Текст книги "Благими намерениями"

Автор книги: Александр Клочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Дорогие товарищи, солдаты, рабочие и матросы! – звонко, с напором зазвучал его голос. – Я счастлив приветствовать в вашем лице победоносную русскую революцию! Я приветствую вас как авангард всемирной армии пролетариата. Грабительская империалистическая война является началом гражданской войны во всей Европе. Недалёк тот час, когда по призыву нашего товарища, Карла Либкнехта, народ Германии повернёт штыки против эксплуататоров-капиталистов. Солнце мировой социалистической революции уже взошло. В Германии зреет для этого почва. Теперь, день за днём, мы будем наблюдать крушение европейского империализма. Совершённая вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Представители Петросовета растерянно переглянулись, да и на лицах других встречавших читалось недоумение: сказанное Лениным не вязалось в их головах со свершившейся недавно революцией, с их пониманием её. А этот маленький, лысый человек с короткой крепкой шеей, на которой порывистыми движениями то в одну, то в другую сторону обращалась голова, энергично взмахивая руками, будто рубил воздух, призывал перевернуть мировой уклад жизни.

Вдруг в зал ворвались матросы и солдаты. Они подхватили Ленина на руки и понесли его на привокзальную площадь, освещённую прожекторами, кишевшую людьми. На несколько мгновений Ленин исчез из виду в этой людской гуще, но потом появился возвышающийся над толпой, стоя на башне броневика, будто выброшенный на единственный островок в море. Лучи прожекторов сошлись на нём. Он терпеливо ждал, когда люди хоть немного успокоятся. И, уловив этот момент, он резким, высоким голосом прокричал вдаль приветствие схожее с тем, что произнёс в зале ожидания немногим ранее. Вновь закончил его неслыханным доселе призывом: «Да здравствует мировая социалистическая революция!», – но те, кто были ближе к нему и могли расслышать его слова, с лёгкостью подхватили этот лозунг, вторя кумиру.

Издалека казалось, что Ленин, выхваченный из темноты прожекторами, стоявший на башне броневика, завис в воздухе над головами людей. Очередной в истории человечества пророк, спаситель, – он улыбался. Улыбался и чувствовал, что эта многотысячная толпа целиком в его власти, и скажи он им ринуться в бой хоть сейчас, люди не задумаются ни на секунду. Да, ради этой минуты стоило претерпеть все былые невзгоды, выпавшие на его долю! На грани сумасшествия продолжал он верить в дело революции в течение последних десяти лет, едва сводя концы с концами в Швейцарии, большего всего боясь того, что канет в прошлое бесследно… Но судьба вняла его неизбывному, иступлённому желанию и наградила шансом проявить себя в полной мере, и шанс этот он ни за что теперь не выпустит из рук, его можно будет разве что только вырвать из рук уже мёртвых…

С Финляндского вокзала, через Сампсониевский мост, процессия двинулась к дворцу Матильды Кшесинской.

Великолепный дворец был построен для возлюбленной великого князя Андрея Владимировича, примы-балерины императорской балетной труппы. Во время февральских событий Кшесинская с сыном, из соображений безопасности, срочно покинула дворец. Здание было самовольно занято солдатами мастерских запасного автобронедивизиона. Позже, по договорённости с ними, в особняк также перебрались Петроградский комитет РСДРП(б), его военная организация, а затем и Центральный комитет. Так здание дворца превратилось в штаб большевиков, несмотря на то, что Кшесинская подала заявление в суд и наняла адвоката с целью возвращения своего законного жилья.

Во дворце всё было приготовлено для торжественного праздничного чаепития. Ленину не терпелось скорее приступить к делу, начать обсуждение рабочих вопросов и он с нервным неудовольствием поглядывал на товарищей за столом, чинно пивших чай, дружелюбно беседовавших, пересмеивающихся.

С улицы непрестанно доносились восторженные крики. Вновь и вновь Ленину приходилось выходить на балкон и произносить речи. Голос его уже охрип, горло саднило. Толпа стала понемногу успокаиваться только тогда, когда вместо Ленина на балкон стали выходить его соратники, прося собравшихся людей разойтись и дать им возможность поработать.

Наконец, после чая, собравшиеся во дворце главные представители партии большевиков – и те, что прибыли с Лениным из эмиграции, и те, что их встречали, всего около тридцати человек – приступили к обсуждению насущных дел. Вернее, приступил Ленин, остальные, подавленные его неудержимой энергией, молча слушали.

Ленин спешил высказать всё то, о чём он думал и над чем работал по пути в Петроград. Он требовал скорейшего принятия мер в деле завершения второго этапа революции – созданную в феврале республику необходимо уничтожить, а всю полноту власти передать Советам; все сферы жизни населения страны должны стать подконтрольны Советам. Вот на чём нужно сконцентрировать основные усилия.

Он сыпал и сыпал невероятными по своему замаху требованиями и планами, но никто не смел возразить ему, хоть и возникло у многих сомнение по поводу применимости к жизни этих предложений. Товарищи внимали ему благоговейно.

За окном мало-помалу начинало рассветать, стала вырисовываться из ночи весенняя пасмурность неба, очертания домов, и Ленин, решив, что этой встряски, заданной им товарищам в качестве задела, для первой рабочей встречи достаточно, наконец, закончил собрание.

Распрощавшись, все стали расходиться по домам. Ленин, вместе с супругой, отправился к своей сестре Анне, жившей тут же на Петроградской стороне.

***

На дату, наступившую следующим утром, большевиками было давно запланировано проведение собрания участников Всероссийского совещания Советов рабочих и солдатских депутатов в Таврическом дворце. В суете встречи Ленина ему как-то совсем забыли об этом сообщить, а когда вспомнили, не могли решить: стоит ли его будить. Но, посовещавшись и памятуя о его вчерашних пламенных речах, призыве к незамедлительным действиям, отправили к нему небольшую делегацию – всё-таки вождь партии он, и никто не рисковал выступить на собрании от его имени. К тому же предстояло обсудить важный вопрос о слиянии всех фракций в одну партию, а взгляды Ленина были известны пока что только участникам вчерашнего заседания во дворце Кшесинской. Нужно было и остальных членов партии поставить в известность.

Ленин проснулся около десяти часов утра, незадолго да прибытия к нему делегации. Узнав о предстоящем собрании, он сразу сообразил, что необходимо именно сейчас представить чёткую программу партии на ближайшее время, – нужно ковать железо, пока горячо.

Нисколько не смущаясь спешкой, чреватой сыростью и бессвязностью материала, он тут же в комнате на небольшом листе бумаги составил план своего выступления, который позже получит своё знаменитое название: «Апрельские тезисы».

Закончив, он ещё раз просмотрел лист, исписанный его неразборчивым, нервным, острым почерком, и, сочтя написанное им удовлетворительным, быстро оделся и вышел из квартиры.

Мог ли кто-нибудь знать тогда, что этим семи тезисам, разросшимся в процессе обсуждения до десяти, будет суждено раз и навсегда сломать весь уклад жизни государства.

Основные выдержки из тезисов позже распространятся в массы в виде прокламаций, листовок, устной пропаганды, но наперво они были напечатаны в большевистской газете «Правда»:

Добиться создания не парламентарной республики, а республики Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране «снизу доверху».

Устранение полиции, армии, чиновничества. Регулярную армию должны заменить вооружённые народные массы. Офицеры должны получать жалованье, не превышающее среднюю заработную плату квалифицированного рабочего.

Национализация помещичьих земель и раздача их крестьянам. Создание образцовых хозяйств.

Слияние всех государственных банков в единый общенациональный банк, контролируемый Советом рабочих депутатов.

Тезисы произвели переполох среди участников собрания своей дерзостью, часть большевиков выразила несогласие, назвав их преждевременными мерами. Меньшевики же вообще были настроены категорически «против», понимая, что если тезисы будут приняты, то результат будет один – диктатура Ленина. Кроме того, по их мнению, это был открытый призыв к гражданской войне и впервые Ленина и его спутников назвали «врагами, прибывшими из-за границы под видом друзей».

Ленин был глубоко уязвлён, и не столько этим высказыванием меньшевиков, сколько тем, что среди своей партии не нашёл должной поддержки, и покидал зал взбешённым этим.

7

Свершившаяся в России революция всколыхнула мировую общественность. С огромным интересом за ходом дальнейших событий наблюдали страны, творившие мировую политику. Помимо Ленина активизировались и прочие революционные деятели, находящиеся в эмиграции. Они также спешили воспользоваться объявленной в России свободой слова и политических взглядов, лояльностью к бывшим революционерам: слухи о том, что всех политзаключённых, да и огромное число уголовных, на следующий же после революции день выпустили на свободу, пришли в числе первых.

Так, в конце марта из Америки пароходом через Тихий океан отправился в Россию Бухарин. К скорейшему отъезду следом за ним, оттуда же, начал готовиться и Троцкий.

Что снова влекло его в ту страну, которую он едва ли не проклял, покидая её, назвав, дикой и варварской? Что заставляло покинуть Америку, где ему удалось устроиться и довольно успешно проявить себя на поприще политической журналистики, удалось снова заиметь вес на мировой политической арене? Видимо, выведенная им теория «перманентной революции», от которой он за все годы своих скитаний и арестов так и не отказался, не переставала будоражить его беспокойную натуру. А разве можно придумать площадку для экспериментов с устройством человеческого общества более подходящую, чем нынешняя, потрясённая в феврале Россия.

Сейчас или никогда! Именно сейчас, когда за долгие годы он оброс мощными международными связями, набрался опыта в политических играх, – именно сейчас он сможет заявить о себе на весь мир, использовать весь свой потенциал.

С самого момента отхода парохода от пирса Троцкий не находил себе места. От размышлений не в силах усидеть на месте, он выходил палубу, чтобы пройтись, вновь возвращался в каюту, но, несмотря на уговоры супруги, не мог просидеть спокойно и десяти-пятнадцати минут – то и дело вскакивал и начинал мерить шагами каюту: время, драгоценное время утекало, а чёртов пароход тащится, как черепаха! Ему не давала покоя мысль о том, что он опоздал не только к началу революции, но и к её победе. Теперь события развивались стремительно, а он ещё не в их гуще, не у дел. И чем больше он потеряет времени, тем сложнее ему будет влиться в этот новый мир.

На шестой день пути пароход остановился в канадском порту Галифакс.

При проверке судна Троцкому и членам его семьи английскими служащими было предложено сойти на берег. Он отказался выполнить это требование, и тогда его доставили на берег силой. Много внимания привлёк к себе неистово вырывающийся из рук представителей власти худощавый человек с копной буйных чёрных волос. Люди удивлённо взирали, как этот интеллигентного вида человек в круглых очках чуть ли не на весь порт кричит благим русским матом и пытается кусать руки тех, кто его держит.

Семья Троцкого была взята под наблюдение, самому же ему предъявили обвинения в тайном содействии Германии. Во-первых, имелись основания предполагать, что десять тысяч долларов, врученные Троцкому его американскими товарищами перед отъездом, были немецкого происхождения. Во-вторых, наводила на подозрительные размышления оформленная всего за два дня виза и скорость устройства места для путешествия на пароходе ему и его семье. Кроме того, подняли на свет его былые дела в Европе, ещё в бытность самой активной совместной работы с социал-демократической партией Германии.

До выяснения всех обстоятельств и принятия дальнейшего решения, Троцкий был арестован и направлен в лагерь для немецких военнопленных в городе Амхерст, где, в основном, содержались члены команд военных судов, потопленных союзниками, а также немецкие шпионы. Начальник лагеря, полковник Моррис, без обиняков заявил ему: «Вы опасны для нынешнего русского правительства… Вы опасны для союзников вообще».

Троцкого поместили в старом здании чугунолитейного завода, использовавшемся как барак для заключённых, где с каждой стороны помещения были сооружены трёхэтажные нары для сна.

А в Нью-Йорке осталась прекрасная квартира со всеми условиями: газовой плитой, водопроводом, мусоропроводом и даже оборудованная телефоном! Здесь же он вынужден был находиться в компании восьмисот человек, грязных и вонючих, из которых, вдобавок ко всему, пятеро были сумасшедшими и устраивали по ночам представления, не давая спать. В таких омерзительных условиях он даже в молодости при царских арестах не оказывался.

Спустя несколько дней своего заключения, Троцкий и в бараке попытался вести политическую пропаганду среди узников. Немецкие офицеры, воспротивившись этому, стали требовать его удаления. Несмотря на то, что эта просьба администрацией удовлетворена не была, Троцкому, однако, было сделано строжайшее предупреждение о запрете попыток вносить смуту в жизнь лагеря.

Но он упорно не оставлял своей деятельности и теперь пытался сойтись ближе с солдатами и матросами, выполняя наравне с ними все лагерные повинности: уборку помещения для содержания заключённых, туалетов, мытьё посуды, чистку картошки…

Почти каждый день Троцкий отправлял огромное количество телеграмм с протестами повсюду, в том числе и премьер-министру Англии и Временному правительству России.

И первым с требованием освободить Троцкого из заключения выступил Петроградский Совет. Да и Ленин лично неоднократно выражал своё недовольство фактом ареста Троцкого: «Англия арестовывает заведомых интернационалистов, противников войны, вроде Троцкого». «Англичане держат в тюрьме нашего товарища, Троцкого, бывшего председателем Совета рабочих депутатов в 1905 году».

Как будто сами собой забылись былые политические разногласия между Троцким и Лениным, раньше делавшие их отношения очень натянутыми. Неужели Ленин думал, что за двенадцать лет, минувших с момента председательствования в Совете Троцкий изменился? Нет.

Арест Троцкого и хлопоты Ленина об освобождении его, привлекая к этому внимание противников Ленина, давали ему возможность лишний раз доказать верность принятого им решения о следовании в Россию из Швейцарии через Германию, которое ему так часто ставили в вину в это зыбкое время становления: «Как это так вышло, что несколько десятков русских политических эмигрантов беспрепятственно проехали в поезде по территории воюющей с Россией страны?». Теперь Ленин при каждом удобном случае подчёркивал: «Реши мы, социал-демократы России, ехать через Англию, нас постигла бы участь Троцкого».

Троцкий был освобождён из лагеря 29 апреля 1917 года и 5 мая прибыл в Петроград. Ему не устраивали такой пышной встречи, какая досталась Ленину, но встретили довольно тепло – Урицкий и остальные старые его товарищи.

После объятий и рукопожатий двинулись к автомобилям. Ещё не дойдя до них, Троцкий, узнав, насколько он отстал от революционных событий, впал в ярость и вместо благодарности за освобождение набросился на своих товарищей:

– Это всё вы!… Вы виноваты! – кричал он, взмахивая руками. – Вы намеренно не прикладывали усилий к моему освобождению!

– Лев Давыдович, успокойся, мы делали всё возможное, – пытался усмирить его Урицкий, дивясь про себя этим мгновенным переменам настроения.

Троцкий, резко остановившись, посмотрел ему в глаза.

– Вы просто не хотели видеть меня здесь раньше.

Он развернулся и быстро пошёл дальше. В пути, демонстративно отвернувшись, молча рассматривал город. Он был убеждён, что и большевики и меньшевики видят в нём сильнейшего политического конкурента, недолюбливают его и теперь очередной раз в этом убедился. И сейчас, прибыв, наконец, в Россию, он думал отнюдь не о завоеваниях революции и судьбах страны и народа, а лишь сокрушался о том, что все роли первого плана заняты.

Прямо с вокзала Троцкого доставили на заседание Петроградского Совета, где его, уважив как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом.

По этому первому выступлению Троцкого многие заметили, что он нервничает: говорит общими фразами, осторожничает, от прямых ответов об отношении к Временному правительству уходит.

И неспроста: тогда он и сам ещё не решил, какого курса в революции будет придерживаться, и с кем ему по пути.

8

В начале мая Петроградский офицерский совет созывал Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников. Съезд этот был инициирован по примеру апрельского офицерского съезда в Могилёве в Ставке Верховного главнокомандующего, созванного с целью окончательного и полного выяснения создавшегося положения офицеров, их полномочий и дальнейшей судьбы в армии, а также для выработки программы действий, способной прекратить развал армии и в возможной степени вернуть её в боевое состояние.

От каждого флота, от каждой армии, в беспокойную столицу прибывали представители различных их многочисленных подразделений. Но не всем депутатам удавалось добраться до места: в некоторых частях, где командование опасалось откровенно идти против новых веяний, создавались искусственные препятствия для убытия делегатов всеми возможными способами: то документы подпортят, то транспорт не предоставят, справедливо предполагая, что съезд может создать существенные осложнения для дальнейшего взаимодействия с нижними чинами.

Тем не менее, возросшая концентрации военных в Петрограде была видна невооружённым глазом.

Николай шёл по улицам родного города, растерянно озираясь по сторонам: таким незнакомым казалось ему всё вокруг после долгого отсутствия. Гражданских прохожих встречалось мало, да и те, в основном, рабочие, собиравшиеся группами, шумевшие о чём-то.

Периодически по улицам проносились грузовые автомобили, наполненные вооружёнными смеющимися солдатами; либо броневики, как мухами, облепленные такими же солдатами. Один солдат из проезжавшего мимо грузовика, в заломленной на затылок шапке, свистнул Николаю, и, когда тот обернулся, он, приложив к плечу винтовку, изобразил, что выстрелил в него и громко рассмеялся, ощерив рот. Николай, зло прищурив глаза, проводил его долгим взглядом.

Подойдя к своему дому, он задержался у подъезда, осмотрел фасад, словно проверял: не ошибся ли адресом, потом сбросил с плеча вещевой мешок и, перехватив его в руку, вошёл в подъезд, широкими, через две ступеньки, шагами – как делал с детства – взбежал по лестнице на свой этаж.

Увидев его на пороге живым и невредимым, Пётр Сергеевич, от неожиданности, не в силах был произнести ни слова, губы его мелко задрожали. Николай быстро вошёл в квартиру и закрыл дверь: не желал развлекать соседей.

– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…

– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…

– Обошлось, – сухо обронил Николай.

В их полку пять офицеров в ночь революции закололи штыками, троих застрелили, шестерых до полусмерти избили, но обо всём этом он, конечно, отцу не расскажет. Он и сам тогда, окружённый разъярённой солдатской толпой вместе с другими офицерами своей роты, уже попрощался с жизнью (никогда солдатам спуску по службе не давал, уверен был – теперь отыграются), но нет – когда и его потянули к себе десятки жадных до расправы рук, кто-то из толпы зычно крикнул: «Листатникова не тронь: без дела не забижал!». «Верна-а!» – подхватили ещё несколько голосов, и Николая стремительно и грубо вытолкнули за пределы смертельного человеческого круга, швырнув в перемешанный сотнями ног грязный снег. Он, быстро встав и отряхнув шинель, хотел снова ворваться в круг, чтобы повлиять на ход страшных событий – ведь наверняка кого-то можно было бы спасти, но плотная серошинельная стена не пускала, была неприступна и, наконец, повернулась к нему тремя штыками.

– Проваливай, пока цел!

И Николай, глядя на эти штыки, застыл, повинуясь инстинкту самосохранения, чувствуя мерзкий холодок где-то внизу живота, и до сих пор не мог простить себе этого. Какой-то офицер, там, в центре круга, не владея уже собой, неузнаваемым от предсмертного ужаса голосом крикнул: «Пощадите!». И вопль этот доселе звучал в ушах.

…Николай тут же, у входа, бросил на пол свой мешок, снял шинель, сапоги, портянки и, шлёпая по жёлтому паркету голыми ступнями, прошёл в комнату, спросил на ходу:

– Где же Оля?

– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.

– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.

– Конечно, конечно.

– Полотенца у нас на прежнем месте?

– Там же, в шкафу.

Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.

Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.

Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.

Покончив с этим, он вернулся к отцу, неумело орудовавшему на кухне.

– Ну, рассказывай, папа, как вы тут?

Николай присел к столу, взял хлеб и, смазав его маслом, откусил большой кусок.

– Да что мы! – с улыбкой оглядывался через плечо Пётр Сергеевич. – Я уж сказал: места себе с Олей не находили. Лучше ты рассказывай: как там у вас? Надолго ли прибыл?

– Через два дня уеду.

– Чего же так быстро? – не сразу, тихо спросил Пётр Сергеевич, задержав занесённый над разделочной доской нож навесу.

– Так я ж ведь не в отпуск приехал, в командировку.

– Вот оно что.

Пётр Сергеевич поставил на стол тарелку с нарезанной варёной говядиной, поставил на печь чайник.

– А выпить у нас найдётся чего-нибудь?

Профессор бросил на сына быстрый, внимательный взгляд, пытаясь определить, уж не стал ли тот прикладываться к бутылке, – но ничего подозрительного в нём, энергично жевавшем, не обнаружил и молча вынул из буфета початую бутылку коньяка.

Сам Пётр Сергеевич пил редко и мало, в основном, в компании гостей, бывавших иногда в доме, и весь имеемый небольшой запас напитков держался им исключительно в целях гостеприимства.

– Ого! – оценил Николай, взглянув на бутылку. – Недурно. Сейчас такого богатства ни в одном заведении не сыщешь. Только ты и себе бокал поставь: не одному же мне пить.

Николай налил коньяк в бокалы.

– Ну, за встречу, – улыбнулся он, легонько стукнул своим бокалом о бокал отца, сделал крупный глоток и закусил кусочком мяса.

Прожевав, спросил, снова подливая коньяк:

– С продуктами в городе туго?

– С хлебом туго. А остальные продукты пока что на прилавках есть, только цены выросли и ещё, судя по всему, будут расти. – Пётр Сергеевич отломил корку хлеба, медленно её прожевал. – А на фронте как с этим?

Николай неопределённо чуть взмахнул рукой:

– Сойдёт…

Он приподнял бокал, снова выпили.

Николай молча ел.

– Что же говорят у вас? Слышно, когда конец войне будет? – спросил Пётр Сергеевич.

– Скоро, видимо… С нашими «братцами-солдатиками» теперь много не навоюешь: только и делают, что митингуют, – с нескрываемым отвращением сказал Николай, закончив жевать, и сделал ещё один крупный глоток коньяка, теперь сам.

На голодный желудок он быстро хмелел, взгляд его становился пространным и агрессивным. Катнув желваки под тонкой бледной кожей скул, он вдруг вспомнил смеющееся лицо солдата на грузовике, прошептал, глядя в стол:

– Сволочи… Предатели…

Пётр Сергеевич никогда не поучал сына в его военном деле – он в нём не разбирался, – но теперь не мог промолчать, глядя на происходящие события по-своему:

– Горячий ты у нас, Коля. А это может плохо обернуться теперь. Горячность – она против врага полезна…

– А они не враги?! – сдавленно выкрикнул Николай, неопределённо мотнув головой куда-то в сторону, туда, где находились «они». – Как называется человек, который бьёт в спину?! Государство на военном положении, и значит воевать надо, а не революции устраивать!

Помолчав, профессор спокойно сказал:

– И всё же я прошу тебя: помни о нас с Олей. Раз уж ты писем не пишешь, так хотя бы будь осторожнее.

– Буду, – послушно и уже спокойно сказал Николай, виновато добавил: – А за письма извини, папа, ну не люблю я писанины этой, ничего с собой не могу поделать! Сяду писать, бывает, – ничего толкового в голову не идёт. Ты на всё это по-другому смотри, – улыбнулся Николай, – нет от меня и обо мне писем – значит, всё хорошо, потому как если что-то со мной случится (так он аккуратно обозначил возможную гибель или ранение), то вас об этом сразу официальным письмом известят.

Хлопнула входная дверь.

– Оля вернулась, – сказал Пётр Сергеевич и пошёл в прихожую.

Николай тоже встал, но не успел выйти из кухни: Оля, увидев на вешалке его шинель, уже всё поняла, вбежала на кухню и бросилась в объятия к брату, многократно и звонко целуя его в щёки. Николай рассмеялся, отрывая от себя сестру:

– Дай хоть посмотрю на тебя, – отошёл он на шаг. – Какая ты стала, Оленька! – с восхищённой улыбкой проговорил Николай. – От женихов, наверное, отбоя нет, а?

– С чем, с чем, а с этим проблем не будет, видимо, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – Уже и кандидат имеется…

– Кто? – удивился Николай, взглянув на сестру, но ответил Пётр Сергеевич:

– Брат Антона Препятина, Владимир. Помнишь, мы тебе писали, что они к нам как-то заходили?

– Помню, но разве этого достаточно, чтобы называться женихом?

– Недостаточно, конечно. Но и у них, – профессор кивнул на дочь, подразумевая её и Владимира, – всё не шутя, кажется: переписываются, по крайней мере, постоянно – Владимир в Ревеле служит, на корабле.

– Ничего, что я здесь? – не выдержала Оля. – Может, хватит обсуждать то, что касается только меня.

– А это, между прочим, и нас касается не меньше, – заметил на это Николай. – Присмотр, так сказать.

Снова сели за стол – Оля рядом с братом, но взглянув на стол, она опять встала:

– Что же вы без горячего? Я хотя бы яичницу приготовлю, чтобы поскорее, – она принялась греметь посудой.

Николай с улыбкой наблюдал хлопоты сестры – как быстро она повзрослела!

– Вас тут никто не обижает? – спросил он, взглянув на отца.

– Да кому мы интересны? Я человек тихий, в политику не лезу.

– Зато политика настойчиво лезет к нам. Эх… Оля, я надеюсь, ты хоть ни в какую партию ещё не вступила сдуру? – Николай снова наполнил бокалы.

– Да ну тебя, – рассмеялась Оля.

– Чего же это я! – спохватился вдруг Николай, быстро вышел в прихожую и вернулся с небольшим свёртком в руках. – Это тебе, папа, – он вручил Петру Сергеевичу подарочный томик Шиллера с фрагментами личных дневниковых записей. – А это тебе, сестрёнка. – Оле достались духи и лёгкая белая шаль, которую она сразу же поспешила примерить, а следом опробовала и духи, после чего подскочила к брату и снова его расцеловала.

И Пётр Сергеевич тут же с головой погрузился в чтение подаренной ему книги, глаза его по-детски восторженно блестели, а пальцы бережно пролистывали страницы.

Все подарки Николаю удалось достать на пересадочной станции.

– Ну, угодил, кажется, – усмехнулся он, глядя на сестру и отца. – Папа, мы тебе уже не нужны сегодня? – Николай подмигнул Оле.

– Ах, простите, дорогие, простите, – с видимым сожалением закрывая книгу, сказал профессор. – Спасибо, сынок, спасибо – порадовал.

Постепенно застольный разговор повернулся в русло семейных воспоминаний, далёких и добрых – да ведь и память, наверное, неспроста так устроена: хорошие воспоминания первыми на ум приходят, сами.

Николай разомлел, только теперь начинал ощущать и осознавать своё возвращение домой.

Говорили долго, и спать отправились уже за полночь. Оля приготовила Николаю постель. Лёгши в неё, чистую, пахнущую знакомым с детства запахом домашнего уюта, Николай невольно вспомнил спёртый воздух офицерской землянки, в котором чад горелки, постоянный папиросный дым, как лёгкий туман, и тяжёлый дух грязных портянок не выветривались никогда.

В полумраке комнаты очертания предметов казались незнакомыми, неродными, только старинные напольные часы в углу, щёлкая, по-прежнему безразлично отсчитывали секунды земного бытия. Как ненавидел Николай эти часы в детстве во время дополнительных занятий по математике, которую он стал штудировать усиленно, когда решил поступать в училище, – знал, что точные науки – его слабое место. Поминутно украдкой глядел он на часы через плечо нанятого отцом учителя и всерьёз думал, что они каким-то образом замедляют свой ход на время занятий. Николай улыбнулся этим воспоминаниям.

Уже через несколько минут, убаюканный ходом часов, расслабленный коньяком, он начал проваливаться в тёмную бездну сна, плавно, будто на волнах покачиваясь, неотвратимо, с удовольствием сознавая, что падению этому совсем не нужно сопротивляться, но сквозь почти одолевшую его дрёму, всё же, услышал, как приоткрылась дверь и голос Петра Сергеевича:

– Коля, не спишь?

– Нет, папа.

– Я подумал, было бы хорошо, если бы у тебя нашлось время навестить Антона. Думаю, он очень обрадуется, – сказал профессор.

– Ты прав… надо бы… – сонно, из последних сил пролепетал Николай.

***

Проснувшись утром, Николай привёл себя в порядок, вместе с Олей и отцом позавтракал, оделся и отправился в Таврический дворец, где должно было состояться первое заседание съезда, захватив узел со своими грязными вещами, – прислуги Листатниковы никогда не держали, благо, прачечная рядом, через два дома.

Перед дворцом и на его крыльце уже стояла разномастная толпа военных, среди них – несколько мужчин в штатском. Чуть поодаль, с винтовками, отдельной группой стояли солдаты, назначенные, видимо, для наблюдения за «контрреволюцией».

То тут, то там над головами людей вился сизый сигаретный дымок.