тебе ничего не досталось, – хмыкнул Вепсов.

– Так я же белорус, – сказал я. – У нас бульба.

Директору мой юмор нравился не всегда. Раздражала и строптивость, проявляющаяся в самый неподходящий момент. Но где их взять, покладистых?

Как я уже знал, люди были самой большой проблемой Вепсова. Со всеми своими бывшими сослуживцами он расставался в лютой вражде. Та же участь ждала и меня, но человек живет сегодняшним днем, отнюдь не завтрашним. А когда оно еще наступит, это завтра. У нас ведь сначала утро, затем бесконечный день, а там не менее долгий вечер с чаркой и куском мяса.

Я увидел, что Тимка спит на большом листе гербовой бумаги.

Вепсов поймал мой взгляд и накрыл угол бумаги, высовывающийся из-под кота, рукой.

– Неужто награда? – спросил я.

– Из Дома Романовых приходили, – вздохнув, признался Вепсов.

Я видел этого председателя Геральдической комиссии Дома Романовых. Более отъявленного проходимца до сих пор я не встречал. Он походил одновременно на Остапа Бендера, Кашпировского и депутата Государственной думы нынешнего созыва.

– И кто вы теперь? – попытался я вытащить лист из-под кота.

– Барон, – сказал Вепсов. – Не трогай Тима, три дня где-то пропадал, пусть спит.

– Мулатов вроде получил титул графа, – вспомнил я. – Точно такую бумагу показывал.

«Интересно, сколько стоит титул барона? – подумал я. – У Мулатова денежки водились, все-таки внук бухарского ростовщика. А откуда они у северного человека?»

– Оттуда, – сказал Вепсов. – Ты про Ювэ понял?

– Нет.

– На заседании комиссии скажешь несколько слов о романе и выдвинешь Классика на премию. Вопросы есть?

– Нет.

– Правильно. Свою книгу в печать сдал?

– Нет.

– Что это у тебя сегодня одни «нет»? – развеселился Вепсов. – Сдавай, нечего кота за хвост тянуть. А, Тимка?

Кот и ухом не повел. Проблемы людей его не интересовали. Вот кому надо бы присудить премию.

– Ты это брось, – сказал директор. – Придет время, и о тебе вспомним. Прежде классиков надо уважить. О Викторове вот забыли. Ты у него в журнале печатался?

– Да, – сказал я.

– Мой роман он зарубил, – посмотрел в окно Вепсов, – но я зла не держу. Слишком часто в ЦК бегал. А там хорошему не научат.

– Шауро? – вспомнил я своего земляка из ЦК партии.

– И этот тоже, – досадливо поморщился Вепсов. – Но хуже всего меня братья-писатели с «Литературной Россией» кинули.

Я уже слышал эту историю. В Союзе писателей России, где одним из начальников был Бочкарев, Вепсову пообещали должность главного редактора «Литературной России». Но в самый последний момент, как это часто бывает, секретариат проголосовал за Сафонова.

Это была незаживающая рана.

– И Бочкарев ничего не мог сделать? – спросил я.

– Он оказался один против всех, – тяжело вздохнул Вепсов. – Я все-таки больше газетчик, чем издатель.

– В издательстве вы сам себе начальник, – сказал я. – В газете интриг больше.

Вепсов промолчал. Похоже, именно интриги были его призванием.

– После смерти Эрика газета влачит жалкое существование, – решил я смягчить ситуацию. – Гонорары не платят.

– Их сейчас нигде не платят. – Вепсов выдвинул ящик письменного стола и достал несколько номеров «Молодой гвардии». – Вот, возьми, прочитай и доложи на комиссии. Нужно, чтобы Ювэ внял.

«Куда он денется, – подумал я. – В комиссии люди опытные, уговорят Классика».

Лучше других в комиссии я знал Юрия Лубкова, фольклориста и по совместительству ректора педагогического университета. В свое время он готовил том сказок для собрания русского фольклора, издававшегося в «Современной России». Редактором этого собрания, естественно, была моя жена.

До развала СССР они успели выпустить около десятка томов, в том числе и сказки. Однако после девяносто второго года издание это затормозилось, а потом и вовсе исчезло из планов. Для него нужны были деньги, и немалые.

Однажды мне позвонил приятель из Минска и поинтересовался, не могу ли я найти человека, занимающегося народными сказками.

– Легко, – сказал я. – А зачем тебе?

– Хотим издать «Заветные сказки» Афанасьева.

Я слышал о них. Это были матерные сказки. В девятнадцатом веке они вышли приложением к основному тому сказок Афанасьева. Но тогда это было обычное дело. Точно так же, к примеру, выходили матерные присказки и припевки к академическому изданию Федоровского «Люд белорусский». Дополнение к научному изданию, не более того. Цитировать их было нельзя ни при каких обстоятельствах.

Но вот настали рыночные времена, когда издавать стали все то, что прежде было если не под запретом, то под спудом.

Я позвонил Лубкову и рассказал ему о предложении белорусских издателей.

– Пусть обращаются, – сказал он. – А у себя в издательстве ты их не хочешь издать?

– Нет, – хмыкнул я. – Мы еще не настолько прогрессивны.

– Жалко, – засмеялся Лубков. – Могли бы хорошо заработать.

Я связал своего минского товарища с Лубковым, получил за посредничество пару сотен долларов и забыл об этом.

Однако история с этими сказками имела продолжение. Минские издатели напечатали «Заветные сказки» чуть ли не миллионным тиражом. Торговать ими они намеревались, естественно, в России. Беларусь была слишком мала для подобных проектов. Но на границе с Россией фуры со сказками тормознули. Пусть она была условной, эта граница, однако для таможенников межа существовала. Весь тираж издания был арестован.

– За что? – спросил я своего минского друга.

– За порнографию, – вздохнул тот. – Прямо так и написано: «За порнографический характер текста».

– Но ведь это народное творчество! – возмутился я. – Оно иногда бывает матерным.

– Оно всегда матерное, – поправил меня издатель, – но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?

– Большую? – по инерции поинтересовался я.

– Штук пятьдесят.

– Нет, – отказался я. – Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.

В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.

На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.

– Кто такие? – спросил я Соколова, который всегда все знал.

– Художники, – ответил тот. – Новых учредителей премии подтягиваем.

Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.

– Подтягиваете? – спросил я его.

– Хорошие люди, – кивнул он. – Художники вообще самые надежные из творцов.

– Почему?

– А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.

Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.

– Сам Сидоров, кстати, не пьет, – сказал Лубков.

– Как же он стал народным? – удивился я.

– Талант.

Да, таланту многое дозволено.

Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.

– В наше время пили гораздо меньше, – сказал Викторов, поймав мой взгляд.

– Боялись? – спросил я.

– Некогда было, – поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. – В любое время могли в ЦК вызвать.

– А там что?

– Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.

– Себя не забывали наградить, – вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. – Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.

– Я у них был простой редактор, – вздохнул Викторов.

– Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…

Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.

– Художникам мастерские давали, – сказал я. – Некоторые и жили в них.

– До сих пор живут, – махнул рукой Петр Кузьмич. – В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.

– Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, – сказал Лубков.

– Предвкушает, – благодушно кивнул Просвирин. – На комиссию он без Алевтины приезжает.

Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.

– И про премию уже все знают, – посмотрел на меня Петр Кузьмич. – Она лишней никогда не бывает. Помню, получил я Государственную…

Он замолчал.

– Да, не те сейчас премии, – сказал Викторов. – У меня, правда, и не было их. Одни выговоры.

– Петр Кузьмич, начинаем! – постучал ручкой по графину с водой Вепсов. – Итак, первый вопрос у нас о новом учредителе.

Все посмотрели на художников.

– Утверждаем, – басом сказал Просвирин.

Несмотря на крупные габариты, он был тонкий юморист. Комиссия расхохоталась.

Дальше все пошло с шутками-прибаутками, а мое выступление и вовсе приняли на ура. Юрий Владимирович согласился получить премию.

7

– Алесь, вы давно были в Польше? – спросила меня Лиля Звонцова на каком-то вечере в Доме литераторов.

– Давно, – сказал я.

– Не хотите поехать?

– Хочу.

Лиля несколько лет подряд проводила в Гданьске Дни русской литературы. Ехать туда надо было за свой счет, но меня это не остановило.

– И мы с Егором поедем, – сказала Алена. – Сыну давно пора побывать на писательской тусовке.

Егор уже был взрослый одиннадцатилетний парень, и ему действительно было полезно посмотреть на писателей в неформальной обстановке.

– Не лучшее вообще-то зрелище, – сказал я.

– Разберемся, – подвела черту Алена.

– А что я там буду делать? – спросил из своей комнаты Егор.

Даже играя на компьютере, он старался быть в курсе всего, что происходило в доме. Меньше других его интересовала комната бабушки, но это и понятно, все-таки семьдесят пять лет разницы.

– Слушать, – сказал я. – Не подслушивать, а именно слушать. Писатели иногда говорят здравые вещи.

– Только не твои друзья, – фыркнула Алена.

С некоторых пор она стала со мной спорить. Но это тоже понятно, двадцать лет вместе.

– Слушать – это скучно, – появился на пороге Егор. – Я даже на уроках не слушаю.

– Потому и отличник, – кивнул я. – Можешь конспектировать выступления.

– Ладно, я подумаю.

Егор ушел к себе.

– С конспектированием ты хорошо придумал, – шепнула жена.

– У ребенка должно быть дело, – сказал я. – Просто так он даже в Америку не поедет.

– Поеду, – донеслось из комнаты Егора. – В Америке можно многому научиться.

– Позвони Лиле и скажи, что едем втроем, – сказала Алена. – В конце июля там можно купаться.

Она не любила, когда начинались разговоры об Америке. Мне они тоже не нравились.

В конце июля я как-то отдыхал в Паланге. Иногда я окунался в свинцовые воды Балтики, но купанием назвать это было нельзя. Может быть, с развалом СССР изменился климат и вода там стала чуть теплее?

– Нет, – покачала головой Алена.

Она у меня была реалистка.

– Помню, лежим мы на пляже в Паланге, – вспомнил я, – слушаем радио, и вдруг поляки передают, что умер Высоцкий.

– С кем это ты лежал? – покосилась на меня жена.

– С Димой, – сказал я, – своим однокурсником. Захотели пивка попить в Прибалтике. А на обратном пути у нас самолет загорелся.

– Взаправду? – снова показался на пороге Егор.

– Ну, не совсем самолет, – пошел я на попятную. – Электропроводка в самолете. Но дыма был полный салон.

– В Гданьск мы тоже полетим на самолете? – внимательно посмотрел на меня сын.

– До Калининграда на поезде, – сказал я, – а оттуда автобусом.

Егор кивнул и снова пропал. С раннего детства он не упускал из вида любые мелочи.

– Я тоже боюсь летать самолетом, – сказала жена.

– Летать нужно туда, куда не доедешь поездом, – донеслось из соседней комнаты. – Например, в Америку.

К счастью, в Америке нас никто не ждал, и мы отправились в Польшу.

Гданьск оказался замечательным немецким городом. Остроконечные крыши домов, брусчатка на улицах, шпили кирх и костелов – все здесь говорило о немецких корнях. Но на улицах звучала все же польская речь.

– Сначала здесь были тевтонцы, а потом их разгромили поляки, – сказала Лиля, когда я поделился с ней своими наблюдениями. – Помните Грюнвальдскую битву?

– Кто же ее не помнит, – хмыкнул я. – Литовцы Грюнвальд называют Жальгирисом.

– Да, Витовт тоже в ней участвовал, – согласилась Лиля.

– И три полка русских, – уточнил я. – Хотя смоляне в то время были не совсем русскими.

– Этим пусть историки занимаются, – махнула рукой Лиля. – Мы с поляками будем говорить о литературе.

– Поляки ведь не понимают по-русски, – сказал я.

– В Гданьском университете прекрасная кафедра славянской литературы, – обиделась Лиля. – Там и специалисты по русской имеются.

– А по немецкой?

– Конечно, – посмотрела на меня Лиля. – Если хотите, можем съездить в Мальборк.

– Мальборк – это Мариенбург? – уточнил я.

– Да, столица Тевтонского ордена.

– А что в этой вашей столице? – вмешался в наш разговор Егор.

– Замок, – сказал я. – Самый большой в Восточной Европе.

– С привидениями? – обрадовался сын.

– Наверное, – пожал я плечами. – В нашем Несвижском замке, например, до сих пор Черная дама гуляет. А здесь, видимо, крестоносцы.

– Нет никаких привидений, – сказал критик Чупров, подслушивавший нашу беседу. – Это выдумки обывателей.

– Есть, – отчеканил Егор. – Если есть замок, значит, в нем живут привидения.

Чупров усмехнулся. Спорить с одиннадцатилетним отроком было ниже его достоинства.

– О чем беседуем? – подошел к нам писатель Плужников.

– О привидениях, – сказал я.

– О чем?! – широко раскрыл глаза Плужников.

Он приехал на конференцию из Калифорнии, и привидения в программе, которую он получил по электронной почте, не значились.

– Это в Мальборке, – успокоил я его. – А здесь, в Гданьске, только поляки.

– Мы вообще в другом городе живем, – сказал Егор. – Как он называется?

– Сопот, – ответила Лиля. – Лучший польский курорт. Каждый поляк стремится приехать сюда хотя бы раз в год.

– Зачем? – спросил Егор.

– Отдохнуть, – удивилась Лиля.

– Что-то я не видел там развлекательных центров, – хмыкнул Егор.

– Поляки, в отличие от москвичей, отдыхают на пляже, – сказал я. – Море видел?

– Мутное, – поморщился Егор. – И холодное.

– Может быть, погода наладится, – обнадежила нас Лиля. – Егор, тебе нравится Гданьск?

– Ничего, – посмотрел по сторонам сын. – Иностранцев много.

– Немцы хотят увидеть свою историческую родину, – сказал я. – Меня тоже на Днепр тянет.

– Когда ты там был в последний раз? – спросил Егор.

– Лет пять назад.

– Вот и они приезжают сюда раз в пять лет. А то и в десять.

Он засмеялся.

Я понял правоту Чупрова, когда тот не стал спорить с ребенком.

– Когда у нас заседание? – повернулся я к Лиле.

– Прямо сейчас. Егор, ты с нами?

– Конечно, – сказал сын. – Я и блокнот взял.

Мы поднялись по лестнице в зал и расположились за столиками по четыре-пять человек.

Вместе с нами за столиком оказались Чупров и некто Хвастов, председатель какого-то международного писательского союза.

– Где размещаетесь? – спросил я его.

– В Берлине, – сказал Хвастов.

Он не походил на немца, но тем не менее было понятно, что человек приехал из Берлина.

– Кого будем слушать? – спросил Хвастов Чупрова.

– Плужникова, – зевнул тот. – Рассказы о Пушкине или что-то вроде того.

– Похожее было у Абрама Терца, – вспомнил я.

– Много у кого было, – снова зевнул Чупров.

Наверное, по дороге из Москвы в Гданьск он плохо спал.

– Да устал я от писателей, – сказал Чупров. – Пишут и пишут.

Это была чистая правда. Некоторые писатели действительно писали больше, чем следовало.

Лиля представила Плужникова, нашего калифорнийского гостя, и тот начал читать только что написанные рассказы. Надо сказать, чтение художественной прозы, пусть и своей, не было его призванием. Плужников читал невыразительным голосом, часто сбивался, и уяснить, каким боком затесался в эти рассказы Пушкин, было сложно.

– Чем он в Калифорнии занимается? – спросил я Чупрова.

– Преподает в университете.

Я покачал головой и посмотрел по сторонам. Народ откровенно скучал, а Егор просто спал, свесившись набок. «Как бы не свалился со стула», – подумал я.

Егор вздрогнул, открыл глаза и прислушался к бормотанию Плужникова.

– Кошмар! – громко сказал он.

Хвастов откинулся на спинку стула и захохотал. Наверное, ему нечасто доводилось смеяться в Германии, и в Польше он решил отхохотаться на годы вперед. Я даже позавидовал ему.

Плужников сбился, сверкнул в нашу сторону очками и закончил чтение.

Ему радостно похлопали.

– Так будет каждый день? – спросил меня Егор, когда мы вышли на улицу.

– Может, через день.

Я посмотрел на Лилю. Она беседовала с импозантным бородатым мужчиной.

– А это кто таков? – спросил я Чупрова.

– Ты не знаешь Берра?!

От удивления Чупров перешел на «ты», и мне это понравилось.

– Откуда мне знать, – вздохнул я. – Сами мы не местные…

– Ладно-ладно, – похлопал меня по плечу критик. – Это знаменитый славист из Ниццы Роже Берра. Он, между прочим, был секретарем Бориса Зайцева. А теперь владелец самой большой коллекции картин художников-эмигрантов.

– Русских? – уточнил я.

– Естественно.

– Он хорошо говорит по-русски, – сказал Егор, внимательно слушавший наш разговор. – Но немножко не так.

– Конечно, не так! – оживился Чупров. – У него, в отличие от нас, настоящий русский язык, тот самый, который вывезли с собой эмигранты. Видишь, как на него смотрит юная критикесса? Раскрыв рот.

– Ирка? – спросил Егор. – А она мне не сказала, что критикесса.

Я озадаченно посмотрел на сына. Когда он успел познакомиться с Иркой? И кто она, собственно говоря, такая?

– В этом году университет окончила, – сказал Егор. – Мне тоже уже скоро поступать.

– Ты же еще в шестом классе! – всплеснула руками жена.

– Пять лет осталось, – пожал плечами Егор.

– Минутку, – сказал я. – Что они вообще здесь делают?

– Кто?

На меня уставились сын, жена и Чупров.

– Ну, эти… – смешался я, – коллекционеры, профессора, критики…

– Приехали на симпозиум, – сказала Алена.

– Француз с Иркой договорились ночью в море купаться, – с завистью сказал Егор. – Я тоже хочу!

– Ночью холодно, – строго посмотрела на него жена. – Пойдем, когда солнце выглянет.

– Оно может и не выглянуть, – вздохнул я. – В Калифорнии, между прочим, пляжи намного лучше здешних. Да и в Ницце…

– Старик, ты прав, – взял меня под руку Чупров, – здесь абсолютно нечего делать. Миллионерам, предположим, нравятся юные критикессы, Плужников захотел показать Польшу жене, тоже, кстати говоря, не старой, и только мы с тобой…

– А Хвастов? – перебил я его.

– Хвастов приехал Союз учреждать, – досадливо поморщился Чупров. – Запишет нас с тобой в делегаты – и все дела. За проезд и проживание платить не надо, ты сам за все заплатил.

– Я так и думал.

У меня как пелена с глаз упала. Все-таки недаром критики считаются наиболее продвинутым отрядом литераторов, с первого взгляда всё видят.

– Приглашаю вечером в кафе, – сказал я на ухо Чупрову. – Жареным палтусом закусим.

– Халибутом? – почмокал губами Чупров. – Это можно. Вкуснее, чем в Сопоте, его нигде не готовят.

– Француза тоже с собой возьмете? – вывернулся из-за спины Егор.

– Возьмем, мальчик, – взъерошил ему рукой волосы Чупров. – Американца, француза, немца – всех возьмем.

– А Ирку?

– Ее француз водит за ручку. И отбить ее у него можешь только ты.

– Чему вы ребенка учите! – прижала к себе Егора Алена. – Сынок, на картины художников не хочешь посмотреть?

– Нет! – вырвался из ее объятий Егор. – Мы и так договорились с ней вечером в кафе посидеть.

Я махнул рукой и стал смотреть на облака. Здесь, в Гданьске, они были точно такими, как в Паланге: тяжелыми, цепляющимися за острые коньки домов. Еще чуть-чуть – и обрушатся на головы праздных туристов проливным дождем.

– А мы не туристы, – сказал Чупров. – Мы литераторы.

– Как этот, из Калифорнии? – спросил Егор.

– Ну, не совсем, – пошел на попятную критик. – Как Лев Толстой. Или Достоевский.

– Это скучно, – заявил Егор. – А Берра тоже писатель?