Текст книги "Благими намерениями"

Автор книги: Александр Клочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Ранним утром буду выезжать…

Пётр Сергеевич понимающе кивнул, а Оля нахмурилась.

– Да, времечко такое наступило, что расслабляться некогда, – сказал Пётр Сергеевич, как будто сам себе, но на деле – дочери поясняя необходимость спешки Владимира, хотел смягчить её разочарование, которое от него не ускользнуло. – Как родители ваши поживают, как Антон?

– Спасибо, всё хорошо. Антон также занимается заводом. Родители уехали в Москву: отец пошёл на повышение по партийной части, вроде бы.

– Вот как! – удивился профессор. – Что ж, надеюсь, в Москве спокойнее. Честное слово, было бы куда уехать – уехал бы. Мне-то что, старику, – Оленьку не хочу риску подвергать.

– Будем надеяться, что скоро жизнь снова обретёт хоть какой-то устойчивый порядок.

– Да уж, надежды – это всё, что нам осталось, видимо. Что будет, кто знает?.. – протянул Пётр Сергеевич.

– Как Николай? – тоже вежливо поинтересовался Владимир судьбой дорогого для хозяев человека.

– Приезжал в прошлом месяце на несколько дней в командировку, и снова на фронт. Но, слава Богу, цел и здоров.

Профессор задумался. Владимир хотел было сказать что-нибудь жизнеутверждающее о Николае, но взглянув на лицо Петра Сергеевича, понял, что это будет дежурной фразой – этого не хотелось. Иногда лучше промолчать.

– Оля, может быть, погуляем? – спросил Владимир после нескольких минут, проведённых в тишине.

Оля вопросительно взглянула на отца.

– Не волнуйтесь, Пётр Сергеевич, далеко уходить не будем, – понял Владимир его опасения.

Пётр Сергеевич согласно кивнул, всё же не без колебаний. Оля вышла, чтобы одеться к прогулке.

Выйдя на улицу, направились в Александровский сад. Шли по Гороховой. Владимир, проходя, указал на свой дом – пятиэтажное массивное здание, выстроенное с намёком на готический стиль, с несколько мрачной, тёмной отделкой.

Сад был совершенно пуст. Только навстречу Владимиру с Олей, звучно хрустя мелким щебнем дорожки под сапогами, прошли два казака с красными лентами на папахах и карабинами за плечами. Один из них пристально посмотрел на появившуюся в саду, неспешно шествующую одинокую пару. Владимир намеренно не смотрел на них, не желая провоцировать любопытство и разговор. Они разминулись, и он услышал, как казак сказал своему товарищу что-то, после чего тот громко, похабно рассмеялся, оглянувшись на них с Олей.

– Слушай-ка, а что за соседка у вас такая любопытная? – спросил Владимир.

– А-а, – сразу поняла Оля, о ком идёт речь, улыбнулась. – Агнесса Ивановна. А что? – Как будто наблюдала за мной, когда я к вам пришёл.

– Это скорее не любопытство, а бдительность: ты для неё новый человек. Пусть наблюдает – не жалко. Она женщина строгая, но безобидная, в общем-то. И к нашей семье хорошо всегда относилась.

Оля, помолчав, улыбнулась своим мыслям, спросила:

– Помнишь, как мы гуляли здесь в последний раз? Ещё года не прошло, а кажется, будто вечность: столько всего случилось и так изменилось всё…

– Да… Тогда мне и в голову не пришло бы подумать, что я буду носить гражданский костюм, опасаясь лишний раз обнаружить свою принадлежность к офицерскому корпусу.

– Знаешь, мне кажется, что скоро это жестокое наваждение революции пройдёт, как пьяная одурь. И, осмотревшись по сторонам, её сторонники поймут, что перегибают палку.

– Возможно, и пройдёт, да только дорого нам уже обошлась эта их «пьяная одурь», – холодно заметил Владимир. – Жаль, что вам с отцом некуда уехать, хотя бы на время. Неспокойно здесь – это правда. Боюсь, что Пётр Сергеевич не очень приспособлен к таким крутым переменам в жизни. И меня рядом не будет…

– Ты уходишь в море?

– Ещё не знаю, но, в любом случае, в Петрограде буду появляться нечасто, видимо. Еду в Гельсингфорс. А что будет там – неизвестно. Мне и этот-то приезд в Петроград выпал, как счастливая случайность, и я поспешил воспользовался ей только, чтобы с тобой увидеться.

– И надолго в этот раз уедешь?

– Не знаю, Оленька. Всё, что мне пока известно, я тебе сказал. А предполагать – дело неблагодарное, тем более, в нынешнее время.

Оля загрустила, Владимир попытался её приободрить:

– Зато можешь обо мне особенно не волноваться: в Гельсингфорсе сейчас спокойно. Основная сцена нынче – Моонзундские острова.

Говорить о том, что там спокойнее только в военном смысле, но не в политическом, он не стал. Олю как будто не особенно воодушевило пояснение Владимира.

– Ты сейчас работаешь где-нибудь? – спросил Владимир.

– Всё там же, в магазине Сергея Ивановича Соловьёва. Ещё по вечерам, три раза в неделю, занимаюсь с его сыном и дочерью французским языком. В два других вечера занимаюсь только с дочерью – даю уроки игры на пианино. А по субботам в числе других женщин-волонтёров шью бельё для фронтовиков.

– Шьёшь?! Когда же ты успела научиться?

– На текстильной фабрике Гатье четыре месяца назад были открыты курсы.

– Да мне просто несказанно повезло, что мой приезд выпал на воскресенье, и я застал тебя дома, – рассмеялся Владимир.

– Зря смеёшься, так и есть, – улыбнулась Оля.

– Господи, как у тебя времени-то на всё хватает?

– Так легче разлука переживается… – взглянула на Владимира Оля, и он, остановившись, теснее прижал её, поцеловал – стесняться было некого.

Несколько минут шли молча.

– Я попрошу Антона, чтобы он навещал вас, – сказал Владимир.

– Не стоит.

– Стоит. От него не убудет.

Они вышли к Медному всаднику. С Невы дул несильный, но холодный ветер. Оля провела рукой по влажному от утреннего короткого дождя гранитному основанию памятника, сказала, снизу вверх глядя на Петра:

– Сколько же всего он повидал уже…

– Да уж… Как говорится, в гробу перевернулся. «Урожайный» задался век: что ни десятилетие – так революция.

– А ведь здесь, на этом самом месте, произошло восстание декабристов… – Оля обернулась, оглядывая пустынный простор Сенатской площади. – Такая частота революций и волнений для одного государства – это, наверное, слишком…

Владимир промолчал, тоже повёл взглядом вокруг. Вспомнились рассказы о том, что после подавления восстания, Николай I потребовал приведения города в порядок уже к утру, и трупы мятежников спускали под лёд Невы прямо здесь же, против площади, потому как морги и лечебницы были переполнены, а время поджимало, – не до похорон было: царев гнев страшнее мук совести. С муками – несладко, но проживёшь, а попав под горячую монаршую руку, – рискуешь вовсе головы не сносить.

Были ли эти рассказы правдой, – сказать сложно, но, глядя на тёмно-сизую поверхность реки, мрачно-неприступную Петропавловскую крепость, Владимир ясно представил себе то, о чём думал. Следом стали вырисовываться страшные образы недавних зверств нынешней революции. Владимир нахмурился, очнувшись от дум, сказал:

– Пойдём. Не хватало ещё, чтобы ты простыла на ветру.

Они снова вошли в сад и тем же путём направились к дому профессора.

Домой Владимир вернулся поздно. Антона ещё не было, видимо, гостил у Бальтона. В квартире было прохладно. Владимир затопил печь, оставил дверцу её открытой, подвинул ближе кресло, сел, стал смотреть на огонь. Подбросил ещё несколько щеп, – потревоженное пламя качнуло тени предметов на стенах, на несколько мгновений ярче осветило гостиную.

Невесёлые думы занимали голову Владимира. Он ещё ясно чувствовал на губах поцелуи Оли, и сердце его, переполненное любовью и горечью расставания, томительно ныло.

Он так и сидел, будто в трансе, пока не приехал Антон, своим шумным, энергичным появлением нарушивший задумчивую тишину гостиной.

– О, братец! – воскликнул Антон.

Он тоже подтащил ближе к печи кресло, сел рядом, вытянул ноги, усмехнулся:

– Видел бы тебя сейчас Евсеич! Ох, и разворчался бы он: дрова теперь, как и спички, на вес золота. Почему к Бальтону не явился, я же тебе адрес называл?

– Я только недавно домой вернулся, да и не хотелось, если честно.

– Понятно. А мы очень даже неплохо провели время. Ты чего кислый такой? Или дама была холодна с героем?

– Антон, я прошу: не надо шуток насчёт Оли

– Ладно, ладно, – примирительно приподнял руки Антон. – Ты же знаешь: я к ней очень хорошо отношусь.

– Слушай, ты мог бы заезжать к Листатниковым иногда, проведывать?

– Мог бы, – не обинуясь, заверил Антон.

Владимир кивнул, не отрывая взгляда от пламени.

– Насчёт автомобиля распорядился?

– Да. Без четверти пять будет здесь. Ещё будут распоряжения, мой генерал?

– Спасибо тебе, – улыбнулся Владимир, благодарно взглянув на брата.

– Выпьем на прощание? – спросил Антон и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Евсеич!

– Не шуми. Пусть отдыхают.

– Ладно, сам схожу.

Через несколько минут Антон вернулся с бутылкой всё того же подаренного ему князем вина и бокалами.

– Я не хочу, – сказал Владимир, когда Антон начал наливать вино.

– Как знаешь. Твоё здоровье, – сказал Антон и отпил из бокала, глубже провалился в кресло.

В сером рассвете Владимир вышел из дома, сел в уже ожидавший его длинный тёмный автомобиль.

– На Финляндский вокзал, – сказал он шофёру, плотнее заправил плащ и привалился к борту.

Поезд был уже подан, дымил и пыхтел, словно в нетерпении поскорее начать движение. Владимир купил билет, занял своё место в купе, в котором уже находились двое мужчин.

В своих попутчиках он сразу распознал «депутатов». Они, несмотря на ранний час, очень живо и возбуждённо обсуждали чьё-то подозрительное поведение и меры, которые этому кому-то грозили. И меры довольно суровые, как Владимир смог понять из обрывков разговора, который они при его появлении довольно быстро прекратили.

Владимир придвинулся ближе к окну, закрыл глаза, давая понять, что намерен спать. Ему не хотелось вступать в разговор решительно ни с кем.

***

Выйдя из вокзала в Гельсингфорсе, Владимир сразу же отправился в базу, чтобы получить дальнейшее назначение.

Прохожих встречалось мало, и те были, в основном, матросы, да один офицер мелькнул. Город выглядел неряшливым, неживым, будто оставленным людьми; всюду валялся мусор. Не таким Владимир помнил его: чистым, цветущим, уютным, ухоженным и пропитанным совсем не русским, но прекрасным духом умиротворённости. Жизнь того Гельсингфорса, в который они приезжали с родителями иногда, – детский смех, неспешный цокот копыт; петербуржцы, выехавшие на сезон к своим дачам, праздно прогуливающиеся по улицам или отдыхающие на верандах кафе; лукавые взгляды и улыбки дам, будоражащие мысли… Теперь же некоторые проулки выглядели так, как будто в них ещё совсем недавно шли уличные бои: разбитые стёкла витрин и окон, обломки досок, кем-то оброненные предметы домашнего скарба и одежда. Всё говорило о том, что город покидался этими людьми в спешке и страхе.

Ветер гонял по улицам грязные листовки. Одну порывом бросило Владимиру под ноги. Он остановился, не поднимая, расправил её ногой и, прочитав только первые строки: «Товарищи! Спешите проводить в жизнь и удерживать завоевания революции…», – брезгливо, ногой же, отшвырнул её в сторону, будто подошву вытер от грязи.

Срезав путь через безлюдный парк Эспланады, Владимир вышел к причалам, у проходившего мимо матроса узнал, что штаб располагается на «Кречете», взглядом отыскал его, стоявший чуть поодаль от остальных кораблей, и быстрым шагом направился к нему.

У трапа предъявил документы вахтенному, тот вызвал дежурного офицера, лейтенанта. Владимир объяснил причину своего появления, подтвердил свои слова документами. Лейтенант взглянул на часы, на Владимира, размышляя, как быть.

– Офицер, ведающий назначениями, сегодня ещё не прибывал. Ладно, идёмте, скоротаете время в кают-компании, чтобы не маячить вам здесь, а когда он появится, я вас позову.

В стенах некогда одной из самых нарядных кают-компаний флота клопами чернели шляпки гвоздей – все картины были сняты, и по понятной причине: почти все они изображали либо царскую семью, либо царя, либо что-то с ними связанное. Под ногами, на давно не мытом линолеуме палубы похрустывал песок.

Владимир сел на диван и стал ждать. Время было вечернее, и Владимир уже проголодался: последний раз он перекусывал в поезде в обед. У него ещё оставались приготовленные Алевтиной бутерброды, но он не мог позволить себе устраивать в кают-компании, какой бы она теперь ни была, трапезную. К тому же, в любой момент его могли вызвать, и он решил потерпеть. Скоро дежурный появился вновь.

– Идёмте, узнаем вашу судьбу.

Владимир вошёл в указанную лейтенантом каюту, которая служила и кабинетом. Представившись, он протянул свои документы сидевшему за столом капитану второго ранга. Тот, изучив их, устало взглянул на Владимира.

– Мичман Препятин?

– Так точно.

– Из Ревеля?

– Из Ревеля.

– Артиллерист?

– Артиллерист, – отвечал Владимир, начиная раздражаться от переспрашивания того, что было и так указано в документе.

– Что же, предлагаю вам должность старшего артиллерийского офицера на миноносце «Сибирский стрелок». Ваш предшественник после переворота решил не задерживаться более – уволился. А вообще, на этом корабле и офицеры более сплочены, и команда не очень агрессивная. Сам многоуважаемый адмирал Эссен, земля ему пухом, первым командиром «Стрелка» был – это тоже, знаете ли, кое к чему обязывает… Да и название у корабля не менялось, что тоже немаловажный показатель. Сейчас ведь, знаете, какая мода пошла: линкор «Император Павел 1» стал «Республикой», «Цесаревич» – «Гражданином»… ну, и тому подобное…

Владимир молча кивнул, хотя слышал об этом впервые. Офицер быстро заполнил предписание, размашисто его подписал, прихлопнул печатью.

– Это вам для предъявления на корабле, – он протянул листок Владимиру. – А приказ я подпишу у командующего чуть позже. Можете идти.

– Слушаюсь. – Владимир козырнул и, чётко развернувшись, вышел.

Перед сходом с корабля он ещё раз зашёл к дежурному, уточнил, где стоит «Сибирский стрелок». Офицер указал ему на карте-схеме базы.

– Кстати, не желаете ли вступить в «Союз офицеров»? – вдогонку спросил офицер, когда Владимир выходил.

– Что ещё за союз?

– Такой же, какой был организован у вас в Ревеле немногим ранее.

– Я в нём не состоял. Не довелось. Больше делом были заняты, знаете ли, – сказал Владимир.

– Понятно, – миролюбиво улыбнулся офицер. – Но вы, всё же, подумайте над моим предложением. Нам этот союз с большим трудом удалось организовать, и не от безделья; и уж, конечно, не для политических дебатов. Иногда ещё хотя бы с его помощью удаётся защитить офицеров от посягательств демократии, которая считает нас ненадёжными. Подумайте. Всего доброго, – офицер протянул руку, Владимир пожал её.

Прибыв на эсминец, он направился в каюту командира, чтобы теперь представиться ему. На медном – начищенном! – шильде двери прочёл: «Командиръ, капитана второго ранга Залесский В.И.», постучал.

В каюте командира находился и старший офицер корабля, старший лейтенант Стужин. Они гостеприимно приветствовали Владимира, а узнав, что он прибыл из Ревеля, начали тут же, предложив присесть, расспрашивать его о том, как обстоят дела там.

Стужин сам проводил Владимира к его каюте, задержавшись в коридоре, сказал:

– Что же, Владимир Алексеевич, думаю, со всеми особенностями службы на нашем корабле вы разберётесь быстро. У нас, как и везде нынче, имеется судовой комитет, председателем которого, к большой нашей радости, был командой же избран штурман, лейтенант Грузнов. Пока что это позволяет нам решать возникающие между командованием и подчинёнными разногласия мирно. Поэтому старайтесь не обострять отношения с командой, чтобы нам этой возможности не лишиться, не подвергать сомнению расположенность команды к Грузнову. И так эта расположенность на волоске держится.

– Ясно, Дмитрий Александрович.

Позже, на общем построении, командир представил Владимира перед экипажем.

10

Два дня матросы команды артиллеристов искоса рассматривали своего нового начальника. При его приближении они, как правило, прерывали разговоры и демонстративно на него не смотрели, подчёркивая свою независимость и приверженность новым правилам, в которых чествованию офицера места не было. Владимир уже смирился с этим, реагировал на эти провокации спокойно, тоже присматривался к каждому матросу.

На третий день недельный распорядок дня корабля предусматривал уход за вооружением и техникой.

Сразу после подъёма флага – красного, заменившего теперь Андреевский, -Владимир организовал работы артиллеристов, и решил тем временем лично осмотреть содержание жилых помещений своих подчинённых. Спустившись в кубрик, он, в присутствии коридорного вахтенного (чтобы исключить недоразумения) проверил чистоту постельных принадлежностей, заглянул в матросские рундуки, проверил укладки. Порядок его удовлетворил.

Вернувшись через полчаса на верхнюю палубу, он не застал на месте у орудий ни одного своего матроса, только фельдфебель одиноко обходил орудия, подбирая валявшуюся рядом ветошь и отодвигая банки со смазкой и шаровой краской, чтобы никто их случайно не опрокинул.

– Проскуренко, это как понимать? – спросил его Владимир. – Где все?

– Митинг, господин мичман.

– Какой, к чёртовой матери, митинг?! Орудия я буду чистить?! Кто позволил артиллерийской команде уйти?!

– А они теперь, господин мичман, никого не спрашивают. Дело революции на первом месте. Там какой-то очередной оратор приехал из Петрограда, вот все и помчались слушать.

До крайности возмущённый, Владимир спустился в свою каюту. Часа через полтора он услышал доносившиеся в открытый иллюминатор голоса – матросы возвращались из города. Он быстро вышел на палубу, снова застал там Проскуренко, коротко приказал ему:

– Артиллерийской команде построение на баке.

– Есть! – ответил тот без всякого воодушевления в голосе, встал у трапа, приготовившись «выдёргивать» из возвращавшейся толпы артиллеристов.

Когда они построились, вернее, изобразили строй, Владимир подошёл к ним.

– Кто позволил вам покинуть корабль? – крикнул он.

После непродолжительного молчания ему ответил кто-то из второй шеренги.

– А вы, господин мичман, не слишком-то горло рвите. Не то нынче время.

– Кто это сказал? – спросил Владимир, едва сдерживаясь, глядя в лица матросов, в которых читалось лишь показное пренебрежение.

– Ну, я, – с ухмылкой отозвался невысокий, но крепкий матрос: форменка туго обтягивала его широкую грудь, чуть покатые плечи.

– Представьтесь по форме!

– Старший матрос Антипов, – продолжал ухмыляться матрос, обнажив щербину.

– Старший матрос Антипов! – громко обратился Владимир и через несколько секунд ответной тишины сказал: – Военнослужащий, услышав свою фамилию, обязан ответить: «Я!». Или для вас нужно организовать повторный курс молодого матроса?!

Улыбки матросов стёрлись. Они без шуток растерялись, не могли понять, с какого дуба свалился их новый командир: то ли бесстрашный настолько, что не дорожит жизнью, то ли больной на голову – неужели не понимает, с кем и как говорит.

– Старший матрос Антипов!

– Я.

– Выйти из строя! – приказал Владимир.

– Есть! – помолчав, выдавил матрос и, вразвалку выйдя на два шага из строя, развернулся к нему лицом.

– Должность?

– Заряжающий носового 102-миллиметрового орудия.

– Количество и глубина нарезов ствола орудия?

Антипов взглянул на своих товарищей.

– Ну?!

– Около двадцати… – ответил он негромко.

– Двадцать четыре с углублением 1.02 миллиметра. Тип затвора?

– Клиновый… с полуавтоматикой…

– Клиновый, горизонтально-скользящий, полуавтоматический, – Владимир взглянул на Антипова. – Максимальная дальность стрельбы фугасным снарядом при угле возвышения тридцать градусов?

Матрос молчал.

– Что-то всё мимо, Антипов. Засиделись вы здесь, видимо, без дела! – повысил голос Владимир и обвёл взглядом матросов. – Если ваши знания в теории революции так же сильны, как в специальности, то мне грустно за вас – исход будет печальным. Что вам власть дать, что медведю гранату вручить – всё одно.

– А ты революцию не трогай, – процедил угрожающе правофланговый матрос. – Не то опять февраль вспомните…

Владимир пристально посмотрел на него, обвёл взглядом строй.

– Я не политик, – сказал он, глядя в лица матросов, – но как офицера меня не упрекнёт никто, ни вы, ни командование! Вы можете прямо сейчас выбросить меня за борт, но я не позволю вам превратиться в шайку пиратов и прикрываться именем революции. – Он снова посмотрел на каждого матроса, но то же отчуждение и взгляд мимо были ему ответом. – Приказываю продолжить уход за орудиями! Проскуренко, организовать работы!

– Слушаюсь! – глухо отозвался фельдфебель.

Владимир повернулся к Антипову.

– А тебя до отбоя жду для доклада тактико-технических характеристик орудия. Разойтись по местам проведения работ!

– Разойдись, чего застыли-то! – повторил Проскуренко, но совсем не так властно и угрожающе, как это бывало всегда, теперь приходилось выбирать слова.

Несколько секунд матросы не трогались с места, потом, о чём-то негромко посовещавшись, всё же побрели к орудиям, иногда оглядываясь на Владимира, стоявшего у леера, сцепившего руки за спиной. Убедившись, что работы возобновились, он отвернулся к воде, усмиряя злобу.

– Лихо, – услышал он и обернулся.

Позади него стоял минёр, лейтенант Рюхин. Глаза его, за круглыми стёклами очков, смеялись.

– Стал случайным свидетелем вашего монолога, – он протянул Владимиру раскрытый портсигар.

– Благодарю, – сказал Владимир, наклоняясь к поднесённой спичке, пальцы его ещё била мелкая дрожь.

– Лихо, но не осмотрительно, – продолжил Рюхин, выпуская дым кверху. – Честно говоря, удивлён, как вообще этот разговор для вас благополучно закончился: в феврале ваши артиллеристы самыми активными были, и судовой комитет наполовину из них состоит, имейте это в виду: могут вашу кандидатуру на обсуждение вынести, согласно новой организации.

– Пускай выносят. По мне лучше сразу точки над «i» расставить. По крайней мере, теперь они знают, чего от меня ждать.

– Как говорила моя бабушка: молодо-зелено, – многозначительно улыбнулся минёр.

Собрание судового комитета состоялось на следующий день, после обеда. Владимир не сомневался, что главным поводом для него послужил недавний утренний инцидент и, услышав объявленную по кораблю команду: «Судовому комитету прибыть в кубрик кочегарной команды!» – не откладывая читаемой книги (он никогда не спал во время «адмиральского часа», вообще не мог спать днём, поэтому всегда занимал своё свободное время другими способами), стал ждать продолжения начавшегося действа.

Долго ждать не пришлось: вскоре после прозвучавшей команды дверь каюты без стука открылась, в проёме появилась чубатая голова в бескозырке, с нескрываемым злорадством произнёсшая:

– Вас вызывают на собрание судового комитета.

Владимир вложил в книгу закладку, закрыл её, аккуратно положил на край стола и, повернувшись к матросу, глядя ему в переносицу, медленно проговорил:

– Вызывать меня куда-либо на корабле может только командир или старший офицер. Ты, вероятно, хотел сказать: «Приглашают на собрание…»

– Хм, – глупо усмехнулся матрос, не найдясь, что ответить: этот чудак-офицер был действительно забавным.

– Сейчас приду, – Владимир встал, не спеша застегнул верхние пуговицы кителя, мысленно готовясь к новой моральной схватке, а может, и не только моральной… «Ну, пусть рискнут – хотя бы одного, но с собой заберу…» – решил он, надевая фуражку.

Он спустился в матросскую палубу, вошёл в кубрик, в котором уже стало душно от набившихся сверх рассчитанной вместимости помещения людей – зрителей: ради такого развлечения, как оказалось, многие пожертвовали послеобеденным сном. Владимир сразу почувствовал на себе любопытные, изучающие взгляды матросов из других подразделений: вот он что за фрукт, оказывается… По этим же взглядам понял, что его ждали даже с нетерпением.

Владимир скромно встал в стороне, у рундуков.

Лейтенант Грузнов, занявший место председателя комитета в середине стола, несколько раз постучал по столешнице своей массивной металлической зажигалкой, желая прекратить шум. И, когда голоса затихли, спросил:

– Секретарь, готов?

– Готов, – ответил матрос-секретарь, положив перед собой лист бумаги для ведения протокола и слюнявя карандаш.

– Итак, товарищи, по какому вопросу собрание? – штурман раскрыл блокнот для записи пометок.

– Поведение мичмана Препятина.

Грузнов растерянно скользнул взглядом по лицам собравшихся: вопрос застал его врасплох, оказался щекотливым, а он как-то совсем и не ожидал такой темы в повестке собрания. Уже как будто прорисовалась за последние дни некая повседневная стабильность (не без его, Грузнова, труда), позволяющая сохранять нейтралитет между офицерами и матросами и поддерживать хотя бы видимое благополучие.

– Ну-ка, докладывайте детально, – потребовал Грузнов, оттягивая время, и внутренне напрягаясь.

– Сюда Препятина давай, к столу! – крикнул кто-то, возобновляя гвалт.

– Спокойно! – штурман снова воспользовался зажигалкой не по прямому назначению. – Спокойно. Сначала разберём вопрос составом комитета, а там видно будет: нужен нам здесь мичман Препятин для очных показаний или нет (штурман надеялся всё решить в своей шутливо-дружеской манере, до сих пор его не подводившей).

– Нет, давай сюда его!

– Я и так здесь, – шагнул вперёд Владимир, толканув спины закрывавших его матросов, вышел на «лобное место» – небольшой пятачок палубы перед столом. – Не зря же я шёл сюда.

Грузнов посмотрел теперь на нового офицера с интересом, которого он нисколько не выразил ни в момент представления Владимира перед экипажем, ни позже в кают-компании: прибыл новый офицер, ну и прибыл, подумаешь, событие.

– Хорошо. Так даже правильнее будет, чтобы ложных показаний не было, – проговорил он, нутром чуя доселе небывалый градус накала жаждущих суда матросов: с ним, пожалуй, «его манера» может и не справиться, во всяком случае, усилий потребуется приложить больше, чем обычно. – Что ж, приступим, – снова дал отмашку Грузнов.

Матросы-артиллеристы изложили суть недавнего утреннего происшествия, напирая на «неприятие революционных изменений и оскорбление революции», не особенно, правда, задерживаясь на фиаско Антипова и не во всех подробностях его передавая. Владимир на этот счёт тоже промолчал, посчитал ниже своего достоинства ябедничать.

Выслушав матросов, штурман задал им несколько уточняющих вопросов, потом обратился к Владимиру:

– Вы подтверждаете вышесказанное?

– Подтверждаю, – сказал Владимир, улыбаясь углами губ: ему смешон был этот цирк, который устраивался теперь по каждому малейшему поводу.

– Что же, я здесь ничего криминального не вижу, – заключил штурман. – Мичман Препятин действовал исключительно в рамках Устава, оскорблений никому не нанёс.

Матросы и сами понимали, что формально не правы, но не могли уступить так просто, – принципиальность нового их начальника была им не по нраву, неотомщённое самолюбие зудило.

– Дело не в Уставе, а в том, что он революцию ни во что не ставит! – крикнул кто-то, и снова поднялся многоголосый шум.

На этот раз Грузнову потребовалось больше времени, чтобы успокоить собравшихся. Дождавшись тишины, он сказал:

– Исходя из всего вышеизложенного, мы должны сделать вывод: необходимо согласовать мероприятия политической направленности…

– Погодите-ка, господин лейтенант, – прозвучал басовитый голос старшины команды кочегаров, главного старшины Штыркова, одного из самых старых матросов, высокого, жилистого, с большими натруженными руками. Когда он сжимал кулаки, руки его, с будто резцом вырезанными сухожилиями и мышцами, приобретали вид весьма внушительный и в споре вид их часто становился дополнительным аргументом в его пользу. Старшина вышел из дальнего угла, где молча до того наблюдал за происходящим. Узнав о намечающемся собрании комитета и его причине, он заранее у Проскуренко уточнил подробности происшествия. – По всему выходит, что мы не мичмана обсуждать должны, а тебя Антипов, – он уставил на Антипова свой шишковатый, с глубоко въевшимся в кожу машинным маслом указательный палец.

Собрание притихло. Возражать Штыркову, одному из первых флотских революционеров, не решался никто, и он спокойно развивал свою мысль:

– И совершенно прав мичман, что на твою профессиональную безграмотность указал: во все времена на корабле уважением пользовались те, кто является в первую очередь специалистом в своём деле, а потом уже на все остальные его прелести смотрели… Поэтому первый вывод предлагаю такой: матросу Антипову объявить выговор, как позорящему звание революционного матроса, поставить на вид его слабую подготовку по специальности и проконтролировать исправление этого дела; а второй… что вы там хотели сказать, господин лейтенант?… – обратился старшина к Грузнову.

– Что необходимо согласовать мероприятия политической направленности с мероприятиями общекорабельными и выработать официальный регламент их проведения.

– Это верно, – согласился Штырков. – Это делу не повредит. Стало быть, голосуем. Кто «за» перечисленные выводы? – он первым поднял руку и обвёл взглядом присутствовавших.

Выводы были приняты большинством голосов. Всего три матроса проголосовали «против», два – воздержались.

– Что ж, объявляю заседание закрытым! – подытожил Грузнов и расписался в протоколе.

По окончании заседания Владимир первым вышел из кубрика.

Вернувшись в каюту, он раздражённо снял китель, прилёг на койку, до онемения сжав челюсти. Сердце билось часто, взвинченный, приготовившийся к борьбе организм медленно возвращался к спокойному режиму работы. Владимир проклинал своё ранение, повлекшее переназначение с «Лихого».

Вечером он вышел покурить на верхнюю палубу, снова встретился с Рюхиным. Вернее Рюхин, уже стоя одной ногой на трапе, заметил Владимира, подошёл к нему.

– Не заняты?

– Нет.

– Пойдёмте, поужинаем в одном местечке, там меня штурман должен ждать.

Владимир спустился вниз, предупредил об отлучке Стужина, и они с минёром сошли на берег.

Вечер был тёплым, светлым, шли не спеша, наслаждаясь погодой.

– Неужели после февраля в Гельсингфорсе ещё остались действующие заведения? – спросил Владимир.

– А разве я сказал, что мы идём в заведение? – улыбнулся Рюхин. – Нет, заведений нет. Все те, кто их держали, разбежались от греха в первые же дни, чтобы не служить соблазном для матросов.

Рюхин привёл Владимира в окраинный район города, неподалёку от железнодорожных мастерских.

Скромные, аккуратные двухэтажные домики тянулись стройными рядами. Остановившись перед одним из них, Сергей постучал в окно. Вышел хозяин, нестарый ещё финн, но суровое выражение лица добавляло лет к его облику. Он поздоровался с Рюхиным за руку, взглянул на Владимира, коротко кивнул ему, и пригласил гостей пройти, пропуская их вперёд, чтобы закрыть дверь. Они задержались при входе. Хозяин указал на первую справа квартиру. Владимир заметил, что ход на второй этаж заколочен.