Текст книги "Благими намерениями"

Автор книги: Александр Клочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Ещё через два дня в Ревель из Гельсингфорса прибыли первые официальные представители революции – незнакомые матросы, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, распределившиеся по кораблям, и спокойствие в кубриках заметно пошатнулось. Среди приехавших были и несколько гражданских, осевших где-то в городе.

Присланные делегаты проводили со своим братом матросом разъяснительные беседы, учили, как нужно строить жизнь и службу теперь, при новой власти. Следовало, проголосовав, организовать матросские судовые комитеты, которые станут коллегиальным органом управления на корабле и будут регулировать жизнь нижних чинов, осуществляя волю «народа». Офицеры же теперь – не начальники; они – что-то вроде наёмных военных специалистов на службе у революционного правительства и с любым из них, заартачившимся, вести себя надо просто, по примеру Гельсингфорса и Кронштадта: на штыки или угостить пулей… И дальше обычно приезжие весело, с бахвальством тоже рассказывали, как жестоко и просто убивали офицеров в этих базах за отказ признать новую власть.

Судя по их словам, в ночь 27 февраля, когда вспыхнула революция, матросы запросто врывались в каюты офицеров с двумя короткими вопросоми: «Отрекаешься от царя? Признаёшь власть Советов?» – и, не получая утвердительного ответа, тут же убивали упрямцев. Говорили, на двух кораблях офицеры успели закрыться в кают-компании и заняли оборону. На одном корабле для них всё закончилось плачевно: двоих убили, троих ранили; на другом – командир, тоже находившийся в кают-компании, рискуя жизнью, вышел к матросам, несмотря на уговоры офицеров не делать этого, и смог-таки прекратить начавшуюся бойню.

Но матросы Ревеля всё же с недоверием поглядывали на делегатов: где слыхано, чтоб так обходились с офицерами?! Да и смущал тот факт, что среди приезжих несколько матросов были явно «ряженые»: форма сидела «не по-нашенски», что опытный матросский глаз определял сразу. И говорили они чересчур умно, гладко и агрессивно: ставили матросам в вину их аморфность и мягкотелость в то время, когда требовалось жёсткой рукой наводить новые порядки. Матросам не составило большого труда вывести на чистую воду таких ораторов и под общий смех выгнать их с кораблей. Двоим же из таковых даже надавали тумаков в качестве прохождения курса молодого матроса – раз уж натянул на себя форму, так будь добр – принимай посвящение, как полагается…

От прибывших делегатов стало известно, что флотом теперь руководит Центробалт [Центральный комитет Балтийского флота, выборный орган управления]. Они же сообщили, что вице-адмирал Непенин был убит предательским выстрелом в спину матросом береговой торпедной базы, причём чуть ли не открыто говорили о том, что убийство это было заказным, выполненным за деньги.

Офицеры, прослышав об этом, укреплялись в мысли, что февральские ужасы, потрясшие флот, были запланированной и тщательно продуманной акцией. Но кто этим руководил? И почему бездействует новое правительство?! Или и его члены в этом замешаны? Ведь, если так, – это явная диверсия. И назвать случившееся иначе в то время, когда страна находится в состоянии войны, невозможно.

Всем этим фактам нельзя было дать объективного объяснения: слухи, один другого невероятнее, плодились день ото дня.

Матрос-делегат, прибывший на «Лихой», недавний торпедист крейсера «Полтава», с офицерами держался делово и демонстративно нагло, личным примером пытаясь привить матросам новую форму взаимоотношений между личным составом команды эсминца и офицерами. Увидев, как вахтенный у трапа козырнул проходившему мимо офицеру, он напустился на него:

– Кому машешь, деревня?!

– Сам ты деревня! – огрызнулся матрос. – Положено, вот и машу.

– Положено! – передразнил делегат. – Отменено отдание чести, как и вставание во фронт, понял! А также запрещено обращение к матросам на «ты» и прочее грубое обращение.

– Хм, вона как… – не нашёлся, что сказать, вахтенный.

– Вам что, про Приказ№1 не говорили?

– Болтают разное, да никто его не видел.

– Ну-ну, сейчас увидите…

Первым делом делегат потребовал объявить общее построение экипажа и в присутствии командира зачитал за несколько дней ставший уже притчей во языцех Приказ№1.

Помимо создания судовых комитетов, преступных послаблений в организации службы и возмутительного умаления дисциплинарной власти офицеров флота и армии (а точнее, лишения их этой самой власти), любые их действия теперь могли обсуждаться на собраниях солдатских и матросских комитетов с вынесением различных вердиктов, вплоть до удаления офицера с флота или из армии. Согласно этому приказу, контроль за оружием и боеприпасами корабля надлежало также передать судовому комитету. Оружие офицерам, по их требованию, выдавать запрещалось – только с разрешения судового комитета. У сейфов с оружием и боеприпасами предписывалось выставить усиленные караулы.

После этого заявления шёпот возмущения пробежал в строю офицеров. Командир, бледный от сдерживаемого гнева, твёрдо взглянул на них, без слов требуя сохранять спокойствие. Потом повернулся к делегату.

– Позвольте-ка, – он взял из его рук лист с отпечатанным текстом приказа, пробежал по нему глазами. – Здесь чёрным по белому написано, что приказ адресован войскам Петроградского гарнизона. Почему вы вводите личный состав в заблуждение? – он исподлобья посмотрел на делегата.

– Это бюрократическая деталь, которая устранится в ближайшее время, – не теряясь, смотрел на него делегат.

Расчёт его был верен: зерно раздора было посеяно принародно, и начни офицеры сопротивляться проведению злосчастного приказа в жизнь, это неминуемо привело бы к тяжёлым последствиям. Скрепя сердце, они подчинились.

Почти каждый день в городе проходили митинги, посещая которые, матросы всё больше напитываясь революционным духом, и противодействовать этому было невозможно: политическая сторона их жизни отныне офицерами не контролировалась – запрещено. Впрочем, как показали недавние события, она и ранее ими не контролировалась по их халатности, за что и приходилось теперь жестоко расплачиваться.

Однако, сколько не пытались прибывшие делегаты разжечь среди матросов ненависть к своим офицерам, это не удавалось. И причина тому была: корабли, базирующиеся на Ревель, в отличие от тех, что стояли в Гельсингфорсе и Кронштадте, с самого начала войны постоянно находились на острие военных действий, и не однажды уже приходилось им участвовать в серьёзных делах. В боевых буднях матросам было не до революционных шатаний, а во все времена ничто не сближало командный состав с нижними чинами более, чем совместная близость к смерти. К тому же, ни о каком рукоприкладстве со стороны офицеров, на которое тоже часто делали ставку делегаты, здесь никто не помнил уже со времён русско-японской войны. Поэтому-то большая часть матросов продолжала относиться к офицерам уважительно даже после февральского переворота. Часто в последующие дни матросы обращались к офицерам за разъяснением сложившегося в стране положения, искренне пытаясь понять суть происходящего, да только офицеры, оглушённые событиями, и сами мало что понимали, твердили заготовленной отговоркой одно: наше дело – службу исправно нести. И хотя разрушительный вихрь беспорядков, всё же, пронесся по улицам Ревеля, оставляя после себя разбитые витрины, избитых полицейских, сея страх, человек несведущий, возможно, даже не заметил бы никакой разницы в организации службы на кораблях базы до и после отречения царя – как будто привычным порядком она катилась дальше.

В середине марта «Лихой» планово уходил в море, чтобы сменить в дежурстве по охране минных заграждений Ирбенского пролива эсминец «Дерзкий».

Во всё время войны немцы не оставляли попыток прорвать минные заграждения русского флота. Приказ о постановке этого злосчастного для немецких кораблей препятствия, под свою ответственность, за сутки до официального объявления войны, отдал командующий Балтийским флотом адмирал Эссен. Четыре минных заградителя под прикрытием главных сил флота за четыре с половиной часа выставили 2129 мин на линии Поркаллауд-Нарген. Это заграждение, защищаемое с флангов береговыми батареями, стало надёжной защитой от прорыва в Финский залив вражеских сил и последующего их десантирования на территорию Российской империи. Годом позже, для защиты Рижского залива, был также заминирован Ирбенский пролив на юге Моонзундского архипелага.

Для оперативного маневрирования своих сил и охраны минных заграждений, в минных полях были оставлены узкие тропинки прибрежных фарватеров, координаты которых хранились в строжайшей секретности.

Много ещё полезного для русского флота смог бы сделать в этой войне Эссен, дальновидный, умный военный, способный увлечь за собой подчинённых, пользующийся среди моряков авторитетом, основанном на искреннем уважении, если бы судьба распорядилась иначе, не оборвав его недолгую жизнь воспалением лёгких. Но пока и первого хода адмирала в этой партии немцам хватало с лихвой…

В ходе боевых действий, немецкое командование довольно скоро пришло к выводу, что попытки прорыва в Финский залив – заведомо провальные, поэтому основные усилия с его стороны стали прилагаться к прорыву в Рижский залив, где усилия эти можно было дополнительно поддержать действиями своих сухопутных частей, продвигавшихся успешно.

В октябре 1917 года германское командование добьётся своего, осуществив операцию по захвату Моонзундского архипелага, которая войдёт в летопись военной истории под названием «Альбион». Но сейчас тылы Балтийского флота были ещё под надёжной защитой.

– Кто бы знал, как я рад уйти из этого сумасшедшего дома, – стоя на мостике, негромко проговорил старшему офицеру командир, глядя на тонкую полоску берега за кормой. – Наконец-то делом займёмся, а не…

«Старший» промолчал, покосившись на делегата, стоявшего тут же, с ненавистью глянувшего на командира.

5

Ночь выдалась тихой, чуть морозной. Тёмные облака кусками грязной ваты беспорядочно разбросались по звёздному небу, и яркая луна иногда выплывала из-за них, оглядывая жёлтым глазом свои ночные владения, ненадолго подсвечивала слепой, чёрный простор.

Командир мельком заглянул в вахтенный журнал: «00 часов 00 минут 3 апреля 1917 года. Окончена циркуляция вправо. Курс 30 градусов…» и, взглянув на беспрестанно зевающего, всеми силами борющегося со сном рулевого, сказал ему:

– Соберись, родной. Не то ненароком на нашу же минную банку нас заведёшь. Тогда мы все здесь вечным сном заснём. Это я тебе гарантирую…

– Виноват! – встрепенулся матрос.

Гипнотическое спокойствие, царившее на мостике, потревожил звонок внутреннего телефона. Трубку снял боцман.

– Господин капитан второго ранга, марсовый докладывает: наблюдает дымы слева, в секторе от сорока до пятидесяти градусов.

Командир подошёл к смотровому стеклу, вскинул бинокль к глазам, пристально рассматривая покачивающуюся воронёную поверхность моря в указанном направлении. На самом краю горизонта действительно различались неясные вытянутые кверху чёрные клубы. На первый взгляд их тоже можно было принять за облака, но на безветрии их отличала правильная, постепенно расширяющаяся кверху форма. Просматривалось едва заметное жёлтое свечение по указанному направлению.

«Уже ночью и приловчились, что ли, брешь искать, под прожекторами?..» – возбуждаясь задором, рассматривал горизонт командир. Зрительно он смог определить наличие только двух судов.

– Сделать запись в вахтенный журнал, – говорил он, не отнимая бинокля от глаз, – время: 00 часов 23 минуты. Обнаружил вражеский тральщик (это к бабке не ходи…) под прикрытием… – командир на секунду задумался, – пусть будет – крейсера…

В темноте ночи невозможно было точно классифицировать суда, к тому же луна снова зашла за облако, и горизонт затушевал мрак.

– Боевая тревога! – скомандовал командир, возвращаясь на своё место.

Худое тело эсминца, казалось, завибрировало от пронзительного воя колоколов сигнализации, безжалостно и требовательно вырывающего людей из сна, достигающего самых потаённых закоулков корабля.

– Боцман!

– Я!

– Марсовому от меня благодарность: глазастый чёрт. В недавние времена чарку бы предложил, но теперь уж без этого как-нибудь [ещё до объявления войны с Германией царским указом, в целях борьбы с пьянством в стране, а также, учитывая горький опыт провальной мобилизации 1904 года во время войны с Японией, в русской армии был объявлен «сухой закон»].

– Слушаюсь! – усмехнулся боцман и взялся за телефонную трубку.

С мостика было хорошо видно, как по палубе, придерживая бескозырки, к орудиям бежали расчёты, быстро занимая свои места. Владимир, стоя у комингса люка, поторапливал своих матросов, чувствуя в теле весёлую нервозность, от которой невозможно было спокойно стоять на месте, – хотелось действовать!

– Корабль к бою готов! – через несколько минут доложил командиру старший офицер, собрав доклады с боевых постов и отсеков.

– Есть, – негромко ответил командир, не отводя взгляда от горизонта, в одно мгновение ставшего недружелюбным.

Владимир, убедившись в присутствии своих подчинённых на местах и готовности расчётов к открытию огня, ждал только целеуказаний и команды с мостика, чтобы начать дело. Матросы его тоже замерли в напряжённом ожидании, сосредоточенные, готовые приступить к своей смертоносной работе немедленно.

Наконец, с дальномера дали наводку. Первый залп был совершён с большим недолётом. Тёмный горизонт ответил тремя, последовавшими с небольшим отставанием друг за другом, короткими оранжевыми вспышками. Эти безобидные, показавшиеся на большом расстоянии никчёмными вспышки уже через несколько секунд отозвались нарастающим в высоте тёмного неба визгом, от которого невольно сжималось всё внутри, и голова втягивалась в плечи. Визг завершился оглушительными взрывами, но тоже с недолётом.

Волны ледяной воды, поднятые разрывами, хлестнули на эсминец. Командир сразу же начал маневрирование, не давая противнику возможности прицелиться, выдерживая галсы так, чтобы при этом иметь возможность вести огонь из всех орудий побортно. Последующие снаряды «Лихого», после корректировки, легли уже близко к цели.

Оранжевые вспышки со стороны противника замелькали чаще. И чаще по корпусу «Лихого» дробно застучали осколки. Но у орудий уже никто не думал об опасности. В запале боя люди превратились в машины, выполняющие свою работу с автоматической сухостью и точностью, и всё их внимание было поглощено ей.

Среди шума канонады, взрывов и криков Владимир вдруг чётко распознал, что кормовое орудие замолчало. Пригибаясь и держась за поручень, он перебежками направился в корму, чтобы выяснить причину, и вдруг резкая сильнейшая боль пронзила его правую руку, будто по ней одновременно в нескольких местах провели пилой.

От боли и неожиданности Владимир не своим голосом, по-заячьи, вскрикнул, чего тут же устыдился и порадовался тому, что никого, кто мог бы его услышать, рядом не оказалось. Мысли в голове сменялись мгновенно, и от следующей бросило в пот: может, руку оторвало…

Владимир боялся взглянуть на рану и, только когда нащупал неповреждённой левой рукой правую на своём месте, посмотрел на кашу из ткани рукава и крови. Придерживая раненую руку, он двинулся дальше, но следующим разрывом, качнувшим корабль, его бросило в сторону, сбило с ног и, упав, он ударился головой о палубу. Первое «серьёзное дело» Владимира было закончено: он остался лежать без сознания.

Чутьё не подвело командира: он верно классифицировал корабль противника – это был крейсер, который, используя своё преимущество в дальности стрельбы, сразу же отошёл на безопасную для себя дистанцию и продолжал стрельбу, придерживаясь её. Снаряды «Лихого» не достигали цели.

В общем-то, ночная эта перестрелка велась наудачу с обеих сторон: в темноте было крайне сложно вести прицельный огонь и дальномерщик, полагаясь на свой опыт, давал наводку по возникавшим вспышкам ответных выстрелов. Тем не менее, «Лихой» ясно давал понять, что минное заграждение охраняется бдительно и, значит, в полной мере выполнял задачу своего дежурства.

Оценив обстановку, командир решил вывести корабль из зоны поражения, попутно дав команду связистам на передачу донесения в штаб флота о вызове помощи.

На отходе снаряд, разорвавшийся за кормой, повредил винт. Линию вала повело. Корабль потерял ход, продолжая идти лишь по инерции, постепенно замедляясь, словно выдохшись после долгого бега. Через дейдвудный сальник в кормовой отсек начала поступать вода, но, на счастье, динамо-машины были в строю, и осушительные насосы пока справлялись с ней.

Спустя несколько минут эсминец всё же смог вырваться за линию огня противника, залпы которого становились заметно реже.

– Осмотреться! – с неизменным спокойствием сказал командир старшему офицеру, стоявшему подле, и тот бойко репетовал команду.

Погибших не оказалось. Но были ранены трое из артиллеристов, а из команды турбинистов два человека получили ожоги паром от повреждённого паропровода. Ещё у нескольких матросов были лёгкие контузии. Из офицеров же серьёзно пострадал только Владимир, которого матросы, бессознательного, уже перенесли в кают-компанию, ставшую на время боя лазаретом.

К тому времени, когда на выручку подошёл крейсер «Олег», немецкие корабли уже ушли, решив более не испытывать судьбу в эту ночь, ведь в темноте им также было не разобрать, какие силы сосредоточены у русских.

«Олег» взял своего пострадавшего товарища на буксир и направился в базу.

Несколько раз за время перехода Владимир приходил в себя на короткое время и оглядывался по сторонам безумными глазами. Перевязанная рука не переставала кровоточить, и корабельный доктор уже всерьёз начинал беспокоиться, что Владимир может умереть от потери крови.

Картины в шокированном мозгу Владимира беспрестанно сменялись, мешались с реальностью, и он, как ни старался, не мог понять слабеющим сознанием, что из них явь: незнакомые люди, доктора, наклонившиеся над ним, или успокаивающий женский голос, звучавший откуда-то издалека, как будто из другого мира, но такой приятный, проникновенный и обнадёживающий. Когда-то в далёком детстве мама нежно обдувала его разбитый локоть, приговаривая что-то похожее…

Окончательно Владимир пришёл в себя уже в палате, перевязанный и облачённый в пижаму. Открыв глаза, он осмотрелся, силясь понять, где он. Во рту пересохло. Едва только Владимир попытался пошевелиться, как невероятная боль в повреждённой руке на мгновение пронзила всё тело и глаза застила белая пелена. Он моментально вспомнил, как был ранен, и думал теперь только о том, как бы ещё не совершить какого-нибудь неосторожного движения, причиняющего такие страдания. Левой рукой он нащупал на голове большую гематому и поморщился от боли, прикоснувшись к ней.

За окном было светло, в квадрате его виднелся лоскут серого неба, кивающая тощая голая ветка. Вторая койка его двухместной палаты пустовала и была аккуратно застелена.

Владимир прикрыл глаза. Через некоторое время с маленькой лейкой в руках вошла сестра, прошла к окну, начала поливать стоявшие на подоконнике цветы, засмотрелась в окно.

– Дайте воды, пожалуйста, – попросил Владимир, с трудом разлепив губы.

– Ой! – спохватилась женщина. – Очнулись. Сейчас, сию минуту.

Она подошла к столу, налила в стакан воды из графина и помогла Владимиру напиться, поддерживая его голову.

– Вам очень повезло, – говорила она, пока он пил, – буквально вчера к нам в госпиталь из Петрограда прибыл один из лучших хирургов, профессор. Так вы прямо к нему на стол попали. Сейчас я его позову.

Она поправила под головой Владимира подушку и вышла.

Минут через пятнадцать в палату вошёл довольно молодой, но рано поседевший доктор, с задумчивым, даже строгим лицом, как будто пришёл отчитывать Владимира за какой-то проступок.

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил он, присев на табурет рядом с койкой, и взял левое запястье Владимира, нащупывая пульс.

– Нормально.

– Нор-маль-но… – протянул он, глядя на часы, считая слабые толчки крови в венах своего подопечного. – Что ж, хорошо, если так. – Доктор встал. – Не буду скрывать: рука ваша пострадала довольно серьёзно, но, даст бог, заживёт, главное, не тревожьте её раньше времени. По голове вам тоже крепко досталось, но если чувствуете себя нормально, то рекомендую не залёживаться, и уже с завтрашнего дня пробуйте ходить, хотя бы по палате.

Доктор на несколько секунд задумался, словно вспомнил вдруг что-то важное, и, бросив короткое «поправляйтесь», вышел из палаты, уже из коридора распорядившись сестре измерить Владимиру температуру.

***

Решив усиленно идти на поправку, Владимир приступил к выполнению рекомендации доктора на следующий же день, но когда он впервые встал на ослабшие свои ноги, то чуть не упал от внезапного головокружения. К горлу подступила тошнота. Владимир, бессильно опустившись опять на кровать, понял, что был чересчур самонадеян. Кровь прихлынувшая к голове, словно в подтверждение этой мысли, больно пульсировала в висках, стучала в темя.

Первую прогулку до окна, поддерживаемый сестрой, Владимир совершил только через четыре дня. Через неделю он уже самостоятельно, держась стены, начал прогуливаться по коридору, заглянул в другие палаты в надежде встретить кого-нибудь из своего экипажа или просто знакомых. Но товарищей не нашлось; с другой стороны, – хорошо, конечно, – значит, целы.

Потянулись однообразные, нудные дни, наполненные лишь врачебными процедурами, перевязками, приёмами пищи да бесконечными одинокими размышлениями. В палату к Владимиру никого не подселяли, было скучно. Владимиру на глаза однажды попалась книжка, и он обрадовался, что можно будет развлечься хотя бы чтением, но подвернувшийся роман оказался написанным на французском языке. Владимир, изучавший его когда-то, но уже порядком запамятовавший за неиспользованием, с трудом продирался сквозь сюжет и вскоре оставил это занятие.

Дни, проводимые в госпитале, казались длиннее обычного, мысли часто возвращались к Оле. Все её письма остались на корабле, а с каким бы удовольствием Владимир перечитал бы их сейчас. И он пытался вспомнить их, в том порядке, как они приходили, рисовал в уме почерк Оли, аккуратный, округлый, местами с разрывами. Снова, в который раз уже, анализировал он письма, пытаясь выявить изменения в тоне, в выражениях, и не мог решить: действительно ли присутствовали в них эти обнадёживающие, еле уловимые изменения, или же это он снова выдавал желаемое за действительное?

Владимир хотел написать Оле из госпиталя, конечно, не о том, что был ранен, а так… просто, но писать было больно, да и почерк выходил ужасный. Напишешь четыре строчки, а лоб уже покрыт потом, губы искусаны, и времени уходит столько, что уже целое письмо можно было бы написать. Просить писать кого-то постороннего не хотелось. Пробовал справиться сам левой рукой – выходили каракули, которых даже дети в начале обучения не пишут. В конце концов, Владимир решил подождать с письмом до той поры, пока рука хоть немного заживёт.

А заживала она плохо, начала вдруг опухать, становясь пунцовой, и однажды, на очередной перевязке, доктор, оперировавший его, осмотрев рану и замерив после этого Владимиру температуру, которая поднялась, нахмурился и спросил:

– Что же вы не жалуетесь на боли?

Владимир хотел было сказать, что особых болей нет, но встретившись глазами с проницательным взглядом хирурга, почувствовал себя юлящим школьником и сразу признался, что уже несколько дней как возникло болезненное подёргивание и пульсирование в руке, особенно по ночам.

– Здесь не место для героического терпения, – сказал на это недовольно хирург. – Или хотите без руки остаться? Это я вам могу обеспечить.

Швы на руке Владимира были вскрыты, рана повторно прочищена.

Вечерами он стал выходить на улицу подышать воздухом, прогуливался по тропинкам небольшого госпитального сада. Когда он сидел однажды на скамейке в дальней части аллеи, к нему подошёл незнакомый ему постоялец госпиталя, отделившийся от группы, сидевшей у другого крыла здания.

– Извиняюсь, не знаю вашего звания, но ведь вы офицер?

– Офицер, мичман.

– Значит, не ошибся, – улыбнулся больной. – Разрешите обратиться, сигнальщик крейсера «Забияка», матрос Ласточкин, – представился он. – Ваше благородие, будьте любезны, расскажите, как теперь жизня наша флотская устроена, после того, как царя свалили. Мы тут с товарищами уже третий месяц в изоляции, – улыбнулся матрос, – слышали только, что революция была, да Временное правительство у власти теперь, а что оно значит – непонятно.

От дальних скамеек к ним направились товарищи сигнальщика, завидев, что беседа его с Владимиром завязалась. Один из них проворно скакал на костылях, держа полусогнутой левую ногу.

– Не «благородие» я теперь для вас, – сказал Владимир, когда они приблизились.

– А кто же? – удивились матросы, и Владимир убедился, что они действительно в совершенном неведении: ведь нынче в матросской среде церемониться с офицерами стало даже позорным.

– Господин… Господин мичман, лейтенант, старший лейтенант и так далее. А что касается службы, то ничего не изменилось. Всё, как прежде. Наше с вами дело – военное, – ответил он, как отвечал и матросам у себя на корабле. – А политикой пусть дипломаты занимаются.

Правда, Владимир не стал говорить, что в Гельсингфорсе множество офицеров и сам командующий Балтийским Флотом стали жертвами обезумевших матросов.

– Флотом теперь руководит Центробалт, – продолжал рассказывать он. – На кораблях же имеются судовые комитеты, выбираемые вашим братом путём голосования. Комитеты эти организовывают жизнь нижних чинов (и опять Владимир сознательно умолчал о том, что судовые комитеты часто ко всему ещё и принимали совместное решение о целесообразности выполнения приказаний командования, что доводило командиров до бешенства, но бессильного). – Матросы смотрели на него, как дети на сказочника, даже рты открыли от удивления. – А вообще-то, не забивайте себе голову, братцы, – подытожил Владимир, – на корабли вернётесь – сами всё узнаете. Куда вас побило-то? – спросил он.

За всех ответил сигнальщик.

– Меня вот по животу полоснуло, сам свои кишки на руках докторам приволок. Они мне и осколок на память оставили, – улыбнулся матрос и достал из кармана корявый, плоский металлический обломок, размером с офицерскую кокарду. – Федьку по ноге вдарило, кость перебило, – указал он на того, что был на костылях. – Ну, а Семёну лёгкое пробило, и доси, бывает, кровью харкает. Спишут нас всех теперь подчистую, поди…

Матросы замолчали, задумавшись, видимо, о том, что там будет дальше, за этим «подчистую». Послышался голос сестры, звавшей больных на процедуры. Первым встал сигнальщик.

– Что ж, спасибо за разъяснение, ваше благородие, – сказал он по старой привычке, товарищи его тоже встали.

– Будьте здоровы, – кивнул в ответ Владимир, ещё некоторое время посидел, глядя матросам вслед, и тоже отправился в палату.

6

Более суток большевики Петрограда готовились к торжественной встрече своего вождя. Финляндский вокзал внутри украсили цветами, внутри и снаружи здания, издалека заметные, краснели знамёна, приветственные лозунги; сияющий начищенной медью оркестр стоял в готовности в любую минуту разразиться бравурными мелодиями. Уже с раннего вечера 16-го апреля на перроне, во главе с офицером, стоял почётный караул из солдат и матросов. Они представляли Московский и Преображенский полки, моряков Балтийского флота.

Поезд почему-то задерживался. И вот, когда около одиннадцати часов вечера первые ряды завидели его приближение, весть об этом стала быстро и подобострастно передаваться из уст в уста. И уже через несколько минут многотысячная толпа, заполонившая вокзал, привокзальную площадь и прилегающие улицы, заволновалась, зашумела. Наконец-то представилась возможность воочию увидеть этого загадочного и отчаянного революционера, с молодых лет посвятившего свою жизнь делу революции, не раз за то арестованного и гонимого, в последние годы дававшего знать о себе из эмиграции только лишь горячими призывными статьями за короткой подписью: Ленин. Каждый представлял его себе по-своему, но в одном мнения сходились: это непременно должен быть человек решительный, мужественный, наверное, богатырь, одним только видом подчиняющий своей воле.

Ленин ступил на перрон с некоторой настороженностью, хотя несколько часов назад ему нежданно пришлось выступить перед рабочими в Белоострове, и выступление это рабочими было горячо принято. Он всё ещё не мог до конца поверить в то, что недельное его путешествие из Швейцарии в Россию через Германию, Швецию и Финляндию, устроенное с таким трудом и сопровождаемое неотступным страхом ареста противниками революции в империалистических державах, – путешествие, требующее постоянного напряжения нервов и сил, наконец, благополучно завершилось.

Едва он об этом подумал, недоверчиво оглядывая стройные ряды военных и прочих встречающих, как оркестр, показалось почти рядом с ним, грянул «Марсельезу». От неожиданности Ленин даже слегка отпрянул в сторону и тут же смущённо улыбнулся этому. А встречающие уже неистовствовали в приветственных криках, энергично махали ему. Он неловко кивал людям в ответ, тоже махал иногда рукой и слегка нервно улыбался: он очень не любил торжеств и излишнего праздного внимания, сфокусированных исключительно на нём.

С перрона Ленина провели в бывший императорский зал ожидания, где для его встречи собрались представители Петрогадского Совета рабочих и солдатских депутатов из числа меньшевиков: Чхеидзе, Соболев и Суханов.

Чхеидзе ясно понимал, что Ленин приехал в Россию с одной лишь на данный момент целью: покончить с февральской революцией, пользуясь сложившейся внутри страны неопределённой политической обстановкой, и начать свою игру. Он понимал, какой величины политическая фигура перед ним и терялся, хотя и пытался это скрыть. Посмотрев на Ленина, безрадостно, но подчёркнуто вежливо Чхеидзе сказал:

– Товарищ Ленин, от имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, от имени всей революции добро пожаловать в Россию… Надеемся, вы понимаете, что основной задачей революционной демократии в настоящий момент является защита нашей революции от всякого рода нападок со стороны как внутренних, так и внешних врагов. Мы считаем, что не разъединение нам теперь необходимо, а наоборот, сплочение рядов всех демократических сил. Мы надеемся, что эти задачи станут для нас с вами общими.

Ленин ничего не ответил, будто Чхеидзе вовсе и не к нему обращался, обвёл взглядом зал и собравшихся в нём людей, а потом вдруг отвернулся от встречавших его делегатов, обернулся к толпе.